Влажный мартовский вечер поторопился высветить подслеповатые оконца избушек, в которых под березовыми потолками смачно чадили керосиновые лампы-семилинейки, только что достигшие в сельском обиходе моды. Через запоры денников и конюшен, как горох через лыковое сито, просачивалась смятенная возня скотины, сопровождаемая коротким мычанием телят, оторопелым блеянием овец, вызывающим знамением коз.
Духи подтаявшего снега и прелого навоза, густо спутавшись между собой, неровно вымеривали затейливое благоухание ранней сельской весны, перемешивали их в рассудке человека до неузнаваемости, но никак не скрадывали для него её первобытного смысла. Точно так же, как соловьиные трели и кудахтанье курицы в сумятице не сказываются на качестве снесенного яйца.
Леска, как и утром, покойно рассевшись верхом на чурбаке, пузырил сытые ноздри от удовольствия. Европа, которой про себя восхищался между боями, сдавалась теперь ладно строенным, но церемонным домом, а его невеликое отечество, полуразвалившееся за военные годы, сходствовало с обжитой хижиной, где человеческое счастье гнездилось межу весенними переливами радуги и вытаявшим пластом прошлогодней соломы.
Европеец не умеет прямо радоваться весне, надо, чтобы в ней чувствовался запах хлеба и масла, для россиянина достаточно услышать перезвоны капели, а что дальше будет – пусть ведает един Бог.
И Леска не тщился надеждой справедливо оценивать перемены, наставшие в его жизни. Он готовился их принять, не осмысливая, потому что они не были связаны с прежними намерениями и желаниями и представляли собой нечто редкое и таинственное. Сущим наваждением выпала встреча в буераке с лесником из соседней деревни, которого до войны он толком и не знал.
Лесник с ходу отобрал у дровосека топор и пилу, а потом получил от него в ответ увесистую оплеуху и беспомощно уткнулся лицом в сугроб. Распетушившийся победитель, наступив противнику на спину, не без ехидства выговаривал:
- Гад, на кого ты поднял руку, на прославленного радиста?! Тебе что, сушняка жалко для фронтовика? Заморожу, как курицу…
- Прославленного радиста, говоришь, - пробубнил лесник,- а ты часом не Майкой будешь, а я Фиалка.
- Какая ещё Фиалка?…
- Леска, друг, отпусти.
Ещё через минуту они, как два закадычных друга или родных брата, облапились, а потом по-христиански чинно слюнявились в щеки и губы, и битый час, до мелкой дрожи в коленях, чесали языками, позабыв обо всем на свете. Наконец спохватившись, Фиалка растерянно сказал:
- Что же это я, без фронтовых сто граммов. Непорядок.
- Где же ты возьмешь их сейчас?
- У лесника на каждой березе бутылка висит.
Повозившись за пазухой, он выудил оттуда запечатанную теплую косушку и тряпичный сверток со снедью. Беседа продолжилась, но теперь она носила более доверительный характер.
- Ты выжил, как будто родился сызнова. На танке вас тогда вывезли с лейтенантом. Командир приказал, чтобы живыми или мертвыми, но доставить. Значит, свою жизнь начни с чистого листа. Твоя Феня состарилась до неузнаваемости, а девок не целованных навалом. Знаю одну такую, в семье Ковшовых проживает. Трактористка она, замаялась с техникой, в мазуте, ссадинах. Жаловалась подруге и говорила, что за кривого или хромого вышла бы замуж, лишь бы избавиться от этого трактора. Секи. Ты не кривой, не хромой, мужик хоть куда, вон как меня отдубасил.
- Сам виноват… А она молодая, а мне уже за тридцать.
- Не наша вина, что мы состарились на чужой стороне. Подкатись на посиделках.
* * *
Леска каждую весну испытывал равные чувства, словно бы он прикладывался к хмельной перестоявшей браге, так же голова ходила ходуном, а ноги делались как ватные.
