Гибель строгановского архива
(рассказ)
1
Утро первого августа 1891 года выдалось в Одессе на редкость жарким. Огненный диск солнца, высоко поднявшись над жемчужно-серебряным горизонтом Черного моря, безжалостно опалил полуденный город, заставив одних людей прятаться в тени домов и деревьев, других же, не обремененных никакой работой, поспешить к благодатной прохладе утренних волн.
В это время у Воронцовского дворца царило непривычное оживление. Сначала в открытые настежь чугунные ворота одна за другой въехали семь больших подвод, запряженных сытыми, привыкшими к перевозке тяжестей, породистыми битюгами. Затем пришла артель из восьми рослых мужиков, тугие плечи и загорелые мускулистые руки которых говорили о давней привычке к тяжелой работе. В ожидании приказаний дворецкого, нанявшего артель для погрузочных работ, они уселись на травке в тени дворца и повели неспешный мужицкий разговор о возможных ценах на зерно по причине нынешнего засушливого года. Но долго разглагольствовать не пришлось: появился дворецкий и, не здороваясь, бесцветным голосом сказал почтительно поднявшимся с газона артельщикам:
- Вот что, мужики... Нанял я вас для погрузки на подводы семи ящиков. Верно?
- Знамо дело, - ответили они.
- Так вот, надо не только погрузить ящики на подводы, но и сопровождать их до причала, где стоит наготове паровой баркас, погрузить ящики на палубу, затем выйти в открытое море и по команде капитана сбросить их за борт.
- Утопить, значить? – спросил мужик в картузе, по виду и бойкости – бригадир артели.
- Утопить.
- А ежели всплывуть обратно, тады як?
- Не всплывут. В каждом положены тяжелые камни. Да и груз не легок сам по себе.
- Лады, барин. Мы согласные. Дык... господа хорошие... платить таперича поболе надоть... ране на такую работу мы не договаривались, - сказал бригадир.
- Естественно. Сейчас выйдет к вам казначей графа – вот с ним и договаривайтесь о новой цене.
- Лады. Казначей так казначей.
Когда дворецкий возвратился во дворец, недавно принятый в артель вихрастый парень с бегающими, глубоко посаженными глазами, загадочно прошептал:
- А тут, дядьки, дело, кажись, не чисто... И чего это вдруг приспичило графьям добро в море топить? А?
- Не твайго розума дело, Прохор! - махнул рукой бригадир. – Многа ведать будеш, дык скора памреш. Нам-то што до барских забав? Нам деньгу на лапу – ды у трактир, а дале – хучь потоп, хучь пожар. Утумкал, хлопец?
- Утумкал... Только смотри, Иваныч, какой расклад получается. Чую, в ящиках хоронят добро всякое, а, может, серебро с золотом.
- Дык что?
- Как - что?! Как - что?! На баркасе повяжем команду да с добром этим к туркам подадимся! И заживем!..
Мужики расхохотались.
- Ты, хлопец, па Сахалину заскучав, аль па Соловкам? Аль па матушке пятле намыленай? – укоризненно покачал головой бригадир. – Хто тябе надоумил-та думать такое? Должно быть - каторжные...
- Ну, ладно, ладно... Но выкинуть-то с баркаса на мелководье хоть один ящик можно же? Али опять не можно?
- Вось что, Прохор, – бригадир укоризненно покачал головой. – Гляжу я - зазря мы тябе у артель узяли. Не наш ты чаловек. Каторга па тябе плачеть. Так что, покудова не позна, артели от тябе надоть избавляться. Верно, мужики?
- Верно! – ответили они. – Нам детишкав надоть кормить, а не разбойничать. Ишь, шустры яки!
- Да шуткую я, шуткую!.. – пошел на попятную Прохор.
- Вось то-та!.. Тихо, робяты! Кажись, казначей идеть, - оборвал разговор бригадир и, сняв картуз, направился навстречу чрезвычайно худому, высокому, лысому господину в щегольском комзоле, с сафьяновой папкой под мышкой.
