Жил-был Я. Глава 12. Конец високосного века

                Александр М. Коржов


                Жил-был Я

         Глава 12. Конец високосного века



      Посметь сказать, а значит посмеяться
      Над тем, что было нашим и чужим
      Над тем, что было свежим и живым
                (Янка Дягилева)


      - Не кощунствуй, Бах! – говорит Бог.
      - А ты дослушай, Бог! – говорит Бах.
      - А ты дослушай, Бог.
                (А. Галич)



Предстояло выяснить чрезвычайно важный для меня вопрос: существует ли жизнь после развода? Вопрос отнюдь не теоретический. Я всю жизнь стремился решать встающие передо мной вопросы однозначно – поскольку это единственный заслуживающий уважения путь. Не юлить, не подличать. Не останавливаться перед естественными трудностями. Не опасаться, что решение окажется отнюдь не в мою пользу. Меня всегда интересовал собственно результат. Если эта моя позиция не сходится с прагматизмом – отнесите расхождение на счёт врождённой и поэтому неодолимой шизоидности автора, не ошибётесь.

По этой же причине он, автор, может себе позволить высказаться несколько иначе. А именно: “Я умер, и поэтому стал актуальным вопрос: как жить дальше?”

1
Да, теперь я доблестно трудился на “Стандарте”. Эту новую фирму основал уже упоминавшийся Алексей Бочаров, мой непрошеный благодетель, на территории бывшего радиозавода в Черёмушках и на деньги то ли московского нувориша Родиона Потёмкина, то ли застенчивой стаи господ, пожелавших остаться за его спиной вне публичного внимания.

Впрочем, эти моменты мне тогда были, да и сейчас остаются, до феньки. Вам, надеюсь, тоже. Я добросовестно работал, мне что-то платили – ощущения за восемь месяцев (Это формально. По сути я уже затруднялся вспомнить, когда действительно трудился) почти забытые, и от этого ещё более отрадные. Как добрая выпивка после вынужденного долгого воздержания. Более того, сразу сознаюсь, что на новом предприятии я прошёл – вместе с ним – весь путь его развития с основания до погибели. Маршрут знаком был по родному до слёз тридцатому цеху, который я в своё лучшее время задумал, построил, и, как сумел, воплотил – то бишь одушевил. Романтика! От экономической формации не зависит.

Здесь всё тоже начиналось романтическим периодом. На пару с Алексеем мы в выходной грузили в “Газель” ящики с ненужными фирме трансформаторами, которые я должен был продать на Митинском радиорынке, а Сергей Филин, главный инженер, не только таскал на горбу вместе с немногочисленным персоналом измерительные стойки по лестницам и переходам, но и, когда требовалось, спешно отвозил меня на своём “Москвиче” на биржу труда. И даже дожидался там, пока меня отметят, как безработного – потому что дел было выше крыши, следовало побыстрей отмахаться. А я упорно отказывался быть принятым в штат, пока не отимел всего, что должен был отиметь от вскармливаемого мною в течение многих лет государства.

Правда, у биржи постоянно толпилась вереница иномарок, оставленных другими, такими же, как и я, безработными. А может, и более обездоленными. Поскольку содержать крутую иномарку стоило им дорого. Правила игры в безработицу были тогда такими, грех не воспользоваться. Идиотское, кровопийственное время.

Штришок. В парикмахерской мастер усаживал клиента в кресло, только убедившись, что у того есть в наличии достаточная сумма. Клиента, в свою очередь, названный мастером размер гонорара приводил, случалось, в исступлённое бешенство. Обновлять вывешенные на стене прейскуранты заведение просто не успевало.

Среди сотрудников службы занятости много было девочек, знакомых по прежней работе на “Элексе”. Только теперь они приоделись, дорого подкрасились, набрались чиновной самоуверенности и выглядели в итоге по-деловому недоступно и чрезвычайно импозантно: госслужба, читай – синекура! Но и меня не так-то легко отменить, милые девочки. Им-то я и разъяснял при встречах, корча, со свойственной мне зловредностью, притворно серьёзную рожу, что служба занятости выполняет чрезвычайно важную общественную и государственную задачу, если не сказать миссию. А именно, чтоб никто не заблуждался в своих упованиях, обеспечивает и стопроцентную занятость, и должную материальную обеспеченность – но только исключительно своим собственным сотрудникам. А клиент… гы-ы, да пусть хоть подохнет – это не их проблемы.

Большего, похоже, от неё действительно не требовалось. Слава Богу, что мне удавалось зарабатывать на пропитание самостоятельно. Хотя и нелегально. Хотя и ненадёжно. Но если бы не смог – списец! Один ведь, без ансамбля. Один, бля. Совсем один. Без надежд и упований. Без накоплений и сбережений. Хотя, вы не знаете, а я-то помню: ничего в ту пору не стоили сбережения, как они и посейчас не утратили завидной способности испаряться в одночасье.

Впрочем, ни вам, по малолетству, ни вашей маме, по её безразличию, до того не было дела. Оно, поди, и к лучшему. Подыхать сподручней в одиночку – ничьего взгляда не смущаешь. Мудрые звери так и поступают.

Но я если и не прятал ещё сухари в матрац, как известный персонаж Джека Лондона, и, тем более, не пил волчью горячую кровь, то на работу всё-таки ходил пешком. Помнил, что за проезд берут деньги, которых у меня нет. Они уже были, хоть и невеликие, но я упрямо помнил, что их нет – такая вот аберрация.

Расстался я с ней где-то в конце зимы. Когда уже покинул биржу, потому что был почти насильно зачислен в штат снабженцем, отвечающим за весь спектр электронных комплектующих: от копеечных резисторов до многодолларовых процессоров. Когда то ли уже закончился, то ли должен был вот-вот закончиться мой бесконечный бракоразводный процесс.

Как и все знаковые события, это произошло случайно и внезапно. Захотелось как-то по дороге на работу закурить. Но, оказалось вдруг, что я с доброго бодуна забыл сигареты и зажигалку дома. Пил я тогда крепенько, регулярненько, но не настолько, однако, размашисто, чтобы рисковать работой. Не было угрозы страшнее; вот эта малость образмеривала масштабы и ограничивала аппетит.

И вдруг, вместо того, чтобы весь день страдать (стрелять курево было уже, в отличие от недавних совковых времён, не принято), я сообразил, что проблемы-то не существует, что в любом уличном киоске можно всё купить: и пачку сигарет, и зажигалку. Вон целый ряд палаток выстроился на углу. Ну, чуть дороже, чем обычно. Конечно, оптом дешевле. Ну, а если хочется? Это было не просто Открытие, это было преодоление болезненной патологии: я понял, наконец, что у меня есть деньги!

Сразу полегчало.

Спустя короткое время вера в их наличие окрепла настолько, что я отважился совершить первую в новой жизни серьёзную покупку. Я давно облизывался на это приобретение, и вот, наконец, свершилось: хорошо изданный, с иллюстрациями Андрея Макаревича, предисловием Иосифа Бродского и блистательной заключительной статьёй Андрея Битова трёхтомник Юза Алешковского – мой! Жаль, что в таком почти подарочном издании всё же встретилось немало опечаток. Я б в корректоры пошёл, дык кто ж меня возьмёт без должного образования?..

А ещё, не прошло и полгода, я отважился купить пятиметровую карбоновую “палку”. Китайское удилище с приятным “быстрым” строем. Считаю, что это приобретение вполне окупилось. И лещами немалых размеров, и уникальным экземпляром плотвы (весна 1999г., В-Волга, озеро Пено), которая оказалась ровно такой длины, как твой, Катёнок, рост при рождении. Весила она, к сожалению, помене. Хотя тоже Рыба.

2
Да, у меня уже были деньги. Такому серьёзному, крупнооптовому покупателю, да ещё если он разбирается в технике, ergo не позволит себя примитивно надувать, не так уж трудно было завоевать себе репутацию на очень специфическом и в то время жутко хаотичном рынке импортных радиодеталей. Отечественные цацки ещё существовали, однако уже не могли конкурировать с продукцией Кореи и Малайзии.

Мало кто тогда разбирался даже в обозначениях, а тем более в системе параметров этой многообразной мелочёвки. Да, лохов “обували” на просторах Митинского радиорынка артистично, со вкусом и размахом. Но человек, легко читающий условную маркировку, знающий “слова и выражения” из каталогов и спецификаций на супостатском языке, и даже способный по весьма тонким, неочевидным признакам распознать подделку – такой человек заслуживал доверия. А если он к тому же каждую неделю самоуправно и единолично оперирует десятками тысяч наличных долларов, да ещё ни разу не отказался от сделанного заказа, никогда не позволил себе просрочить платёж, зато всегда готов к обсуждению с продавцом любых разумных с точки зрения техники замен – такой человек, по тогдашним правилам игры, был просто обречён на “специальные предложения”, то есть самые льготные условия и персональные немалые скидки. Компетентность не только уважалась продавцами, но и достойно ценилась – буквально, то есть в дензнаках. Даже если фирма-покупатель оплачивала заказ официально, через банк, эти скидки попадали в мой карман в наличном виде – здесь продавцы проявляли к солидным клиентам невероятную щепетильность.

Я не уверен, что кто-либо и когда-либо воспоёт, как это пытаюсь сделать своим немузыкальным голосом я, тогдашний Митинский радиорынок со всеми его особенностями и заморочками. Мне поздновато надеяться, что я успею справиться с этой задачей во всей её полноте. Это было государство, категорически не совпадающее с ныне существующим. Это было общество с такими разумными – по ситуации – правилами игры, что, найдись сила, способная распространить их тогда вдруг на остальную жизнь, она, остальная, безропотно подчинилась бы.

А куда девалась моя собственная щепетильность? Ох, не спрашивайте. Грешен, не отрицаю. Скурвиться, как выяснилось, гораздо легче, нежели сберечь в целости первобытную девственность. Качество это, по причинам, видимо, всемирно-исторического плана, обесценивалось на моих глазах куда быстрее даже, нежели стремительно дешевеющий рубль.

Не умея по натуре торговаться, я этих скидок отнюдь не выпрашивал. – “А почему ты не берёшь у нас другие номиналы?” – задавали резонный вопрос крупнейшие продавцы импортных конденсаторов, диодов и прочей “пассивки”, тогда просто Володя-Гена, а теперь солидная фирма “Триатрон”. – “Потому, что в других местах дешевле”, – честно сознавался я. Правда, чтобы иметь право так утверждать, рынок следовало изучить досконально, чем я и занимался в свободное от пьянства время со всем почти невозможным, обычно немыслимым для меня усердием.

В результате с продавцом согласовывались ещё более выгодные цены – в обмен на мои гарантии, что закупки будут вестись именно у него. Всё устно, под “честное купеческое”, и не было для меня слова крепче. Я быстро понял значение личной репутации, а в тесном электронном мире только завоевать её было нелегко, а утратить - так же просто, как два пальца обсосать.

Володя-Гена были первичными импортёрами, то есть сами возили товар из Азии, чем и объяснялись их низкие цены. Но и во всех прочих закупках я старался докопаться до самого начала цепочки, чтобы исключить ненужных мне посредников, “накручивающих” свою прибыль. Такой подход ещё и сокращал сроки исполнения крупных заказов, а заказчик я был желанный.

Даже если бухгалтерия моей фирмы временно затруднялась с оплатой, я, не колеблясь, рассчитывался пока что своими, уже появившимися, кровными. Даже символическую “гарантийную” предоплату вносил ради завоевания доверия. Рисковал, конечно, однако это был просчитанный риск. Фирма в итоге всегда имела нужный товар дёшево и в срок, а я – не только свои бонусы и преференции от продавцов, но и кредит доверия от собственного руководства. Знаю, что были попытки проверок – гласных и не очень. Уцелел – значит, выдержал. То есть не зарывался. Если бы контролёрам удалось хоть раз найти в продаже более дешёвый товар, нежели привозил я, никто и рубля бы не дал за мою дальнейшую судьбу коммерсанта. Тогдашнего рубля, который шёл по шесть тысяч за один доллар. То есть обесценился по сравнению с позднесовковыми временами в десять тысяч раз.

Перед каждым отпуском я дотошно просчитывал будущие нужды и старался обеспечить их впрок. Но когда, скажем, мне случалось прохлаждаться где-нибудь на водоёме без всякой связи с миром, а в это время вылезала вдруг потребность что-либо купить – пусть заурядное по тематике, однако заранее не предвиденное – коллеги бывали рады, если это удавалось сделать за полторы-две цены от той, в которую обычно обходилась такая же продукция Коржову. Ну, образцы деталей для экспериментальных работ, а также на замену случившегося брака продавцы отсыпали мне горстями – без вопросов и бесплатно. Имидж называется. Но имидж не манна, с небес не падает.

Итак, спустя всего полгода я вполне обжился в роли снабженца. Подружился с бухгалтерией, и даже неоднократно поправлял девчонок, которые в наличных расчётах почему-то регулярно ошибались в мою пользу. К сожалению, не из женской симпатии к моей скучающей в этом отношении персоне, а по банальной невнимательности. Да ещё, будучи всё-таки по происхождению технарём, я постоянно совал свой длинный шнобель в дела технического отдела – и редко бывал не прав. Сам хвастливо позиционировал себя в качестве “снабженца с головой”, поскольку знавал, в числе прочих, немало тружеников этой коммерческой профессии (как, впрочем, и творцов, то есть инженеров, “хитроумных изобретателей”), которые, не знаю как в других обстоятельствах, а на службе столь ценимую лично мною деталь организма старались зря не утруждать.

3
Ждёте оправданий? Что ж, их есть у меня.

