Сегодня мама обнаружила, что сгущенки стало на две банки меньше, а густая, бело-розовая пенка с земляничного варенья сползла на порядок ниже по стеклянной стенке. Отвернув без особых усилий крышку, которая должна была прямехонько и крепко сидеть на стеклянном горлышке, мать заглянула в ставшее совершенно жидким варенье. Она поняла, что ее сын вырос. И, выглянув в окно, она убедилась в этом еще раз. Сын бегал вместе с ватагой мальчишек за девчонками, играя в ставшие совсем подростковыми, с легкой дымкой эротизма, догонялки. Сын стал высок, широк в плечах, отпустил волосы до плеч, как это было модно теперь, и стыдливо, но настойчиво интересовался девочками.
Сам Боря, не замечая лукавого взгляда матери, совершенно забыв обо всем на свете, желал только поймать улепетывающую от него Машку и начать выворачивать ей руки, не сильно, а как раз так, чтобы она пищала и показывала розовый язык меж белоснежных зубов, и улыбалась ему одному! Машка тоже хотела, чтобы ее поймали, и чтобы ее поймал именно Боря, который ей, конечно – тс-с, только между нами! – очень нравился!
За гаражами, куда юркнула по-мальчишески худая Машка, Боря пролез уже с трудом, зацепив штанину за острый угол. Вырвавшись неловко, как большинство движений нескладных подростков, Борька с размаху бухнулся в крапиву! Выглянув из травы, Борька оглядел пространство за гаражами, и, только убедившись в том, что Машки нет, тихо завыл. Жгло правую щеку, жгло голые руки до локтя… Одним прыжком вскочив на ноги, Боря ощупал первым делом лицо: ровно. На носу намечался прыщ – это было досадно, да ну и ладно! А вот правая рука до локтя вся была обожжена. Услышав скорые, легкие шаги, Борька изобразил на лице гримасу крайнего страдания и завыл еще раз – очень натурально!
- Аааах! – выдохнула Машка и всплеснула руками, как делала ее мать, когда с ними что-нибудь происходило. – В крапиву залез! Во дурачок! – схватила Борю за локоть и подула на обожженное место. – Жжет?
- Угу, - выдохнул Борька и зажмурился, и скривился, вспомнив фильм, где у раненого солдата было такое же лицо.
- Бедненький! – Машка искренне сочувствовала Боре, и сочувствовала со знанием дела, поскольку совсем недавно, когда гостила у бабушки, тоже ожглась крапивой, но не так сильно, немножко. А тут – мелкие волдыри уже начали проступать на нежной, еще детской коже.
- Угу, - только и мог сказать Борька. Приняв свою боль как должное, он и сам поверил в то, что ему очень больно, и скупая мужская слеза выкатилась из правого глаза, а левый страдающе взирал вокруг, прощаясь с жизнью и окружающими людьми. На самом деле больно ему вовсе не было, но хотелось, чтобы вот именно эта вредная Машка его пожалела!
- У собачки заболи, у кошечки заболи, а у Бореньки заживи! – вспомнила она бабушкину присказку и даже поцеловала мелкие волдыри у запястья, как делала в таких случаях бабушка.
Борька был удивлен и растроган таким ее поступком одновременно. В его душе поднялась та особенная буря, которая случается в душах только очень молодых, бесконечно наивных, беспечно влюбленных! Хотелось почесать ожженную руку, но торжественность момента не позволяла этого! Боря чувствовал, что нужно убедить ее в ужасной своей боли, что нужно сказать ей что-то еще, и он мучительно соображал, продолжая морщиться.
- Очень-очень больно, - выдохнул он. – Будет много волдырей и будет операция! – зачем-то прибавил он. Слова «операция» Машка выдержать не могла, и на ее чистые голубые глаза навернулись святые слезы сочувствия. Еще свежи были воспоминания о гнойнике, который ей оперировали пару лет назад, о боли, злых врачах. Машка приблизила мокрые глаза и поцеловала Борьку в губы так просто и по-детски нежно, что он совершенно забыл, какую именно руку ожёг.
Он не успел опомниться, как Машки и след простыл.
На поляну Борька вернулся совершенно и бесконечно счастливым. Пацаны недовольно «укали»:
- У-у, так и не поймал!
Да разве важно было теперь, что он не поймал никого, если в свои двенадцать лет он удостоился первого поцелуя, когда другие об этом и не мечтали!
***
Случилось много всякого-разного, о чем можно сказать общо и определенно: взросление. Борьке было семнадцать, он заканчивал школу и в целом был парнем хоть куда! Волдыри от крапивы давно прошли, а с ними – и умиление первого детского поцелуя. Конкретные и жесткие игры сменили детские догонялки, а девочки представлялись источником совсем иного рода ощущений.
Мальчишеская дружба переросла во взрослую, мужскую, совсем иные споры и разговоры стали ее предметом. Темой дня чаще всего являлись взрослые и доступные женщины, о которых рассказывали Борьке друзья.
