В начале пятидесятых годов, когда застиранные гимнастерки да отцовские пилотки на стриженых головах мальчишек еще напоминали о недавно закончившейся войне, нашей семье дали небольшую квартирку в новом трехэтажном доме. В отличие от деревянных бараков, в нем были отдельные квартиры с центральным отоплением, печками на кухнях, туалетами и ваннами. Заводской поселок постепенно отстраивался заново, и наша улица получила первое асфальтовое покрытие и соответствующее название – Главная.
Комфортное, по тем временам, жилье приняло в себя обычаи и привычки огромных коммуналок, с их дружбой, взаимовыручкой, ссорами и всеобщей любовью к детям! Все соседи были знакомы друг с другом и связаны между собой весьма прочными связями – все работали на заводе, были товарищами по работе, во многих семьях мужья имели за плечами по нескольку лет лагерей. Малая ребятня училась в единственной в поселке школе, а старшая, в большинстве своем закончив семь классов, шла работать на завод. Одни продолжали учиться в вечерней школе, другие, на горе матерей, повторяли сомнительные похождения своих отцов.
Соседка с первого этажа, которую все соседи уважительно звали тетей Полей, без мужа поднимала четырех детей. Работала она на заводе, обрубщицей в литейном цехе: отбойным молотком сбивала излишки металла на только что отлитых, еще горячих деталях. Делом это было совсем не женским, требующим огромной физической силы. Нестерпимый жар, клубы пыли и непрекращающиеся пулеметный очереди десятка молотков превращали работу в сущий ад. Но заработки на обрубке были приличные, и тетя Поля рвала жилы, управляясь с грохочущим и рвущимся из рук инструментом похлеще любого мужика. Надо было кормить, одевать и обувать свою многоротую семью рыжих, черноволосых и русых сорванцов. Старшему из них было лет тринадцать, а младшему – лет восемь.
Нелегкая, мужская профессия наложила свой отпечаток и на характер соседки: сурового вида и нрава огромная женщина управлялась с детьми быстро и решительно, не давая ни малейшего повода усомниться ни в неотвратимости наказания, ни в крепости материнской руки. Иногда перепадало и соседским ребятам, за что тетя Поля непременно извинялась перед родителями, беря всю вину на себя. Дворовые мальчишки любили ее своей беззаветной ребяческой любовью, зная, что тетя Поля «никого и никогда не продаст».
Но, при всей своей суровости, тетя Поля была человеком гостеприимным и хлебосольным. Она испытывала величайшую нежность ко всем нам, кричащим и галдящим у нее под окнами, ласково называя нас «мои воробышки». Воскресными летними днями, тетя Поля раскрывала окно кухни и выставляла на подоконник огромный железный таз с только что испеченными пирожками. Сложив руки на животе под огромной грудью, она с умилением наблюдала за нами, стайками налетающими на таз, словно воробьи, и за исчезающими с неимоверной быстротой пирожками. Плата за пирожки была умеренной и посильной – перед праздниками, когда в магазине «давали» по одному пакету муки в руки, «воробьи» занимали очередь по нескольку раз подряд, снабжая мукой и свои семьи, и тетю Полю.
Однажды, в один из погожих дней конца лета, бегая во дворе, мы заметили незнакомого, небольшого росточка, худого изможденного мужика. Незнакомец внимательно оглядел двор, играющую ребятню, скрутил козью ножку и осторожно присел на краешек скамейки. Моментально определив по наколкам и небольшому черному чемоданчику, что мужик «стопервый»*, мы начали гадать, к кому он вернулся. Наше детское воображение ничего умного подсказать нам не могло, и через несколько минут мы забыли о сидящем на лавочке мужике. Вечерело, и домой потянулись наши родители, возвращаясь со смены на заводе. Вскоре появилась и тетя Поля. Приветливо ответив на наше «Здрасьте, тетьПоль», она устало присела на край скамейки и внимательно оглядела сидящего рядом мужчину. Он же, не обращая внимания на тетю Полю, отстранённо глядел куда-то в сторону. Изумленно глядя на мужика, тетя Поля медленно поднялась:
- Ко-о-о-о-ля! Родной ты мой! Вернулся!
Мужик вскочил с лавки, с ужасом глядя на огромную тетю Полю. На его лице испуг сменился восхищенной улыбкой:
- Полина, да как же я... не узнал... Сколь годков-то прошло... Полина, родная!
- Коленька, муж мой родной, заждалась я! Уж не чаяла, вернешься ли! Дети, ребятки мои, наш батька вернулся!
Четверо пацанов подошли к матери, настороженно глядя на незнакомого мужчину.
- Дети, это батька ваш, с фронта вернулся!
Николай с удивлением смотрел то на ребят, то на тетю Полю.
-Полина, а чьи это дети? Когда я на фронт уходил, у нас не было детей! Чьи они? Вон энтот-то совсем малой? Нагуляла, значит, тут? Покамест меня не было... Гуляла, значит?
- Ко-ля-я-я, - угрожающе протянула по слогам тетя Поля, глыбой нависнув над мужем, подавляя его попытки качать права, - а ты вспомни, муженек мой верный, скольких ты баб обиходил, пока по войне скитался? Сколь баб наших тебя уважили, портянки тебе стирали, за столом угощали да под перину к себе пускали, а? Чьи пацаны, говоришь? А скольким бобылкам ты вот таких пацанов настругал? А? Чего молчишь? Вспоминаешь? Вспоминай, чертов обмылок! Не ты один воевал, не тебе одному портянки стирали да за стол сажали! Ишь ты, ревность в нём заиграла! Приревновал! И кого - жену свою! Да пока ты шлялся незнамо где, я тебе вон каких орлов вырастила! Тебе и делать-то теперь ничего не надо. Живи да радуйся! Я родила - значит наши с тобой дети! Запомни! – Тетя Поля угрожающе уперла огромные кулаки в бедра, что не предвещало ничего хорошего. Это мы знали точно! Но и мужик, видимо, кое-что тоже вспомнил...
- Да я что, я-то не против, Полина! Подумал с дури, что, может, не моя ты теперь...
- А чья, дурья твоя башка? – Громыхнула тетя Поля. – Уж какой год тут одна колочусь!
- Думал, кому ж лагерник нужен-то... А ты... Вишь как повернула! Канешно наши, кто ж против! Спасибо, Полина, что дождалась и приняла! Верил я в тебя!
- Так-то оно лучше, Коля! Пойдем в дом, устала я. Теперь вся семья в сборе, и мне полегше будет, вместе-то! Дети, марш домой, отец приехал!
____________
* «стопервый» – имя нарицательное всех освобожденных из тюрем и лагерей, высылаемых на поселение за сотый километр от Москвы. Если не ошибаюсь, такая практика существовала до середины 80-х годов прошлого века.