До перестройки недалеко от нашей деревни была ферма, да ещё ПМК. Там гараж, мастерская, склад и небольшая баня. Почти все деревенские мужики были сплошь трактористы или шофёры и экскаваторщики. Других профессий мало, почти совсем нет. Только пять-шесть плотников, и один электрик Борька. Да ещё несколько слесарей, которые работали в гараже или в мастерской. После перестройки ферма развалилась: скотину всю порешили, а здание и оборудование растащили местные жители. Растащили всё, остались кое-где одни кирпичные стены, да и те, говорят, разбирают потихоньку. Вслед за фермой пришла очередь гаража и мастерской. Всё пошло с молотка, остались одни стены да безработные мужики.
А мужики выпить любят… И выпивают. После бани, после получки и по праздникам. Вот и всё. По большим праздникам - побольше, по маленьким - как уж получится. Тут рассчитать трудно, ведь потом как пойдёт. Угомониться-то трудно, дело надо до конца довести.
Наивные люди считают меня человеком непьющим. Я их не разуверяю: пусть считают. Нет, я однажды, было пробовал, открыть глаза поселковым мужикам, так сказать, прояснить суть дела, но мужики только руками замахали: «Сиди, дескать, «питок» выискался. На пробку наступит два дня пьяный ходит».
Вот и живу с такой репутацией, куда ж деваться. Все мужики, как мужики, только я один того…
А мужики то дело на свой лад повернули: не пьёт - значит деньги есть. А если есть, то…
Вообщем, повадились в долг брать. А человек я слабохарактерный, отказать не могу, а тем того и надо. Почувствовали слабинку и начали каждый день приходить. Да не по одному разу.
Напротив Галька - «Цэрэу» живёт. Баба крепкая, высокая, губы, как вареники, глаза с прищуром. Она своё прозвище получила за необыкновенную осведомлённость во всех делах деревни. "Цэрэу" знала всё: от проблем местной администрации до того, сколько мяса кладёт в щи Нинка с другого конца деревни и почему Ленка не промывает макароны.
Пришёл Вовка - Глоток. Как водится: в военном бушлате, засаленном как блин и валенках с калошами. Он валенки с калошами с сентября надевает, так ему удобней. Калоши большие, поэтому носа их кверху загибаются, а задники свободны. И когда Вовка идёт, то калоши хлыбают на манер шлёпанцев. Голенища валенок широкие, а ножонки у Вовки тоненькие, в старом трико, и нога выглядит в валенке как монтировка в ведре. Рожа у Вовки одутловатая, фиолетовая, веки набрякли, и глазки стали узкие, как у монгола. Стоит он перед крыльцом, мнётся, потом босую ногу из валенка вынул, в пальцах носок держит. Посмотрел на него удивлённо, как будто перчатку увидел, почесал ступню о голенища, носок надел худой пяткой наверх и снова погрузил в валенок.
- Ты, это… как там тебя, бишь… дай на пузырёк. Поправиться надо. После вчерашнего. А я через день отдам. Там нам калым навернулся… кирпич продадим и рассчитаюсь. Уж покупатель есть… или хошь, часы принесу.
Вовка помимо торговли кирпичом, занимался ещё ремонтом часов. Злые языки говорили, что мол, часы идут только в присутствии мастера, но это проверить трудно. От часов я отказался, но четвертной выделил.
"Цэрэу" через штакетник всё видела. Пересыпала семечки в карман и сказала:
- Дал?! Ну, давай-давай! От тебя не убудет. У тебя много.
Я тоже думал, что не убудет, да убывать стало. Стало потому, что заёмщики повадились ходить каждый день. Каждому по четвертному - это ж где набраться четвертных-то. Я стал, было, мяться да сомневаться, стоит ли давать. А они, должники-то, в целях поднятия собственной репутации принялись клеветать друг на друга безбожно. Говорят, к примеру, так:
- Ты кому дал? Кольке? Нашёл, кому дать! В жизни не отдаст! Его полгорода ищет, у всех назанимал, а отдавать нечем. Всё, пиши, пропало! В другой раз умнее будешь!