Нужда заставила меня вступить в эту игру, не подвергая сомнениям её уже сложившиеся правила. Надлежало либо врасти в рыночные (в буквальном смысле) отношения, либо отмереть, то есть умереть – и опять же буквально, физически. Никакой третий путь просто не просматривался. Тем более, что и продавцами, и покупателями в ту романтическую пору выступали, как правило, такие же, как я, “бичи”, если можно так выразиться о людях с инженерными и даже кандидатскими дипломами, которые ещё недавно доблестно и самоотверженно, как и я, “ковали щит Родины”, то есть хитроумно что-то изобретали или, чаще всего, просто безмятежно просиживали свои дешёвые штаны в бесчисленных НИИ и КБ за шахматами и бесконечным трёпом: околополитическим либо окололитературным. А теперь страна осознала, что можно обойтись без пресловутого щита и прочей вредной зауми, и нужда в них автоматически отпала – вместе с обязанностью страны всех этих умников содержать. В бодигарды и киллеры, хотя спрос оставался стабильно высоким, “яйцеголовые” в массе своей не проходили из-за возраста, профессиональной книжной подслеповатости и физической хилости. Осваивать профессии брокеров, крупье и сомелье людям, хотя и способным к тонким чувствам и мудрёным расчётам, однако страшно далёким от высокого искусства объегоривать, тоже было не с руки, да и, опять же, поздненько.

- Где продавцы брали свой товар? – Да сплошь и рядом поначалу это была собственная продукция, которую работникам часто выдавали: жрите, что дают! – взамен зарплаты. А наиболее проворные и дальновидные либо скупали за бесценок вдруг ставшие ненужными детали и приборы на явно гибнущих предприятиях, либо, неся столь же малые затраты, просто воровали их, уже практически бесхозные.

Язык не поворачивается осудить хоть словом массу растерявшихся людей, которым тогдашние бандитские правила оставляли единственную альтернативу: или подобрать, что плохо лежит, или покорно сдохнуть с голоду. Сам, что ли, не такой? Крупняк: заводы, фабрики, банки, а также лучшие земли и нефтепромыслы – уже были благополучно и (можете хихикать!) с точки зрения властей, в том числе и сегодняшних, вполне легитимно украдены теми, кто пооборотистее и, в массе своей, моложе, наглее и честолюбивее. О стыде, понятное дело, я стараюсь не упоминать – ввиду полного отсутствия этого милого, но бесполезного качества в тогдашнем (да, не секрет, и в теперешнем) деловом обиходе. Чтимый мною Артём Ферье тоже не относит его к, грубо говоря, формообразующим элементам. Поскольку и без этой вредной зауми все формы бурно и страстно развивающегося (неведомо, куда?) капитализма вполне себе благополучно образовывались.

Я, как и многие, был в таком же положении, а “костлявая рука голода” помогла быстренько его неоспоримые особенности осознать. Стремительно дорожало всё – кроме человеческой жизни. Так что, исполняя основную работу, не больно-то щедро оплачиваемую, я попутно добывал по заказам частных мастеров уникальные запчасти для ремонта дорогой техники. А ещё брался закупать для александровских магазинов батарейки, фонарики, аудио и видеокассеты. Присоединённый к крупнооптовому заказу фирмы, этот ширпотреб тоже обходился мне очень дёшево, а доставка вообще ничего не стоила, так что малый навар был обеспечен. Не только на десять процентов, но и на два я безропотно соглашался, поскольку это было в плюс от нуля. Хитрить и выгадывать научился, а вот нахально притязать – попрежнему нет. Ох, как же права была Маргарита!..

4
Ещё один источник персонального обогащения неожиданно открылся, когда мой босс Саша Шлегель, коммерческий директор, “Великий и Могучий, с Ногой на Земле и Ногой на Небе”, как я его, вторя братьям Стругацким, в шутку звал, поручил мне продавать образующиеся в производстве излишки. Довольно часто поставщики из Кореи и Китая присылали не совсем то, что нужно. Или совсем не то. Там ведь тоже люди. От возврата ошибочно присланных деталей они обычно отказывались – слишком дорогое и хлопотное удовольствие. Да и от всякого проекта непременно оставалось что-то лишнее.

Я поначалу принялся за новое поручение без всякой охоты – и, как вскоре выяснилось, зря. Шлегель давил с положенной ему немецкой упёртостью, а вскоре определились несомненные выгоды и от этой деятельности, за что я останусь навеки ему благодарен. Продавал я цацки тем партнёрам, которые были для меня в то же время и продавцами, поэтому жульничать с ценами они в принципе не могли. Ясно же, что однородный товар должен стоить сравнимо, а не дешевле в разы. Зачастую мы просто обменивались баш на баш, а это просто немыслимо, если ты только продаёшь, причём обязан непременно продать, или только покупаешь. Я же не умолял купить Христа ради; нет, я отдавал детали, нужные им здесь и теперь, а брал нужные мне сегодня, так что предмет торга попросту отсутствовал. Обе стороны выигрывали хотя бы в том, что улучшали структуру своих складских запасов.

Самыми выгодными покупателями оказались попавшие в затруднительное положение производители подобной же телевизионной техники.

– Что ж это ты конкурентов поддерживаешь? – пытался журить меня поначалу босс.

– Здравствуйте! А кому ещё могут понадобиться специфически телевизионные детали? – огрызался я, и мои резоны со вздохом принимались. Зато теперь я всегда мог, в порядке взаимности, “перехватить до получки”, то есть временно заткнуть дыру в аварийной ситуации или если самому случилось лопухнуться. Поверьте, но учиться я в свои почти пятьдесят всё ещё умел. А если не верите мне, спросите у самого Шлегеля. Он молодой и здоровый, так что проживёт гораздо дольше меня. Но, простите, это его дело: отвечать ли на щекотливые вопросы. На себя лично я принял такое обязательство, но никому его силком не навязываю.

5
Да, деньги появились, и, по моим меркам, немалые. Но я, поскольку это теперь стало профессией, азартно их добывал, однако с толком использовать в личных целях так и не научился. Абстрактной добычей они для меня были, несъедобной, как спортивный трофей. Совсем как те лесные мыши для знакомой кошки в Косицком бору – смотри главу без номера, “рыбацкую”. Самую дорогую для меня главу.

Это отношение, головой сознавая его вздорность, я не преодолел и по сию пору – и, боюсь, не сумею преодолеть до погоста. Не надо называть это жадностью. Нашли Гобсека! Просто наглядно реализуется давний прогноз давней подруги, любовницы и классного психолога Маргариты Волковой-Красновой-Кузнецовой о том, что моё неумение притязать, то есть хотеть и требовать положенного, ещё немало попортит мне жизнь. Впрочем, сегодня это, возможно, уже и не к психологии относится, а скорее к психиатрии. Я ж и не возражаю, факт.

Маргарита, больно говорить, но я скажу, поскольку врать не склонен, сейчас медленно умирает от всего, что сумела накопить за свою отнюдь не бездеятельную и уж никак не скучную жизнь. Сегодня, 24 сентября, она звонила мне дважды, и я понял, что второй звонок случился потому, что она не помнит о первом. Увы, у неё не только туберкулёз. Уж не знаю, как распорядиться полученным дозволением писать о ней, если оно дано в таком состоянии.

Впрочем, деталей и подробностей всё равно никто не дождётся. Она могла бы объяснить мне, духовно ли я болен сегодня, или всего лишь являюсь банальным душевнобольным. Могла. Многие годы она оставалась моим добровольным психоаналитиком, но не только. Вам мало? Возможно, но мне достаточно. Как никто, она чисто по-человечески и абсолютно бескорыстно принимала близко к сердцу мои многочисленные заморочки, бзики, выверты и изъёбы… Да пошлёт вам Господь в спутники хоть одного человека, которому вы действительно не безразличны.

Мне всегда везло, поверьте, на людей, находящихся рядом. А остальное я расскажу на Страшном Суде. И то под пыткой, если вдруг окажется, что там приняты такие прогрессивные методы дознания.

6
Что до вполне естественной телесной потребности в дамском обществе, то довольно долго я её вообще не испытывал. Вроде живой человек, но. Постарайтесь понять, почему.

Конечно, девчонки, милые коллеги по работе, донимали – и в шутку, и всерьёз. Кому ты, Коржов, можешь быть интересен в таком виде? Кто тебя подберёт – разве что милиция?! Да и то за деньги! Оделся бы поприличней; подстригся модненько, подремонтировал зубы – вот тогда и найдутся, косяком попрут соискательницы твоего внимания. Ты же ещё вполне: и умный, и энергичный!.. Сможешь даже выбирать, вона сколько бесхозных женщин в Александрове.

Вполне я, или уже не очень – это можно было установить только опытным путём. Но экспериментировать не хотелось. Поэтому приходилось отбиваться.

- И буду я, как дурак, лежать в гробЕ с полным ртом свежевставленных зубов, да? Нет уж, обойдёмся. Беленького меня всякая полюбит. А я хочу, чтобы чёрненького полюбили, какой есть. И уж тогда бы мы поскрипели… какой-нибудь кроватью!

 Нет, я вполне мог понять знакомого философа, мог даже согласиться с ним, когда он рубил со свойственной ему прямотой: “Ну и мудак! Если ты ждёшь, что кто-то примет тебя "таким, как ты есть", то ты просто ленивая скотина. Потому что, как правило, "такой, как есть" - зрелище печальное, и не мни себя исключением. Меняйся, работай над собой -  или сдохни в одиночестве!”

Угу. Головой мог понять и даже согласиться. Но исполнять, действовать – увы, кончился запал. И я отмалчивался. Или цитировал, издевательства ради, песенку, услышанную с телеэкрана, в которой милый девичий голосок проникновенно призывал:

             Ты скажи мне то, что я хочу услышать,
             Подари мне то, что мне нравится.
             И тогда, возможно, мы станем ближе.
             Тебе понравится!

Вы нам деньги – мы вам дружбу! Формат дружбы, включая оральный и анальный, внесший щедрую предоплату клиент вправе выбирать сам. Хоть среднее ухо употребляй в интимных целях! Очень рациональный, грамотно прагматичный подход. Выверенный и просчитанный. До сих пор открытая реклама проституции на телевидении не практиковалась. Газеты, жёлтые и не очень – да, подрабатывали. Но центральное ТВ!.. кто бы знал тогда, что это ещё цветочки…

Видимо, поглощённый всем на меня свалившимся лично-шкурным, я тогда маненечко отстал от окружающей жизни.

Ну, раз отстал, то надо догонять! И я подал, смеха ради, объявление в газету. Бесплатное. В раздел знакомств:

СЕДОЙ БРЮНЕТ, 49/170/65, В/О, С Ч/Ю, БЕЗ М/П И Ж/П, ОДНАКО С ПОЛНЫМ НАБОРОМ В/П…

Старался, как всегда, не врать. Да – постарел и поседел, да – растолстел. Что ж удивляться, если оказалось, что на таких условиях знакомиться никто не пожелал?!

Оно, поди, и к лучшему…

Но девчонки у нас на фирме были – чудо и прелесть! Плевать, что ни одна мною “чёрненьким” не соблазнилась. Такого рода отношения вообще, как известно, лучше завязывать вне службы. Соответствующую расхожую формулу, ввиду её общеизвестности, я не привожу.

К Людмиле Бухмиллер, нашей переводчице, я испытывал сложные чувства. Пышноволосая и явно крашеная блондинка мне, вопреки прежним представлениям об идеале, действительно нравилась – не только внешне, но и по ряду прочих важных параметров. Меня всегда почему-то привлекали Козерожки, а Людмила, как и Маргарита, как и ещё две в разное время близкие мне женщины, родилась под этим знаком. Ну и той блондинкой, о которых гуляет прорва анекдотов, она уж никак не являлась.

Я даже шутейно ходатайствовал перед начальством, чтобы переводчик-референт тоже обеспечивался спецодеждой. В соответствии с выполняемыми обязанностями: деловой костюм, вечерний туалет, платье-коктейль. Ну, и бельишко, само собой, соответствующее, и шубейку понатуральнее, чтоб не стыдно было перед заграничными партнёрами-визитёрами. Увы, администрация моим призывам почему-то не вняла. А что до срочных технических переводов, которые ей иногда поручали, я, если случалось быть в настроении, просто диктовал ей перевод сразу с листа, пока она не объявляла: “Хватит. Это моя дневная норма”. Ну хоть чем-то пригодился!

Однако Людочка – ровесница моего старшего сына Дмитрия А. Так что (Я ж не Сергей Михалков!) какие тут могут быть поползновения? Со мной уже случилось однажды, когда в ответ на вежливый порыв уступить мне в автобусе место я просто вынужден был уговаривать вскочившую девушку: “Ради Бога, сидите! Поймите, что своим жестом Вы лишаете меня последней возможности за Вами приударить”.

- А что это ты, Людочка, всё сидишь за компьютером? Пора, вроде, обедать. Или хотя бы чаю попить.

- Да я уже попила в отделе кадров. Пригласили на торт.

Конечно, что ж тут понимать! Ласковый телёнок, как известно, двух маток сосёт. Но вслух у меня получается нечто даже для себя неожиданное:

- Конечно! Ласковой тёлочке всяк даст пососать!

Соображает она быстрее меня. Однако реакция, слава Богу, ещё есть, и я удачно уворачиваюсь от чего-то увесистого. Это оказался второй том таможенного классификатора, предмет уважаемый.

Потом она вышла замуж за коллегу Валеру. Замечательная у них получилась дочка. Я её сразу зачислил в невесты своему внуку Фёдору. Да и собственный сын Людмилы Димка всегда восхищал меня своей озорной предприимчивостью. А Людмиле я здорово пенял, что, не посоветовавшись со мной, старшим товарищем, приняла фамилию мужа:

- Неужели ты, Люда, не чувствуешь, как это обалденно звучало бы: Людмила Юрьевна Бухмиллер-Невская? Эх, девушка, испортила песню…

Кстати, она оказалась первым читателем моих беспомощных упражнений – и здорово ободрила хотя бы тем, что не высмеяла, не раздраконила в пух и прах. Уважаю профессионалов, в том числе, как ни странно для физика, и филологов. Меня тогда легко было тормознуть, сам страшился того, что задумал. Нашли писателя!

