Им в "Шайбе" не понравилось. Толкучка. Паскудное разбавленное пиво из поллитровых мутных липких банок. И пьяное бычьё с гнилым базаром, в котором слово "лох" весьма давлело. Пивбар "Россия" был ещё и тёмен. Бутылку "Гайдомацкой" прикупив, они брели к художнику на базу.
Дом Пионеров к вечеру пустеет. Последние очкастые кружковцы расходятся уныло по домам. Асфальт, крыльцо, ступени и перила загажены предельно голубями. Облупленная дверь сопротивлялась. Молчун искал мотив сопротивленья, ворочая глазами как отвёрткой. Над головой скрежещет, растянувшись, пружина рыжим ржавым червяком. Подумалось: "Ей-ей, скелет сосиски!"
"Не хлопай!" - засмеялся Ордоновский, перехватив его туманный взгляд. Пружина, напрягаясь, задрожала, как будто мышца где-нибудь под мышкой... Дверь с грохотом захлопнулась за ними. А день, одевший чёрные очки, затушевал весь мир (сомненье солнца?..)
"Тут можно сесть?" - "Здесь краска, осторожно. Вот, на коробку сядь. Ну-с, где стаканы?.."
И комната, просторная настырно, с высоким, как искусство, потолком, два захмелевших мозга растворила, как пару ложек соды, без остатка.
Не знающий домашнего уюта грустил неон холодных ярких ламп. Болезненно помигивая сверху, привычно задыхаясь в пыльных трубках, он воздух наполняет тихим звоном, который вяжет слух и душит сердце.
Закусывая хеком, Ордоновский критиковал тенденции и жанры. Молчун кивал, оглядываясь скучно. Огромное окно без занавесок чернело, словно школьная доска. Хвастливые рисуночки на стенах (стада коров, домишки, горы, долы...), в углу, как связка дров, в рулонах ватман и кипы папок всюду - свалка рвений.
Обижено молчат ряды мольбертов. Столы-калеки... Что-то от кубизма. "У них, наверно, сломан позвоночник," - подумал вслух Молчун, себя не слыша. Горизонталь столовую утратив и плоскость спин упрямо выпрямляя, они как будто взвились на дыбы.
- Ты мог бы стать художником, дружище, - заметил Ордоновский между прочим. - А что? Всё очень просто! В самом деле! Тут главное, чтоб цельно видеть жизнь. Хотя, мин херц, тебе... учитель нужен. Учитель это главное! Ты понял?
Он тарахтел, на что-то намекая, - невнятно, грубо, путано, пространно, - твердил, что он "телец по гороскопу", по-тренерски выпячивая грудь; Молчун, колени судорожно сдвинув, терпел, давил тугой раздутый шарик под животом, - оглядывался снова, - как будто у него внутри зародыш, и нужно срочно вызвать подкрепленье.
Разоблачив исканья неофита, учитель Ордоновский ухмыльнулся, супрематично гаркнул: "Ноу проблем! Придётся в эту амфору. Сюда вот," - и тут же воплотил свою идею, привычно опустившись на колени. Затинькал, как коровий колокольчик... "Фффух...... Хорошо-о! Как баба после родов."
Молчун покорно сунул тоже, в ту же... предметы тренировки созерцая. Шары, кубы, цилиндры, пирамиды и усечённых конусов пеньки. Конечности каких-то исполинов... Точнее, их гигантские фрагменты. Бедро и голень, плечи и предплечья, две правые ступни на постаменте. Классически расслабленные кисти... Одни как будто крошат что-то на пол, другие словно просят подаянья.
- В искусстве нет смущенья, нет пощады! - вещал художник, водку наливая. В ответ Молчун согласно отрыгнулся. В многоэтажных склепах этажерок маячили, развратно выгибаясь, мужские (хоть и гипсовые) торсы с отростками коротких недорук. Они стояли в ракурсах (у, слово!..) на ягодицах крепких грушевидных или на вялых комьях гениталий... Мол, что такое ноги? Так, довесок!
Вершину шкафа выставка венчала - шеренга человеческих голов, таких же ненормально автономных. Белёсая лапша античных кудрей, пивная пена - бороды стандартов, тяжёлые как дыни подбородки - громоздкий слепок юности ушедшей.
Молчун икнул. "Я просто пролетарий. Пришёл с работы, ужин схавал - в койку..." - Поёжился невольно инстинктивно.
Он чувствует присутствие чудовищ, и взгляд их глаз - слепых, округлых, гладких. Обрубки мощных шей напряжены. Они спокойно ждут. О, им не к спеху.
- Закуски нет, - отметил Ордоновский. Бутылку молока достал из сумки. - Парное! Только что из-под коровы! Хе-хе! Сегодня тёща перебьётся. Отличный запивон, сейчас увидишь.
Молчун внезапно понял. Вот в чём дело! Да, кто-то смотрит. Смотрит на него. Пронзительно, прозрачно, не мигая. Нет, это не окно с промозглым мраком, не головы натурщиков забытых, не детские ротастые портреты...
Со скрытой дрожью он взглянул туда.
У запертой двери на табурете маячила ещё одна химера. Не туловище даже... Хуже! гаже!.. И в самой глубине средневековья искуснейший, кровавейший палач, колесованьем ведьму раздирая, такого б не достиг! А тут... Без крови...
Две женские груди в своём союзе - холодном, твёрдом, грубом, монолитном - страшны самодостаточностью дикой и даже узнаваемы с трудом...
Как будто излучая степень массы, способной отдавить растяпе ногу, двойное человеческое вымя таращит вдаль пупырышки сосцов, ища его глаза... и то, что глубже.
"Что, хороши? Они внутри пустые. Я прячу в них журнальчики от деток." - Приплясывая задом на коробке, художник продолжал с хмельным азартом. "С женой такие вещи не решают. Тебе, дружище, нужно обратиться к хорошему врачу. Или к девахе! А лучше - и к девахе, и к врачу."
"Слышь!.. Эврика! - взорвался Ордоновский. - В одном лице!.. Ведь это оптимально! Есть у меня одна такая тёлка!.."
Молчун, уже косой, сомлевший, тяжкий, вдруг страшно разорался, всплыл, как бочка, и ошалел от шаткой пантомимы... Он, впрочем, помнил: что-то о цыплятах, о верности и, кажется, о страсти... Пнул амфору, стоявшую у ног. Она разбилась, сразу завоняло... Вокруг кружились головы и руки...
Потом Молчун затих и долго ныл, опять усевшись - утонув в коробке... А Ордоновский, зыбкий, многоликий, всё пятился к двери, такой далёкой, бубнил, свои ладони убеждая: "По крайней мере, мы с тобой не дрались..."
Фрагмент из поэмы "Зародыш"