В молодости, до призыва в Армию, он особенно жгуче чувствовал это время года. Ему были возбранены посиделки. Речистые, полуночные пустыри с качелями и играми обходил стороной, как затравленный, зверь лишь издали высматривая улыбающиеся лица девчат. Он намеренно чурался компаний, не поддерживал знакомств с деревенской молодежью.
Отец прочно удерживал его возле себя, зорко следил, чтобы сын не позволял себе вольностей.
- Гусь свинье не товарищ,- говорил он,- греха не оберешься, ежели с ними свяжешься.
На фронте могучее чувство самосохранения пересиливало вольные влечения; чтобы выжить, надо было сберегать себя в руках, не ротозейничая и не считая ворон.
На гражданке он ещё не приткнулся к одному выбору: броситься в новую жизнь без оглядки, как головой в омут, не хотел; жизнь отшельника была тоже не в его нраве; золотая середка ладна на рыбалке, когда добыча делится наобум, или по подсказке.
Больше всего Леска боялся сойти за блудливого пса – одну жену бросил, другую не сыскал, а девиц перебрал косой десяток. Война, хотя и порядком покрятала его, однако, и она оказалась бессильной перед характером,- он остался прежним деревенским увальнем, которому легче перевернуть гору, чем поговорить по душам со своей зазнобой.
Чего проще было бы ныне пойти к Фене и справить своё удовольствие, всласть набаловавшись женским пряным телом. Но он не мог придумать для себя, как это лучше обделать. Прежняя жена давным-давно считалась чужим человеком, тем более, что она обреталась в отрыве от отцовского дома. Пойти на посиделки к Ковшовым, где маялась никчемностью неоперившаяся трактористка, он тоже страшился. Ведь надо было как-то привидится, отыскать поводковый предлог для знакомства, скалиться, трунить, балагурить.
Так и сидел верхом на чурбаке Леска, пока ночная прохлада не подлезла под него, не принудила встать на ноги и размяться. А весенняя мартовская ночь была диковинно хороша и покойна. Наволочное небо без проблесковой звезды и глазастой Луны, как ласковая кошка, бережно касалось земли и утешало рассудок.
Фиалка прав, что жизнь надо начинать с чистого листа, а коли так, то иного избрания нет. Надо вольнее целить в будущее, откуда на него как будто уже падали кленовыми листьями истомленные глаза трактористки.
Леска не без труда протиснулся узким переулком, который за зиму под завязку набился снегом. Подтаявшие выбоины от лошадиных копыт ловили ноги и удерживали их навроде капкана. Речушка, поделившая село на две равные половины, ещё не разлилась, но через неё уже был переброшен заботливыми руками колхозников дощатый переход с перилами.
К усадьбе Ковшовых вела тропа по пригорку, успевшая очерниться под восходящим мартовским солнцем. Сердце неровно забилось, когда он отворил жиденькую калитку и прошел во двор, внутри которого беззлобно брехнула собака. «Знать, по вечерам заходят сюда частенько,- подумал он,- скажу, что ищу товарища и, если что, сразу уйду».
Дверную ручку нащупывал недолго, по опыту мастерового человека знал, где она расположена, а вот саму дверь открыл с трудом, будто бы она была чугунной.
- Проходите, молодой человек,- как давнего знакомого, приветствовала его изнутри просторной горницы ладная, расторопная девка, когда он перешагнул широкий некрашеный порог,- не стесняйтесь, присаживайтесь.
- Так мне бы вот повидать…,- замялся Леска.
- Знаем, знаем, друга ищешь, он сейчас будет. Не хотите ли семечек, чая морковного, киселя тыквенного? С возвращением можно чего покрепче, позабористей?
Леска, как надлежало уважительно, отказался от яств и пития, а семечки торопливо замел в карман, определив, между прочим, что они сродни по виду крупным, полосатым, запечным тараканами. Ему хотелось как можно скорее заняться каким-нибудь делом, отвлечься, раствориться в избяной толкучке, чтобы больше не прельщать к себе интереса. Как в разведке: обозрел, зарубил на носу и тишком, неприметно отошел на свои позиции.