- Она такааааая! – при этих словах они округляли глаза, намекая на что-то совершенно из ряда вон. Этого Борька не знал, рассказать ему было нечего, поэтому чаще всего он являлся безмолвным, иногда – циничным слушателем. Речь шла, как правило, о проститутках. Все поголовно друзья Борьки считали, что именно проститутки знают все «об этом» и именно у них «всему этому» следует учиться. Борька верил и не верил. Он чувствовал, как на него надвигается страшная и соблазнительная реальность взрослой жизни. Если бы его спросили, хочется ли ему сделать так, как сделали почти все его друзья, он бы ответил не сразу, а крепко и надолго задумался.
Но время шло, и он оставался последним из друзей, кому нечего было рассказать.
- Так все делают! Правда, абсолютно все! – убеждали его товарищи.
- «В самом деле, - мысленно рассуждал Боря, - если так делают все, так и мне нужно сделать так же. Ничего страшного не будет, все как у всех»… Так он говорил и в тот вечер. Вечерние огни зажигались нестройно, как будто сами опьянели. Воробьи, дураки и забулдыги, кишмя кишели на городской площади, нагло попрошайничали у сидевших на лавочках и прогуливающихся горожан. Борька шел навстречу неизведанному и пугающему, и имя этому было «женщина».
Мимо то и дело проходили взрослые женщины, хорошо одетые и накрашенные, но у Борьки не возникало мысли о том, чтобы заговорить с ними. Он решил занять выжидательную позицию и сесть.
Опустившись на первую попавшуюся лавку, Борька подумал о том, что первая попавшаяся – это не так уж и плохо – раз все так делают! Через минут десять он уже размышлял о том, зачем он сидит здесь и чего выжидает. Через двадцать минут он уже проклинал себя и друзей, через полчаса почувствовал себя полным идиотом. Как это бывает в молодости, он принимал решения поспешно, и так же поспешно отказывался от них. Он готов был назвать себя последними словами и двинуться прочь от злополучной площади, когда заприметил на соседней лавочке девицу, накрашенную вызывающе, не располагающую к умным беседам. Она как будто тоже кого-то ждала, но никто не шел к ней в продолжение следующего получаса. Борька загадал, что если пройдет полчаса и она не уйдет, он подойдет к ней.
Теперь, на исходе тридцатой минуты его забила мелкая дрожь. Решив, что тянуть ни к чему, он пружинисто, одним рывком встал и подошел к ней. Она громко жевала жвачку. Ей было явно скучно. Она вряд ли ждала кого-то определенного.
- Привет! – Борьке стало ужасно стыдно за то, что он намеревался сделать.
- Малолетка?... Водка есть?
Так она развеяла все его сомнения.
Общежитие, в которое они пришли, насквозь пропахло соленой селедкой и еще смесью каких-то совковых запахов. Близлежащая булочная не могла перебить их даже ароматом свежей выпечки. Комната, в которой они очутились после шатания по захарканной лестнице, была обставлена в стиле минимализма, если так вообще можно выразить это невыразимое «убожище». Часть стены была до потолка обклеена постерами, с них кокетливо сверкали глазами голые женщины, Шварцнегер демонстрировал бицепсы, какие-то нечесаные типы курили смачно, с хитрым прищуром глядя на вошедших. Один, кажется, даже подмигнул Борьке, намекая на что-то, чего Боря понять не мог. В центре комнаты был диван, перед ним – пепельница. Диван натужно скрипел, гудел от каждого неловкого поворота, чувствительно реагировал на каждое их движение, словно паралитик, которого заклинило посреди дороги - кто-то хочет помочь ему, но причиняет этим лишь боль.
Через время Борис вывалился из общаги, блуждал по темному двору, ища тонкую полоску света, которая была, была, когда он пришел сюда! Выбравшись на проспект, Борис Викторович глотнул грязного городского воздуха и потянулся, хрустя всеми костями. И пошел по проспекту, пиная листву, бросающуюся ему прямо под ноги. Радовало лишь одно – теперь ему тоже есть, что сказать товарищам.
Назавтра разговор состоялся, и Борис говорил, пародировал, передразнивал то себя, то вчерашнюю девушку. Непонятное изумление было на лицах его товарищей, и он спросил, в чем дело.
- Так легко все получилось? – удивился один.
- Надо же, - присвистнул другой.
- Так ведь все делают, - придурковато улыбнулся Борис.
- Да я, знаешь, все рассказывал, да… Если честно, ничего такого не было… - признался один.
- У меня тоже, - поддержал другой. И вскоре Борис получил целый пакет поздних признаний. Все заторопились, испытывая неловкость, нашли причины к тому, чтобы уйти, и вскоре Борис Викторович остался один. Не зная, чем заняться и куда себя девать, он начал было поддевать листья носком ботинка, но и это занятие оказалось не под силу ему.
Какая-то усталость начала давить на него, особенно на плечи, и неподъемным показался груз собственного тела. Борису Викторовичу подумалось, что неплохо было бы заиметь для таких случаев трость. Сгорбившись, он кое-как побрел по аллее, запинаясь об камни, листья, тротуар, осень, жизнь…