А она облегчила мои муки. И самую раннюю редакцию “Младенчества” Людмила набрала мне на компьютере сама. Я этого тогда просто не умел. Кто бы мог подумать, что последующие главы я стану даже писать сразу на компьютере, лишь изредка заглядывая в рукописные черновики. Хотя приучить мозги к клавиатуре замшелому пердуну было очень трудно.

Подтверди, Людочка, что я не вру. А если где-то вру – поправь.

7
Постепенно устроился одинокий быт. Готовить я умею и люблю, принуждать не надо. До магазинных пельменей и сосисок никогда не опускаюсь, не говоря уж (тьфу!) о пластмассовой продукции ”Роллтона” и “Доширака”. Борщ, плов, блюда из фасоли и кое-что экзотическое на испанский или, скажем, китайский манер вполне оценили те немногие женщины, которые забредали ко мне на огонёк кухонной конфорки – да, если злостно любопытствуете. Да! – но и поесть тоже. Жрать не только мне хочется.

Началось это больше года спустя после окончательного развода. И без всяких газетных объявлений. Сами как-то стали объявляться. Одна из тех подружек, круглолицая симпатичная Леночка, даже готова была выйти за меня замуж. Но только не сейчас, а когда её дети вырастут до совершеннолетия. Она, биолог по образованию и на шестнадцать лет моложе меня, видимо, просто затруднялась в арифметике. То есть не могла сосчитать, что, когда подрастёт её милая дочурка Иришка, от меня, как мужа, уже не будет никакого толку. Проект, короче, пока не состоялся, и, ясен пень, вряд ли имеет шанс когда-либо состояться. Поскольку подрастает не только Иришка. Матереют и кандидаты в соискатели, моложе и богаче, нежели ваш покорный слуга.

Отмечу не мной открытое облагораживающее влияние женского присутствия (или даже реальной угрозы оного!) на холостяцкий быт. Я регулярно прибирался в доме, постельное бельё на всякий случай вынужден был держать безупречным, как и собственные телеса, а в холодильнике поддерживал запас не только разнообразной еды, но и выпивки. И последняя честно, хоть и не без усилий, сохранялась до появления в качестве повода кого-либо из подружек.

Случались и конфузы. Одна из них оказалась чрезмерно внимательной. Настолько внимательной, что вскоре заметила: Коржов регулярно поливает искусственный вьющийся цветок в настенной вазе. Ну и ладушки! Так отпала одна из моих и без того невеликих домохозяйственных забот.

А потом, спустя годы, столь же беспричинно, как возникли, девушки стали появляться всё реже. Никаких серьёзных намерений я не проявлял, если приглашал, то не слишком настойчиво, а если получал отказ – не только не выражал, но и не испытывал заметного огорчения. Я мало кого, если о женщинах, любил в этой жизни. И обо всех любовях рассказал. Кроме единственной, тайной и не всегда разделённой - к Маргарите. Я сознавал, что являюсь отнюдь не лучшим кандидатом хоть для постоянного, хоть для временного партнёрства. Им, повидимому, это тоже было очевидно.

Но возню у плиты я не бросил. Картёжникам готовлю что попроще и посытнее – не гурманы, мля, перебьются. Водка без горячего – это же пьянство, только что не в подворотне. Ну, а на рыбалке меню диктуют подножные корма.

Только к тесту я никогда не прикасаюсь – из уважения к тем шедеврам, которые удавались Малышке. Чтоб зря не тревожить и без того бессонную память.

Убираться – наоборот, не люблю, так никто и не неволит. Гладить ненавижу – что ж, научился обходиться без утюга. А что до стирки, так достаточно было принять на веру совершенно естественный в моём положении тезис: если не отстирывается, значит, то не грязь! – и проблемы тоже отпали.

Я не догадывался тогда, сколь многие проблемы можно решить, просто махнув на них рукой. По инерции зачастую хотелось странного. Видеть в окнах свет, когда возвращаешься после трудового дня домой, например. Или хотя бы жареных пирожков с картошкой и ливером. Можно без сметаны.

Но этих малых радостей ждать мне было неоткуда. И не от кого. Предстояло близко обживаться с нескончаемым уже одиночеством.

Я всё так же одевался в джинсы и довольно добротную и к тому же совершенно дармовую заводскую спецодежду, а пил, не щадя ненужного мне теперь здоровья, дешёвую гнусную водку. Непритязательный вид объяснял тем, что не имею права ввергать воров и грабителей в соблазн, то есть выглядеть как человек, в карманах у которого могут быть деньги. И, тем более, казённые деньги. А на такого, пардон, какой грабитель позарится?

Но вот мой босс вскоре возмутился: “Как ты можешь курить эту гадость? Я тебе достаточно плачу, чтобы ты имел приличные сигареты с фильтром, а не твою вонючую “Приму”. Это ж на имидже фирмы отражается!” Платил он как раз не больно щедро, предпочитая отпускать своих работников на вольный выпас. А про имидж вообще сказки. На самом деле скорее протестовало его персональное обоняние, потому что в ранний, романтический период становления фирмы, мы часто ездили по делам в одной машине, их тогда у фирмы было мало.

Пришлось подчиниться. Хотя, перепробовав много чего (сами понимаете, что “LM”, как и “Мартини” в части выпивки, из моего репертуара исключались принципиально), я всё равно остановился на самых крепких из имевшихся в продаже: на “Петре I”. Хорошие сигареты: оптом стоят не слишком дорого, и никто не стреляет. Хотя по крепости до кубинского “Лигероса” им далеко, да где ж его взять, коль с Кубой теперь дружба врозь!

8
Зачем я вам рассказываю обо всей этой ерунде? Да потому, что не хочу двигаться дальше. Точнее, возвращаться назад, в 96-ой.

Света Большая заболела давно и серьёзно. Серьёзней не бывает. Когда сразу после смерти мамы медсестричка предложила мне забрать несколько оставшихся ампул морфина, а я, по дурости, дёрнулся отказаться, брат Григорий немедленно вразумил:

- Бери. Откуда ты знаешь, что Свете Большой не понадобятся? Где возьмёшь, если позарез нужно будет?

Брат, как всегда, был прав. Хотя ампулы не понадобились. Она, бедняжка, пережила всё, что ей причиталось, не теряя сознания.

И без того куда как солоно было Свете Большой тем страшным високосным летом, но малосольная палья из Заонежья ей очень понравилась. А ещё она даже позволила мне делать нужные ей уколы. Техникой я владел – кроме внутривенных. Ну, за это неумение впору благодарить Господа, а то, глядишь, при наличии запасов морфина недолго и соблазниться… Но оно и не потребовалось, к счастью. Ещё в домашнем детстве, когда моя близорукость стремительно прогрессировала, я вынужден был сам себе ежедневно колоть экстракт алоэ под кожу живота. Поверьте, это очень больно. Мама не только научила, но и доверила – вот и пригодилось теперь умение, многократно испробованное на себе.

Не наркотики, слава Богу, требовались Светлане, а пока только витамины и поддерживающие средства. Я слишком хорошо знал, что чувствует и как выглядит человек, нуждающийся в регулярных инъекциях наркотиков. А она ещё находила в себе силы злорадно хихикать, приспуская трусы:

- Вот ты, Коржов, снова сподобился! Через столько лет получил, наконец, доступ к моей заднице на новом диалектическом витке.

И кормила меня своим несравненным борщом. И поила водкой, когда у меня не было денег даже на самую гадкую, палёную водку. Когда было на что, я носил ей соки и фрукты. А она постоянно внезапно спрашивала: “Коржов, ты где? Ты здесь?” – если я, как это часто случалось, поглощённый своими шкурными, неуместными рядом с ней и её бедой думами, напрочь, сам того не замечая, машинально выпадал из общения. Отключался.

Всю жизнь она называла меня по фамилии, но это ерунда. Почему-то для всех моих женщин я был Коржов, а не Саша и даже не Александр. Не Шурик – и то ладно, этого я бы не перенёс! Важнее и больнее, что всю жизнь она думала и беспокоилась обо мне больше, нежели я о ней. Убеждала Дмитрия А, что отец – всегда отец, даже если ушёл к другой женщине. Сочувствовала мне и, когда возник такой более чем существенный повод для злорадства, понятного в её положении и более чем простительного, она, вместо того, чтобы от души торжествовать, искренне за меня переживала. Как будто это не я её предал. Как будто не заслужил за своё предательство адекватной кары. Как будто моя, во многих глазах почти анекдотичная беда горше и страшнее, нежели её безнадёжная, неизлечимая болезнь.

9
Своё ничем не заполненное свободное время я теперь зачастую проводил, долгими часами простаивая в “Серой Радости” над единственной кружкой пива. Бармен Юрий Михайлович наливал её, стоило мне войти, не ожидая заказа, поскольку знал: заказ всегда будет один и тот же. Он это до сих пор знает, хотя теперь я заглядываю к нему гораздо реже. Горло постоянно донимает, а пиво у него всегда холодное.

Тянул я эту кружку неспешно, устроившись всегда в дальнем от стойки углу, в одиночестве, отворотясь от зала и, отодвинув штору, неотрывно пялился в окно. Изредка везло, и мне в течение нескольких секунд удавалось видеть идущую домой из школы Катерину, одну или с мамой.

Наш бракоразводный фарс пребывал в самом разгаре. На образовавшемся явно взаимно враждебном фоне у меня и мысли не могло возникнуть о возможности как-то договориться о свиданиях с детьми. Знал заранее, что если обращусь с просьбой, то всего лишь дам прекрасный повод к высокомерному, презрительному отказу, нарвусь на очередное, привычное уже издевательство.

Тем более, что опыт был, и немалый. “Я перезвоню”, – обещала Светлана Маленькая приветливым голоском в ответ на мой звонок, и я, окрылённый этой обманчивой приветливостью, наивно принимался ждать. И, не дождавшись, через несколько часов звонил вновь. “Но ведь я не обещала, что сегодня!” – ответствовала Малышка уже другим, откровенно издевательским тоном, и я запоздало понимал: тебя, Коржов, в очередной раз ущучили, что, собственно, и было единственной целью внешне вроде бы вполне доброжелательного обещания перезвонить.

Зато мне вдруг стали трезвонить чужие люди. Оказывается, Малышка самолично решила продать квартиру и уже подала в газету объявление. Я потерял только семью и только работу, а этого, по её мнению, было мало. Коржову из бичей следовало переходить в категорию бомжей, чтобы этим лишним аргументом окончательно утвердить его ничтожность.

Я б уступил, я ушёл бы назад в общагу, будь такая возможность, да только её уже не было. Ясно же, что никакой суд, даже Верховный (вы понимаете, о чём я) не в силах возвратить так долго проживших вместе людей в первоначальное, добрачное состояние. Счастье, что мы квартиру не приватизировали, то есть ни ей лично, ни нам вкупе она, как товар, не принадлежала. Иначе Света непременно добилась бы желаемого. Коль уж не своё пыталась продать… снять сливки с не ею надоенного молока. А так, в каком бы алкогольном угаре я ни пребывал, с тупой, сволочной моей позиции: хата наёмная, хата общая; пользуйся, если хочешь – сбить ей меня не удалось.

Шкурно, да? А кто же спорит?! Не собираюсь представляться безгрешным ангелочком. Я, покрутившись в коммерции, уже хорошо знал цену не только резаной бумаге, которая тогда играла почему-то роль денег, но и её, Светиным, банкирским лживым посулам. Солидарные действия партнёров немыслимы без необходимого уровня взаимного доверия. Которое в нашем случае, увы, отсутствовало напрочь.

Конечно, терзания одолевали. Вариант продажи пугал меня неясностью (точнее, абсолютной ясностью) последствий, а пользоваться хатой совместно Светлана, вообще не желавшая меня видеть, не стала бы ни на каких условиях. Получается, я просто отнял квартиру без всякой компенсации, а это некрасиво.

Сомнения развеял брат Григорий.

- Ты же видишь, что она готова на всё. Ну, вот и пусть опять судится. Не знаешь, как поступить по совести – поступай по закону. И ей не мешай действовать так же. А если она почему-то не идёт в суд – значит, на то есть серьёзные причины. Скорее всего, она не уверена в выигрыше. Это у тебя адвокатов нет, а у неё, сам знаешь, наоборот. Почему не требует раздела имущества? Да потому, что домашнее барахло её не интересует. И тебе на кой ляд оно нужно, и куда ты его денешь, если что-то выиграешь? На кой хер тебе твоя законная доля в деревенском имении, в Зубарёве? Ты ж с продажи дачи ничего не поимел – и не стремишься. Но если делить, так всё – и вдруг ты именно так поставишь вопрос? Ого-го сколько тогда Леньшины потеряют!.. А вот квартира – не ваше имущество, казённое. Если б ей с детьми жить было негде – тогда да, тогда всё надо срочно решать. А так… куда спешить? Ей просто хахаля своего в дом к родителям водить неудобно – вот и дёргается. Пусть пройдёт время, утихнут страсти. Придумается что-нибудь. Но такое, чтоб тебе на старости лет не оказаться вдруг под забором.

Ну как отказать брату в его житейской мудрости?..

Забегая вперёд, скажу, что и спустя почти два года, весной 1998-ого, я пытался предложить ей вполне, казалось, приемлемый вариант: мы вместе покупаем для меня “однушку” на первом этаже в нашем же подъезде, и я немедленно убираюсь туда, не претендуя больше ни на что. Спальный мешок у меня есть, табуретки куплю. Однако цена в одиннадцать тысяч “зелёных” показалась Светлане чрезмерной, хотя я вообще не собирался, изрядно разжиревши к тому времени на коммерции, заставлять её платить. Значительную часть этой суммы я уже был готов внести сам, а ещё через годик-другой, не случись потрясений, рассчитался бы по её кредиту полностью. А случись они, потрясения, вполне в тогдашнем моём состоянии предсказуемые – так всё равно дети унаследуют, больше ж некому.

