- Ты помнишь, помнишь?
За окном кто-то водит рукой по стеклу. Может, хочет что-то сказать? Нет, это только ветер, снежный ветер. Он шумит в кустах под окном, шершаво прижимается к земле и вновь взлетает к верхушкам деревьев. Зачем-то. Зачем?
- Слышишь, ты слышишь?
Он что-то шепчет. И непонятно, грустный это шепот – или нет. А может, это просто шум. Это похоже на тихий, медленный снегопад. Когда смотришь на него в окно, может показаться, он беззвучный. Но если стоишь в нем – все по-другому. Постой подольше – и услышишь музыку. Сначала это как будто просто шум, может, шорох падающих хлопьев, может, шелест бальных платьев… Потом где-то в снежной дали возникают другие звуки и долетают до тебя обрывками странной, чудной мелодии. Кажется, когда-то, невероятно давно, она уже звучала, и было тогда что-то очень хорошее. Что-то… Если бы она зазвучала чуть громче, кажется, все бы вспомнилось. Но она где-то далеко, порой почти совсем затихает – вот-вот пропадет. И так хочется, чтобы она не кончалась! «Пой, пой еще, не исчезай!» - просишь кого-то. А снежных хлопьев все больше, снегопад все гуще, и музыка… музыка уже в тебе. Ах кто же это поет? Зима ворожит, ворожит… и постепенно перестаешь понимать, кто летит в этих звуках: снег или ты…
- Помнишь? Ты помнишь бесконечное белое поле? Ни лес, ни овраги, ни деревеньки не могут его остановить. Поле только обтекает их и продолжается. До края земли, до края неба. Отпляшут на нем ветры и вьюги, взбудоражат, вздыбят, оставляя у дороги и по краешку леса причудливые сугробы: то большого толстого зайца с повисшими ушами, то северного медведя, то разинутую пасть какого-то замерзшего на обочине невиданного, страшного зверя, - и вновь поле тихо и необъятно…
Подожди, подожди, что-то очень знакомое. Кажется, я знаю это поле… и эти сугробы у дороги… А ведь действительно, они были похожи на диковинных зверей. А один – я вспомнила! – один был стариком. У него большая борода и шапка чуть-чуть набочок…
Снегопад. Куда мы летим – он и я? Где-то в глубине, где мысли еще не становятся фразами, понимаешь, что спрашивать не нужно, потому что там, еще глубже, ЗА мыслями-еще-не-ставшими-словами, ты знаешь: есть ответ.
Снег уносит меня. Я лечу вместе с ним, я не сопротивляюсь и не боюсь. Он, конечно, меня заворожил. И я догадываюсь, вспоминаю, я почти уже знаю, куда мы летим. Только вот кто это все время шепчет? И шепчет, и шепчет про снежное поле, про огромные сугробы с козырьками от ветра, про ватного клоуна и еще что-то неразборчивое: «Ти-ру-ру, ти-ру-ру… затируха…»
- А помнишь маленькую девочку? Она идет…
Я ее вижу. Она идет по дороге. По длинной белой дороге через бесконечное белое поле. Только сначала это шоссе. Для нее оно начинается у школы. Вырвавшись из города, оно бежит мимо церкви, мимо большого кладбища, самого страшного места, мимо которого хочется промчаться, закрыв глаза. Шоссе его тоже, наверное, боится, потому что сразу от церкви скатывается вниз длинной горкой – убегает. На подъеме вдоль него появляются деревушки. Одна, другая. Маленькие домики засыпаны снегом, кое-где из сугробов торчат темные дощечки заборов. А еще дальше шоссе раздваивается, и начинается лесная дорога, та самая, которую стерегут белые фигуры.
- А девочка? Ты видишь ее? Она сидит в сугробе под козырьком и горько плачет. Ты знаешь, о чем?
Знаю. Она замерзла. У нее белые щечки, заледеневшие, как снежная корка на поле. Завтра они растают, и из них потечет вода. Это будет так же больно, как сейчас… Нет, еще больнее. Но плачет она не от боли. Она устала и уже не может угнаться за мальчишками, а оставаться одной ей страшно. Скоро стемнеет, и лес шагнет к дороге, и застывшие снежные фигуры начнут оживать.
-Позови ее тихонько. Успокой. Ведь ты узнала ее?
Да. Это… я … Милочка, не плачь. Они вернутся. Смотри, они уже увидели, что ты отстала. Сейчас Лешка подойдет к тебе и спросит сурово: «Ну, чего ревешь?» Ты будешь только хлопать глазами и так и не скажешь ни слова. Я знаю, ты сердишься на себя за слезы. Но он все поймет и скажет: «Ладно, вставай давай, а то примерзнешь к сугробу, отдирай тебя потом. Ну, давай, не бойся, мы помедленней пойдем». Но ты, оказывается, так замерзла, что уже не можешь сама встать. «Ну, чего ты? – удивится Лешка. – И вправду примерзла? Руку-то давай!»