Молодежи было по горнице, сколько она смогла в себя её вместить, чтобы и танцы кружились, и хороводные песни распевались. В углу русоволосый парень тренькал на балалайке, гармонист, размалеванный краснорубашечник, испытывал басы, ложечница, смешливая, рябенькая девчушка, в сарафане от самых пят, готова была отстукать чечетку.
Девки, по-деревенски сущие и прибранные, с длинными, богатыми косами, в которых рисовались радужные атласные ленты, сбивались порознь от парней – переглядывались, перешептывались, то и дело хихикали, пряча губы в платочки. По надобности горницу перебегали на цыпочках, весенними порхающими бабочками, смущенно поправляя непослушные завитушки на лбу.
Вечерний оркестр из гармони, балалайки и деревянных, расписных ложек хватил забористую плясовую. В избе стало развесело, девки скатились в одну кучу – одни выбивали каблуками дробь, иные сыпали пестрыми частушками. И ему, только лишь недавно стряхнувшему с плеч вескую полевую радиостанцию, захотелось вдруг выкинуть какое-нибудь коленце, вовсе не похожее на тяжелый строевой шаг. Ни бум-бум не мыслящий в музыке и песнях, он вдруг прочувствовал и понял их мелодии, как некогда эфирный перезвон в наушниках.
Не хватало малого – толчка, чтобы подчиниться сердечному желанию, которое хмелевой опарой взбудоражило кровь. Но и даже в наваждении, кажется, уже не было нужды, потому что чужака с первой минуты пометили, словно бывалого танцора или плясуна, которого намеренного затащили на посиделки
В самом деле, к нему вприпрыжку подскочила та самая расторопная девка, зазвавшая его в горницу, по всем признакам старшая - навроде тамады. И повинуясь внутреннему голосу, он зашаркал впервые в жизни в такт дьявольской музыки отполированными до блеска кирзачами, удивляясь своему нелепому, безрассудному поступку.
Между тем некрашеный пол гудел и бесновался, все ходило ходуном. Слагалась греховная думка, что молодежь нарочно ожидала его прихода, чтобы разом встать на дыбки. Либо заранее обделала сногсшибательный кавардак эта речистая ведьма, не без нахальства понуждая его обезьянничать. Он уже очухался и понял, откуда дует ветер, хотел по привычке плюнуть на все, отступиться от срамоты, как девка ловко подцепила его под руку и повела по кругу, сама едва касаясь каблуками пола. Чудеса, видно, нынешним днем не закончились: на конном дворе его сначала обругали, потом поклонились в ноги; в лесу наскочили как на вора и разбойника, закончив дело троекратным поцелуем и выпивкой; на посиделках устроили по приходу настоящий концерт. Что-то ещё будет…
Леске, находчивому и смекалистому от природы, было, конечно, невдомек, что за ним тайком присматривали через сборки цветастой занавески, которая отгораживала горницу от чуланчика. Пара симпатичных гляделок радетельно прощупывала каждую черточку на худом, обветренном лице: узкие губы, нос с горбинкой, высокий лоб, над которым смешно топорщился супротивный хохолок. Всю жизнь потом она боролась с этим хохолком, чтобы призвать его к порядку, но так ничего не смогла сделать – хохолок величественно и гордо будет возноситься над прочей растительностью.
Через минуту Леска оказался за цветастой занавеской, лицом к лицу с девкой, окопавшейся в чуланчике на манер наблюдателя. Она ему показалась страшно знакомой, где-то он её уже видел и даже разговаривал, но где – вспомнить мешал полумрак.
- Шпионишь или сторожишь кого?
- Это ты подрался с лесником?
- Нет, леший.
- Отчаянный! Лесник – казенный человек, за него ответишь.
- Он мой друг.