Тем самым давалось понять, что я сейчас имею дело с человеком кристальной честности, для которого понятие долга свято. И, что он «спать не будет, куска в рот не возьмёт» покуда не вернёт даже самую малую толику долга. Причём говорящий говорил так проникновенно, что убеждал сам себя в этом благородстве. И от сознания собственного достоинства становился серьёзнее и возвышеннее, как родственник на похоронах. Сроки возврата оговаривались долго и тщательно: как-никак, двадцать пять рублей не шутка! Заниматель поднимал глаза к небу, прикладывал палец к нижней губе, что-то подсчитывал, потом загибал мизинец, бормоча в полголоса:
- Завтра?.. нет, и врать не буду. Давай, в среду… хотя… может лучше в четверг. Или… Нет уж как решил, так и решил.
Оговаривалось даже время. Причём не просто «до обеда» или «после», а точно час. И строго-настрого наказывалось, «чтоб был дома. А то я приду, а тебя нет». И ещё обещалось, что отдадут «лично в руки». Дескать, у них такой, мол, закон: у кого брал, тому и верни. Меня потрясла такая железная дисциплина, такой серьёзный подход к делу. Я втайне преклонялся перед людьми с такой волей и клял себя за полную бесхарактерность. Мне сразу становилось стыдно за своё черное недоверие, и я с извинениями, пряча глаза, вручал просящему требуемую сумму. Потом, собрав всю волю в кулак, благо пример был перед глазам, давил заползавшую в душу змею сомнения.
Когда наступал срок расплаты (за свою доверчивость), я сидел как на иголках и непрестанно поглядывал на минутную стрелку, которая ползла к одиннадцати. Я даже подмёл пол в коридоре, чтоб выглядеть «на уровне». Прислушивался к каждому шороху, выглядывал в окно. На улице никого не было, только Галька лузгала семечки так, что треск разгрызаемой шелухи был слышен даже дома. Я вышел во двор поглядеть, не бежит ли ко мне, зажав кепку в кулаке, мой должник. Увидав меня, соседка оторвала с губы гирлянду шелухи, вытерла пальцы о предполагаемую талию и сказала:
- Ты не Вовку ждёшь? Жди, жди! Только сейчас с работы привезли. Мужики под мышки домой проволокли, кирпич фирменный какой-то продал.
Я ушам своим не поверил: а как же срок расплаты? Как же уговор? Ведь клялся же, божился, что отдаст, обязательно вернёт. О, люди, порождение ехидны!
Но самое большое разочарование меня ждало впереди. Это были ещё «цветочки». Дня через два я встретил своего должника на улице и осторожно, деликатно, чтоб не поранить самолюбие человека, намекнул на его забывчивость.
Вовка с состраданием посмотрел на меня, видимо вспоминая, где меня видел и чего я от него хочу. Потом сказал презрительно:
- Это десятку-то!.. Хосподи, ну, что за народ! Из-за пятёрки удавятся. Я вон Ленке четыреста рублей должен! Так она молчит.
Я, хоть и был посрамлён, всё же захотел объяснить заблуждающемуся его не очень порядочное поведение. Когда же я собрался в качестве примера привести цитату из Шекспира, то Вовка пренебрежительным жестом прервал мой монолог:
- Да отдам когда-нибудь твою пятёрку или там десятку!
Когда я вспомнил ему истинную сумму, он подозрительно посмотрел и сказал:
- Ты не врёшь? Чай решил, дам, мол, пьяному пятёрку, а потом спрошу больше. Всё равно не запомнит.
Я задохнулся от возмущенья:
- Да ты…
- Да, ладно… - примирительно сказал Вовка, - не обижайся: все мы такие! В другой раз умнее будешь!
Я стал умнее. Но не на много…
На следующий день пришёл ко мне Колька-Кривошип. Росту он небольшого, смотрит исподлобья, голос скрипучий, резкий. Руки у него большие, кисти крупные, пальцы, прокуренные и вечно в ссадинах. Колька не был мне ни другом, ни приятелем, просто мы жили с ним в одной деревне, и он раза два ответил на моё приветствие. Это единственное,
что нас связывало. Для Кольки этого было достаточно.
Я стоял во дворе и смотрел на кучу распиленных дров, которые предстояло расколоть. Проблема была в колуне: его у меня не было, а такие кряжи топором не возьмёшь.
Тут в калитку вошёл Колька, до этого он даже толком не знал, где я живу. Видно выспросил у Вовки. Ещё от входа он стал разъезжаться в улыбке, как кинозвезда на трапе самолёта.
