«Он сделает ошибку. Я в это верю. Последнюю «петлю» я разгадала. Он потеряет осторожность, а там… Голубая лагуна, бунгало в долине потухших вулканов, музыка сфер, белые овечки, долгие прогулки и подводная охота. Всё это будет. Всего будет вдвое. Надо настигнуть жертву».
Птичий гомон. Или нет? Нет. Что там за окном, что будоражит, не даёт спать? Может быть там, за решёткой, заменяющей ставни, за распахнутой рамой, обласканной пузырём белой занавески - тишина, а может быть, неудобства иного рода, не шум? уж не влажные же простыни – точно нет. Это так несущественно, когда так устал, что чувствуешь себя старым мешком с камнями. Набит мешок, впрочем, неплотно – шевельнёшься, и внутри что-то начинает перекатываться и давить на истерзанную оболочку. Влажные простыни не помеха, если не знал настоящей постели целый месяц. Тридцать дней.
Сегодня ровно тридцать дней, как я нахожусь в движении, постоянно в дороге. Нет даже страха. Он был лишь в первые дни после спешного отъезда, да что там говорить - побега. Было действительно опасно – никакого отношения к разболтанным нервам тот страх не имел. Потом появилась осторожность. Научился не показывать её. Никто не должен чувствовать настороженность. Обычный путешественник, турист. Петляющий заяц. Вперёд, в сторону, назад, петля замкнута, и по своим следам опять вперёд. Страха показать нельзя. Пусть видят любопытство, одно любопытство – оно не вызывает подозрений. Усмешка в подушку: ещё как может быть подозрительно! Но, если не спрашивать имён, не интересоваться никакими документами, обходить всякие скользкие моменты, не нарушать правил, тратить чуть больше денег, ненамного больше чем требуется, чтобы казалось – он ими не сорит, а просто они у него есть - то тебе любезно подскажут, где самый лучший ресторан, где замок, в котором задушили, кого там задушили? Смеются и… уже ни в чём не подозревают: что с него взять, иностранец, турист…
Ага, это на самом деле песня. Странная песня, голосов много, но поёт будто бы в один человек – никакой полифонии. Может, путаю, наоборот – сплошная полифония? Точно - полифония. Мне от этого не легче. Чёрт, сколько же времени? Ужас, проспал почти сутки!
Приблизительно так думал молодой человек, переворачиваясь на спину и забрасывая под голову руки. В такой позе обычно намного легче принять решение встать, что и было им, наконец, сделано. Немного размяв затёкшие от неподвижного, глубокого сна члены, попрыгав на одной ноге вокруг стула, он разложил, лежавшую комком одежду, в аккуратную стопку, и поверх получившейся горки бросил квитанцию, которую нашёл в столе среди разнообразных гостиничных бумажек. Постарался вспомнить какой номер его комнаты, не вспомнил, выглянул в коридор, но это ничуть не помогло – номера на комнатах отсутствовали, да и комнат в закутке было только две. Тогда молодой человек извлёк из подставочки в форме гондолы ручку, стилизованную под рулевое весло и лихо расписался наверху квитанции граф Лучано Торчелло.
Порывшись в большой кожаной сумке, он изъял оттуда светлый льняной костюм, осуждающе покачал головой, оценив его складки, как несколько превышающие допустимую приличиями норму, но решил, что ожидать пока одеяние приведут в порядок, будет свыше его душевных сил. Из бокового кармана пиджака появились на свет мягкие туфли типа мокасин, а рваные кеды прямо с пола отправились в пластиковый мешок мусорной корзины. Запасная пара носков, впрочем, как нижнее бельё и чистая сорочка, отсутствовали, поэтому пришлось застегнуть пиджак на верхнюю пуговицу, а мокасины нацепить на босу ногу – прикинуться сверхмодным сейчас пара пустяков.
«Банковский билет существенного номинала, немного информации и он попался. Руки дрожат, и внизу живота появляется томление, похожее на внезапный холод, но его быстро сменяет тепло, которое словно постепенно поднимается всё выше и выше, грудь приподнимается, соски твердеют, и, кажется, царапают платье… Он попался».