2
Сильно исхудавший граф Александр Григорьевич Строганов, «первый вечный гражданин Одессы», с самого начала июля не вставал с постели. Сильные боли в желудке, на время заглушаемые морфием, постоянная отрыжка, отсутствие аппетита и слабость – такая слабость, что, казалось, поднять над головой руку означало совершить беспримерный подвиг, – сами по себе исключили любимые ранее прогулки по тенистым аллеям дворцового парка, не говоря уже о почти забытых гуляниях по Николаевскому бульвару. В последний раз, тяжко опираясь на палку, он медленно прогуливался по бульвару с любимой сестрой своей, Идалией Полетикой, около года назад, за месяц до ее тихой кончины.
Каждый день ученые доктора для проформы выслушивали, выстукивали и ощупывали графа, затем выписывали рецепты отвратительных горьких микстур и порошков, призванных облегчить страдания больного, затем с чувством исполненного долга величественно удалялись до следующего бесполезного визита. Строганов же слабел и слабел, и в середине июля доктора объявили домочадцам, что жить ему осталось не более двух – трех недель.
Приговор докторов стал известен графу. Будучи мужественным человеком, он спокойно воспринял свой смертельный диагноз, о котором и сам уже давно догадался, и все оставшееся ему время посвятил приведению в порядок финансовых и имущественных дел, внесению изменений в завещание, а также уничтожению семейных архивов – своего и сестры Идалии.
С конца июля в спальне графа, сменяя друг друга, постоянно дежурили духовник протоиерей Тихон, два доктора с сиделками, архивариус, адвокат и дворецкий. Время от времени сюда заглядывали приехавшие по вызову племянники: дети Елены Григорьевны – варшавский генерал-губернатор Михаил Иванович с сестрой Александрой Ивановной, и дети Сергея Григорьевича – шталмейстер Высочайшего двора Николай Сергеевич с братом, тайным советником Павлом Сергеевичем, и сестрой Елизаветой Сергеевной. Ближе родственников у Александра Григорьевича к тому времени в живых не осталось: жена, дети, братья и сестры давно уже покоились на кладбищах России и европейских стран.
Племянников графа занимал один вопрос: что в завещании? Как распорядился он своим богатством? Адвокат хранил непробиваемое молчание, поэтому племянникам волей-неволей пришлось набраться терпения в ожидании неминуемого финала. Достоверно им стало известно лишь то, что дядюшка Александр Григорьевич Строганов завещал свою уникальную библиотеку Новороссийскому университету, а похоронить себя распорядился на Старом кладбище, в одной ограде с любимой единокровной сестрой Идалией Полетикой.
3
В это жаркое августовское утро граф долго лежал в забытьи. В десятом часу дежурный доктор выслушал стетоскопом сердце больного. Услышав слабое неровное биение, он удрученно покачал головой и отошел в сторонку.
Неожиданно больной открыл глаза. Вполне ясным взором осмотрев присутствующих в спальне, он согнутым дрожащим пальцем показал на архивариуса, остальным жестом велел выйти. Архивариус немедленно подошел к кровати.
- Что с архивом? – тяжело дыша, спросил граф.
- Все, как приказано, ваше сиятельство, - ответил архивариус. – Шесть ящиков с бумагами вашей семьи уже заколочены и опечатаны свинцовыми пломбами. Седьмой ящик с бумагами Идалии Григорьевны еще раскрыт, потому как только вчера в ее секретере мною было обнаружено потайное отделение, в котором лежали три не учтенные единицы хранения. Без вашей воли я не смел...
- Покажи…
Архивариус поспешно вышел и вскоре вернулся, держа в руках аккуратно перевязанные шелковыми лентами пачки бумаг.
- Вот, ваше сиятельство, - сказал он, став у изголовья графа.
- Что... там?.. – спросил Строганов.
- В этой, - архивариус приподнял верхнюю пачку, - записки барона Жоржа Геккерена, писанные им Идалии Григорьевне в период с 1834 года по март 1837 года. Весьма прелюбопытные.
- Утопить!.. – едва слышно сказал Александр Григорьевич. – Далее...
Архивариус отложил пачку на столик; вторую, увесистую, поднес близко к глазам графа.
- В этой пачке содержится дневник Идалии Григорьевны, писанный ею в пяти толстых тетрадях в период с 1834 года по 1863 год. В первой же тетради они записала, что... – архивариус наклонился и прошептал графу на ухо, - что стала негласной любовницей Жоржа д’Антеса, что он называет ее не иначе, как «супругой»; что она собирается бросить своего мужа, «божью коровку», и уехать с любовником из России под патронажем австрийского посланника; далее много про Пушкина и его супругу, про кавалергардов Ланского и Савельева... про других кавалергардов... про дипломы рогоносцев... про свидания с Жоржем... про кончины своих детей... а в пятой тетради объясняет, за что ненавидит Пушкина...