Раскинув руки, он подошёл с самой доброжелательной миной, произнёс нараспев:
- Санёк, привет! Как жизнь молодая? Вижу дров привёз, это хорошо… А я шёл мимо, дай, думаю, зайду проведаю. Давно уж не виделись. Семечек хочешь? У Гальки стрельнул.
Семечек я не хотел, жизнь моя молодая, благодаря должникам, удалась не очень, и поэтому
я не разделял восторгов визитёра. Сердце моё подсказывало, что и этот визит неспроста. И я не обманулся на этот раз.
- А я, Сань, к тебе по делу… - начал издалека Колька. - Тут такое дело… Вчера мы с другом… Да ты его знаешь… Вовку-то…
- О, знаю! - отвечал я. - Со вчерашнего дня знаю гораздо лучше, чем прежде.
- Так вот мы с ним… - тут рассказчик замялся, подбирая слово, которое по его соображениям точнее бы передало смысл вчерашних событий, - маленько того… рыкнули, выпили, значит.
- И что с того? - прикинулся я дурачком, - теперь закусить пришёл? Огурец могу пожертвовать.
- Да нет, огурец мы найдём… - сморщился как от зубной боли Колька, - дай четвертной, поправиться надо!
- Колька, - решительно начал я, приготовившись дать отпор, - денег у меня нет. Мне колун купить надо, дрова расколоть. А ты со своей выпивкой. Нет у меня! - подвёл я итог разговору.
Колька поник, было, но потом слабая неясная мысль осветило его широкое как сковорода лицо.
- Колун, говоришь… - задумчиво протянул он. Потом уже твёрдо закончил, - стой здесь, никуда не уходи! - Исчез за калиткой.
Минут через десять он появился с почти новым колуном даже ещё не насаженным, держа его двумя пальцами, как держат котёнка за шкирку.
- На, держи! Теперь твой! Полсотни гони и владей на здоровье, - сказал он и царским жестом подал инструмент.
- Полсотни… - засомневался я.
- Чего? - напористо подался вперёд Кривошип, - в магазине девяносто рублей стоит. Тебе уж как другу за полцены. От себя отрываю… Цени!
В это время за штакетником я увидел Гальку, которая наблюдала сделку. Она, поняв мой взгляд по-своему, утвердительно закивала головой.
Так я стал полноправным владельцем колуна. Когда дистрибьютор ушёл, Галька одобрительно сказала:
- Бери, бери! За бутылку, что не брать. В магазине колун сорок рублей! - Я промолчал.
На следующий день, часов эдак в одиннадцать, сижу дома, слышу: дверь открывается, кто-то входит. Я поспешил в прихожую встретить гостя. Там уже стоял, наполняя всё пространство ароматом девяносто второго бензина, высоченный, как холодильник в магазине, Лёшка - Пред. «Пред» - это усечённое от слова «председатель». Видимо, посчитали, что «Председатель» звучит слишком пышно для такой скромной персоны, каким являлся Лёшка. И тогда «Председателя» усекли. Но кто и когда дал ему такую кличку, только Богу известно.
- Привет, - сказал он и отстранил меня, прошёл прямо в кухню и тяжело опустился на табурет, который только скрипнул. Потом положил локоть на стол, привалился к стене, уселся поудобней и побарабанил пальцами по столу. Окинул кухню, увидел на столе чашку с остатками позавчерашнего чая, уже подёрнутого плёнкой, походя, выпил. Сморщился, пожевал губами, посмотрел в чашку, потом на меня. Выплюнул чаинку. Двумя пальцами стащил с нижней губы волос, посмотрел осуждающе на него, покачал головой, снова плюнул и спросил, кивнув на чашку:
- Что это было?
Я пожал плечами, прислонился к косяку двери, ведущей из кухни через коридор во двор, и ждал, что будет дальше.
- Да ты сядь! - милостиво разрешил Лёшка. Разговор, видимо, намечался долгий. Я остался стоять, давая понять, что не намерен долго задерживать нежданного пришельца, так как ценю его драгоценное время.
Гость, скрипнув табуретом, медленно подался всем телом вперёд, и заглянул мне в лицо.