- Вот те на! Друзья, а подрались.
- Бывает… Лесину не поделили.
- Ты насовсем в деревню?
- Как получится.
- А куда денешь свою Феню?
- Она давно не моя.
- Ну, ладно, иди, а то хватятся, потом поговорим.
Леска, как стоял лицом к девке, так и вывалился из-под занавески прямо в беснующуюся кутерьму, в которой молодежь теперь уже веселилась, видимо, сама по себе, а не по заданию. Толком, не разглядев свою новую знакомую, он, однако, остался при своем мнении, что их жизненные стежки-дорожки где-то уже скрещивались. Каково же было его изумление, когда он заново увидел её в кругу подруг - это была она, не совсем она, но сходство очутилось ошеломляющим.
Летом 1940 года он рвал подметки тяжелых солдатских сапог в далекой Бессарабии. Определился незнамо куда по долгу службы, в составе артиллерийского подразделения, с конкретной задачей - упрочить западные границы Родины.
После нещадной румынской оккупации полунищий край встретил простоватых красноармейцев радужно. Солдат завалили фруктами и цветами, приносили сыр, масло. молоко, зазывали в гости, широко улыбались и пели в их честь протяжные молдавские и украинские песни. Одна из здешних краль с чудаковатым именем Таська полюбилась ему, и вплоть до войны он пробалясничал с ней не один вечер под раскидистой чинарой, отходя во сне и наяву от заскорузлой жизни в отцовском доме, где одна лишь тень Фени наводила на него смертную тоску.
Гарнизонное начальство поощряло контакты местного населения с военнослужащими, если, конечно, они носили безобидный характер. Считалось, что этим самым укреплялись вековые традиции дружбы и сотрудничества двух народов. Трофимова полушутя, полусерьезно называли хохлацким зятем, не особо беспокоясь о моральном облике женатого человека.
- Да, Трофимов, интернационализм тебе только на пользу, задница, как у битюга, впору в коренные ставить…
- Скажете тоже, товарищ лейтенант,- я у неё больше работаю, чем ем.
- Вот я и говорю, работа тебе на пользу.
Под весну штабные учения затянулись длиннее положенного срока. В предчувствии неминучей грозы артиллеристы особенно усердствовали, Трофимов дневал и ночевал в обнимку с полевой радиостанцией, не до любовницы, когда враг открыто грозился из-за кордона. Таська, которой разлука была в истинную тягость, отрешенно околачивалась подле военного городка, стучалась в ворота, но от неё отмахивались, как от назойливой мухи. В конце концов, она прорвалась к самому командиру и упала ему в ноги.
- Отпустите Леску, печка дымит, калитка упала…
Рядового Трофимова под общий хохот торжественно откомандировали на целые сутки в расположение домашней усадьбы Таськи, чтобы привести в порядок не хозяйство, а саму хозяйку, страдавшую бессонницей и глубоким душевным расстройством.
Однако счастье оказалось коротким и призрачным, первая же бомбежка разметала его вместе с яблоками, которыми хутор был завален в изобилии. Артиллерийская часть, отстрелявшись, в спешке снялась и ушла в глубину российских земель, оставив о себе добрую память в округе. Леска шибко скучал по возлюбленной подруге, но сделать ничего не мог, связи с Таськой не было никакой.
Правда, фронтовые дороги при наступлении проходили теми же краями, но след Таськи затерялся в разлапистой зелени Карпат, она как сквозь землю провалилась. Хуторяне, которым он докучал навязчивыми расспросами, растерянно разводили руками, дескать, была такая, но куда задевалась, сказать не можно, сами целы остались и ладно.
И вот она снова перед ним, живая и невредимая, как будто и не было шести лет горькой разлуки. Не важно, что лицом белее, верно, солнце в эти годы скупилось на тепло и зной, зато как брызнуло с него прямо в душу ласковым светом. Так бы и подхватил её на руки, чтобы заколыхать перед собой в радости и отчаянии. И он, в самом деле, было приступил к ней, заглотнув дыхание и воинственно выпятив грудь, однако девка легко выпорхнула из его рук и кинулась в холодные сенцы. Туда же с шутками-прибаутками проводили и его, да так споро, что он едва не прошиб дверь непокрытой головой.
В сенцах было темно и неуютно, в ушах звенело от избяного оркестра, распаренное лицо захолодало, но это были незначащие мелочи. Легкое дыхание и таинственный шепот будоражили воображение пуще прежнего.
- Ты ещё придешь к нам? Приходи. У нас почти каждый день – посиделки. Весело у нас. А днем мы где-нибудь в колхозе увидимся. Обещаю, встречаться будем, если к своей Фене не пойдешь. Знай – меня Нюркой зовут.
На том и распростились. Леска не чуял под собой ног, не замечал темноты, не ощущал холода - он горел. И если бы ему предложили сейчас прыгнуть в прорубь, чтобы остудиться, прыгнул бы. После многолетнего воздержания и окопной жизни наконец-то уразумел, что он не только боец, отставник, будущий колхозник, но и просто мужик. И ему надобно не очень много, чтобы вечером под боком у него была баба – теплая, ласковая, податливая, в которой можно было бы растворить все трудности и переживания дня.
Возле ворот дома он не увидел, а догадкой распознал человека, вернее, женщину. Сначала подумал, что это мать его ждет - не дождется с посиделок, но тут же осекся – это была Феня.
- Ты что здесь делаешь?
- Тебя жду.
Чувства, которые он унес с посиделок, перехлестывали его через край, он даже забыл, что ему уже за тридцать, но встреча с Феней вернула в свою бытность. И разом вспыхнувшее желание перечеркнуло замысловатые посиделки, он даже не успел подумать, хорошо это или плохо, каковыми будут последствия. Да и какой был в этом смысл, ведь одна встреча с неведомой девчонкой, лязгнувшей кому-то с кондачка о замужестве, ещё ничего не решала. Напротив его стояла женщина, которая готова была хоть сейчас подарить ему забытые ночные радости и освободить от непомерной душевной тяжести.
Судорожно объяв жену за костистые плечи, он спешно потащил её в сторону от родного дома, загодя уверенный, что выведет куда надо. Сегодня она была его спасением, женой, невестой и любовницей в одно и то же время, родником, из которого, наконец-то, утолит испепеляющую жажду. И что за блажь втемяшилась ему в голову: девчонка – девчонкой, с ней он ещё успеет натешиться, тем более, что будет вести себя покойнее, ровнее, без срывов и истерик. А сейчас поваляется часок-другой с женщиной, готовой на всё.
Опамятовался Леска глубоко за полночь, ошалелый и расслабленный. Феня лежала рядом, не мигаючи смотрела широко расставленными глазами в низкий потолок избушки, которая досталась ей по случайности или чуду.
- И как ты здесь живешь?
- Как видишь.
- Голодаешь?
- Всякое бывает.
- Мишка заходит?
- Забегает со школы.
- Что говорит?
- Всякое…
- Сытый приходит?
- Кусочки приносит. Угостить?
- Нет.
- Погрызу вот так ночью сухарик, поплачу.
- Чужие мы с тобой, Феня,
- Когда же ты это понял?
- На фронте.
- А допреже ласковым бы.
- Молодость – хуже водки.
Леска отнюдь не корил себя за прелюбодеяние, изменять было на самом деле некому, хотя ниточка между ним и трактористкой и наладилась. Мужское естество не греховно, если оно только не под семейным запретом, сердечная забота важнее слов и обещаний. Чтобы утолить жажду, он провел горячую ночку, как будто эта ночка была первой или последней в его жизни.