Смесь овощей, парит в серебряном блюде, густая подливка распространяет аромат приправ. Ощущение, что находишься в поле, под навесом из тростника, будто присел пообедать на подстилку из сена, а после обеда упадёшь прямо тут же, только откинувшись на упругую сухую перину. Но сначала нужно сделать большой глоток красного вина, немного кислого, немного терпкого, почти без аромата, но зато утоляющего жажду и вносящего спокойствие в разгорячённую им же голову. Решено – в Летиции пробуду несколько дней.
Идиотская ситуация. Билеты на речной трамвайчик, кажется - «вапоретто», на ближайшей остановке не продавались, по-нашему, рассуждая, тут была остановка по требованию, а где тут покупают проездные, сам Бог не догадается. Пришлось топать вдоль канала, узкая тропка, заменившая тротуар, к счастью, была, и выйти на небольшую «campo», а может быть и campiello, в местной терминологии не так уж просто разобраться можно было легко. По краям затенённых в это время суток «шести соток» campiello чего только не напихали: какие-то львы, сидящие друг у дружки на головах, ниши, в которых виднелись выщербленные фрески, мозаика – прямо на подножных плитах, - но такой красоты, а главное, древности, что стесняешься на неё наступать. Прямо по голове так и норовили стукнуть вывески, исполненные, будто картины, в позолоченных рамах или отлитые в чугуне, в виде каких-то гербов, знаков или вообще непонятно чего, но чутьё первооткрывателя, на которое изготовители наверняка полагались, позволяло определить, что вот тут тебя ожидает неплохая выпивка с горячей закуской, а вот здесь тебе починят ботинки или отправят в далёкое путешествие, хоть на край света. Однако на последнее приглашение откликаться пока не хотелось.
На всех этих чудесах, включая витрины, убранные тяжёлыми драпировками из парчи и бархата, свободно гуляли зелёно-голубые и жёлто-красные блики – результат отражения солнца от волн канала. Людей почти не было видно, но их присутствие ощущалось постоянно: то мелькнёт яркое платье в проёме приоткрывшихся на миг дверей, то хлопнет раскрытое настежь окно и чья-то рука выставит на подоконник диковинный цветок, то вдруг раздастся чей-то призывный крик и кто-то отзовётся, немного с ленцой, как бы успокаивая: куда мне деться, здесь я, здесь…
Слева и справа открывались какие-то ходы; возможность повернуть, углубиться в чрево города подстерегала Лучано (будем называть его так, раз он сам подписался этим именем), - возникали вдруг, вырастая прямо из мостовой, ступени, ведущие вверх, и тут же рядом, тёмными, кольчатыми колодцами они падали вниз; манили прохладой и тишиной низкие арки, но Лучано поддался своему настроению. Он не хотел думать ни о чём, даже о направлении, он просто шёл и шёл, куда несли его ноги, туда, куда случайно падал его взгляд, будто управлявший всем его телом. Руки невольно повторяли свершившийся поворот, немного опаздывали, разлетались в стороны и, казалось, что Лучано танцует, ведомый строгим и требовательным партнёром – городом балетмейстером.
Вот молодого человека подбросило на ступени, внесло в очередную арку и выбросило на свет, на мостовую, которая вела ещё выше, а солнце вдруг ослепило, накинуло полупрозрачную серебряную плёнку на голову, окончательно лишило свою жертву способности верить в реальность происходившего. Под эту невесомую накидку прорвались звуки, шум и гомон, вскрики и всплески – толпа, в которую неожиданно влился Лучано, подхватила и понесла его на мост, но навстречу ей рвалась другая толпа. Обе людские стихии перемешались на самом верху арочного пролёта, слились и завертелись водоворотом. Послышались крики, уже не такие весёлые, как прежде, в крики стали врываться всплески…
«Он где-то рядом. Совсем близко. Если бы не эта сотня сумасшедших, я бы увидела его, узнала. Здесь должен быть балкон, он обязан быть на этой башне, её сделали наверняка для наблюдения за мостом. В узкие бойницы ничего не увидеть, обзор слишком мал. Да. Да - вот и балкон. Отодвинуть плечом это чучело в маске, успокоить возмутившуюся уродину, вцепившуюся в руку, и… Кто-то упал в воду. Целая гроздь визжащих от страха людей повисла над водой, сейчас они все упадут. Странно, я не хочу, чтобы он умер раньше времени».