Только такая схема, на мой глаз, оберегала от обманов, к которым я с её стороны уже начал привыкать, и немедленно гарантировала мне крышу, а ей – всё остальное, что было нажито, включая такой мукой и кровью полученную хату. И деревенские угодья я готов был уступить – бесплатно и безропотно. Но. Она отвергла предложение с ходу, даже не удосужившись выслушать его до конца. Мне не верили: ни в мою платежеспособность, ни в мою порядочность. Замышляя и творя свои козни, Светлана и от меня ждала чего-то вроде. Рассчитывала на симметричный ответ. Я же зловредно не стал убеждать, настаивать и разъяснять детали. Понимал, что, если уж она, вопреки собственным интересам, сознательно и добровольно совершает глупость – так это её интересы и её глупость, ответственность за которые мне, по нынешнему моему убогому статусу, разделять уже не положено.

10
В пятницу 25 июля 1997 года, в конце последнего рабочего дня перед отпуском, сын мой Дмитрий А, в то время верхолаз, сорвался с двенадцатиметровой высоты на бетонное дно хранилища муки на хлебозаводе. Я узнал об этом назавтра вечером, а в воскресенье утром уже пытал в 13-ой городской больнице Москвы его лечащего врача, крупногабаритного дядьку Владимира Николаевича, чьи веснушчатые, как почти у всех огненно-рыжих, волосатые грабли уж никак не были похожи на руки хирурга. Однако хирург он был милостью Божьей, не упущу возможности ещё раз ему поклониться. И как раз дежурил в выходной по отделению.

- Весь лишний ливер мы ему вырезали. Отбитую левую почку, селезёнку. Печень, слава Богу, цела. Разорванный желудок пришлось ушить. Ну, ещё кое-что, не столь существенное. Да, в реанимации. Нет, ничего не нужно. Разве что чистой воды без газа. Можно с газом, мы выпустим. Нет, посещать нельзя.

Когда я вскоре возвратился, нагруженный бутылками воды, вдруг оказалось, что всё-таки льзя. На пару минут, не больше. Уж больно жалко я, наверное, выглядел, так что меня, вопреки всем правилам, допустили в святая святых.

Мальчик лежал голый, весь в муке, как аппетитно запанированный кролик, но, в отличие от деликатесного полуфабриката, ещё и обвешанный трубочками, капельницами и прочей медицинской дурью. В сознании. Однако на меня – нуль внимания. Его заинтересованные глазёнки блудливо следили за слегка развевающимся халатиком сестрички. Под которым, по случаю летней жары, в доступной неравнодушному взгляду близости располагались самые несомненные телесные ценности – и, поверьте, ничего кроме! Живой, живой был мальчик – как и тогда, когда только что родился, и мне пришлось ставить ему первую в его жизни клизму! Оцените отвагу предка: это был не только Митькин дебют как пациента, но и мой – в качестве эскулапа! Здорово он тогда обрызгал – сами понимаете, чем – и меня, и мамочку. Сейчас же я не понимал, что он – в наркотическом опьянении и, соответственно, ничего не соображает. Почти как тогда не соображает, только причина другая.

Кузюка моим рассказам не верила. Не хотела – или не могла, не смела верить. Почти каждый день я мотался, изыскивая поводы, в Москву. Заводское начальство относилось к этому с молчаливым пониманием. В больнице к недвижному телу сына меня допускали без зряшных формальностей, а потом, вечером, я немедленно докладывал маме о его состоянии. Но даже известие о том, что мы с ним смогли, наконец, гордо отказавшись от утки, сходить в общий туалет, её не впечатлило.

– Коржов, ты мне всё врёшь. Не смей мне врать, я хочу знать правду.

Напрасно я пытался её убедить, что всё обстоит лучше, чем могло бы быть. Мальчик действительно потихоньку очухивался. Посылал маме бананы и прочие фрукты, которыми его завалили друзья-приятели. Фрукты, куда ж деваться, я ей нёс. Но о возникших побочных осложнениях действительно ничего не говорил. Как и сыну о её действительном состоянии.

Были причины. Сын, хоть и с трудом, через муки, выздоравливал. А Света Большая умирала. И утром 11 августа умерла.

Мне бы очень хотелось теперь добрым словом упомянуть если не о делах содействия, то хотя бы о словах сочувствия от моей недавней жены, вполне живой, благополучной и обо всём осведомлённой Светы Маленькой. Хотя бы о формальных, ничего не значащих словах. Я не могу этого сделать по единственной, однако неоспоримо веской причине. Не было таких слов. Не случилось. Не нашлось.

Я и теперь уважительно восхищаюсь: ведь может, оказывается, если захочет, воздержаться от лицемерия!

Да ладно, сами справились.

11
Димке я сказал о смерти матери только в день выписки, 6 сентября. В Москве был День города: въезд ограничен, контроль зверский. Я рвался к Бочарову за помощью. Однако Леночка Рожкова, его секретарша, тормознула меня на подступах: всё можно решить и без него. Просто в Москве мне обеспечат легковушку на целый день, а за МКАДом в назначенный час будет ждать наша директорская “Волга”. Эстафета. Хрен бы я сам до такой комбинации додумался! Кто бы мне так помог при совке? Вот вам и звериный оскал капитализма.

Строго говоря, при всей тяжести лично-шкурных проблем, я не бросал текущей работы. В это же утро мне из украинского Золочева, да ещё через Беларусь, должны были прислать поездом партию очень нужных для фирмы и на диво дёшево мною сторгованных новеньких осциллографов. В качественном военном исполнении. Изящная сделочка на двадцать тонн зелёных президентов, от которых кое-что отстегнулось и мне. Продавец поостерёгся в такой день везти товар через две границы сам, отправил с проводником.

И не зря побаивался. У меня, пока я тащил груз на носильщике от перрона до парковки, трижды проверили документы – и на груз, и на собственно личность. Вторые были подлинными, ну а первые, естественно, самодельными. Этим маленьким хитростям учить меня в те бл*дские времена уже не надо было. Но я уверен, что, не совпади мой личный интерес с производственным, Алексей Бочаров и Лена мне всё равно помогли бы. И Шлегель, непосредственный босс, с которым я вечно воевал. Не умею я думать о людях плохо, пока они сами не потрудились доказать противное. Жуть как мне везло всю жизнь на хороших людей! Да и вообще везло.

Дома нас с полуживым Митькой встречал вполне себе живой-здоровый Пиночет. Однажды мы с тобой, Серенький, заходили к Кузюке, так что ты ещё тогда познакомился с этим страшным зверем бирманской аристократической породы. Внешне вроде заурядный сиамец, только хвост короткий и от рождения как будто сломанный. Но это как раз генетическое, врождённое. У него потом и многочисленные детки-пиночетики рождались с такими же хвостами. А самец он был знатный, ажник сам завидую.

Митька приволок его к маме в дом сущим младенцем, но теперь это был взрослый сКот – самолюбивый, невероятно злопамятный и абсолютно независимый. Так вот, тогда, в первую и единственную встречу тебя, Серёжа, восхитил красавец Пиня, а Света Большая была, в свою очередь, очарована при знакомстве твоей неожиданной для пятилетнего карапуза неторопливой рассудительностью.

Что, ничего не помнишь? Ну и не надо, сыночек, так жить на свете гораздо проще.

Теперь же эта зверюга, часть моего от Светы Большой наследства, для начала ободрала в первые же дни обои и всю мягкую мебель, а также, в порядке утверждения своей руководящей роли, победно нагадила во всех мыслимых углах. И, совершив эти геракловы подвиги, воцарилась в доме в качестве хозяина. А меня признавала только в роли матраца. Вопила, то есть, совершенно не по-кошачьи, если я вовремя не укладывался в койку. О том, чтобы не накормить, и речи, ясен пень, не возникало.

Кроме Пиночета, я унаследовал от Кузюки умение разделывать селёдку так, чтобы в ней не оставалось ни единой косточки, да ещё сына Дмитрия А, столь же редкостного, как и Пиночет, разгильдяя.

Правда, если у меня, к примеру, болел живот, Пиночет располагался на ночлег именно на животе. Но чаще всё-таки обворачивался, на манер шарфа, вокруг шеи. Не знаю, куда он прятал свои когти. Но боль в горле сразу утихала.

12
На фирме мне без всяких просьб выделили пособие. Просто вызвали к главбуху Любови Адамовне и вручили. Как будто знали, что никогда и никому я просительных заявлений писать не стану. И без пособия обошёлся бы, но с таким уважительным сочувствием и пониманием всё было сделано, что мой отказ выглядел бы демонстративным свинством.

Я помнил про вытребованное Леньшиной судебное решение об алиментах, хотя исполнительный лист чёрт знает почему до сих пор не дошёл до фирмы и, соответственно, не исполнялся. Это меня мало колыхало. Раз уж Света сама предпочла именно официальный вариант, как будто демонстративно подчёркивала перед всем светом презрение ко мне и недоверие к моим отцовским чувствам, так пусть сама и шевелится. Я был готов отвечать – и на вопросы, и на запросы. Могли бы договориться, прояви она к тому интерес. Я, в отличие от неё, ни разу не швырнул трубку в ответ на её звонок. Но и сам не рвался решать её собственные проблемы, ею же на свою голову и созданные.

Дмитрий, когда я ушёл от Кузюки, никогда не оставался без моей денежной поддержки, несмотря на естественное отсутствие каких-либо обязывающих меня казённых бумаг. А тут у суда, поди, опять не было денег на почтовые марки – так не могу же я считать эти проблемы своими, поскольку вовсе не я к суду апеллировал. Но от всего, что удавалось поиметь сверх официального заработка, я отстёгивал положенную долю и регулярно бросал её в почтовый ящик Светиных родителей. Долг за восемь месяцев безработицы, то есть, не чинясь (а что там было считать?!), всё начисленное пособие, я положил туда же, как только его, наконец, выплатили. Произошло это не скоро, деньги всё равно обесценились до безобразия, делить там было нечего.

Но теперь случился совершенно другой случай. Деньги, можно сказать, свежие. И считать их пришлось особенно тщательно. Скрупулёзно отделить ровно одну треть от нетрудовых доходов по этой статье было непросто, а я упрямо решил: из этого источника Света получит ни копейкой меньше, нежели причитается. Но и, не нуждаюсь в прощении за крохоборство, ни копейкой больше. Пришлось даже искать монеты. Они давно уже фактически вышли из употребления, однако в ту пору, когда самой мелкой купюрой была сторублёвка, формально считались ещё действующими.

С трудом, но справился. Отзвонил Светлане Анатольевне в банк и, убедившись, что она готова достать конверт из почтового ящика, опустил его туда. И даже постоял, постерёг у подъезда, пока не углядел в ранних сумерках её приближающийся стройный силуэт. Теперь – знать бы, почему? – она до полуночи в банке не задерживалась. Только знать это было уже неинтересно.

Встречаться мне решительно не хотелось. И топтался я у подъезда только ради того, чтобы быть абсолютно уверенным: никакие обстоятельства не помешали моей бывшей жене Светлане Маленькой получить свою законную треть моих побочных, внеплановых доходов: от заводского пособия на погребение Светланы Большой плюс от такого же государственного пособия. С меня, по решению суда, именно столько причиталось от всякого моего дохода. Жульничать в ущерб детям я не мог и не хотел. “Халявные” невеликие деньги особенно тщательно не считал – тем паче, что там и сопутствующие расходы возникали неизбежно: обмывон, делёжка награбленного и проч. Но официальными “гробовыми” обязан был рассчитаться максимально честно. Идеально честно.

А вы, детишки, не смущайтесь такими мелкими мелочами: похоронные денежки что тогда, что потом были невеликими. Даже странно, что ваша мамочка не оскорбилась столь скромным размером поступлений. Поди, просто не знала, жизнелюбка, почём сейчас хоронят.

13
А потом, когда грянул дефолт, Света пожелала забрать из нашей всё ещё общей хаты кой-какое имущество. Она ведь уходила, оставив всё, кроме личных тряпок и цацек, денег и самой дорогой бытовой техники. Ну, ещё лимонное дерево унесла – и правильно, у меня оно бы непременно захирело.

Да кто бы возражал! Я даже из квартиры готов был выехать, если бы удалось, как я предлагал, купить “однушку” на первом этаже. Но, даже не дослушав, Света с её папой мой вариант тогда решительно отвергли. Что ж. Глупо, коль уж мы играем в некие шахматы, навязывать противной, если не сказать враждебной, стороне кругом выгодные для неё варианты.

А имущество – да пёс с ним. Сроду я не имел ничего сверх необходимого, теперь тоже не хочу. Забирайте. Ну на кой ляд мне все эти ковры, гарнитуры и сервизы?!

Назначен был день. Однако, вернувшись вечером, я застал процесс демонтажа в разгаре. Экс-тесть со свойственной ему методичностью развинчивал мебель.

- Ты бы, Саша, помог Анатолию Сергеевичу с разборкой, с вывозом. Ему же одному никак не успеть.

Я понял, что ж тут понимать? Элементарно, Ватсон! Пришлось внимательно посмотреть бывшей тёще в глаза. Нет, явно не шутит. Отличный знак Козерог: юлить не умеет.

- В качестве кого? – дёрнуло меня спросить, однако меньше всего я хотел обострений по вздорным имущественным поводам. – Ещё два дня вам хватит? Так постарайтесь, пожалуйста.

Не хотелось обременять своим бездеятельным присутствием бывшую родню, поэтому дни, что давались обычно победителю в не самые цивилизованные времена на грабёж, я провёл без привычных удобств в Митькиной квартире. Помогать я отказался, но и мешать чувствовал себя не вправе, ясен пень.

В этот срок Леньшины, видимо, уложились. Даже проявили щедрость, оставив кое-что из техники да ещё необходимый минимум посуды, что попроще, и постельного тряпья. Я остался почти таким же богатеньким, каким был, когда жил в общежитии. Как будто помолодел на пятнадцать лет! Холодильник, правда, утащили, так что пришлось весной (Димка заставил) покупать новый. Ну, ещё комплект стопок для еженедельных заседаний преферансного клуба понадобился, поскольку для водки уцелевшие – и, спасибо, оставленные мне – свадебные бокалы не годились. А стол и шкаф на кухню мне потом подарили заинтересованные лица, то есть те же сослуживцы и преферансисты. Сам бы я обошёлся и так.

Когда я возвратился, в доме остались разгром и недоумевающий от этого разгрома любимый мой сКот Пиночет. Хотя та мягкая мебель, которую он ободрал, стояла на своих местах. Побрезговали экспроприаторы. Спасибо, Пиня!

А мамино жалкое обручальное колечко, мою школьную медаль, лауреатский значок, памятный моточек платиновой проволоки и ещё немалое количество кое-каких сугубо личных моих предметов Света возвратила мне потом, спустя месяцы. В трёхдневной лихорадочной спешке эти мелочи захватили по ошибке. Я даже не обижаюсь, что возвратили не всё. Хотя до сих пор недоумеваю: зачем было, скажем, насовсем забирать лично мне подаренные книги с надписями и, тем более, призы за победу в рыболовных соревнованиях. Рыночной цены эти предметы не имели, а сохранять таким образом память о ненавистном бывшем муже и его пристрастиях – это, вроде, не в Светланином вкусе, нет у неё склонности к мазохизму. Может, вам, детишки, известна разгадка? Впрочем, этот вопрос не так уж меня занимает, так что и вы не напрягайтесь.

Хату я очень долго сохранял в таком вот нетронутом, в мемориальном, как я тогда шутил, состоянии. Потом, на рубеже тысячелетий, меня здорово залили соседи сверху. Так что пришлось кое-что переместить. А там уж и актуальность отпала, поскольку охраняемый мною якобы мемориал никто не собирался посещать. Кроме мужичков-преферансистов, которые из кухни, где мы всегда усаживаемся играть, дальше сортира всё равно не выходят.

14
Суверенный дефолт объявил от имени страны мальчик, незадолго до этого и, видимо, специально для этого нанятый в премьер-министры. Кому война – а кому мать родна!

Я уже достаточно давно крутился в рыночных отношениях, чтобы теперь догадываться: держи яйца, если хочешь их сохранить, в разных штанинах. Рубль рухнул, доллар поднялся – лично для меня одно уравновесилось другим. Деньгам этой необъятной, но бестолковой, непредсказуемой страны я не доверял - как и её способности честно расплатиться по долгам. Тогда только законченные идиоты хранили деньги в банках, а я не только своего банка – я кошелька (он же бумажник) никогда в этой жизни не имел. Надо было только вытерпеть временный упадок производства и утрату регулярных доходов – слава Богу, для меня это долго не продлилось. Фирма, побарахтавшись, выжила. Конечно, привычных корейских партнёров пришлось кинуть. Но кто в ту пору не кидал своих партнёров!..

Да и я выскребся, хоть и не без усилий. Мой неуклюжий танец был одиночным, то есть ни потери, ни приобретения, случившиеся благодаря моим решениям, никого, кроме меня, не касались. Но никогда не смогу понять, как это моей бывшей жене удалось одолеть муки совести, которые неизбежно (ну не идеалист ли я?) должны были возникнуть с катастрофической утратой сбережений теми её родными и знакомыми, кого она по долгу службы сагитировала отнести денежки в свой банк? Было у них в СБС-Агро такое корпоративное правило: завлекать родню персонала и её окружение во вкладчики. Светлана в этом завлечении, обаяние никуда ж не денешь, преуспевала. Только я, за отсутствием личных свободных дензнаков, агитации не поддался. Все они уходили на содержание семьи. Ещё и не хватало.

Как и чем ответила она перед теми, кого соблазнила? Одно из возможных предположений: если совести в принципе нет, то и её мукам взяться неоткуда. Но только одно. Простите, если на деле всё обстояло не совсем так. Достоверной информацией о том, что творилось тогда в её банке, я не располагаю, а достаточно гнусные слухи пересказывать не хочется. Можете спросить у мамы, каким это чудом, разорив миллионы вкладчиков, сами господа банкиры отнюдь не двинулись по миру с сумой и посохом. У них ведь служба ну до такой степени ответственная, что даже рядовая уборщица оплачивается выше, нежели главный конструктор крупного завода! Так в чём реально проявилась ответственность, когда пришло вдруг время отвечать? Кто повесился, застрелился, отравился – там и тогда? Или хотя бы снял с себя, спасая честь и заради вкладчиков, предпоследнюю рубаху?

Последнюю – это в любом случае перебор. Такая степень святости даже в теории не предполагается.

Но переехать вскоре после дефолта во Владимир и даже немедленно купить там квартиру Света смогла. Физики верят не гипотезам, а наблюдаемым явлениям. Фактам. Значит, лично себя не обидела, молодец.

15
А меня вскоре постигло очередное горе. В январе 1999 года, на Крещенье, внезапно умер мой самый младший брат Володя. Весь конец тысячелетия мне, похоронивши любовь, оставшись без семьи, следовало ещё хоронить своих близких. Такие дела.

На Украине жизнь была ещё солонее, чем здесь. Энергетик по образованию, Володя даже вынужден был, нарушив запрет отца, полезть в шахту. Но и шахты, отсосавши прибыли и помурыжив своих работников без зарплаты, потом закрывались и выбрасывали их на улицу. Прыткие адепты нарождающегося капитализма накапливали, кто как мог, свой первоначальный капитал.

Самые смутные времена пришлись, деточки, на ваше счастливое беспамятное детство, так что вряд ли вы их осознали и прочувствовали. Может, мне удастся, вопреки имеющимся упрямым и долгоиграющим фактам, когда-либо пробудить в вас интерес если не ко мне, то хотя бы к эпохе, в которой мы с вашей мамой жили. Очень по-разному жили и уж совсем разные плоды этой жизни вкушали. Но эпоха-то чем виновата?!

Предыдущим летом я встретился в Карабуте с отцом. Он выглядел для своих восьмидесяти ещё бодро и, по обыкновению, без удержу похвалялся своим благополучием, независимостью, хорошей пенсией. Сожалел только, что не довелось вновь увидеть Катерину, а Серёжу – так и вообще никогда не довелось. Но ясно было также, что с Володей, единственным сыном, который оставался с ним рядом, он не ладит, и тут никакие уговоры не помогут. Я понимал, что в его возрасте, с его характером и без примиряющего маминого влияния он ни с кем долго не поладил бы. Даже здесь, в гостях у Елены, нет-нет да начинал капризничать и раздражаться. Я уже много чего понимал, потому что стал замечать нечто подобное в себе.

Уезжая из Карабута, я увозил в тогда ещё плёночной фотокамере множество кадров: и таких, на которых батя с разным успехом позировал, и сделанных врасплох. Хорошие потом получились снимки.

Перед тем, как завернуть за угол, я оглянулся и долго смотрел на отца, оставшегося у калитки. Долго. И он тоже. Оба понимали, что это – в последний раз.

Так и вышло. Отец умер год спустя после Володи, тоже в январе. В полном одиночестве, так что точной даты никто не знает. А Татьяна, вдова Володи, даже не известила никого из нас, его детей. Почему? – А, всё равно уже поздно выяснять. Я впоследствии никогда не пытался связаться с ней, обоснованно подозревая, что причиной её поведения было вздорное и шкурное опасение о возможных претензиях братьев и сестры на долю в наследстве. Хотя единственное, на что мы могли посягать – это фотографии из семейного архива, наши сбережённые мамой школьные тетрадки, письма и другие документы. То есть то действительно дорогое нам имущество, которое вскоре пылало, как никому не нужный хлам, в сложенном “наследниками” посреди сада костре.

Такие дела.

16
1999-й год, февраль. Очень мне не хотелось поминать несчастливое число тринадцать, поэтому в записке, приложенной к деньгам, я поздравил тебя, Катерина, с четырнадцатым днём рождения. Это стало очередным поводом для насмешек надо мной со стороны Светланы.

– Ты даже не помнишь, сколько дочери лет! – зачем-то пыталась язвить она, забыв про известную рекомендацию исцелиться самому. Хотя человеку с высшим образованием, да ещё бухгалтеру по второй профессии следовало бы уметь сосчитать: если уж человеку исполнилось тринадцать, значит позади у него как раз четырнадцать дней рождения, поскольку день появления на свет был первым. Но полемику на этот счёт я тогда не стал поддерживать.

Я вообще не желал никакой полемики, поскольку отсутствовал собственно предмет. Единственное моё желание: видеться с детьми – благополучно игнорировалось, а от меня, похоже, кроме официальных алиментов ничего не хотели.

Впрочем, они тоже Светлане почему-то не требовались. Иначе чем объяснить, что исполнительный лист добирался от суда до моей фирмы почти год. Между ними неспешной ходьбы на двадцать минут! А в начале 1998-ого года, когда бумага всё-таки дошла до исполнителей, случилась тысячекратная деноминация, так что указанная в ней сумма моего долга стала выглядеть поистине устрашающей. Зарплаты всего завода могло бы не хватить для его погашения, а права исправить определённую судом цифирь, самовольно скостив три нуля, бухгалтерия не имела. Неуважение к суду называется, хотя, по моему печальному опыту, именно такое отношение к нашему суду было бы – по делам его! – самым естественным и справедливым. В общем, мне всё было понятно. Выдвинутое там, в суде, требование алиментов имело целью в первую очередь представить в недостойном свете, публично унизить и оскорбить вашего покорного слугу, а вопль о якобы попранных якобы мною интересах детей – это из того же репертуара, что и все прочие страшные взрослые сказки, устные и письменные.

Хотя нет. Бывшая тёща Валентина Егоровна со свойственной Козерогам прямотой однажды созналась при встрече (я ж попрежнему таскал ей, больше некуда было, “левые” деньги), что вы, дети, в отчаянно бедственном положении. До сих пор не знаю, действительно прямота это была, или, как и у её дочки, театрально-истерический блеф. Железная экс-тёща к тому времени заметно сдала. Уж не знаю, что хуже: её старческий, безысходный и заслуживающий искреннего сострадания Паркинсон, или Светланин так ею лелеемый врождённый и неизлечимый Альцгеймер.

*  *  *
1999-й год, март. Мне стукнуло пятьдесят, возраст почтенный. Но ни с пятьдесят первым, ни даже с пятидесятым днём рождения вы, дети, меня в этот день не поздравили. Видимо, опасались в счёте ошибиться. Хотя я бы вас простил.

Я пришёл на работу, как обычно. А обычно я демонстративно слегка опаздывал. И был огорошен внезапным церемониальным появлением в офисе генералитета фирмы в полном его составе, торжественным оглашением поздравительного приказа и столь же торжественным поднесением дорогих даров. Право же, сам я себя ценил гораздо дешевле, и к изъявлениям в мой адрес никак не подготовился. Но, раз уж так сложилось, попросил Серёжку, водителя, на полчаса съездить со мной в город, чтобы в ответ хотя бы достойно проставиться. Программа-минимум.

На этом и закончилось. Вечером (был ритуальный понедельник, узаконенный день встреч за карточным столом) заявились господа преферансисты, пришёл сын Дмитрий А, тоже любитель этого занятия, и всё покатилось обычным своим чередом. От друзей-приятелей последовало тёплое поздравление, а также обещание помнить меня, пока не сдохну. Молодцы ребята, не лицемерят. Я только выговорил себе право безнаказанно отвечать на междугородние звонки. По правилам такие отвлечения от игры у нас штрафуются.

Мог бы и не выговаривать. Штраф в этот вечер, как выяснилось, мне всё равно не грозил.

17
На этом рубеже полагается писать завещание. Но я с этой заморочкой управился уже давно. А что мне было завещать? И кому?

Но и совсем обойтись без чего-то знакового и письменного было бы невежливо. Так и образовался нижеприведённый текст. Суррогат. Спонтанно образовался. Зловредно посвящённый сами знаете, кому. Больше ж некому.


*  *  *
С. Л., с пониманием


          Ни музыки, ни свечки, ни креста,
          ни зёрен, чтоб ко мне слетались птицы,
          не надо. Отмотав свои полста,
          перевернуть последнюю страницу.
          Соплей и слёз избегнуть. Сжав уста,
          без корки, без глотка угомониться.

             И, может быть, святая простота
             лишь в этой форме может воплотиться.

          Как верить публике, что примет скорбный вид?
          Сам огорчусь: не всхлипнет о потере
          та, что не стала жизнь со мной делить,
          а смерти и подавно не разделит.

             Прощёное забыть ли воскресенье?!
             Ты и теперь так с Господом шалишь?
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             Пощады я просил, как ты тогда – прощенья.
             Давно уж решены все уравненья:
             я – не простил; а ты не пощадишь.

          Взыскуя смысла, я всю жизнь искал
          вопросы на проклятые ответы.
          Да так дотошно, что и не заметил,
          как мимо истин всуе проскакал.

             Одна утеха мне теперь, когда
             судьбой стреножен и обезоружен:
             я был тебе в каком-то смысле нужен.
             Пускай – не весь. Пускай – не навсегда.


Надеюсь, продвинутому читателю и так ясно, а остальным я сам поясню: всё, что когда-либо было написано мною в форме, претендующей на стихотворную, является фактом психиатрии, а отнюдь не литературы. Мне никогда не давалась даже версификация; надеюсь, знаете, что это такое. Ну, когда пыжишься сочинить нечто остроумное для капустника на известный размер или мотив. Единственное, пожалуй, исключение – это с особым, исключительным цинизмом изуродованные мною строки любимого поэта:

            Займу деньжат, и заплачу вперёд
            той девушке, которую люблю.

Гнусное двустишие само собой возникло, когда я нечаянно узнал, что Людмила Дербина не только благополучно вышла на свободу и не только восстановлена в союзе писателей, но даже успела издать книгу. И назвала её скромно, как подобает верной (воистину до гроба – дословно и буквально!) подруге поэта: “Нам на двоих дано одно бессмертье”.

“Нам на двоих” – это ей, той самой озверевшей тётке, которая в 1971 году в пьяной ссоре задушила человека, который собирался назвать её своей женой. И ему, тоже пьяному. Да, пьяному, но – Поэту. Николаю Рубцову, если не знаете. Я попытался переплюнуть её в цинизме, но, как видно, не справился. Даже в цинизме оказался слабаком.