Зазорно ли было в его годы сойти с ума, наверстывая упущенное, поневоле разрывая заиндевевшие грани между прошлым и будущим? Он изводился неясностями и млел от одного запаха женского тела, сталкивался вечерами с трактористкой и тайком, по-воровски заползал после полуночи в жалкую хибару Фени. Бывшая жена не могла ему ни в чем отказать, даже не в чаянии на благополучное будущее, а из-за бабьей жалости и к самой себе, и к мужу, который тщетно горячился и хорохорился, а на самом деле страдал больше неё.
Однако через пару недель в нем что-то переломилось: Таська из него уходила, Феня ему наскучила, молодая трактористка притягивала все больше и больше.
Светлыми думками о Таське скрашивался тревожный фронтовой досуг, не так страшно было засыпать и дожидаться утро, которое могло быть в его жизни последним. Он мысленно переносился за тысячи километров в тенистый сад, где под чинарой потихонечку попыхивала печурка, которую он смастерил сам, а на столе прирастало пенкой парное козье молоко. Хозяйка в чистом цветастом передничке хлопотала возле него, упреждая всякое его желание.
И вот теперь Таська уступала место другой женщине, но не той, которая по ночам разделяла с ним жесткий топчан, как раз эта для него уже ничего не значила. В солнечных мартовских переливах зрела новая страсть, веселая трактористка в мазутной телолгрейке не на шутку тревожила его. Он всерьез начал подумывать о том, чтобы связать свою судьбу с её судьбой. Но сделать это оказалось не так-то просто.
Нюрка, ну да погорячилась, сказавши, что выскочит замуж за любого встречного-поперечного, девкой она была видной и ладной, к тому же потихонечку стали возвращаться из Армии неженатые мужики, её одногодки, Была надежда, что найдется достойная пара. А трактор на самом деле был истинной обузой, связывал по рукам и ногам. Она просила, требовала, плакала, но замены пока не находилось никакой, не помогала и грамота - шесть классов местной школы, седьмой - коридор, по которому напоследок пробежалась вприпрыжку, чтобы взяться за работу в колхозе.
В тяжелом 1942 году Нюрка чуть было не угодила на фронт, даже провела сутки на призывном пункте, но её отправили обратно в деревню – либо по возрасту не подошла, либо кто пожалел по доброте душевной хорошенькую девчонку.
Однако в тылу было тоже не сладко. Трактор вытягивал жилы за рабочую смену в нитку, даже есть не хотелось, лишь бы побольше поспать. Как-то раз она не доглядела, и с ней случилось несчастье: с сеялки, прямо на ходу, похитили несколько горстей семенной ржи. Нашлись соглядатаи, донесли, она загремела на шесть месяцев принудительных работ на лесоповале. Каким-то чудом отец, занимавший в колхозе должность животновода (по нашим меркам – зоотехник) вызволил её оттуда раньше срока, иначе похоронили бы девчонку там, закопав под развесистой березой.
Психанула Нюрка в очередной раз от того, что её трактор утром не заводился, беспричинно уростил, она употребила всю смекалку, чтобы призвать его к порядку, но железный конь продолжал упорствовать. Бригадир начал кричать и топать ногами, а Нюрка, схватив в горечах подвернувшийся под руку ломик, несколько раз ударила им по магнето.
- Заводи,- сказала она подруге и вызывающе посмотрела на оторопевшего бригадира.
Трактор зашелся чахоточным кашлем с полуоборота, пожалев, видимо, Нюрку, которую за подобное святотатство над техникой, точнее социалистической собственностью, могли снова упечь на принудработы, а то и сослать по этапу.
- Мне рожать надо, а не с железками возиться,- засмеявшись от нахлынувшего облегчения, крикнула Нюрка.
- И ты бы вышла замуж, даже не узнав имени жениха? – переспросила подруга.
- Свободно.
