Поиски

Подхватив странную инфекцию, он теперь не находил ничего другого, как наслаждаться редкостным недугом. 
Хотя и понимал, что случай его несколько выходит за рамки обычного и граничит с психиатрическими отклонениями. 
Нечто вроде некрофилии, только запутаннее, без слезливого труположества и тем более - без бертрановских выходок и членовредительства. 
Он выходил ночами на улицу и, блуждая по темным переулкам, искал ту, которую никогда не увидит. 
Последнее было хорошо ему известно. 
Но он полагал, что это не повод отказываться от поисков и, тем более, от любви. 
Днем искать он даже не пробовал, поскольку был уверен, что его женщина никогда не станет унижать себя поездками по залитому солнечным светом городу. 
Дневные улицы - для иных женщин, а эти женщины, увы, ничем не могли ему помочь.
Мелькали подозрения, что улицы его города - не для нее.
То есть, он подозревал, что она никогда не жила в его городе и, очень похоже, что не будет этого делать и впредь. 
Ночью на улицах ему попадались одичавшие псы и такие же искатели, как и он сам. 
Ночь эякулировала этими бродягами на темную спину города, и они растекались теплыми каплями по его бокам. 
К ним он относился равнодушно и не испытывал ревности, так как понимал, что каждый ищет только своё, утерянное при рождении счастье.
И всякий углубляет свое одиночество по-своему. С присущим ему одному талантом. 
А талант к одиночеству у него определенно был. 
Он носил с собой всюду свою боль, а тоска его преданно семенила за ним по пятам, жадно лакая лунный свет из луж.
Что же касается боли, то она была очень красива и расцветала у него в груди белым цветком отчаяния, который могли обонять иные, особо чувствительные носы.
Случалось, иная женщина даже оборачивалась на него на улице, с интересом провожая  взглядом - так благоухало его отчаяние.
Возвращаясь домой и сухо здороваясь с поспешно прячущимся от него домовым, он ложился спать, с ненавистью во взоре поглядывая на олигофреничную улыбку чертзнаетужекакого утра. 
Завернувшись в свою болезнь, словно в одеяло, он прижимал к груди тоску и быстро засыпал, проваливаясь в спасительную яму сна. 
В снах она, порою, приходила к нему. 
Он настолько был пронизан ею и пронзен, что только целовал ее руки, глазами взрослого ребенка вглядываясь в ее лицо. 
Они так и сидели друг напротив друга. 
И молчали, глядя в глаза один другому. 
Иногда он целовал ее ладони и пальцы. 
А бутон  кровавого цветка, пульсируя, дрожал в левой стороне его груди, сжимаясь от наслаждения и страдания. 
По пробуждении он включался в привычный цикл бессмысленности и совершал, как образцовый сомнамбула, всё, что только от него требовали окружающие его люди. Но сквозь этот пошлый кошмар дневной летаргии из иссушенного колодца его "Я" до него доносился аромат боли, и он улыбался сквозь сон повседневности, улыбался в лицо этому миру своей безумной улыбкой, сияющей счастьем недоступной многим тоски, наполнявшей собою всё его существо. 
Порою ему начинало казаться, что вместо внутренностей в нем паразитирует его болезнь, и, когда он мочился, ему мнилось, будто это выходят его так и не выплаканные слезы.
"Ах, вот почему я не могу плакать! Я просто мочусь слезами!" - так рассуждал он, оправдывая свою бесслёзность.
Темнота дня выдавливала из него остатки разума, и он бродил среди людей заплутавшим, не сумевшим отыскать пути назад привидением, которое при первых лучах рассвета не вернулось в свой, чуждый миру живых, мир, а осталось среди будущих трупов, пробираясь среди них на ощупь, как среди куколок, из которых еще только предстояло вылупиться бабочкам смерти.
Их отвратительно теплые, зачастую с едва уловимым запахом жизни, одинокие тела бессмысленно перемещались в пространстве, преследуя странные цели - все они были одержимы коллекционированием маленьких бумажек, служивших для них чем-то вроде Бога.
Некоторые не могли даже и думать о чем-то ином, кроме них. 
На эти бумаги они выменивали друг у друга буквально всё, покупая у себе подобных не только вещи сугубо материальные, но и дружбу. Почти любого из них можно было с легкостью приобрести за "деньги", однако, более всего в ходу был некий суррогат, который они называли "любовью".
 
Иногда он подумывал, чем бы себя развлечь.
Но в голову ничего не приходило оригинального. 
"Может быть, завести вшей?" - опустошенно думал он, резонно полагая, что отношения с ними чем-то напоминают любовные: тот же, не лишенный сладострастия, зуд, то же ласковое вычесывание гнид со своих волос, медитативное и пропитанное нежностью...перед тем, как раздавить маленькое тельце, дабы услышать хруст его хитина. 
Однако отметал эту идею, как слишком уж декадентскую. 
Когда он думал о той, которую безуспешно выискивал в пустоте почти безжизненного пространства, то соглашался с внутренним своим убеждением в том, что барьер между ним и ею вряд ли может быть преодолен обычным способом. 
До тех же пор, пока этот способ не найден, он ухитрялся проводить в ее воображаемом обществе почти весь свой досуг.
 