Меня сразу обдало крепчайшим перегаром чеснока и спиртного. Лёшка тревожно стрельнул глазами по сторонам и, словно доверяя страшную тайну, негромко, с придыханием проговорил:
- Тебе колун нужен?
- Нет! - также тихо, заговорщицки в тон ему, отвечал я. И даже заградительным жестом руки, подчеркнул категоричность ответа. Я сразу пресёк все поползновения втетерить мне ещё один колун по «льготной» цене.
- Хм, - разочарованно-удивлённо протянул «дистрибьютор», снова откидываясь назад к стенке, - ты же вчера взял у Кольки-то.
- Вот именно поэтому и не нужен. Я не скупаю колуны.
Пред никак не ожидал такого поворота. Казалось, он был готов к чему угодно, но только не к такому развитию событий. Он задумчиво поскрёб подбородок, поросший густой седой щетиной. Звук был такой, словно наждачной шкуркой потёрли кирпич. Помолчал немного, потом вдруг спросил:
- А чего тебе нужно?
Меня аж качнуло от широты предоставленных возможностей. В одно мгновение пронеслись перед моим взором машины, яхты, курорты, женщины, рестораны, казино… Я уже видел себя в шезлонге на пляже в Майами, как вдруг услышал голос Лёшкин:
- …может там ключ торцовый, или стамеску, насос масляный… от «ЗИЛа»…
Ах, вон оно что!
- Насос, конечно, штука хорошая… - начал я, медленно приходя в себя. Лёшка встрепенулся,
- но мне им качать нечего. Оставь себе, штука нужная хорошая. Тем более от «ЗИЛа».
- Да ты что? - изумился Лёшка, всплеснув ручищами, - посмотрите, добры люди, насос масляный от «ЗИЛа» не берёт! Ему по дешёвке насос предлагают, а он ещё кобенится. Дефицит! Где ещё достанешь? Люди ищут, спрашивают, а этому на дом приносят, а он ещё выпендривается! Ну, не дурак ли? - возмущению «клиента» не было предела. Он завозился на табуретке, вытянул ногу на середину кухни и, сокрушённо качая головой, полез в карман брюк. Долго и сосредоточенно рылся там. Из кармана сыпались табачные крошки, гайки, шайбы, сломанные спички. Наконец добыл, вывернув подкладку, мятую пачку сигарет с Лениным на красном фоне. Лёшка долго разминал сигарету грубыми в трещинах пальцами с покуренными ногтями, потом, наконец, закурил и глубоко затянулся. Белые клубы на время скрыли его лицо.
Глухим от дыма голосом Лёшка предложил:
- Ну ладно, не хочешь, не бери. Но дай полсотни, а насос я тебе в заклад принесу, - заторопился он, видя, что я отрицательно замотал головой.
- Не нужен мне насос, - медленно, чуть не по слогам проговорил я.
- Я не тракторист, слава Богу, и насосы мне нужны! Мне ими качать нечего.
- Так от «ЗИЛа» же… - принялся, было растолковывать «клиент», - он к любой машине подойдёт, или в хозяйстве сгодится. Можно в колодец приспособить…
- Не надо, - теряя терпение, повысил голос я. - У меня нет ни колодцев, ни тем более машин. Всё, не смею задерживать! Я вытянул руки по швам, наклонил голову и прищёлкнул пятками в шлёпанцах.
Визитёру ничего не оставалось как, вздыхая и всё ещё сокрушённо покачивая головой, покинуть упрямого кредитора.
Галька с треском раскусила очередную семечку, близоруко сощурилась и посмотрела в даль.
По улице, низко наклонившись, маленький худой мужик толкал раздрыганную тележку. Одно колесо повозки вихлялось из стороны в сторону и задевало раму, периодически издавая такой
звук, словно кричала ночью раненая птица. Этот звук, видно, сильно раздражал «водителя»: он морщился как от зубной боли и поглядывал по сторонам. Даже иногда злобно пинал колесо, негромко матерясь. Порой мужик останавливался, ставил тележку на подножку и, приложив руку к пояснице, с болезненной гримасой разгибался. Мужика звали Юрка - Шаик.
Прозвище правильно звучало «Шарик», но так как Юрка не выговаривал буквы «р», то оно трансформировалось в «Шаик». Мужик он был серьёзный из слесарей. