Американская тушенка

               

Путник в поношенном военном бушлате, стоптанных солдатских ботинках, видавшей виды шапке-ушанке и обмотках, из-под которых топорщились серые подштанники, продирался скосом заснеженной сопки, время от времени останавливаясь, чтобы отдышаться и смахнуть с лица испарину. Ненастье было нешуточным. Шторм, примчавшийся из  глубин Тихого океана, плотно лепил сырым снегом.
За плечи путник наворочал увесистый мешок, который он скроил от великой нужды из старого, полинявшего от времени галифе: штанины болталась спереди, опушку он перевязал под мышками, так что получилось вроде рюкзака, а главное не давило на хребет. В штанинах приглушенно позвякивали консервные банки, словно бы их кто-то пересчитывал. Путник неуклюже косился на этот звук, каверзная слюна пузырилась на стывших губах, но он в сердцах схаркивал её и ступал дальше, силясь не спутаться в ориентирах, понятных ему одному.
Путник ни кто иной, как Александр Егорович Трофимов, или в своем кругу Леска, бондарь местной рыболовецкой артели, невзначай набрел в отдаленной бухте на ворох мешков, коробок, ящиков и консервных банок, выплеснутых морской волной из разбитых трюмов погибшей баржи. Так неукротимый нравом океан небрежно, походя, расквитывался с людьми за унесенные жизни, жестокосердечно уничтоженные им в порыве штормовых конвульсий.
Исследовав бесхозный груз, Леска пришел к выводу, что мешки с крупой и мукой безысходно испорчены, побывав в соленой морской воде. К ящикам и коробкам он даже не притронулся, потому что физически не мог перенести их через сопку. А вот консервированная американская тушенка, хорошо знакомая ему ещё по фронтовым будням, шибко заинтересовала его. Судя по маркировке, она вполне годилась как на холодную закуску, так и в суп.
В другой раз Леска обошел бы далеко стороной это зловещее место, где всякая щепотка надрывалась человеческим горем. Но у него недавно народился сынишка, а  у жены из-за однообразной снеди исчез румянец с лица и как-то ненормально  усыхали груди.
Леска стянул с себя галифе, оставшись в теплых подштанниках, и туго набил его грузными банками. Сопку он переваливал уже в сильный снегопад, завеянный на её макушку и склоны океанским штормом.
С харчами для кормящих матерей в рыболовецкой артели было туговато. И тушенка была бы как раз кстати, если не сказать большее: консервированное мясо – это не рыба, пусть даже самая хорошая.
*         *        *
В окопах тушенку окрестили «вторым фронтом», потому что она поступала из далекой, богатой Америки, которая не торопилась воевать в Западной Европе. Ему очень хотелось сейчас опустошить одну из банок до дна, а потом завалиться спать по фронтовой привычке прямо в сугробе. Он даже иногда в нерешительности останавливался, нащупывал в галифе банку, доставал складной нож, пытаясь вонзить его в податливую алюминиевую оболочку. Но стоило ему представить, что дома его ожидает молодая жена и малюсенький сын, как слюна пересыхала на губах. И он с удвоенной силой разгребал снег, и упорно шел вперед, туда, где обживала чужой берег российская рыболовецкая артель.
Сытый желудок мог сыграть с ним зловредную шутку. Он не страшился холода и снега. Но это был не Запад России, а Курилы, где снега за сутки наметало столько, что под ним могла сгинуть целая деревня. Время от времени до него доходили дурные вести о гибели путников в снежных дебрях этих безвинных и красивых на вид сопках.
Леска представил себе, что, умиротворенный тушенкой, заснул в сугробе, а вытаял только по весне. К его молодой жене обязательно приклеился бы тот расторопный, раскосый кореец, которому в горечах недавно хотел набить морду. Ещё не хватало, чтобы его чадо, плоть от плоти, кровь от крови Трофимова, залопотало по-корейски, шепелявя и цокая языком.
За плечами он нес не просто американскую тушенку, как добытчик, которую ещё с фронта очень полюбил; он взвалил на себя нелегкую ношу спасителя семьи. В старых полинявших галифе до времени покоилась надежда, что его молодая жена снова зарумянится, а её груди нальются молоком. И пацан загукает от умиления и восторга, почувствовав на губах его удивительный вкус.
*         *        *
С американской тушенкой были связаны воспоминания, от которых жена обычно слезилась, а он, заканчивая рассказ, глубоко вздыхал.
Однажды поутру каждому бойцу выдали по целой банке сытных консервов. Леска спина к спине сидел с лучшим своим товарищем Андреем Соловьев. Ели они, не торопясь, похваливая далеких американских фермеров, в насмешку поругивая заокеанских политиков, что «второй фронт» открывают не десанты на берегах Ла-Манша штыковой атакой, а советские красноармейцы обыкновенным ножом.
Соловьев, облизав ложку, вздохнул, перекрестился по своему обычаю и сказал, что сегодня ночью видел во сне своих родителей. Мать угощала его парным молоком, а он ей отдал банку американской тушенки.
