За мясом
Раз в неделю Алексей выходил из дома рано, ещё фонари горели. Шёл к стекляшке, правда, хоть и называли её стекляшкой, все витрины и двери фанерой забили, занимал очередь. Знал, если после шести придти, номер на руке трёхзначный напишут, тогда уж не мясо, а кости достанутся. Конечно, он мог бы и без очереди, потому его домашние и
направляли на это нешуточное дело, но ему почему-то не хотелось надевать ордена и медали, и тыкать милиционеру свою книжечку. Потому и вставал в шесть, а что – всё равно не спать, а ворочаться да кряхтеть, лучше уж с пользой. Он записывался одним из первых, обычно, в первую сотню попадал, потом, до переклички – без пятнадцати восемь, то прохаживался вдоль магазина, то с мужиками покуривал. В восемь запускали.
У входа всегда толкучка, могут и подавить. Алексей, хоть и невелик собой, а от жизни жилистость сберёг, руки прижмёт к груди, поднапрёт, вот и в тепле. Теперь можно с бабками побалагурить . Он ещё на улице, пока стоит, всё выглядывает с кем бы ему сегодня потрепаться, перед кем себя показать. Вот ведь как, дома – молчун, слова из него не вытянешь, а здесь, на людях, всю свою подноготную вываливает. Те охают, ахают, и не поймешь, верят они его россказням или нет.
Только у него каждый раз новый рассказ наготове, всё о войне вспоминает: и скольких страхов натерпелся, и как иконка материнская его всю войну оберегала и какой он дурак, безбожным был, да и после всех чудес так дураком и остался.
- Когда на фронт забрали, совсем ещё дитём был, - рассказывал Алексей,- от мамки ещё не оторвался, а тут тебе бой, ад кромешный. Оружие, - говорят, - в бою сам себе добудешь. На всех не хватает. А кругом такое, что у меня в голове прямо помутилось, страх такой, что просто в землю готов втиснуться. Только вдруг всё будто стихло, будто всё от меня отодвинулось и кисеёй белой прикрылось. А передо мной, спиной ко мне, стоит мать на коленях и молится. Потом оглянулась и улыбнулась. Иди, - мол, - Алёшенька, - не бойся. Тут страх у меня и прошёл, что такое страх я потом всю войну не знал. Схватил я автомат, что рядом валялся, то ли убили кого, то ли чудо какое, и вперёд. Вот такой был мой первый бой.
А потом, спустя уже какое-то время, получаю от матери письмо: “Был от тебя, с фронта, человек. Спросил, не хочу ли я тебе что-нибудь передать. Только у меня ничего припасено не было. Я передала ему носки шерстяные и ладанку с иконкой. Ты её на шею-то надень, на неё вся моя надежда, знаю, что ты комсомолец и тебе вроде как не положено, но очень тебя прошу…”ну, и дальше…
Удивился я тогда, что за человек с фронта? Тогда и отпусков-то никаких ещё не было.
А через несколько дней передают мне посылочку, только никакую не посылочку, а в тряпицу что-то завёрнутое, в ней ладанка с иконкой, а носков, как мать писала, никаких нет, спёр уже кто-то.
Одел я эту ладанку, так с ней всю войну и проходил. Вот. Не одна пуля меня не взяла.
Алексей своим рассказом доволен. Смотрит радостно, а в глазах то ли бахвальство, то ли хитрость – не поймёшь. Бабки охают, ахают, а мужики говорят:
- Да, уж это мы не от тебя первого слышим.
- Вот то-то, - отвечает им Алексей, слышать-то слышали, а ума не набрались. Я и сам такой. Меня вот спасли, а я что – хожу в церковь, что кому хорошее сделал?
Дураки мы. И я дурак, и вы…
И так каждый четверг. Вставал. Тащился по сырому и холодному в эту фанерную стекляшку, чтобы там перед бабками то ли похваляться, то ли исповедоваться. А рассказов у него столько было, что не поймёшь, то ли повести это у него, то ли романы, то ли басни. И глаза у него всегда живые такие были, с каким-то прищуром.
