Русальничали мужики на все лады, уже и всесвятская неделя катилась к заговенью. Об это самое время и русалки из вод в леса–дубравы перемещалися.
Беседовали мужики после стакашка уже забористым матом, да с завитушками.
- Эх, бля, мужики, жонка то, - сетует Пахом, - опять забрюхатила. Близко не подпущат. - Я ужо и уши к заду обещался пришить, и добром, и всяко. -Нет! - говорит! - Вот тока фуёвина.- Ёёё-маёё! Хочь полюбовку заводи...
Мужики в хохот. - Ужо в нашей, от деревне, - говорит Пахом, - да и знать никто не будет. Дашка тебе быстро мудьё то пооборвёт, будешь безмудный бегать, ха-ха-ха.
Пахом гогочет громче всех, очень доволен, что смеху на публику навёл.
- Наливай, Игнатьич. Игнатьич разливает по стаканам пенистую брагу.
- А я нонче, робяты, пока ехал до города, девку вскрыл. Как оплелися, как оплелися, - в буйном восторге запричитал Игнатьич.
- Будет врать, от - вставляет своё слово Лёшка, тракторист. - Ишь, чё! Можа и села, можа и дала, да не девка, а кака курвяжища. Скоко отвалил, сковзь смех спрашивают мужики. Игнатьич оглаживает тёмную, с проседью бородку:
- ну и чё, что курва? Зато как оплели-и-и-ся…, гы, в гробе поминать буду, да радоваться.
Мишка шорник, сдувая сладкую бражную пену со стакана, говорит:
- в малолетстве ишшо когда был, помню, дед рассказывал, что русалки со Троицына дня любого мужика могут затрюхать до смерти, гы, вот таку бабу-у-у-у, мечтательно тянет Мишка.
- Дык, а как, этоё, ежили у ей хвост заместо, того–этого, - конфузливо спрашивает Ивашка, молодой парнишка, находящийся в подпасках у старого Ерёмы.
– Охотка нападёт икоткой, сыщещь,- отвечает Мишка.
Уже во втором часу ночи бражка у мужиков кончается и они начинают расползаться по избам. Мишка живёт далее всех, и идти ему надобно по-на краю деревенского кладбища. Он идёт, немного покачиваясь, что-то невнятно напевает непослушным языком. За ним шлейфом тянется сивушный перегар. Воздух наполнен ночными звуками – пением ночных птиц, стрёкотом цикад, где–то глубоко в лесу ухает филин. Луна рассеивает призрачный свет, он струится меж деревьев, отражается от металлических поверхностей на памятниках и рассыпается на мелкие, дрожащие осколки. Мишка замолкает подойдя к кладбищу, говорит себе шёпотом:
- Мишка, не бздимо!
Нестройными шагами старается побыстрее проскочить жуткий отрезок дороги. С облегчением вздыхает, когда выходит на опушку леса. Зайдя в лес, Мишка начинает напевать песню:
- Ах, эта свадьба…, тпр-р-р-у, - во, привязалася… - Мишка замолкает, через два шага опять выводит пьяненьким языком - Ах, эта св…, коловорот тебе в рот! Ругается Мишка на прилипший мотив.
Услышав тонкое - хи-хи-хи, - Мишка резко тормозит. Пьяный организм, не ожидавший такого подвоха, со всего маха падает на мох. Мишка таращит глаза в лунную просень, начинает икать:
- ик-к-х-х-хтто туто-ка, а-ик-к? Уже несколько голосов издают мелодичное, - хи-хи-хи… С третьей попытки Мишка встаёт на ноги.
- Не убейся, миленький, хи-хи, - говорит кто–то сверху. Мишка поднимает голову, но ничего не видит. Только на уровне глаз, на ветках, качаются венки, сплетённые из полевых цветов. Бражный хмель гуляет в районе ног, заплетая их в мягкие калачи. Мишка вполголоса ругается:
- ёксель…, попал… от, в-вв-б - б-бв… ебистос-с-с-с ... Он обхватывает дерево руками и пытается сообразить, явь это или сон. Отцепившись от дерева и громко икая, Мишка шагает по тропинке в сторону своей половины деревни.
Выйдя на полянку, Мишка вдруг прекращает икать от удивления. Она вся залита лунным светом, на каждом дереве, которые хороводятся вокруг полянки, сидят какие-то девахи. Волосы у них распущены, украшены венками, груди обнажены, соски торчат воинственно и стрелами метят прямо в Мишкину харю. Глаза огромные и сверкают, как драгоценные камни. Мишка задыхается от густого рыбного запаху и сразу замечает, что у всех девах вместо ног находятся рыбьи хвосты, которые лениво шевелятся, как у снулых рыб. Лунный свет путается в чешуе, отчего хвосты отливают серебром. Мишка начинает щупать воздух сзади, как будто хочет нашарить табуретку, но не найдя таковой, плюхается в траву.