Лучано вытащили из воды и со смехом водрузили на причал. Его прислонили к столбу добровольные спасатели, к столбу склизкому и вонючему и, словно забыли, увлечённые продолжавшимся действием. Лучано ещё отплёвывался и осматривал вконец испорченный костюм, когда к нему подошла девушка в золотой маске и потащила его за руку. Она оторвала его от столба так легко, будто он был маленькой витой раковинкой, а не взрослым крепким парнем. Лучано свободной рукой пытался застегнуть пиджак, но с досадой определил, что ни одной пуговицы не сохранилось.
Он не сопротивлялся. Гулко хлюпали жижей мокасины. Они бежали по чудовищному серпантину, который не имел никакого названия. Уж точно: ни дорогой, ни тротуаром, ни улицей их путь нельзя было назвать ни коим образом, даже мосты, через которые они перелетали, нельзя было назвать мостами в полной мере – они были и улицей и тротуаром и спинами волшебных чудовищ и ещё чем-то, не совсем представляемым разумом.
Через какое-то время Лучано почувствовал, что задыхается, что ему больше нечем дышать, лёгкие не хотели больше впитывать и ту малую часть воздуха, которая им доставалась благодаря стремительному, крайне неравномерному движению вперёд. Вдруг Маска резко остановилась и повернулась к его лицу. Лучано ударился в неё головой и невольно сжал гибкий стан девушки, последовало последнее падение, и оба очутились внутри какого-то строения, в полной темноте, обнявшей уже их обоих. Маска отлично ориентировалась в обстановке, она продолжала наступать, и толкала Лучано до тех пор, пока тот не рухнул на что-то мягкое, ворсистое и прохладное. Лучано уже начал смутно различать очертания предметов; зрение приспособилось к темноте, которая оказалась не абсолютной, а какой-то тёмно-голубой, разбавленной золотым, тяжёлым светом, но девушка рванула толстый шёлковый канат, свесившийся над их головами и упавший над ложем паланкин безжалостно уничтожил ту малую и краткую возможность что-либо осознанно зреть.
Белые молнии рук мелькнули и сдёрнули с Лучано намокший, бесформенный пиджак и выбросили куда-то за пределы ложа, за пиджаком последовала золотая маска, и Лучано ничего уже не мог более сообразить, как только то, что его целуют. Губы девушки совершали волнообразные движения, они захватывали его язык и вытягивали в дрожащую струнку. Лучано чувствовал, как напряглась его шея, как по спине бегут волны, повторяя ритм, заданный жалящими губами, как возвращается дикое желание Пана бесконечной погони за ласковым призраком, крепнет восторг проникновения в глубину влажной утробной теснины, слияния с ней и тщание угнездиться на кратчайший миг над бездной обманчивого счастья.
«Цель была так близка. Несколько локтей, кажется, протяни руку, удлиненную сталью и вот оно – всё получилось. Проклятая башня, проклятая маска. Куда они делись? Придётся признаться – я ревную».