Ах Милочка, Милочка-Копилочка! Как ты обрадуешься, что Лешка вернулся, что не забыл тебя здесь, что не надо ничего говорить, потому что мальчишки, вытянув тебя из сугроба, уже опять не обращают на тебя никакого внимания.
- Вот ты и вспомнила. А ведь тебе казалось, что все уходит и исчезает, как сны на рассвете. Но теперь ты знаешь, что это не так.
Да. Оказывается, это всегда жило со мной, только притаилось где-то. Прошлое – ведь это мы сами, куда же оно может от нас уйти? Только в нас самих. И это белое поле, и мальчишки… Как бы я могла все это забыть?! Ведь это была наша дорога, наши семь километров, и мы каждый день – дважды – проходили по ней. В любую погоду. Пешком. Правда, иногда нас подвозили. Да-да… помню: «лошадка мохноногая»… Но ведь это только в стихах да в кино красиво: сани летят, полозья скрипят, снег искрится… А на самом деле… Когда сидишь – еще ничего, не очень боишься, только холодно. Ветер обжигает, хлещет по лицу, забирается под шапку, в рукава… Лежать в соломе, конечно, теплее, но уж очень страшно. Сани подпрыгивают на ледяных кочках, их то и дело заносит в сторону, так и кажется: «Вот, сейчас перевернемся!»… А на следующий год – нас тогда было уже не четверо, а человек пятнадцать, так вот, на следующий год у нас появился автобус.
-Ах-ах, ха-ха-ха, - ветер бросил пригоршню снега в стекло, и он, ударившись, разлетелся белыми брызгами и унесся прочь мелким дробным смехом.
Да, смешно. Это был смешной автобус. Его сделали из старого грузовика. Фанерные стены и крыша – просто коробка. Но у нее были узкие длинные окошки под самой крышей и дверца, которую шофер Василий Иванович, усадив нас в этот ящик-салон, закрывал на замок. Внутри – полумрак: окошки были слишком малы. К тому же сделали их уж очень высоко, и мы, сидя на узких деревянных скамейках вдоль стен и распевая всю дорогу песни, видели только друг друга. Что было за стенами автобуса, где он ехал, подпрыгивая и дребезжа в мелкой тряске, - мы не знали. Но все равно это был замечательный автобус! Во-первых, в нем было тепло. Во всяком случае, теплее, чем на улице. А во-вторых, он же мчал нас с бешеной скоростью, километров тридцать, я думаю. И понятно, что он казался нам чудом и долгое время был предметом нашей гордости! Да еще дядя Вася брал одного из нас к себе в кабину. Это вам не сани! Сесть в кабину рядом с водителем – да разве можно с чем-нибудь сравнить эту радость? Ну разве что с венчанием на царство! Разумеется, на это почетное место была установлена строгая очередь. Исключений и поблажек не делали никому: ни детям начальника санатория, ни забиякам-мальчишкам, а в спорных случаях арбитром выступал сам дядя Вася.
Дядя Вася был человеком добрым, и нас он любил. Но еще больше любил горячительные напитки. Поджидая нас у школы, он частенько согревался обжигающей жидкостью из припасенной бутылочки. И вот однажды…
***
- Мил, сегодня твоя очередь, - распорядился Лешка.
- Знаю, - звонко ответила Милочка, подпрыгивая на месте.
Василий Иванович, помогавший девчонкам забираться в автобус, посмотрел на нее и спросил:
- Что, пичуга, замерзла уже?
-Нет, - ответила «пичуга», – не успела еще.
Зато сам Василий Иванович, похоже, успел.
«Бедный! - подумала девочка, глядя на его раскрасневшееся лицо. – Наверное, рано приехал, а ведь сегодня морозно».
– Ну, красавица, - раздался над ухом оживленный дяди Васин бас, - помогать-то будешь?
– Буду, буду, - заторопилась Милочка, а сама подумала: «И почему его назвали Васей? С таким голосом ему бы лучше Мишей быть, Михаилом Иванычем!»
Они вместе захлопнули дверь, и, пока Мила придерживала ее поднятыми руками, Василий Иванович повесил огромный амбарный замок и закрыл его на два оборота – для верности.
-Все, залетели птички в клетку, - повертев в руках ключ, хрипловато засмеялся он, и подмигнув Миле, кивнул в сторону автобуса: - сейчас петь начнут!
Глаза его тоже смеялись – они были влажные и блестящие.
«Дядя Вася хороший, он всегда веселый», - подумала Милочка и улыбнулась в ответ.
-Ну, давай и ты забирайся, - и веселый дядя Вася легонько подтолкнул ее к кабине.