- И знаешь, Леска, так мне стало хорошо от парного молока, что я даже вспотел. А тушенка ей не помешала бы…
- Да, Андрюха,- поддержал его Александр Егорович,- ты прав, а нам не плохо бы сейчас кринку молока. Я любил пить его прямо из-под коровы, чтобы с пенкой.
- И я тоже любил…
- Ложись! – истошно завопили на батарее.
Трофимов на одних коленных чашечках повернулся к товарищу, а потом упал вместе с ним, потеряв равновесие. Откуда-то сверху, кажется, с самих верхушек деревьев, на них свалился вражеский снаряд и оглушительно взорвался. Дальше он ничего не помнил.
Очнулся он в медсанбате с перебинтованной головой, его контузило, товарища рядом не было. В изголовье лежали два вещмешка, сиротливо прижимаясь друг к другу. Он узнал их сразу и сразу же все понял.
Вещмешок Соловьева был распорот осколками в нескольких местах. В своем вещмешке он тоже нашел осколок, который пропахал его сверху донизу и вонзился в банку с американской тушенкой, «НЗ» бойца.
Леска похоронил товарища под зеленой сосной, упросив хозвзвод не раздевать его догола. Лицо, которое ему каждый день улыбалось, он закрыл армейской фуражкой с околышком: так не хотелось, чтобы дорогие черты без времени разъела могильная тля. Потом он собрал небольшую посылку матери Соловьева, аккуратно уложив в неё несколько банок американской тушенки и солдатское мыло. Хотел, было, написать письмо, но в грамоте не был силен, ограничившись в своё время  ликбезом, хотя свою радиостанцию знал как «Отче Наш».
*         *        *
Он принял вызов непогоды, которая бросилась перед ним в дикий пляс, визжа и хохоча от восторга, из-за американской тушенки; ровных, гладких банок с мудреной маркировкой, увесистой, солидной, как и сами американцы, с которыми встречался на Эльбе. Не попадись она ему в руки, все было бы иначе: тихий ночлег в уютной норе среди мешков и ящиков, спокойные сновидения под завывание шторма, а на утро здоровое пробуждение и ясный ум.
Шаг за шагом Леска то пропадал в снежной круговерти, то опять вырастал из неё, потрясая кулаками, матерясь, скрипя зубами. Он утратил чувство времени и пространства, земля и небо тесно переплелись между собой, словно не виделись целую вечность. Курилы ополчились против него, но он знал, что выйдет победителем в борьбе со стихией.
Рыболовецкая артель, куда после фронта  завербовался демобилизованный солдат с молодой женой, угадывалась на расстоянии по могучему дыханию океана. Путник чутко ловил его лицом, и шел к намеченной цели как по азимуту, нисколько не сомневаясь, что рано или поздно достигнет её.
С детства Леска, как и любой другой деревенский мальчишка, хорошо ориентировался в лесу по солнцу и ветру. Солнце над головой, ветер на макушках деревьев. Сейчас он бьет в сопку, как таран, взрывая снега и причудливо закручивая метель. Но он один, если к нему чутко прислушаться и хорошо понять его, указывает верный путь на океанское побережье, туда, где в дощатых бараках клокочет жизнь, а в это память уже намереваются поставить свечку.
Снег сыпал и сыпал, как из преисподней. Казалось бы, в его месиве растворился весь мир. Однако путник был осязаем, больше того - он был одержим и практичен. Он знал, что скос злополучной сопки обязательно закончится подошвой, которая упирается в незамысловатую, сбитую на скорую руку пристань и небольшой заводик по переработке рыбы. И он туда обязательно спустится живым и невредимым и принесет домой драгоценный груз.
У него оставалось ещё много сил. Сколько помнил себя, столько и работал, изо дня в день, махая топором, киркой, лопатой. Учиться ему не пришлось, потому что отец его не признавал грамоты. Как-то он поставил перед мальчишкой весь хозяйственный инвентарь и сказал:
- Вот тебе карандаши и ручки. А плохо будешь учиться в моей школе, я к тебе приставлю хорошего учителя,- сказал он с расстановкой и указал на сыромятный кнут.
И мальчуган учился деревенскому ремеслу с усердием, чтобы шкура на спине была целой и невредимой. Тело его уподобилось камню, мускулы бугрились. И хотя ростом он маленько не вышел, в стычках с деревенской шпаной всегда выходил победителем, что не мешало отцу отодрать лишний раз сына за своеволие и строптивость.
Отец Лески был самодуром от земли. Кроме работы и своего хозяйства, ничего не признавал. В колхоз он не вступил, был единственный на всю округу раскулаченный единоличник, на чем свет стоит, костерил Советскую власть и новое начальство. А репрессий избежал по чистой случайности; в органах решили, что у деда «не все дома» и оставили его в покое и великой бедности.
Сыну своему единственному (две дочери не в счет) насаждал лютую ненависть к новизне. Даже после фронта запретил ему вступить в колхоз, удовлетворившись тем, что орденоносца взяли завхозом в школу. Однако перед отправкой в Армию наказал: «В чужую семью (то есть в плен), сынок, не ходи. Лучше пореши себя. Я пойму и прощу».
Пристально вглядываясь в метель, в надежде увидеть впереди себя родной угол, он ненеожиданно услышал его голос с хрипотцой, порядком надломленный старостью, непосильным трудом и жизненными испытаниями. «Запорю, если уснешь!». И даже весь передернулся, настолько явственно прозвучала угроза отца.
*     *     *
В истошном снежном переплете Леска, завлеченный океанским подарком, все же сохранял достоинство и уважение к себе, как сохранил их на Эльбе при встрече с союзниками, скупо отвечая на бурные приветствия янки.
К тушенке он относился не как к заморскому деликатесу, которому нет равных, а как к допингу в противоборстве со стихией: пока она с ним, он жив и будет жить. И плевать он не хотел, что она американская, главное, что она мясная тушенка - высококалорийная, питательная, что она очень нужна его семье, что дома он должен появиться только с ней.
Американцы – обыкновенные люди. Солидность и состоятельность не помешала им без жалости хорошо отделать двух своих сослуживцев, которые на радостях, что наконец-то встретили легендарных русских солдат, напились в стельку. Их били со знанием дела, а те во всю глотку орали какие-то песни с примесью площадного русского мата.   
Снег не разляпташил человека своей безысходной силой и мощью, хотя отчаяние порой и овладевало им;  как в детстве, когда решил полакомиться орехами и проколол вилами мешок, который висел в сарае высоко над землей. Он хотел взять орехов немного, но орехи сыпались и сыпались из дырявого мешка. И что с этим делать, мальчишка не знал, как не знал сейчас, куда деваться от океанского шторма, который оказался похлеще наказания отца.
Минуты слабости свойственны каждому человеку, угодившему в беду. В детстве они заканчиваются разочарованием, в юности – потерей любимого человека, в зрелом возрасте – поиском выхода.
Леска продолжал идти краем скоса, навстречу океанскому ветру, широко пузыря ноздри и для бодрости духа размахивая руками. Он продолжал идти, когда оцепенение вдруг охватило его, а глаза начали непроизвольно сужаться и липнуть. Лицо продолжало ловить ветер, ноги нащупывали хребет сопки, хотя для этого и приходилось петлять, как зайцу, уходившему от погони.
Он в беспамятстве дотащился до первых бараков рыболовецкой артели, а там по корабельным канатам, натянутым для подмоги блуждающим путникам, нашел своё жилище, в котором в страхе металась и плакала жена с грудным младенцем.
- Что, Нюрка, страшно было? – Отлежавшись, спросил он её.
- Ещё как,- всплеснув руками, ответила жена.
- Ничего,- зазубоскалил Леска,- кореец прокормил бы…
- Ну, его. Нашел чего сказать. И ты хорош. Выбросил бы эти банки, жизнь-то дороже.
- Благодаря этим банкам, я сейчас живой. Да, вот ещё что. Если ты и дальше будешь привечать корейца, получишь. Учти.
- Да что я сделала-то?
- Сама знаешь.
Кореец иногда на работу приходил не по склянке. Жена Лески, как грамотная женщина, работала в рыболовецкой артели нормировщицей. Прогульщиков она обязана была брать на строгий учет и не выдавать им жетонов, дающих право на  хлебную пайку.
- Мадам! Ну, пожалуйста, не наказывайте меня. Кушать хочется,- слезно умолял её кореец.
Жена, добрая душа, невидно совала ему жетон в руки. Кореец, миновав проходную, подбегал к Леске и весело кричал:
- Курибан ( по тамошнему товарищ), давай работу.
- Какой я тебе курибан, черт нерусский. Камбала одноглазая тебе курибан,- отмахивался Александр Егорович от корейца и недобро косился на жену.
Тушенку, которую перенесли на следующий день из бухточки в рыболовецкую артель, ели всем миром, вздувая при этом поминальные свечи. Жена Александра Егоровича зарумянилась, груди у неё высоко поднялись, оправились. Нельзя было без улыбки смотреть, как младенец жадно заглатывает молоко, растекающееся по его надутым щечкам. Природные волжане, они смотрели на своего первенца, родившегося на Курилах, как на инопланетянина.
Кореец преобразился на глазах, будто бы автохтона подменили или влили в его тщедушные жилы «правильную» кровь. Он больше не припаздывал утром на работу, не заигрывал с нормировщицей. Леску, стоя на коленях, уговорил взять  к себе в ученики. И хотя учитель, кроме зуботычин и матерщины, никаких других педагогических приемов не знал, кореец терпеливо и настойчиво постигал необозримые премудрости бондарного дела. Он знал, что нет в рыболовецкой артели равных человеку, который перевалил в штормовую погоду через Курилы.