- Хи-хи! Что же ты, Мишенька! Вот и мы, выбирай любую из нас. На Мишку опять нападает икота.
- Ик-к-ы-хт-т-то, е-е-нн-то?
- Русалки, Мишенька, русалки мы. Ты ж мечтал об нас.
Несколько русалок снимают пряжу развешанную на ветвях дерева, быстро плетут из неё арапник, набрасывают на Мишку и, крепко обвязанного, всем гуртом тянут на ветки дерева. От незнакомых девах пахнет тиной, тухлой рыбой. Наслоившись на бражный дух, вонь вызывает у Мишки фонтанирующий исход из желудка принятого за день. Если бы не руки русалок, которые держат его в процессе самоочищения организма, он непременно бы рухнул на землю. Благодаря этой поддержке, Мишка остаётся сидеть на ветке, являя собой новый вид крупной и ощипанной птицы.
Проблевавшись, Мишка выводит фистулой:
- отт-пусти-и-те, тё-ёётеньки, и-и-ик! Меня дома жду-у-ут!
- Нет, нет, нет! - Щебечут русалки. - Вот мы сейчас посмотрим, из чего ты сделан.
Руки начинают его раздевать. Пальцы порхают по телу, гладят, ласкают. Чьи–то губы, холодные, скользкие, от которых пахнет глубоким омутом, припали к его губам. Ледяные пальцы, как кровяная колбаса из ледника, пробежались по бёдрам, коснулись сосков, вот добрались и до ***рика, как ласково называет его Любка. Шелковые загогулины, которые лёгким облачком украшают хуйрик теребят чужие пальцы, кто-то начинает раздувать облачко из волос. От могильного дуновения, волосы на голове Мишки вскакивают, как на заводных пружинках. Хуйрик от страха сморщился и повис, как сигнальный флажок в безветренную погоду. Мертвячьи руки, как ни старались вернуть хуйрик к жизни, так и не смогли.
- Хи-хи-хи, вот так полюбовничка нашли, хи-хи-хи. Руки русалок начали бегать по спине, по ребрам, наводя щекотку. Мишка крепился, крепился и начал хохотать. А русалки всё неистовей его щекочут. Уже почти задохнувшись от хохота, Мишка потерял сознание.
…Ку-ку, ку-ку, ку-ку, старательно выводила свою песню кукушка. Ранние лесные птахи, перекликаются с полевыми. Солнечные лучи пробежав по росной траве, остановились на Мишкином лице. Мишка продрал глаза. Он лежал под деревом. На правом ухе кокетливо висел венок из полевых цветов. Он начал вспоминать, что с ним приключилось ночью. Оглядел близ стоящие деревья, окинул взором полянку. Смутно припоминая события, лихорадочно схватился за штаны. Они были на месте, только ширинка была расстёгнута.
– Отливал, наверно, - подумал Мишка. Рубаха тоже была на месте, но пуговиц на ней не было.
- Пряник мне в душу! Чегой-то от, было, ночью, а? – Ну и нажрамшись, это самое, я…нечто романею разводил с кем, а? А почто не помню? - Он торопливо вынул ***рик, рассмотрел его, пощупал, заголил, послюнил палец, погладил по головке, понюхал палец. Признаки того, что его никто не домогался ночью, были малоубедительны.
- Ты, рассукин сын, Мишка! И рас****яй,- добавляет Мишка в сердцах.
От яростной самокритики проку никакого – голова как в тумане, а в нём блуждает мысль, что сказать Любке в своё оправдание.
Мишка начинает подниматься. Даётся это ему с трудом. Всё тело ноет, как будто его катали по камням и булыжникам. Мишка отворачивает полу рубахи и видит, что весь живот, бока у него в синяках и кровоподтёках.
- Ну, бля, зашибись! Ктой-то, от, так меня, а? - Ответила кукушка, прокуковав над самой головой: - ку-ку-ку. - Погрозив ей кулаком, Мишка сквозь зубы цедит:
- ну суки, рваные, узнаю, хто, убью…
Выйдя на тропинку, Мишка шарится в карманах в поисках курева. Натыкается на что-то холодное и мокрое. Вынимает. В руках у него оказывается шикарный, большой хвост, раздвоенный на конце. Он как живой шевелится, сверкая чешуёй в ранних солнечных лучах. Мишка издаёт нечленораздельные звуки:
- к-кх-то-ч-ч-чё-й-то?
Отбрасывает находку в заросли и, взвыв нечеловеческим голосом, несётся не разбирая дороги, через густые заросли, в сторону деревни, всю дорогу воя, как сирена.
- Верите, бабы, - говорила Любка возле колодца: - как опоила я его заговорённым зельем, с тех пор как отрезало! Не пьёт мужик! Правда, с ***рёнком не совсем порядок, сокрушается Любка. Всё сладится, не совсем уверенно и уныло говорит Любка, - бабка Луша зелье варит, сёдни и начну Мишку поить.