(Маше)
"Если долго всматриваться в бездну
бездна начнёт всматриваться в тебя"
Фридрих Ницше
Надо с ним кончать, кончать раз и навсегда.
Раз! И навсегда!
Нет, это вяло - Р-р-р-аз - да вот так! - с таким вот именно р-р-распар-р-рывающим "р" засиженной диванной обивки.
Ну вот и полезла-попёрла из дырищи дрянь! Стружки, поролоновая желтизна трухи, пакля - гадость, ещё шерсть какая-то...
А ножик-то, ножик! Сияет! - аж в синеву - молнией. Острей бритвы - конец как жало - только тронь! - в две ладони длиной - помнишь, в детстве примеряли - достанет до сердца? Это если бить в грудь...
А не надо в грудь.
И тыкать не надо. Чего его тыкать - покрашенного пионерской гуашью и выпеленного ножовкой-лобзиком? Только ведь с расстояния и можно ошибиться или если темновато. С человеком спутать. Крашенная сволочь - макет!
А здесь по горло в белом свете видно всё - эх, кустарная работа!
Да ещё отражения пинают друг дружку в бесконечность и шахматный кроссворд кафеля, - у-у, еврейская игра! - е-два - е-четыре! - лишь бы не работать!
Стоп!
Нет - это ж индусы - точно: принёс падишаху, а у того риса не хватило... Арийская раса ведь из Индии - ну? - что ж они сами такие чёрные? Цыгане, прямо!
Пальцы, большой и указательный, склеились, слиплись. Сперва маслястыми шариками так славно было их обкатывать друг о друга. В приторной тёплой вязкости, идущей изнутри унылыми волнами.
Вот застыла малиновым лаком ты - ладошка, леденец-сосулька, петушок на палочке, и пальцы не разлепить, да и зачем? Вытекла с е-два на е-четыре (так ведь и не научился!) сиропная тянучка, и по ногам щекотными струйками в бездонную чернеющую красноту.
Но вот откуда в этой плоской бутафории - два-три сантиметра максимум! - столько тёплой красности? Кто бы мог вообразить?
Может, там что-то было? - там внутри? Кроме фанеры и клея.
Может был шанс, была надежда на душу...
Только всё это уже неважно, неважно... и от медного привкуса чуть першит, и уже ничуть не больно, как вначале, так, скучно. Хотя и это неважно. Пионерская гуашь скукожилась, пошла трещинками, отслоилась с шершавым шорохом - сдуть её, шелуху шелудивую! - как в зеркале это хорошо показывают! И останется фанера, сирый деревянный узор и зрак сучка.
Ожог глаз - это как? А вот так!
Полыхнула зажигалка (отрабатывали приёмы ближнего боя) - резанула солнцем, жахнула шаровой молнией - и всё - лишь фиолетовые круги поплыли, да ещё шерстью палёной завоняло. И темно...
Серёга-Шульц бубнит, нудел, подлец, жирной мухой словно внутри черепа - ну прости, нечаянно вышло, - а уже на станции свалились новые звуки. Тонкие стеклянные с колкими концами, ссыпаются вниз или поют и взлетают, весёлый хрусталь.
Потом тугие железные, тяжкие и тупые, бьют под-дых - с гулким оттягом.
После затараторили, запричитали по рельсовым стыкам вовсе не такие уж круглые, а скорее даже угловатые - ты-дык, ты-дык - колёса, пролистывая наотмашь встречные гудки, нанизанные на неземной ужас а-у-у-у! - как кожу срывает перчаткой навыворот - аж кровь стынет...
- До свадьбы так сказать... - круглый басище с горьковатым привкусом прокуренных пальцев, - роговица регенирируется, недельки через три-четыре будешь как новый.
И чуть строже: - Повязку не трогать!
Если не видишь, кажется, что поп это басит - сам громадный, борода лопатой, вот-вот затянет с елейным эхом поплам: ныне-пристно-и-во-веки-веков-ами-и-и-нь! И только свечки кривенько оплывают, потрескивая. Лепота...
Поначалу визгливо-истеричный запах больницы перетёк в унылую тягомоть хлорки и щей, шарканье из коридора, обломки плоских слов, придушенное гоношенье радио.
-Так не больно? - земляничные пальцы утром и вечером, шуршащие складки чуть трогают руку. Запах свежих бинтов стал неожиданно приятен.
-А?
Если незаметно вывернуть локоть, совсем чуть-чуть, то косточка чувствует упругую мягкость. И тепло. Через локоть втекает.
И тут же вздрогнув, заклубились и понеслись вверх ладные линии лёгких одежд, продиктованные гибкостью упругого бедра, атласно-глянцевого в своей ленивой неге и вольно и неистово дорисовывается упоительный изгиб с двухкрылой тенью.
До чего нелепо устроен всё-таки человек - ты ему дай крошку, песчинку - он себе тут же из этого мизерного ничто, нуля практически, таких дивных картин навоображает, таких красот неземных нафантазирует!
Так он вслушивался в её чистейший звук - голос слабый, почти детский, впитывал кожей лёгкие прикосновения, вдыхал и вдыхал предвкушение счастья. Замерев, ощущал как оно втекает в его сердце.
Он тогда не знал главного. Про себя. Про всю эту драмкружковую фанерную бутафорию. Он не видел. Но главное не чувствовал.
Раз пришли друзья.
Оберфюрер Вольф, воняя скрипучей кожей, смеялся, после вкрутил в ладонь ему тепловатое округлое стекло - пиво оказалось кисловатым и плоским. Пить такое было совсем неинтересно. Даже скучно.
Потом все снова смеялись.
Они, его друзья, даже не подозревали, насколько неубедительно намалёваны их лица - так, розовые пятна, да пара мазков, нос-рот, - чего ты хочешь? - всё та же пионерская гушь!
Да ещё при таком пыльном освещении.
И он сам этого не видел - бинты. Да и не знал тогда.
А вечером - земляничные пальцы.
Он слышит как тикают её часы, мелким насекомым быстро-быстро, подгоняя его - гляди - не поспеешь. Куда, куда?
Нет, он уже чувствовал, знал. Знал и боялся спешкой испортить это вызревающее счастье.
Весь день тоскливо ждать: сквозь кафельные каблуки с лестницы, - чиркают, как с песком; другие помягче с тупым линолеумным эхом - это из коридора, оттуда же - чавкающая тряпкой швабра и глупый звон ведра.
Ещё голоса - только обрывки, нудное причитание, вдруг вспыхнет сердитый, злой, а вот этот просит - южный акцент.
Постепенно звуки гасли, устав за день и с ворчливой неохотой умирали. От нестерпимого ожидания томительно кружилась голова, казалось, ещё чуть-чуть и сердце взорвётся.
Она появлялась почти неслышно - но он угадывал издалека. Сквозь нервное флюоресцентное дрожание из коридора и мрачный гул города снаружи. Приносила волшебные запахи- свежие бинты пополам с земляникой, щекотно шептала ему в ухо: "есть у меня сравненье на примете, для губ твоих, когда целуешь ты: нагорный снег, мерцающий в Тибете, горячий ключ и в инее цветы"...
Месяц абсолютной слепоты - месяц абсолютного счастья.
Сняли повязки - басовитый поп оказался на самом деле худым и без бороды. Голенастая грустная цапля.
Стены палаты - фисташкового цвета, на подоконнике жухлый кактус, похожий на старый седой огурец.
Жгучий до белой рези свет медленно подобрев стал тёплым, янтарным как перед закатом. Попал и загорелся искоркой в углу вишнёвого глаза, зажёг розовым тонкий изгиб уха, темно заблестел на тяжёлых косах, оживил смуглый румянец щеки:
- Это я, - и коснулась пальцами его губ -, здравствуй.
-Конфетку скушай, - оберфюрер Вольф зажмурился и зевнул, двинул жестянку леденцов, - Курить бросаю.
Поморгал мелко, дохнул круглым ртом как на стекло: -Ментол!
Обляпанные шершавой извёсткой слоновьи трубы по потолку - индустриальный дизайн! - уползали в сумрачный загиб коридора, а там дальше низко желтели полуживые электрические лампочки в тесных проволочных клетках-одиночках. Уходя дальше и дальше по рёбрам подвального хода. Казалось - стоит туда пойти и уже не вернуться - так и будешь брести от одной лужи пыльного света до следующей. А потом до следующей.
-Ну что ж нам с тобой делать?- спросил вяло, ни к кому не обращаясь, так, мысли вслух. Погладил бережно бледно-розовую макушку, задержал ладонь на приятно шершавой коже. Бритвенный порез прилип коричневым червячком ( мотыль - корм для вуалехвостов) над правым ухом.
-И присяга, а?
В коридорных потьмах пошаркивали, перебегали, строились в шеренги подошвы - скоро и прытко. Вдруг всё стихло. Тишина и настойчивая серьёзность подтекающего в уборной крана.
Кап... кап...
Кап...
-Это ж тебе не кружок умелые руки, - захотел - записался, расхотел... Выписался.
На удивительно круглой (пасхальное яйцо!) голове лежал красноватый выдох, рефлекс от самодельного флага - два куска материи, сшитые кривой плутающей строкой и морщащий круг посередине.
Ещё к стене были прибиты: средних размеров портрет - белый лик с пятном усов- в игривой золотистой рамке, несколько вырезок из газет, пожелтевших и похожих на мусор, фото самого оберфюрера с овчаркой и нарукавной повязкой - изображение было чёрно-белым, но кто-то, скорее всего сам оберфюрер, покрасил повязку красным фломастером. На длинном гвозде висела пивная кружка из серой глины с глазуревой надписью "Хохбройхауз Мюнхен", рядом, скрещенная со своими же ножнами то ли шпага, то ли рапира с тусклым клинком, якобы парадное оружие танкистского офицера из "Тотенкопф".
-И главное - с чуркой!
-Узбечкой, - тихо поправил он оберфюрера, хотя явно это было ни к чему, он уже начал замечать, что при всей внешней достоверности, оберфюрер Вольф был выполнен не очень то старательно.
Явный муляж!
Непроворная розовость лица - всё одним цветом! - скучная вялость теней. А уж этот оранжевый блик для иллюзии рельефа - какая дилетанщина!
М-м-м?.. - промычал игривым вопросом фанерный Вольф.
Кап... кап...
Она сидела на блестящей от недавней краски скамейке неловко подвернув ногу. Откинув назад голову. Будто там в небе происходило нечто любопытное, достойное такого вот неотрывного внимания.
Ягодное мороженое совсем раскисло. Сначала капало, текло струйками по её пальцам, а после розовый шарик и вовсе выскользнул вниз, в песок, щепки и мусор. Лежал и таял, подползая робкой лужицей к её ботинку.
Сквозь исцарапанный плексиглас заднего окна ему было хорошо видно как она, купив мороженное, ловко перебежала улицу, задержалась у клумбы, весело покрутила тугими косами щурясь на солнце. Легким шагом направилась вдоль бульвара, улыбаясь и чуть по-детски размахивая руками. Провела ладошкой по свежей краске скамейки. Села посередине.
С двух сторон к ней подсели одновременно - как в чёрные тиски взяли . Ещё несколько человек появились спереди, совершенно её заслонив.
Он взвыл, грызя липкую ленту, мыча, захлёбываясь и задыхаясь изо всех сил дёрнулся вместе с сиденьем, замотал головой, словно хотел вытрясти свои глаза на грязную резину пола.
Оберфюрер Вольф со смачным удовольствим влепил тугой хук в солнечное сплетение. Ласково потёр кулак:
-Башкой не крути. Я приказал заточками, чтоб без кровищи. И быстро.
Брезгливо сплюнул:
-Урок. И тебе, и им, - кивнул в сторону бульвара.
Его выпихнули в тёмном дворе. Мусорные баки гулко опрокинулись, обдав вонью. Он поджал колени и заскулил, уже без боли,без страсти. Просто выл, словно у него внутри порвалась и уныло разматывалась главная пружина. Вот ещё два-три оборота и всё - тишина.
Он сделал один шаг, лишь один, длинно вытянув мысок, - таким манером переступают через лужу, - и тут же оказался по горло в молочной мути. Пасмурная зыбь шахматного кафеля угомонилась, квадраты дёрнулись напоследок и застыли.
Очень сильно старался в зеркала не смотреть (куда там, краем глаза нет-нет да и...) . Ну и? Пыль и тряпки, линялая краска по фанере - понятное дело.
Да к тому же ещё и руки. Дёргались вверх- вниз, плоско. Вот ведь корявая работа - за-за-за-ело, что-ли?
Уж и заело,и поломалось...
Зигфрид уже никуда не годился. С ним надо было кончать.
Кончать.
Раз и навсегда.
Вирджиния 2009