- Утопить... утопить немедля... – прохрипел граф, разволновавшись. – Как смела... она... держать это... и не сжечь?!
- Позабыла, ваше сиятельство! Должно быть, позабыла про место потайное в секретере. Доктора называют это «старческим склерозом».
- Ай, ай!.. Какой... мог быть... скандал... Но ты молчи об этом!.. Молчи по гроб!.. Обещаешь?
- Обещаю, ваше сиятельство!
- Молчи!.. И помни, что… я упомянул… тебя в завещании… Что далее?..
- В третьей пачке собраны сто шестьдесят писем из Португалии, писанные по-французски, от бабушки Идалии Григорьевны, Леоноры д’Алмейда, к дочери своей, графине Юлии Петровне в период с 1811 года по 1829 год. Я не успел подробно ознакомиться с содержанием писем, однако, бросается в глаза, что касаются они, в основном, молодых лет Идалии Григорьевны – как растет девочка? как проходит ее воспитание? как взрослеет? как у нее с русским языком? Много приветов и благодарностей вам лично за теплое отношение к внучке... и так далее до самого ее замужества. Похоже, графиня Юлия Петровна подробно сообщала матери о жизни внучки в вашем доме.
- Утопить... утопить...
- Слушаю, ваше сиятельство.
- А дневник Идалии... все пять тетрадей... сжечь немедля... перед моими глазами... в камине...
- Ваше сиятельство, жарко станет в спальне... на дворе за тридцать градусов.
- Не перечь мне... возьми таз на кухне... да в нем и сожги... ну?
Архивариус поклонился и спешно покинул спальню. Вскоре он возвратился с большим медным тазом, в котором повара обычно варили малиновое и клубничное варенье. Поместив его в камин, архивариус взял со столика тетради Идалии Полетики, положил в таз и вылил на них бутылку чистого медицинского спирта.
- Поджигай... жги... – прохрипел Строганов.
Архивариус чиркнул спичкой. Огромное, призрачное голубое сияние тотчас озарило камин. Через несколько секунд от тетрадей потянулись оранжевые языки дымного пламени, они быстро множились, набирали силу и вскоре, корчась и обугливаясь, превратились в горку чадящего пепла, навсегда похитившего у будущих историков и пушкинистов бесценные сведения о хитросплетениях антипушкинской интриги и роли в ней самой Идалии Полетики. Много, очень много тайн улетело в тот день в каминный дымоход Воронцовского дворца! Еще большему числу тайн уготовано было упокоиться и исчезнуть на дне Черного моря.
- Все, ваше сиятельство! Сгорело дотла! - сказал архивариус, с тревогой глядя на бледное, как у мертвеца, лицо графа.
- Остальное... заколачивай и... топи... топи... в море...
- Слушаю, ваше сиятельство.
Архивариус взял две оставшиеся пачки бумаг и вышел из спальни. Через минуту послышались гулкие удары молотка, затем зычный голос бригадира артели скомандовал: «Ну, мужики, узяли, с Богом!» и, наконец, тяжелое цоканье подков по брусчатке дворцового проезда возвестило об окончании погрузочных работ. Семь дубовых ящиков строгановского архива в сопровождении конной полиции начали свой путь к морскому причалу.
4
В три часа пополудни у закрытых ворот Воронцовского дворца вновь появилась артель грузчиков, вернувшаяся за оплатой произведенного ими утопления ящиков. Калитку в это время охранял важный, из заслуженных отставных солдат, привратник с двумя георгиевскими крестами на мундире времен обороны Севастополя. Правой рукой он держал наклоненную винтовку, преграждавшую вход во двор, левой – изредка подкручивал свои пышные гренадерские усы.
- Слышь, служивый, нам бы к господину казначею... – обратился к нему отделившийся от артельщиков бригадир.
- Чего-о-о?! – надменно и строго прогудел привратник. – Не положено!
- Як не положено? Як не положено?.. Мы жа сем ящиков, кожны, почитай, пудов на пятнадцать, пагрузили, разгрузили да у море скинули... Нам рублики за ента патрэбна у казначея узять. А ты – «не положено»... Ще як положено!