18
Упрощать легко, но мне бы не хотелось. Слишком много существенного теряется при упрощениях, хотя в их основе (я же физик) лежит естественное стремление понять, чтобы потом простить. Жалко ненароком выплёскиваемых ребёнков.

Но прощать, не понимая – это тяжкий, а для меня скорее всего непосильный труд. Я был не в силах изменить ситуацию. Но я также не мог бы, как в таких случаях требуют психологи, изменить своё отношение к ней.

А можно я тебя не буду ненавидеть? – задавал я сам себе риторический вопрос. – Господи, мне не под силу самому сжалиться над нею. Так не оставь меня в своей подмоге!

И понимал, что да, что ненависти, к счастью, нет во мне – но и только. А вот следующий шаг в принципе невозможен.

                Я прошу у Господа прощенья
                для тебя и тех, кого ты любишь!

Не находя, как обычно, своих собственных, я, как заклинание, вновь и вновь истово повторял эти, для кого-то, возможно, искренние, а для меня заёмные, чужие, а потому чуждые слова. Пытался настроить себя на модный сейчас миротворческий лад. Спаси – просил – и сохрани их любовь, если уж нам не удалось сохранить свою!

Но не было в моих молитвах искренности. Чувствовал, что лгу. Что сам себя не в силах убедить. Да, хотел бы простить – но не получается, если не врать злостно и преднамеренно! Выше сил. Отчасти потому, что убеждён и не могу преодолеть этого старого своего предубеждения: человек всегда всё делает сам – и его за эту его самость надлежит уважать. Считать иначе – значит, унижать его как личность и умалять неотъемлемые права. Его затем почему-то и сотворили свободным, чтобы он сам совершал свои поступки и сам за них отвечал. Это никак не отменяет моего права помолиться за него, да только что толку в праве, если нет душевных сил им, правом, воспользоваться?! Что толку в молитве, если сам я, пытаясь творить её, сознаю, что слаб, гадок, мелок и злопамятен? И поэтому не верю в глубинах души, что молитва эта, будучи исторгнута из моих лицемерных уст, когда-либо достигнет всеслышащих ушей Господа. Я, казалось мне, готов принять на свои плечи любое отягощающее их бремя – кроме бремени предательства. Потому что я его и сам нёс давно и тяжко – бремя собственного предательства.

Но и потому также, что не было и нет ей, вашей маме, никакой нужды в моём прощении.

19
А. Коржов – С. Леньшиной. 24.03.2000г.
(Передано через бывшую тёщу вместе с деньгами)

Ув. Светлана Анатольевна,

прошло свыше полугода от нашей последней встречи и почти три месяца – от последнего разговора по телефону. Мне представляется, что этот срок достаточен для того, чтобы я мог получить ответы на заданные мною вопросы. Ты, видимо, считаешь иначе – что ж, это твоё дело и твоё право.

Меня впечатлило и огорчило сообщение твоей мамы о бедственном положении детей. Если отбросить обвинения, проклятия – в общем, эмоции (до коих я, увы, и сам горазд!), то она абсолютно права: я должен быть в курсе основных обстоятельств, относящихся к моим детям, и участвовать в их преодолении, а не просто подкидывать конверты к датам. Для этого, очевидно, я должен иметь возможность видеться и вообще общаться с ними, чтобы знать хотя бы их нужды и запросы. Знаю, что не похож на образцового папу, но я много работаю и способен помочь моим детям, если они сами того пожелают, не навязывая им моих жизненных ценностей.

Я хорошо помню, что именно моя материальная несостоятельность была объявлена тобою как основная причина развода. Мне очень жаль, что теперь – уже вследствие твоей материальной несостоятельности – дети испытывают нужду и лишения. Я готов к диалогу с детьми и с тобой, лишь бы на то была и ваша воля.

(Ответа не последовало)

Впрочем, я догадывался, что писать к ней – всё равно, что творить молитву. Хуже, скорее всего, не будет, ну а лучше – отчего же? Пора бы на старости лет научиться соображать.

20
В июне случайно встретились с бывшим тестем. Был он на диво приветлив. Настоятельно зазывал побывать в Зубарёве, нашем общем имении, повидаться с Серёжкой, который там жил безвыездно.

Но ехать туда в субботу 24-ого я не решился. У Сергея день рождения, 10 лет. Не хотелось ставить хозяев в двусмысленное, неловкое положение. Угожу, неровен час, к праздничному столу. Не допустить родного отца некрасиво, а допускать, скорее всего, не очень хочется. Не тот это стол, за которым меня хотели бы видеть. Да и не тот, за которым мне хотелось бы сидеть. В любом качестве.

Набрал с утра в воскресенье всяких фруктов. Припас, помня недавние жалобы экс-тёщи на материальные трудности, крупную сумму вместо подарка – и поехал, дурень. С торбой, только что не писаной.

И, пардон, исключительно вовремя. У забора усадьбы стояла потрёпанная “Волга” Мохначёва с разверстым ржавым зевом багажника, а рядом с ней мирно беседовали двое для меня бывших: тесть и соперник. Ни приветствия, ни моей просьбы повидаться, как обещано, с Серёжей, бывший тесть демонстративно не услышал. И меня столь же демонстративно не увидел. Выслуживался перед будущим зятьком, что ли? “Ты, Коржов, – никто, и звать тебя – никак!”

Похоже, для своих издевательств они со Светой пользовались одинаковыми приёмами. Она, кстати, выглянула заинтересованно с крылечка – и тут же скрылась в доме, не усмотрев, видимо, особых диковин. Уж не знаю, кто у кого учился. Возможно, это фамильное. Врождённое.

Понимая, сколь жалко я буду выглядеть и каких блистательных результатов достигну, если попытаюсь всё-таки на чужом поле настаивать на встрече, качать права и, тем более, взывать к памяти, которую отшибло, и к совести, в наличии которой были и есть веские причины сомневаться, я, несолоно хлебавши, вывалил под забор фрукты-бананы и вскоре безропотно удалился.

Через малые минуты Мохначёв со Светой протарахтел на своей бывалой “Волге” мимо околицы, где я дожидался автобуса. Но возвращаться в Зубарёво я уже не стал. Потому, что если бы Сергей хотел меня увидеть, ничто не помешало бы ему это сделать. Десять лет – это уже личность. И не на привязи же его там держат!..

…На чужом поле? Поле, впрочем, не совсем чужое. Половина территории – юридически моя, просто я никогда не выпячивал этого факта. Немного странно было, правда, что меня пятнадцать лет назад даже в качестве законного супруга дочери в этой семье приняли не сразу и с оглядкой, а Дмитрий Вячеславович, пребывая покамест в роли никак не узаконенного хахаля, вполне вхож – и даже явно пользуется расположением. Понятно, что ночевал здесь, а к отъезду набил багажник сельскими дарами.

Удивление моё отчасти рассеял Валера, сосед по Зубарёву, случайно встреченный пару дней спустя всё в той же “Серой Радости”. Там много кого можно было встретить, пивнуха популярная. Оказывается, бывшая тёща недавно моталась по деревне в поисках парного молока “для прибывшего зятька”. Досрочно, то есть, произвела его в родню, в свойственники. Приглянулся мОлодец. МолодЕц! Ну, и рассказывала заодно взахлёб о размерах его зарплаты.

Ничто так не украшает женщину, как правильно, со вкусом подобранный мужчина. Может, Валера что-то переврал ненароком, приуменьшил машинально, потому что в сопоставлении с моими тогдашними реальными доходами названные им цифры меня отнюдь не впечатлили. Ой какие средненькие бабки! Но я не собирался меряться – ни носами, ни доходами.

21
А вскоре оказалось, что задумано новое надругательство: Светлана вновь обратилась в суд. На этот раз с требованием отнять у детей мою фамилию.

Я устал от описания судебных разбирательств. Вы, поди, тоже. Все документы у меня сохранились, но я обойдусь, сколько можно, без пространных цитат. Достаточно краткого изложения. И вообще, вопрос ли это? Если вопрос, то он был, по взаимному согласию, однозначно решён ещё до брака: Света вольна давать им имена, я не вмешиваюсь, но фамилию дети будут носить мою. Вспомните, как долго я добивался от неё наречения безымянной девочки, которая стала Катюшкой. Никак не ожидал, что у меня станут вдруг отнимать то, что давным-давно уступлено сознательно и добровольно.

Увы, теперь Свете это почему-то оказалось “неудобно”. Но, за недосугом или по самонадеянности, сама она в суд даже не явилась, послала в качестве доверенного лица свою необъятную адвокатшу.

Её выбор! Я вопрос пустячным не считал, поэтому намерен был обороняться. Буддисту негоже нападать, но никто не может лишить его права защищаться.

Судебная процедура вновь была похерена. Никакой подготовки к рассмотрению дела, никаких бесед и расспросов. Потому, видимо, что суду всё и так, наперёд ясно, неча время терять. Ну, я попытался его разубедить. Плевать, что тщетно.

Ни на один из моих отнюдь не каверзных вопросов, которые я задал в первом судебном заседании самодовольной толстухе, силившейся, как могла, правдоподобно изобразить доверенное лицо, бедняжка ответить не сумела. Доказала наглядно, что таковым, то есть доверенным, по сути не является.

А я в который раз убедился: никогда, опираясь на свои амбиции, деньги и связи, убеждённая в своём юридическом и моральном превосходстве, не считала меня Светлана Маленькая серьёзным противником. Сама себе внушила эту мысль, да так и продолжала числить меня законченным пропойцей, неспособным ни к какой деятельности – и даже к разумной аргументации. Вот и теперь хотела обойтись самой малой ценой, больше которой этой невразумительной тётке за её услуги никто никогда не заплатил бы.

Ясен пень, даже самый благосклонный судья (а теперь это была, слава Богу, не госпожа Чижикова) не пошёл бы навстречу вздорному требованию отнять у детей мою фамилию без предъявления хоть каких-то, хотя бы самых хилых аргументов. А их у толстухи не оказалось вообще. Заседание завершилось вроде бы в мою пользу, то есть безрезультатно. Разумеется, я понимал, что для меня это равносильно поражению. Так, глядишь, удастся на практике хоть чуть-чуть постичь в принципе непостижимую философию индусов.

Потом был второй тур. Усиленный. Уже с участием не только госпожи Леньшиной, но и с твоим, доченька Катя. Но кругом, наяву и во снах дискредитировавшая себя адвокатша всё равно присутствовала. То есть, якобы деятельно участвовала. Да, теперь мне стало окончательно ясно, что раз уж ваша мама утратила способность разумно решать, куда девать дензнаки, их нехватка действительно неизбежна.

Заранее зная, чем всё кончится, я был рад хотя бы увидеть тебя, детёныш. Нас даже оставили, по милостивому решению судьи, на десять минут наедине, и мы потратили эти жалкие, мгновенно утекшие минуты не зря. Я не стал перетягивать ребёнка на мою сторону. Зато мы успели вместе поплакать об утратах. Тебе, Катёнок, до этой встречи даже узнать о них было неоткуда. О смерти твоего дедушки Мити, который любил тебя, как никого из внуков. Так же, как избирательно любил меня мой дед Иван Петрович. О твоём дяде Володе, моём любимом младшем братике, который знал и любил тебя и Серёжку, но тоже, так получилось, умер… О твоём братике Диме я тебе просто не успел рассказать. Отыщи сама, если мама их не выбросила, снимки, где вы (тебе там полтора года) смотрите друг на друга с любопытством, но почему-то и с любовью тоже – глядишь, вдруг что-то и проснётся запоздало из того, что тогда выглядело естественным и неоспоримым.

Помнишь? Ну, это вряд ли. И вряд ли есть чему просыпаться. Прости, если я ошибаюсь. Зов крови – штуковина загадочная, средним умом не больно-то постижимая. Разве что душой удалось бы, если ты не считаешь её никчёмным рудиментом. Душа – не фамилия, так просто не переменишь.

Помнить или забывать – ваше, деточки, дело. Тебе, Катерина, тогда, в нашу судебную встречу, было уже полных четырнадцать. Мои, к примеру, первые внятные воспоминания относятся к четырёхлетнему возрасту, а уж после шести я помню всё или почти всё. В мои же четырнадцать я все решения за себя принимал сам. Тот паскудный род забывчивости, который культивируется в семье, чьё фамильное имя ты теперь добровольно, вопреки моим мольбам приняла, мешает, тебе, возможно, помнить и любить тех, кто, как и я, твой отец, к клану не принадлежит. Это, деточка, поверь, не обретение, а потеря. Со временем поймёшь, какая страшная потеря. Только, как всегда в этой жизни, будет немножко поздно.

Не знаю, говорила ли вам мама о нашей любви. По логике, вроде не положено. Значит, зачинала вас без любви? Значит, вы согласны быть продуктами чистой физиологии? Случайными результатами случайных случек? Ну, тогда отказ от фамилии объясняется просто: а не всё ли равно?!.

Суд, как я ни пытался его переубедить, принял сторону вашей мамы – и лишил вас моей фамилии. Ни одной внятной претензии ко мне госпожа С. Леньшина не выдвинула, ни одного, даже хилого, аргумента, кроме мифического “удобства”, не удосужилась привести. Врала, по обыкновению, что отец детьми не интересуется. Что сама она в браке либо сожительстве не состоит. Что сама работает, что сама содержит детей. Хотя фактически уже достаточно долго пребывала – вы это лучше меня знаете – содержанкой своего “возлюбленного”. Кавычки – только потому, что она сам факт существования возлюбленного категорически отрицала. Месяца не прошло после встречи в Зубарёве – и вот красавец Мохначёв уже вновь из возлюбленных разжалован! Назовём это привычным предательством; ясно же, что для истинного христианина предательство – тьфу, пустячок. Особенно неоднократное. Особенно ежели втянулся в это занятие. Уж если апостолу Петру было дозволено, то Светлане сам Бог велел. И врёт, бедняжечка, не перед всемогущим Богом, а всего лишь перед светским судом, тьфу на него!