Однажды он случайно встретил ползшую в никуда улитку и, посадив ее на руку, поразился: до какой же степени ее прикосновения были прохладны и нежны, и так напоминали ему тот единственный, хрупкий поцелуй, который его возлюбленная подарила ему во сне.
С тех пор он не разлучался с улиткой, во всяком случае до той поры, пока она не умерла. От старости.
А до этой неприятности он постоянно дома находился в ее обществе, отправляя свою компаньонку в путешествие по своему телу.
Для этой цели он даже полностью убрал с него всю растительность.
Улитка была отличной подругой.
А главное, никто не умел слушать так, как это делала она. 
Ее фаллические глаза-перископы вызывали в нем почти священный восторг: он представлял, что было бы, если бы третий глаз, к примеру, украсил собою его мужественность? 
Какие странные картины, наверное, можно было бы им порою увидеть!
Наверняка он был бы востребован как специалист не только в гинекологии, но и в отоларингологии, а, возможно, и в проктологии....
Нет, зондировать чужие и чуждые полости непонятно кого... бррр...
Он даже поморщился от таких представлений, как-будто только что прожевал лимон. Поразмыслив, он вполне резонно заключил, что эта роскошь является абсолютно излишней - наличие глаза там явно ни к чему.
А вот на теле его подружки они смотрелись восхитительно! и так мобильно прятались при малейших признаках опасности! 
Ему же она безоглядно доверяла, так как чувствовала его безграничное к себе расположение. 
Но его питомица жила недолго и, едва ли не молниеносно состарившись, покинула эту юдоль скорби.
Всё, что осталось у него от нее - это несколько совместных фотографий да панцирь, который он хранил в шкатулке вместе с другими артефактами подобного рода.
 
Для себя он твердо решил, что отныне будет заводить не собак и кошек, а только улиток. Однако, все эти милые развлечения не заслоняли светлую печаль по недоступной и бесконечно далекой избраннице, заменявшей ему религию.
Даже сотни любознательных и восхитительно юных улиток, покрывающих своими влажными поцелуями его изрешеченное душевной болью тело, не могли, разумеется, вытеснить образ прекрасной дамы из его сердца. 
Улитками он лишь украшал, короновал свое одиночество, превращая его в некое подобие сюрреалистической елки. А оно, разрастаясь, тянулось к свету, исходившему от личности, навсегда скрытой от него Временем и Пространством - двумя самыми главными и злейшими его врагами.   
Пусть даже и ценой ранения, но пустота, извечно содомизирующая его бытие, была побеждена. Он истекал необъяснимой нежностью, как кровью.
Он считал, что эта таинственная женщина, по сути своей, является лучшей, но самостоятельной и автономной частью его "Я", затерянной в безбрежном океане космических страданий.
Лишь это существо могло понять его и дать ему тот покой, который отчаялся найти его беспокойный дух. Порою у него темнело в глазах от методичных укусов тоски, однако, он чувствовал, что это несчастье - лишь разновидность более высокого счастья.
Бесконечные и весьма витиеватые диалоги с приснившейся ему женщиной окрасили его жизнь в такое притягательное маренго, что порою у него возникало странное ощущение, будто на самом деле в квартире находится она, а он, фактически отсутствуя, является лишь ее воспоминанием, но воспоминанием такой силы и интенсивности, что, материализовавшись, оно обрело плоть. 
"Да, она есть, я знаю это. Скорее - нет меня. Конечно, вполне возможно, что она умерла и просто снится мне, - покойники чрезвычайно любят приходить именно во сне, -  но какое это имеет значение? У нас есть эти свидания, и их никто не отнимет. Плохо только то, что я так неоправданно много времени растрачиваю на бодрствование. Если я никогда ее не встречу здесь, я обязательно отыщу ее после смерти. Чтобы любить ее, мне не нужно тело. Хотя это и чудовищно несправедливо -  изнашивать свою плоть в то время, когда она могла бы доставлять ей радость." 
Так доверительно делился он соображениями со своим зеркальным отражением, которое напряженно в него всматривалось, явно не веря в его действительное существование. 
Его нисколько не смущало, что даже его отражение сомневается в его реальности, так как он плевал на него. 
Причем, буквально.
Единственное, что было в нем живое - это его надежды.
Эти странные, красивые цветы прорастали сквозь его сердце и разветвлялись в мозге, обвивая его воздушными корнями, словно плющ. 
Мозг был весьма недоволен этим обстоятельством. 
Он поначалу ждал, когда они завянут, а затем, устав от ожидания их гибели, стал жаловаться:
"Выбрось их из головы! Они не умирают лишь по причине собственной искусственности. Ты сам их создал. Почти вручную. Зачем тебе носить неживые и ненастоящие цветы там, где должна быть ясность и логика?"
Немного подумав, он отвечал:
"Если и есть во мне нечто настоящее, то, боюсь, это именно они. Это ты мне не нужен - от тебя пахнет людьми. А они, мои надежды, нужны мне для того, чтобы обманывать себя. Ту часть самого себя, которая заодно с тобой. Неужели ты, тупица, этого не понял? Пока они со мной, меня рано записывать в мертвецы.
К тому же, их смерть от меня не зависит. И вообще, они - это подарок. Я только полил отданные мне в дар семена своей кровью и добавил щепотку веры."
 
Ночью же он продолжал свои поиски, вымеряя  шагами размеры своей просторной тюрьмы, прекрасно осознавая, что никого не найдет ни на этих улицах, ни под этим небом.               
                28.09.2009г.