- Ничего не знаю! Не велено!
- Ишь ты!.. Фасон держить!.. Креста на тябе нема. Аль не татарин ты часом?
- Сам ты татарин! Вот щас как пальну из винтовки! Проваливай, откуда притопал!..
- Ох, напужал! Напужал-то як! Хучь ты и георгиевский кавалер, дык и я тут не пальцам роблены, и я георгиевский кавалер – на Шипке во ентими руками нехристей, аки мяшки с цыбулей, с горы скидывал!
- Да ну?- в голосе солдата послышались нотки уважения.
- Вось табе и ну!.. Слышь, салдат, мяне да казначея патрэбна. Мы жа артелью тут не абы як, мы накштал сваих кровных рубликов хлапочам. Мазалями заробили, потам мужицким... А ты... слухай сюды... ты не сумнявайся... Мы могем табе и водочку паднести, милае дело! «Ерофеича»!
- Ну, ладно... Только тебя одного пущу. Больше не велено. А ты, часом, про «Ерофеича» потом не забудешь?
- Не сумнявайся, браток!.. – обрадовано произнес бригадир и, боясь, что привратник может раздумать, быстро засеменил в сторону дворцового подъезда.
5
Дворецкий вернулся с баркаса часом раньше погрузочной бригады, где наряду с полицейским чином был официальным свидетелем затопления сбрасываемых с палубы ящиков. Буквально на глазах, в кипении бесчисленных воздушных пузырьков, они стремительно уносились ко дну, исчезая из виду в считанные секунды. Дворецкий хотел было рассказать обо всем графу, но когда вошел в спальню, то увидел, что обстановка там за несколько часов кардинально изменилась. Граф пребывал в забытье, вокруг него суетились озабоченные доктора, горели свечи, вдоль стены с постными лицами выстроились именитые племянники, а духовник протоиерей Тихон явно готовился к отпеванию «вечного гражданина Одессы».
Увидев в глубине спальни казначея, дворецкий жестом пригласил его выйти в коридор. По сравнению со спальней, там было прохладно.
- Как прошло затопление? – спросил казначей, вытирая лысину и лоб батистовым платочком.
- Нормально. Ящики летели в бездну, словно камни.
- Последней волей... думаю, последней... Александр Григорьевич приказали хорошо оплатить работу грузчиков.
- Да-да, конечно. Скоро они будут здесь.
- Я распорядился, чтобы привратник пропустил сюда только бригадира.
- Хорошо.
Они разошлись; дворецкий по долгу службы возвратился в спальню умирающего графа, а казначей спустился на крыльцо, чтобы подышать свежим воздухом. Вскоре он увидел приближающегося к крыльцу бригадира грузчиков.
- Ну, что, за денежками, небось, пожаловал? – спросил он бригадира.
- Так точно, барин, за кровными! - ответил тот, снимая картуз.
- А хорошо ли затопили ящики? До них никто не доберется?
- Не, барин, там глыбко. Почитай, с полверсты до дна будеть.
- Ну, ладно, ладно.
Казначей отошел к столику, на котором стояла чернильница с ручкой.
- Поди сюда, - позвал он бригадира. - Получай денежки на артель. Распишись вот здесь.
- Я грамоте, барин, не обучен. Давай, крест поставлю в бумагу твою. Где ставить-то?
- Вот здесь, - пальцем указал казначей, опуская перо в чернильницу.
Бригадир взял у него ручку и неумело накорябал некое подобие креста, после чего казначей вручил ему закрытый конверт с деньгами. Заглянув во внутрь, бригадир увидел, что на сей раз графья не поскупились.
- Благодарствую, барин! – поклонился бригадир, и лицо его засияло от довольства. - Эх, таперича загудим!.. На усю ивановскую! Знай наших!
- Давай, давай, только не пропей все, оставь и для семьи.
- Оставлю!.. Благодарствую, барин!
Опьяненный неожиданной щедростью графского казначея, бригадир быстрым шагом засеменил к ожидающей его за воротами артели. Пробегая мимо привратника, он мстительно-торжествующим тоном прокричал ему:
- Хрен табе, а не «Ерофеича»!
Умер граф Александр Григорьевич Строганов на рассвете 2 августа 1891 года. Через шесть дней он был, согласно прижизненной воле, похоронен на Старом Одесском кладбище в одной ограде со своей единокровной сестрой.