Трамваи

Таких трамваев, как в Питере, нет больше нигде. Разве только в Ангарске. Но это и не удивительно: этот кошмар Байкала проектировали и строили ленинградцы. Впрочем, они не виноваты – город, портящий своими химкомбинатами дивную байкальскую природу, построили бы все равно, а без питерского духа он был бы еще хуже.

Я там выступал, в Ангарске этом – открывал вместо своего заболевшего друга замечательного человека поэта Марка Сергеева фестиваль, посвященный декабристам. Перед тем, как мне выйти на сцену ведущая объявила громко: «Фестиваль открывает иркутский (!) поэт Михаил Имярек ». Доездился, в общем. Да, ладно, иркутский, так иркутский, какая разница. Все равно, чем дальше от Москвы, тем больше нормальных лиц.

Но я ведь о трамваях. Главное занятие в Питере было запомнить цвета трамвайных огней, и их расположение:  два синих – шестой, белый и желтый – семнадцатый маршрут, белый и синий – двенадцатый, два зеленых – сороковой, зеленый и красный – тридцать третий, зеленый и белый – тридцатка, и т.д. и т.п.

Очень важная, обнадеживающая информация! Стоишь на остановке, а сквозь туман ползет на тебя что-то невразумительное, большое и угрюмо скрежещущее. Различишь нужные тебе огоньки – и на сердце легче становится. Вот сейчас подойдет, двери свои раскроет, залезешь в теплое трамвайное нутро, сядешь у окошка, если повезет, конечно, и покатит тебя жизнь по рельсам, туда, куда тебе надо. А может, уже и не надо, но по привычке катишь себе и катишь. Билет-то три копейки раньше стоил, а ты был молодой, и никаких блокадных льгот у тебя не было и в помине.

Питер из трамвайного окна совершенно удивительный открывался. Ведь раньше они, трамваи даже по Невскому проспекту ходили. А уже потом, много позже, как район новый, отдаленный начнут застраивать, туда долгие трамвайные линии сначала протянут – самый все же надежный транспорт, что ни говори.

Однажды, в конце 60-х, когда я с Сахалина вернулся и ехал на двадцать пятом трамвае по Петроградской стороне, подошла ко мне неожиданно девушка редкой красоты, поздоровалась и начала общаться со мной так, как будто знала меня и мою семью очень хорошо. Задавала всякие вопросы и все – впопад. Я, смущенный прекрасным ее обликом, отвечал на них довольно сбивчиво. Она помахала мне рукой и сошла  у Большого проспекта. Я так и не узнал, кто она такая – никогда ни до, ни после, я ее не встречал. Жалость, какая! А, может и не жалость, кто знает?

Многие, многие про трамвай писали – и Николай Гумилев, и даже ваш слуга покорный. А как о них не писать? Они же – такие поэтические слоны, слоняющиеся по питерским туманам. Выплывающие из тумана и вплывающие в него обратно.

А зимой, в мокрые питерские морозы, когда и при минус пятнадцати продирает так, как не продирает в Иркутске при минус сорока, проделаешь теплым пальцем в инее стекла дырочку, подышишь на нее, в надежде рассмотреть, не пора ли выходить из тепла на мерзкую холодрыгу, и поймешь, что пора и, чертыхнувшись про себя, проберешься к дверям. И подхватит тебя балтийский ветер, гонящий мороз за ворот. И бегом, бегом, тоненькими ножками в ближайшую подворотню. Ух, добежали, слова богу. И скорее к знакомой двери и на звоночек нажать. А потом снять пальто в прихожей и пить чай на кухне с вареньем или еще с чем-нибудь.

Ах, трамваи, трамваи! Полупустые в предночные часы, и обвешенные гроздьями футбольных болельщиков в дни матчей на Кировском стадионе, а до этого – на родном, можно сказать, домашнем стадионе «Динамо». И узенький проспект, шириной в три метра, ведущий к стадиону, в кустах которого, в непосредственной близости от лошадиных крупов конной милиции, наиболее нетерпеливые заливали горечь поражения или добавляли радости в ощущения радости нечастых ленинградских футбольных побед.

Если бы мне нужно было написать сценарий фильма под названием «Прощание с Городом», я бы взял черноволосую девушку с карими большим глазами, дал бы ей в руки блок-флейту, посадил в прицепной вагон и, оставшись стоять между трамвайными рельсами дал бы камере следить за этой её удаляющейся флейтой.

Каким бы крупным планом ни дать ее глаза, они все равно удалялись, удалялись бы и исчезли за поворотом трамвайной линии вместе с трамваем и скрежещущим уплывающим звуком трения колес о рельсы.

Там должна была бы быть еще печально-тягучая мелодия флейты, но разве ее услышишь за этим скрежетом? Только угадаешь, как и прощальные слова девушки, не сказанные ею из-за того, что губы ее плотно обнимали деревянную трубочку.

Теперь я на трамваях почти не езжу. Да и то сказать – кургузые московские трамвайчики, ходящие преимущественно на городских окраинах, ничего мне не говорят и никуда не привезут. Москва – город, от которого мне ничего не нужно. И я ему не нужен, он меня просто терпит, и прав, прав. Изобразить несуществующую любовь еще никому не удалось. Так что можно и не стараться.

Да, но вот и в Питере трамваи начинают исчезать потихоньку – говорят, что они мешают автотранспорту. Так ведь, сколько людей могли воспользоваться трамваем, и сколько их едет в этих самых автомобилях! Разве можно сравнить? Но жизнь идет вперед, и, как сказала одна моя добрая знакомая, «ничего в твою пользу никогда уже не будет». Что, ж может быть, и придется мне однажды сказать питерскому трамваю: прощай друг! Только вот на чем я уеду в свою последнюю, туманную осеннюю ночь? На автомобиль я, увы, не заработал. И теперь уже не заработаю никогда. Да и не нужен мне автомобиль, я и пешочком пройдусь.