- Начальнику отделения ОВД такого-то... от гражданки такой-то... Прошу объявить в розыск неизвестное лицо... которое в ночь с одиннадцатого на двенадцатое... похитило часть жизни... нет, вырвало с мясом сердце... выпотрошило душу, как писать?
- Какую еще душу? Пишите как было. Похитило ноутбук марки такой-то, цвет темно-синий, стоимостью...
- Да причем тут ноутбук! Там все мои записи, новый роман, письма, мысли о вечном...
- Мысли мы не можем объявить в розыск. Пишите сумму ущерба.
- О чем вы, это же бесценно!
Карандаш, как и опер тупил. Я сидела на сквозняке рядом с окошечком дежурного и формулировала заявление. В изоляторе для временного содержания, именуемом в народе «обезьянник», металось еще одно неизвестное мне лицо, оправдывая фольклорный эпитет этого помещения без жизненных удобств.
- Женщина, дай сигарету, дохну!
Пытаюсь не реагировать. Не знаю местных обычаев. Неохота вступать в контакт с ненадежными.
- Ну дай, я же по лицу вижу, что есть!
Хорошо же у меня лицо, что заметна моя страсть к перекурам.
- Слушай, ну помоги, душу рвет на части!
Разговоры о душе возымели действие. Крадусь к решетке и протягиваю три тонкие сигаретки.
- А курить-то ты где будешь? Здесь же нельзя...
- Блин, да там в туалете шприцы валяются, а ты – курить нельзя... Выйду отсюда, отблагодарю.
Не успеваю ответить, как меня бросают на пол и начинают бить по почкам. Лечу с лестницы, пытаюсь сгруппироваться, задеваю виском мусорный бак. Меня отряхивают, как малоценную вещь, и объясняют правила поведения. Продолжаю описание событий той ночи в разлинованный листок.
- Больно? Да, у этих не заржавеет. Ну ничего, я выйду, я им всем... – задержанный припал к металлической решетке и шептал угрозы.
- Сиди тихо, а то меня к тебе посадят, а у меня другие планы на эту ночь.
– Знаешь, а у меня были другие планы на эту жизнь! Думаешь я преступник, дерьмо собачье? Я ведь любил, понимаешь! А она ушла. И вдруг пишет, что беременна, будет рожать. Ну я примчался, говорю, ничего не бойся, я теперь всегда... Сняли квартиру, двадцать тысяч каждый месяц. Зарплата - сорок. Ничего, лишь бы доче всего хватало. Пилит, пилит, все не так, и денег нет, и ебу плохо, и новости включать нельзя. А я ж и не пью, и на двух работах... А потом она говорит, что...
- Заткнись урод, а то сейчас пятнадцать суток вкатаем!
- Да мне хоть пятьдесят, идти некуда, душа драная вся, как бумажный червонец. Дочь-то слышите, не моя. Сука, все врала! Сначала я как будто занемел, а потом оторвал крышку от унитаза и долбанул куда попало. И люстра осыпалась, и кровью все залили. Черной сучьей кровью. Но она жива, слышишь, а может и зря, но не смог я... Слушай, а может, познакомимся, я вижу, ты еще ничего... Я ж выйду отсюда, могу и в галстуке...
Мне присвоили номер и выдали талон в девятый кабинет. Здесь были обходительны. Угощали «Аленкой», пододвигали пепельницу. На подоконнике среди запыленных уголовных дел стоял початый «Дюарс». Не предложили.
Внезапно шум в коридоре. Ветхая дверь срывается с петель, в проеме двое. Чопорная бабка верхом на таджике. Рубашка разорвана, пуговицы с мясом.
«Держите вора! Украл у меня социальную карточку и 25 тысяч рублей!»
«Когда украл?»
«В марте прошлого года!»
«Да не брал я ничего, принес ей три тысячи, чтобы отстала».
«А где еще двадцать три?»
«Двадцать две...» - пытаюсь подсказать я, обладатель высшего математического.
«Дык она у вас тут все знает, небось подельщица!» - вырывает с мясом несколько пуговиц с моей блузки.
«Бабуля, пожалейте бренды! – тоскую я по утраченному гламуру. – Я не подельщица, я тоже потерпевшая!»
«А у тебя что тоже социальную карточку украли?»
«У меня душу обворовали, с мясом вырвали!»
«Таджик?»
«Не, неизвестное лицо...»
«Не пугайте бабулю, - взмолился опер, - она итак на учете в психоневрологическом... Итак, ноутбук, темно-синего цвета, в сером чехле. Серийный номер, особые приметы?»
«Без номера, над губой родинка, шрам от аппендицита».
«Да не ваши! Полвторого ночи, горбатого лепят! - нервно закуривает опер. – Сейчас посажу всех в кутузку, будет вам аппендицит».
«Не надо нам в кутузку, там женоненавистник! Он нас по гендерному признаку стульчаком...»
«Ой не надо меня по гендерному, он у меня до сих пор болит, как бабуля коленом съездила» - плачет таджик, укравший социальную карточку, и тихонько наливает в кружку «Дюарс». Двенадцатилетний. Культурно оттопырив мизинец, делает глоток.
Я смотрела на весь этот цирк и думала - может и хрен с этими записями, письмами, новой книгой? Гоголь вообще сжег второй том «Мертвых душ», а уж мне-то и подавно не будет перед потомками совестно.
«Товарищ такой-то, можно я пойду? Чего-то передумала я дело шить. Считаю ущерб незначительным, претензий к неизвестному лицу, а также органам правопорядка не имею, Гоголем себя не считаю, и не мой профиль на картине «Явление Христа народу» в первых рядах...»
«Какого еще Христа?» - хором вопрошала вдруг ставшая осмысленной троица.
Не ответила я. Может им еще и репродукцию Саши Иванова предъявить или зачитать первую главу Евангелия от Иоанна? И я не Гоголь, я еще живу. Белый лист, новый файл, чистое полотно жизни. Может в этом и был весь смысл ночи с одиннадцатого на двенадцатое...
Вместо эпиграфа
В ночь с 11 на 12 февраля 1852 года Гоголь позвал к себе слугу Семёна и приказал принести портфель, в котором хранились тетради с продолжением «Мертвых душ». Под мольбы слуги не губить рукопись, Гоголь положил тетради в камин и поджег их свечой, а Семену сказал: «Не твое дело! Молись!»