Лучано водил пальцем по её животу. Он старался проследить, запоминая малейшее изменение движения, все впадинки и холмики, старался найти верный путь к стону, тому стону, который ему удалось исторгнуть из глубин сознания Маски несколько минут назад. Усилия не проходили зря – в голове его составлялась самая точная карта в мире, карта женского каприза. Он думал, что теперь в каком бы сильном тумане не двигалась его утлая ладья мужского представления о мире, он всё равно найдёт верный путь, сумеет его повторить, какие бы козни ни строили маски, как бы они не стремились запутать и сбить его с толку. Он и не подозревал, в силу своей мужской самоуверенности, всегда обречённой на ложь самому себе, что женские прелести не столь уж скрыты, не столь уж защищены – они сами выставляют малоприметные на первый взгляд маячки жаждущим победы странникам, которые едва только о них успели подумать. Маска потянулась, отбросила тяжёлые пряди волос с лица и простонала:
- Я хочу есть! как же я голодна…
Гондола стукнулась бортом о ступени траттории. На поверхности покачивалось только три уступа, остальные ступени уходили в темную воду канала и шевелились в ней как живые, будто хвост морского чудовища, случайно выглянувшего из воды. Лучано уже не мог сообразить: качается только борт судёнышка, а не ступени, - понятия были так смещены, так перемешались ощущения, что когда он ступил в открытый проём двери, подхватил на руки свою Маску, которая оказалась рыжеволосой, веснушчатой девушкой, ему почудилось, что они оба сейчас замрут на месте, а земля отчалит от них и поплывёт. Почти так и произошло. Гондола проскребла бортом о стену, стукнулась напоследок защитным автомобильным баллоном и исчезла за поворотом канала, предупредительно прокричав голосом гондольера: «Ой-я-а-а!».
- Ты надолго здесь? – Зелёные глаза Маски молча развивали эту мысль далее, гораздо далее, уводя опрашиваемого в будущее, как уводят в могилу первые крики, едва родившегося младенца.
- Мне надо быть всё время в движении, я не совсем свободен…
- Нет, ты поняла меня неправильно, - он поспешил убрать тень разочарования в изумрудном взгляде.
Повинуясь порыву откровения, Лучано, слегка смущаясь, поведал Маске свою историю. Всё очень просто. Умер его весьма эксцентричный дед. Родня не раз и не два пыталась запихнуть его в сумасшедший дом, но дед знал отличных адвокатов и умел с ними рассчитаться правильно, то есть так, что тем и не приходило в голову его предавать. Огромное состояние, которое девяностошестилетний дед разделил между внуком и последней любовницей, досталось Лучано. Никто не думал и не гадал, что так получится – дед не видел внука много лет и не выказывал никакого своего ему предпочтения. Лишь однажды, на восемнадцатилетние, Лучано получил от деда старомодную открытку, на которой был изображён ангелочек, сидящий на мраморном надгробии. Открытка содержала фразу, запомнившуюся Лучано дословно: «Избегай холода у сердца - будешь счастлив и на земле до пропуска в рай».
- Ты смеёшься, а я озадачен, до сей поры. Что он имел в виду? – Поцелуй вещь до крайности приятная, но мало что объясняющая.
В полутьме траттории мелькнула тень. Маска не обратила на неё никакого внимания, она вплетала в волосы цветы, которые подарил ей Лучано. Это очень важное и сложное дело, если надо заправить букетик под золотую маску, укрывающую уже не лицо, а макушку, так, чтобы сооружение выглядело неотразимо. Даже если бы Маска отвлеклась от своего занятия, она бы наверняка подумала: к дверям причалила ещё одна гондола, кто-то в неё погрузился – вот и мелькнувшая тень. Всё всегда очень просто – никаких призраков не существует.
Лучано почувствовал холод под сердцем. Образ прекрасной девушки расплылся, потерял правильные очертания и стал похож на старый ботинок, проплывающий в волнах канала. Сзади, на светлом льняном пиджаке появилось маленькое пятнышко. Оно тоже хотело расплыться, но ничего не получилось – крови выступило очень мало.
Гондола отчалила от дверей траттории. Среди пёстрой толпы стояла девушка в чёрном платье. Она рассеяно перебирала широкий рукав длинными белыми пальцами, будто хотела что-то оттереть.
«Интересно. Что он ещё успел ей сообщить? Мне придётся после искать эту девушку, если лунный календарь её не подвёл или нет? Странно – я совсем не ревную».