Да кто ж из судейских станет защищать свою честь и хотя бы подвергнет сомнению подлинность очередной фальшивки – на этот раз справки о работе и размере заработка?! Только мастерила её не Света, а господин Мохначёв по её заказу. Не сознаваться же в суде, что её и детей содержат бывший муж и посторонний дядя, от которого она в очередной раз публично отреклась!

- Поймите, речь ведь не идёт о лишении Вас родительских прав, – мягко увещевала меня госпожа судья. Понимала ли их честь, что говорила? Вряд ли. Легко ли было ей так явно лицемерить? Ведь об отсутствии материальных и каких-либо других претензий истец заявил громко и внятно, так что с какого рожна стращать меня ещё и лишением прав родителя? Да есть ли у неё самой полноценные родительские чувства? Как будто право нарекать рождённых мною детей не относится к родительским!

С унижением вашего отца высокий суд (на то он и высокий) не посчитался. Учёл – формально, как прописано в законе – ничем внятно не мотивированное желание малолетних детей и их блудливой мамаши, досадливо отмахнулся от всех аргументов отца. Ведь в заявлении для суда ты, доченька, собственноручно написала, что хочешь быть Леньшиной. Ты, Серёжка, тоже. Ничего другого вы, по недомыслию, написать не могли. И вот победили: приобрели “удобства” за счёт поругания отцовской чести. Потерпели победу.

Но и повзрослев, вы не передумали, как я втайне надеялся. И это жаль. И я уже ни на что не надеюсь даже втайне.

Догадываетесь ли вы, деточки, что, бездумно согласившись переменить имя, вы изменили свою судьбу? Знаете ли, в какую сторону? Ох, как бы не пришлось вам в этой жизни, как когда-то мне, попранному и брошенному, всерьёз задуматься о таинственном, логически необъяснимом воздействии денотата на десигнат.

Может, тогда вам никто не удосужился объяснить, как именно выглядит предательство и что значит отречение? Так жизнь, гляди, подскажет, – зряшно надеялся я. Но, похоже, ты, Катёнок, до сих пор этих вещей не понимаешь. Серёжка, тогда ещё совсем пацан, был, по причине крайней молодости, не в счёт. Но и теперь, на двадцатом году жизни, его совести, да заодно и твоей, дочь Екатерина А, так сладко, так безмятежно спится, как будто налоги уплачены вами за всю жизнь вперёд.

Вас, живых моих детей, это решение обратило в частную собственность. Страх Божий, но именно такова юстиция!

А моё заявление о том, что меня все эти годы фактически лишали законного отцовского права видеться и общаться с детьми, и, значит, оставили их без моего влияния, Света, неведомо в который раз бестрепетно перед судом соврамши, письменно объявила клеветой.

“ОТВЕТЧИК, БУДУЧИ НА БЕСЕДЕ В ГОРОНО, НАПИСАЛ ВСТРЕЧНОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ О ТОМ, ЧТО ЖЕЛАЕТ ВИДЕТЬСЯ С ДЕТЬМИ, ХОТЯ НИКТО НИКОГДА ЕМУ В ЭТОМ НЕ ПРЕПЯТСТВОВАЛ”.

Это выписка из её заявления в суд от 19.04.2000г., можете проверить. Кстати, дата сама по себе примечательна. День рождения отца избрала, оказывается, Света для сочинения своих очередных исков. В качестве подарка ему, что ли?

Ага, понятно. Что ж тут непонятного? Никогда не была против моих свиданий с детьми, Боже упаси! Просто ни одна из возможных форм таких свиданий ей почему-то не подходила. А так – отчего же нет? Пожалуйста!

Тётенька судья, хоть и раскусила беззастенчивое враньё сразу, женским безошибочным нюхом, услужливо предложила разрешить этот спор в суде. Однако не теперь. В другой раз. Как-нибудь. Их честь… полные рейтузы… – или что там теперь бабы носят?.. – чести. Как будто я сейчас не в суде нахожусь, а праздно ошиваюсь на привокзальном базаре, где жульё и власти солидарно – беззастенчиво и безнаказанно – в очередной раз надувают меня в свой беспроигрышный напёрсток. И как будто меня, буддиста, устроит, если, во исполнение решения суда, вас станут приводить на свидания со мной принудительно. Под конвоем. Ну уж нет уж! Если не хотите по своей воле, то не надо никак! Мне уже довелось – к счастью, короткое время – пребывать с вашей мамой в принудительном браке, нанюхались.

22
Вам, разумеется, должно быть безразлично, как я себя чувствовал. А чувствовал я себя херово.

И когда вскоре мне довелось, опять же случайно, встретить в городе бывшего тестя, я демонстративно не стал отвечать на его приветствие. Больно уж издевательски угодливое было приветствие – вот я и не ответил. Готов оценить и уважить открытую враждебность. Не переношу лицемерного дружелюбия. Никогда не забуду и никогда не прощу, как он – так же приветливо – зазвал меня совсем недавно в Зубарёво, в нашу формально общую усадьбу, чтобы там столь же демонстративно надругаться в угоду будущему зятьку. Вскипело.

Через несколько часов, поостыв и отудобев, я устыдился своего неуместного поведения, по телефону извинился перед ним за своё форменное (то есть именно по форме, не более того) хамство, однако по существу настоятельно предложил впредь не числиться знакомыми.

Возражений не последовало. Да я бы их и не принял.

23
И всё же дети у меня не от тестя, а от его взрослой дочери Светланы. От любви с ней, а не ветром надуло. И разводился я с ней, а не с её родителями. И свежо в памяти недавнее официальное заявление экс-супруги в суде об отсутствии препятствий к моим встречам с детьми. И чего, спрашивается, она ещё не получила от меня – добровольно или силой – из того, что действительно хотела бы получить?

Но, вопреки всякой логике, не прошло и полугода, как я ощутил потребность смириться. Вновь проявил постыдное недержание надежды. Нижеприведённое письмо тому свидетельство.


А. Коржов – С. Леньшиной. 23.10.2000г., г. Владимир
(Отправлено по почте)

Я, конечно, очень удивился, что ты дома, когда ты вышла мне навстречу.

– А где же мне быть? – спросила ты, и добавила: – Дети тоже дома, только спят. Умаялись.

Это было прошедшей ночью. Во сне.

Здравствуй, Светлана Анатольевна!

Давно пытаюсь написать тебе (адрес ведь был оглашён в суде), да всё рву и рву написанное. Этот сон что-то изменил. Надо, наверное, смиренно искать выходы в реальных, уже существующих обстоятельствах, а не отвергать то, что сложилось. Даже Господь, как известно, не может сделать однажды случившееся не случившимся.

Из всех вопросов, которые мне хотелось бы с тобой обсудить, я остановлюсь на одном: как, в какой форме я мог бы продолжить материальную (а лучше не только материальную) поддержку детей. Сверх официальных алиментов, разумеется.

Видимо, до тебя доходят слухи о моей рассеянной жизни. Это правда, ибо она, эта жизнь, мне не дорога и неинтересна. Правда также и то, что я много работаю и неплохо – по моим меркам – зарабатываю. Как и то, что мне некогда и не на что тратить заработанное.

Надеюсь, не надо объяснять причин, которые препятствуют использовать твоих родителей и их почтовый ящик. После 25.06.2000г. это решительно невозможно. Поэтому давай поищем другие способы. Было бы хорошо, если бы ты допустила диалог с детьми: я бы лучше знал их нужды, а они бы, наконец, узнали, что их нужды отцу не безразличны. Согласись, они уже достаточно взрослые.

Я готов помогать тебе и детям, пока жив. Это не риторическая фигура. Ты от имени детей от моего наследства отказалась, и с этим опять же ничего не поделаешь: такова твоя воля. Тем более глупо не использовать папу хотя бы при жизни.

Этот адрес я использую без твоего позволения только однажды. Поверь: старческая суеверность подсказала, что, возможно, мне пора сделать шаг навстречу.

Обнимаю Катю и Серёжу.

(Ответа, разумеется, не последовало)

24
Больше, как и обещал, на владимирский адрес, открыто оглашённый в суде и поэтому для меня легализованный, я никогда не писал. До меня доходили смутные и ненадёжные слухи о новом официальном браке бывшей жены. Но какое, скажите, значение мог иметь этот формальный акт для меня – человека, который считал незыблемой связь с этой женщиной с момента её возникновения, независимо от бумажек и обрядов. Я стал принадлежать ей в той же мере, в какой и она мне покорилась, то есть согласилась принадлежать. Потом, правда, минули годы, порушилось много чего незыблемого. Однако известие о якобы состоявшемся церковном венчании, столь же мало, правда, заслуживающее доверия, меня ошеломило. Может, кто-то не чувствует разницы?

До сих пор не знаю, действительно ли пошла ваша мама в храм и под венец. Лучше бы это оказалось гнусной сплетней. Наверное, на такое кощунство очень страшно решиться. Конечно, если осознаёшь ситуацию и понимаешь, что, собственно, творишь. Мохначёв возжелал жену ближнего своего? Ну и Света разве не поступила аналогично, возжелав ещё одного мужа?! В житейском смысле история более чем банальная, а грех хоть и тяжкий, но, как и почти все грехи, простительный. Только вот следовало ли демонстративно освящать его в церкви через таинство венчания? По мне, так уж больно смахивает на богохульство.

Или взглянем на картинку с другой стороны. Наверное, если ты действительно считаешь себя христианином, то должен догадываться: только церковный брак освящает отношения мужчины и женщины, прочее не считается. Ведь венчание – это ещё и признание единственности избранника. Другими словами, если что-то такое было до него, то, став под венец, брачующиеся признают всё прошлое блудом – и отвергают его. Получается, что Светлана-Фотинья и её новый избранник Дмитрий признали перед Богом: дети от этого блуда, то есть вы, любимые мои доченька Катюшка и сын Серёнька, а заодно сын и дочь Мохначёва – вы****ки.

Интересно, новым колечком на этот раз обручалась раба Божия Фотинья в верности рабу Божьему Дмитрию, или вновь экономно воспользовалась тем, что сохранилось ещё от первого брака? Моё, с букетиком сапфиров, в качестве обручального не годится.

Других детей, насколько я знаю, у Леньшиной с Мохначёвым не случилось. Бог ли не дал? Брак ли заключался не ради совместного продолжения рода? Нет, не могу поверить в любовь, если от её естественного результата тщательно предохраняются! А я действительно не в силах искренне просить для них Господнего прощенья, потому что очевидно: они сами его не взыскуют. Потому что убеждён: Светлана под венцом беззастенчиво, богохульно лицемерила – так же, как лицемерила, даже не скрывая этого, у своей крестильной купели. И если Господь пощадит, если эта сладкая парочка избегнет земной кары, им довольно будет всего того, что они сами с собой сделали. Но житейского, земного процветания во всех ими предпочитаемых видах, формах и размерах я им, этой богохульственной паре, желаю, поверьте, от всей души! И почти убеждён, что их тоже ничто, кроме земного благополучия, не интересует.

Так благоденствуйте.

25
Было очень темно, очень сыро и очень холодно, когда вечером третьего ноября 2000 года я вывалился, наконец, за проходную завода. Рабочий день прошёл в офисе, устроенном из соображений экономии на антресолях производственного корпуса. Что творится на белом свете, углядеть было невозможно, потому что окон там не было.

Не было их и в заводской столовой, куда я с коллегами плавно переместился ближе к вечеру ради традиционного корпоративного междусобойчика, заданного сотрудникам администрацией в ознаменование победы осенней революции 1917 года, упразднившей, как известно, сразу двух врагов: демократию и капитализм.

Теперь легкомысленно похеренный капитализм вновь торжествовал – в отличие от коммунизма. “Где стол был яств, там гроб стоит”.

Но, игнорируя пикантную двусмысленность ситуации и не терзаясь зря постылыми заморочками идеологического свойства, девочки из бухгалтерии, равно как и лица обоего пола из службы коммерческого директора, коим к этому времени стал мой босс Шлегель, сидели именно за столом. За хорошо накрытым, празднично убранным столом. Со вкусом и неподдельным удовольствием неторопливо пировали: закусывали хорошую водочку хорошей икрой, балыковыми изделиями, маринованными домашними грибочками, а также фирменным салатом “Аризона” и множеством разных прочих салатов и закусок. Веселились, радовались изобилию стола и предстоящему долгому отдыху. Недоставало, пожалуй, только тостов и лозунгов марксистско-ленинского революционного содержания.

Впрочем, кроме “белых воротничков” участвовали в банкете и повара, и водители. Капитализм – да! Но и демократия.

На горячее предстояла ещё телятина по-монастырски, умело запечённая второй поварихой Людочкой в порционных горшочках. Всё, что она бралась готовить, у неё получалось лучше, чем у первой, дипломированной. Что может не хватить водки, никто и помыслить не смел. Завхоз Иннокентьич, зная вкусы, а также способности и возможности пирующих, если и ошибался иногда с масштабом закупок, то исключительно в сторону избытка, чему был свой, всем известный, резон. Излишки он впоследствии уничтожал. В рабочем порядке. В рабочее время. Не привлекая к деликатному процессу сведения баланса помощников. В эти дни завод вынужден был обходиться без завхоза.

26
Короче, водки хватило. Поэтому, когда я, пошатываясь, вывалился в промозглую ноябрьскую темень, идея прогуляться пешком представлялась вполне здравой – и оставалась таковой вплоть до встречи с первой из ряда глубоченных луж, в изобилии разлившихся на неосвещённом, как и почти весь город, тротуаре. Город, и без того постылый, менее, чем когда-либо, располагал к любви к нему.

Я утешил себя тем, что на этом маршруте, да в эту пору года лужу, если и заметишь, обходить всё равно придётся по липкой и скользкой грязи обочины, разумно выбрал меньшее из зол, чертыхнулся и продолжил путь, ступая теперь медленно и осторожно.