Но однажды пришёл грустный.
- Ты чего? – спрашивают бабки.
- Да так, - говорит, - всё одну думку думаю. Я ведь тогда поверил что, он у неё только вещи украл, а теперь что-то сомневаться стал. Всё думаю. Может, вы мне и подскажете.
Я ещё до войны за одной женщиной ухаживал, она, и матери моей нравилась, жениться думал. А тут вот – война.
На фронте, там как-то наша гражданская жизнь показалась мне очень важной, я всё вспоминал кто, что сказал, почему, конечно, больше всех вспоминал мать и тётку, отец у меня ещё до войны умер, переживал как они без меня. Женщину эту тоже, её особенно, я очень боялся, что она меня не дождётся, потому что много у неё и без меня поклонников было. Нет, она не ветреной была, просто, знаете, живая такая и добрая. Вот я как-то расвспоминался вслух, а наш замполит и говорит:
- Покажи карточку.
Я показал и вижу – зря. Потом уж понял – точно зря.
Только прошло некоторое время, а он говорит:
- Я скоро в командировку еду могу твоей девушке письмо передать, без перлюстрации, да и вы тоже, - обратился он к другим, - имейте в виду, если, конечно, хотите.
Мы все уши-то и развесили. Схватили карандаши, ручек там всяких, чернил у нас и в помине не было, карандаш – это кому достанется, кому – нет, и давай строчить. Всё больше про любовь, про тоску, потому что когда знаешь, что письмо твоё какой-нибудь штабист доглядывать будешь, про это как-то писать не хочется, а тут все своё и вывалили.
Только зря, такого мы яда от этих воспоминаний хлебнули, что и говорить нечего. Некоторые, конечно, и о другом, наверно, чём-то писали, не знаю.
После того как наш замполит уехал, через некоторое время, стали нам письма приходить и мне тоже.
- Что, - мол, - приезжал от тебя человек. Я его встретила по человечески, угостила, чем могла, только он что-то засиделся, поздно ему было в гостиницу идти, вот я ему за зановесочкой и постелила. Только утром проснулась, его уж нет, смотрю, из сундука торчит что-то, будто кто открывал, я – к нему, а там – ни туфель моих, ни отреза, которые ещё до войны покупала.
А одна написала:
- Еле отбилась от твоего чёртового командира, дьявол бы его побрал.
Тут я и задумался. Думаю, а вдруг что меж ними было.. Замполита нашего долго не было.
Перед его приездом двоих наших ни за что, ни про что забрали и увезли куда-то, ребята прознали, что в штрафбат. Тут мы и смекнули в чём дело.
Вскоре после этого он вернулся.
Я,- говорит,- к вам ненадолго. Мне скоро повышение будет.
А у нас как раз наступление было, бои. Из того боя уж он не вернулся. Нет, вы не думайте, что это я. Другой кто-то. Хотя и я мог бы.
Вот ему и повышение.
Только до сих пор я всё думаю о тех туфлях, может, что у них тогда было.
Алексей замолчал, да и в очереди было тихо. Кто-то из мужиков пульнул матом. А Иван, он тоже часто за мясом ходил, сказал: “Поди-ка, что скажу”…
Но тут вынесли новый лоток и все ринулись к нему.
Вернувшись домой с замороженным куском свинины, Алексей лёг на свой диван, в ещё не состарившейся двушке, отвернулся к стене и пролежал так целый день. Потом встал, пошёл в туалет, где в бачке хранилась ещё не открытая четвертинка. Посидел на унитазе. Выпил. Опять лёг.
- Что это он? - спросила дочь.
- А, чёрт его знает,- ответила жена.
Раздалось бряканье ключей. В квартиру вошёл зять. К нему подбежала внучка. Началась возня, сначала радостный писк, потом рёв.
На кухне жена жарила лук для борща, орал телевизор, дочь гладила бельё.
За окном стемнело…