«Нет, ну как же здесь все-таки здорово! Светло, все видно. Вот, снег пошел. И можно представить, что начинается путешествие, что за поворотом окажется совсем новое, незнакомое место, что там…»
Вдруг они резко вильнули и поехали почему-то по другой стороне дороги. Милочка испуганно повернулась:
-Дядя Вася, ты что? Ты что, спишь?! – Она стала дергать его за рукав и кричать: - не спи, дядечка, не спи, а то мы сейчас в канаву съедем!
Дядя Вася открыл глаза, поморгал, высоко поднимая брови, и крепко вцепился в руль.
-Ты чего? Не кричи! Не бойся, не съедем!
Милочке стало страшно. Вся прелесть едва начавшегося путешествия мгновенно исчезла. Теперь она смотрела только на дядю Васю и на дорогу и все время твердила: «Не спи, не спи, дядя Вася, миленький, не спи!».
Василий Иванович то и дело клевал носом, но все-таки Милин голос не давал ему окончательно заснуть. Он поднимал голову, делал лицом какие-то странные движения – и некоторое время они ехали ровно, пока сон не начинал вновь одолевать его. Так они доехали до развилки и свернули на лесную дорогу. Еще немного, еще один поворот – и они дома! Но тут большой сугроб, похожий на медведя с поднятой лапой, будто бы повернулся, встал и пошел прямо на них.
-Дядя Вася, смотри, смотри, - закричала Милочка, но дядя Вася уже не слышал.
Он уронил голову на руль, и автобус на полном ходу въехал в белого медведя. На стекло посыпался снег. Кто кого задавил? Милочка просто оцепенела от ужаса.
«Тук-тук-тук-бом-бом-бом» - загрохотали фанерные стены.
– Что случилось? Дядя Вася, Мила! Откройте нас! – услышала она и словно очнулась. «Ключ! Надо найти ключ! Они же там умирают от страха!»
-Дядя Вася, проснись! – тормошила она бесчувственного водителя. - Где ключ?
Василий Иванович шумно сопел, никак не реагируя на Милины попытки его разбудить. В фургоне на время замолчали, но вскоре вновь раздались крики и стук.
- Сейчас, - крикнула Милочка и стала открывать дверь. Но она почему-то не открывалась Мила посмотрела в окно: снег завалил дверцу почти до половины. «ВСЕ! КОНЕЦ! ТЕБЕ НЕ ВЫБРАТЬСЯ ОДНОЙ!» - незнакомым ледяным голосом сказал кто-то в ее голове. «Нет!» - закричала Милочка и начала изо всех сил толкать дверь. Она толкала руками, давила плечом, наваливалась всем телом, упираясь лбом в стекло…Но снежный медведь был все еще сильнее. Тогда она подняла ноги на сиденье, уперлась ими в безмятежно храпевшего водителя и навалилась спиной на дверцу. «Ого! Как больно!» Дверная ручка впилась ей в спину, но зато дверь наконец приоткрылась. Милочка радостно ахнула: «Неужели получилось?» и тут же почувствовала, как ее начала бить противная мелкая дрожь. Торопясь и волнуясь, она стала вылезать из кабины, но пространство оказалось слишком тесным, поэтому на свободе оказались только голова и плечо. От мысли, что она может застрять, а машины здесь не ездят, только на шоссе, и то редко, у нее потемнело в глазах и стало так холодно, как никогда в жизни. «Давай, лезь назад», - сказала она себе и, осторожно, стараясь не торопиться, стала проталкивать себя назад. «Это пальто! – обрадовалась Милочка, когда ей удалось вернуться на свое место. – Конечно, пальто! Я ведь в нем раза в два толще, или даже в три! Сейчас сниму – и запросто вылезу! Только сначала надо раздобыть ключ!» Мила начала вспоминать, что сделал дядя Вася после того, как повертел ключом в воздухе. Ведь куда-то же положил его!
-Точно! В карман! В правый! – Милочке стало весело. «Главное – знать, что надо делать, - подумала она. – Вот когда не знаешь – тогда страшно, аж жуть берет!»
Достав ключ, она сняла пальто, подумала и сняла еще и мамин теплый платок, который в морозы носила вместо шарфа, и, подбадривая себя, протиснулась в щель. Не удержавшись, упала в снег. Ох как холодно! Какой злой мороз! Какой ледяной ветер!
Было тихо. Дети уже устали кричать. Наверное, они прислушивались к тому, что происходит снаружи. Милочка, на ходу натягивая пальто, громким, срывающимся голосом сказала:
- Не бойтесь! Я иду! Я достала ключ! Сейчас я вас открою!
В автобусе опять зашумели, а она, дрожа так, что иногда даже всхлипывала, долго не могла попасть ключом в замок.
- Сейчас, сейчас… - говорила она. – Снег мешает, ветер…
Ветер – словно кто-то водит рукой по стеклу. За окном темно. Снегопад кончился, только вдали тонко-тонко кто-то поет. Где-то там, далеко, в моем детстве, идет снег.