Как ни странно, появились откуда-то мысли. А может, и не странно. Они всегда появляются, когда делать нечего. Поэтому я предпочитал занятость. Однако как раз сейчас заняться было нечем – кроме навигации среди луж, естественно. Вспомнилось вдруг, что следующим праздником будет Новый год, так что тонуть в грязи, скорее всего, не придётся. Что кончается последний год високосного века, тоже високосный. Тысячелетие кончается. Впереди “очковый” двадцать первый век. Именно в нём я сыграю… в ящик. Пора бы, по неизжитой совковой привычке, к знаменательной дате подвести итоги.

Мне всю жизнь везло. Везёт и теперь. Уже четыре года подвизаюсь в роли снабженца, успел стать признанным знатоком всей начинки разнообразных телевизоров: японских, корейских, турецких, китайских. Занят шесть дней в неделю, а то и семь – и получаю от этой службы удовлетворение во всех мыслимых формах. Работа – раньше ввек бы не поверил! – интересная, платят щедро, да и дополнительные, левые доходы – дай Бог каждому. Имею надёжную репутацию среди торговцев электронным товаром, имею доверие начальства. Позиционировал себя, как снабженец с головой. Нахальное заявление: “А на кой хер тебе, уважаемый босс, снабженец без головы?” – действовало безотказно. Тётки проявляют умеренную благосклонность. Подружки, ближе не тянет почему-то. Хотя, конечно, при таком дефиците времени не до дружбы – только любовь! A la girl comme a la girl. Трахаемся со взаимным наслаждением и без каких бы то ни было взаимных обязательств. Плюс начальник, Александр Андреич Шлегель, хоть и уважает, но иногда по долгу службы поёбывает, не соскучишься.

Удачнее многих мне удалось выбраться из передряг раннего капитализма, а ведь четыре года назад и не надеялся выжить. Всё Бочаров, непрошеный спаситель. Тогда отношения с ним складывались, как почти товарищеские. Теперь, когда фирма разрослась и обюрократилась, он от меня дальше, чем декабристы от народа. Однако в мой “полтинник”, который я, по давнему уже обыкновению, никак не афишировал, телевизор, самый лучший из тех, что были тогда на конвейере, нежданно получил от щедрот администрации в подарок. При моём-то зловредном языке и вечных препирательствах со Шлегелем и прочим начальством это дорогого стоит. Мало кого так чествовали. Живи, Коржов, и радуйся!

Ящик я тогда, само собой, немедленно отвёз брату Гришке. На кой ляд мне столько телевизоров!

27
Ага. Я-то живу, кое-кто не дождётся. А Светлана Первая, Кузюка, уже три года минуло, завалена глиной в Сосенках. В январе – в одиночестве, как босяк – умер отец. Даже точной даты никто не знает. На год отец пережил младшего сына, любимого моего братика Володю, Ёжика. Ни брата, ни отца мне даже проводить не удалось. Сука жизнь. Хоть маму…

Невеликое утешение. Послезавтра будет ровно восемь лет со дня её мученической смерти. В этот день, как всегда, мы обязательно встретимся с братом Гришей, чтобы, как всегда, перебирая за бутылкой водки детские воспоминания, вновь разбередить и без того незаживающую рану. Как там у Щербакова: “Судьба подарила мне всё, что хотела, и всё, что смогла, отняла”. Правильно пишет старик! А ближе к концу пузырька разговор сам собой зайдёт о детях. О Дмитрии А, которому потеря половины ливера не помешала стать профессиональным алкоголиком. Дай-то ему Бог пожить самодостаточно! Девчонка южных греческих кровей, Иришка, с которой он живёт теперь, готова, вроде, обратать безудержного разгильдяя с турецкой кровью в жилах. Так пошли ему, Господи, её в жены, сподобь их родить сына, чтобы не пресёкся род Коржовых! У Гриши и покойного Володи – увы, только девки. Мы уже никого не родим. А ещё один возможный продолжатель, Серёжа, заботами мамочки официально переименован в Леньшина, так что, кроме Митьки, теперь некому…

Гриша, конечно, примется утешать: подрастут твои Катя и Серёжа, одумаются. Не вечно же Светлана будет ими помыкать. Взрослый человек вправе не повиноваться всему тому, что ему внушили в отрочестве. Зная Светлану, я, конечно же, не поверю в реальность такого поворота, однако сделаю вид, что допускаю его...

28
Я был уже у самого дома, однако домой, несмотря на гнусную погоду, идти категорически не хотелось. Как всегда, посмотрел, хоть и понимал нелепость этого взгляда, на свои окна. Пора оставить эту идиотскую привычку. Довольно унижать и оскорблять себя надеждой. Да, у Светланы остались ключи – ну и что? Неужели ты способен допустить, что она ими когда-либо воспользуется, чтобы вернуться? Неужели ты считаешь, что в ней хоть что-то к тебе осталось? Успокойся: ничего не осталось, разве что до сих пор не утолённая ненависть. Или даже только брезгливость. Не стоит залупаться зря: никто и никогда там ждать тебя не будет. Скорее сКот Пиночет зажжёт свет в твоём окошке. Зажёг бы, потому что вот уже полгода, как Пиночет тоже тебя покинул. Удалился в свой таинственный кошачий рай.

Нет, идти домой мне решительно не хотелось. Но и в других местах меня не ждали. Предстоящие четыре дня праздников заранее тяготили неизбежным одиночеством. Еженедельно в течение последней пятилетки гостят у меня приятели по преферансу. Но это в будни, а в праздники они благополучно забывают не только о моей одинокой неприкаянности, но и о моём существовании вообще. Коржов в больших дозах противопоказан.

Ноги без всякого с моей стороны сознательного участия понесли меня мимо и дальше: к центру и свету. В направлении магазина с хорошим названием “Хороший”. Там действительно можно было купить “хорошо поесть и вкусно выпить”, по выражению моей первой питомицы-воспитанницы Любочки Дерикошмы. Двадцать семь лет прошло, а выражение помню.

Кто готов предсказать, куда, в каком неожиданном направлении понесутся через миг мысли в одной отдельно взятой пьяной голове? Я знал эту девочку десять лет. Или двенадцать? Все эти годы она была одинока. Молодая. Красивая, с прекрасной женственной фигурой. Очень даже неглупая. Хороший специалист, в дотошности меня превосходила, а это, поверьте, трудно. Чуточку вредная, но такое сплошь и рядом бывает у женщин от затянувшейся невостребованности по прямому назначению, а потом само собой проходит. Все предпосылки для счастья или хотя бы благополучия – а вот не сложилось. Может, зря я себя жалею, если есть на этом свете немало хороших, куда лучше меня, людей, которым с судьбой повезло ещё меньше? Был же я временами счастлив – явно не заслуживая этого, не имея к тому никаких реальных оснований. Любил же я женщин, достойных лучшей участи; любили же и они меня почему-то – ни за что, ни про что.

Всплыл ни к селу забавный эпизод, случившийся на одном из пикников. Девчонки гурьбой ушли в лес – якобы за ягодами. Ягод против ожидания оказалось много, а красотки были в одних купальниках, и никакой тары с собой не взяли. Но собирательская жадность одолела, так что вскоре наши лесные нимфы – или русалки? – вернулись в стойбище, ослепив смущённых мужиков совершенством своих невинно обнажённых бюстов. Лифчики с чашечками, с горкой наполненными спелой земляникой, они торжественно несли перед собой. У Любы земляники оказалось больше всех…

Не припомню ягод вкуснее!

29
Старик нищий, сидевший, как обычно, на крылечке популярного среди состоятельных покупателей магазина, уже давно примелькался мне, поскольку я довольно часто отоваривался в “Хорошем”. Доходы позволяли баловать себя хоть осетриной, хоть домашней (оказалось, что всего лишь якобы домашней) украинской колбасой, хоть излюбленным моим сыром “Dorвlu”.

Вот “Мартини” я никогда не покупал. В его сухом варианте очень приличный вермут, можно бы для разнообразия, но от одного взгляда на этикетку всякий раз высвечивается в памяти эта гнусная по всем параметрам картинка: в моей кухне, в моём кресле уверенно, как хозяин, сидит, развалившись, упитанный наглый юноша Дмитрий Мохначёв. Счастливый мой соперник. В ту пору любовник, а ныне, как поговаривают, уже дважды официальный, перед Богом и властями, супруг вашей мамы Светланы Леньшиной. Её и ваш, стало быть, содержатель и благодетель. Большой любитель приторно сладкого “квадратного” варианта “Мартини”. Полбутылки, помню, уже успел отхлебнуть, аппетит нагуливал, пока Светлана хлопотала у плиты над отбивными для милого друга. Было бы забавно узнать, какими словами вы теперь к нему обращаетесь, как титулуете? Чай, кормилец…

Нет, пусть уж лучше мне в моих окнах никогда не увидеть света, нежели вновь, явившись не ко времени, оказаться свидетелем такой идиллии. Даже тошнота подступила – и вовсе не от перебора алкоголя, как вы можете подумать. От спиртного в любых количествах меня давно уже не мутит – втянулся. Алкоголик в предпоследней, если верить специалистам, стадии. Но и коллектив на службе отнюдь не из трезвенников состоит, да и собратья по преферансу всегда окажут должную поддержку. А если никого нет, то и сам себе могу налить, нисколько не угрызаясь. Перед кем, спрашивается? Прошло время угрызений, мне теперь уже всё можно! Поскольку миновала целая пятилетка, но положительного ответа на вопрос: есть ли жизнь после брака? – мне так и не удалось получить.

Всё-таки – без всякой охоты, будто по обязанности – я купил чего-то страшно дорогого, вкусненького и совершенно необязательного из еды на предстоящие постылые праздники и, вновь выйдя на крыльцо, остановился возле нищего, ища в карманах монеты. Теперь, в довершение прочих климатических радостей, шёл дождь, а дед был без шапки, поскольку шапка лежала рядом.

Я вдруг остро позавидовал этому с виду убогому, однако преисполненному достоинства старику. Слово “попрошайка” к нему совершенно не подходило. Мне таким никогда не стать, мелькнуло. Никогда и ни за что. Я и на рабочем месте, и за обеденным столом в собственном доме сижу всегда бочком, на краешке кресла или табурета, как будто в готовности в любой момент сорваться. Или как будто опасаясь, что вот-вот придёт настоящий хозяин и прогонит самозванца прочь.

Монеты почему-то всё не находились. Не по этой ли ничтожной причине меня вдруг пронзило ясное сознание того, что я, далеко ещё не старик, много чего добившись, уже успел потерять всё или почти всё, чего может лишиться в этой жизни человек: родителей, брата, жён, детей. Потерял любимую профессию. Отдалились многие из тех, кого долгие годы считал друзьями. А некоторые из них меня зачем-то предали, Бог им судья. Я даже несчастного сКота Пиночета, единственную живую, хоть и бессловесную душу рядом, вынужден был собственноручно усыпить. Только денег у меня много – денег, которые мне не нужны, потому что я не знаю, что с ними делать. Которые не умею конвертировать ни в счастье, ни хотя бы в душевный покой. Купить удаётся только забвение – да и то краткое, всего лишь на ночь, если с вечера принять дозу, близкую к смертельной. А этому спокойному деду, вполне возможно, ничего, кроме денег, не нужно. Какой счастливчик!

Может, и не догнал бы меня окончательно и бесповоротно хмель, да эти вот беспорядочные воспоминания нахлынули и усугубили. С самим собой не поблефуешь, не пофилонишь, не пофлиртуешь. Врать самому себе очень трудно. Впрочем, всё-таки легче, чем другим. Морали самому себе не прочтёшь. А вот пожалеть себя – это пожалуйста! Это завсегда. Особенно в таком приподнятом, предпраздничном состоянии.

- И кто же из нас нищий? – зачем-то прицепился я к деду, складывая в его шапку найденные в карманах мятые купюры разного достоинства. – Нет, ты скажи, дед: у тебя хотя бы семья есть? Вот ты сидишь тут… счастливчик. А у меня нет. У меня в этой жизни было всё, чего я хотел. Всё было: любовь, семья, дети. Работа любимая… любимая жена. Может, денег было иногда маловато, но не так, чтобы побираться. Я был счастлив когда-то… давно, отец, давно. Я всегда думал, я был уверен, что счастье не зависит от денег – но не понял чего-то в этой жизни, ошибся, и всего лишился. А теперь я сирота. Так возьми, забери эти дурацкие деньги, а взамен пожалей меня, старик: я никому не нужен, меня никто не любит. И я никого не люблю – и не полюблю уже никогда, выдохся. Сдулся. Да и никому не смогу поверить теперь. Откуда взяться любви без веры?.. Кровопийственный город, кровопийственный, саблезубый век… век-волкодав, если ты читал Мандельштама. Ага, я почему-то догадался. Ну, вот он, этот век, меня и задавил… или загрыз.

Дед сидел и слушал – спокойно, даже, казалось, безучастно – мои истерические пьяные всхлипы. И даже немалая сумма, перекочевавшая в его шапку из моих карманов, не вызвала у него особого интереса. А я никак не мог остановиться, не замечая спьяну, что повторяюсь.

- …У меня ничего… никого нет. Есть только деньги. Тебе смешно, да? Так ты смейся! Есть с чего смеяться. Деньги… какое фуфло! А так я – нищий… тебе и не снилось, что можно быть таким нищим. Ты вот сидишь… расселся тут на приступочке. А нищий-то – я! Это мне впору здесь сидеть…

Старик, наконец, как будто проснулся и проявил интерес, то бишь поднял голову. Терпеливо подождал, пока я, тщетно пытаясь как-то утереться, с успехом размажу по всей бородатой роже дождинки, слёзы и сопли. И сказал – просто и буднично, как будто устал слушать, как если бы его каждый вечер потчевали здесь такого рода откровениями:

- Ты, это, кончай реветь. Люди ходят и смотрят. Неудобно. Я же не против. Я верю и понимаю. Так что ты садись. Садись рядом, я подвинусь.

И – подвинулся.


       Февраль - сентябрь 2009 г.
           г. Александров


                *               

               
       
               


                Продолжение:   
        http://proza.ru/2010/03/03/756