Леску она, почитай, не знала, он был старше её на десять лет. Зато много слышала о его безумном отце-единоличнике, который своим поведением держал в ужасе все колхозное начальство, потому что сверху постоянно долбили за упущения в проведении сплошной коллективизации. Бабы старика обходили краем, ёжась при одной мысли, что кто-то обитает с ним под одной крышей. Поговаривали: держит в любовницах соседку, ещё не старую и довольно крепенькую женщину, приневоливает её наравне с женой вести домашнее хозяйство, а внучонка пустил в школу даже не из приличия – тешил надежду открыть своё дело, для чего ему нужен сведущий в грамоте человек.
Гундр был именит ещё и тем, что как-то раз повис на слеге, задевши за неё на овине холщевыми штанами с обратного места. С полчаса он раскачивался маятником над землей, пока мужики не измыслили, как снять этакого кабана с вертела. В отличие от перепуганного и помятого хозяина штаны отнюдь не пострадали – хоть бы прореха какая объявилась. Зато лопнули они, как мыльный пузырь, в другой раз, когда он поднатужился и озвучил округу непотребным «опа».
- Надо же,- сокрушались колхозники,- слегу выдержали, а вот тут…
- Может, после слеги штаны ослабку дали?
- Не похоже...
- Посмотреть бы, задница-то цела.
- Посмотри, если зенки не жалко…
Вообще-то было чем похвастаться и Нюрке. Её батюшка, детина саженного роста, запросто приподнимал над столом в обхват ладонью трехлитровую бутыль с самогоном, у других, как ни тужились, не выходило. А эксперимент всякий раз пресекался бабами на самом интересном месте из-за боязни эксцессов – бутыль могли разбить или, хуже того, прежде времени выпить.
На смотринах-посиделках жених ей пришелся не особо, но были в нем черты, от которых она отмахнуться не смогла. Лицо сухощавое, блеклое, а взгляд распахнутый и честный. Лоб видный, высокий и чистый, и как бы в насмешку супротивный хохолок над ним. Ростом жених не вышел, зато сложением форсил, руки, когда она впервые взялась за них, показались стальными.
Жизненные испытания и военные лишения прошлись по человеку выморочным рашпилем, но шершавины и зазубрины не исковеркали его, а лишь придали особую форму. Так деталь, сделанная по стандарту, летит в общую кучу, а с отклонениями – задерживается в руках.
- Молчишь – страсть какой серьезный, знать, страдал много; заговоришь – сама простора, - часто повторяла Нюрка при встречах.
- А если наоборот?
- Чу! Без интереса будет.
- А если психану?
- Ну и пусть, порох тоже горит, но быстро.
Не сразу Нюрка откликнулась на притязания фронтовика, а как малиновая пташка манерничала, капризничала, выясняя между делом, годится ухажер для семьи или нет. И чем дольше длились эти незатейливые игры, тем слащавее обмирало девичье сердечко. Счастье наконец-то заулыбалось ей, и вместе с весенним солнцем сердечное тепло и радость поселились в её домашнем углу.
- Ты, вроде как порозовела,- замечала мать.
- Мамка, солнце все жарче и жарче, спасу нет.
- Только ли солнышко?
Родственников невесты подкупали награды солдата, его партийный билет, а так же поразительная работоспособность, граничащая с самопожертвованием. Такие люди обычно в колхозе верховодят, значит, Нюрка будет за ним, как за каменной стеной. Однако все карты спутала случайность. Во время ночных бдений с Феней Леска ненароком угодил в цепкие лапы вездесущих старушек, недобрая деревенская сплетня доползла и до аккуратных Нюркиных ушек.
Если бы среди ясного дня грянул гром, она бы не так его испугалась, как слухов об измене, «Увальнем прикидывался, боялся взгляда её, а за спиной куролесил, зараза, - выговаривала сама себе Нюрка,- погоди же, я тебе покажу».
- Поедем, что ли, на Курилы? – подошла она к соседу, который готов был за ней следовать хоть на край света.
- Я – как ты.
Нюрка завербовалась, собрала вещи и под неутешные материнские слезы покатила на Курилы.
Леска с краюхой хлеба в запазухе рванул за ней следом