Аккурат под самое Крещение Почесухину бросил любовник. Повод для бросания Василий нашел железный. Лезешь ты, Почесухина, - сказал. - как тетки моей Марфы лисья горжетка. Сказал, зубом цыкнул и отвернулся на образок в углу.
Подбородок Почесухиной мелко-мелко задрожал, грудь под кофточкой югославской еще, доперестроечной вздыбилась, глаз кровью налился..
Вспомнила Почесухина молодость свою, в Васильевых лядях загубленную и жалостно так спросила: что ж, Василий это ты за эвфемизм такой удумал? Это когда ж я, бесстыжие твои глаза, на тебя козла кривоногого лезла?
- Ох и глупая ты баба, Почесухина! Линяешь ты, что мой свитер мохеровый, который Лидка в прошлом годе вязала. Не нать мне баба лысая! И в кальсонах у меня твой перманент и в рагу вона плавает! И Лидка с рубашки волоса поснимает и вяжет-вяжет.., вяжет и молчит. Тьфу!
В сенях глухо громыхнуло ведро и на нечищенном крыльце появились косолапые ямки 44 размера.
Почесухина завыла в голос.
Почесухиной было 39. Когда-то щекастое розовое лицо ее уже подвяло, налилось сонной отечностью и чуть подвисло маленькими мягкими брылями, похожими на складочки чудной породы ручной собаки дачницы Елизаветы Кирилловны.
С Василием Почесухина сошлась от простой бабьей потребности, да как-то прикипела к тяжелому мужскому духу, что из-под рубашки да от сапог шел, к шершавым рукам, да к ласковому слову, на которое скуп был суровый этот мужик. Так и жили. Василий при Лидке, а Почесухина при Василии.
То-ли от нервенных перегрузок, как ветеринар Филиппыч объяснял, то-ли от ворожбы, которую Лидка удумала, то-ли от женской своей несостоятельности Почесухина начала вдруг плешиветь. Гордость и краса, в Васильево запястье толщиной, оставляла на гребешке пучки русой шерсти, которой хватало аккурат на перевязать сочную редиску с Почесухинского огорода. А редиски на огороде было хоть этой самой ешь.
Почесухина пучков стеснялась, мазала голову жамканным луком в смеси со скипидаром, кушала пророщенную пшеницу и сделала перманент.
Голосила Почесухина до темна. А когда большое, жилистое тело Василия плюхнулось в крещенскую прорубь, опухшая и совершенно обессилевшая, она, тихонько перекрестив его из-за сарая, села под чешскую трехрожковую лампу и начала вить гнездо.
Молодая скворцовая поросль голосила на все лады, на глазах матерея, обрастая перьями и твердея клювами. Папаши-скворцы укрепляли тяжелеющие день ото дня русые гнезда где палочкой, где соломой.
А лысая Почесухина радовалась весне, солнцу и тоненькому, едва пробивающемуся пуху на темечке.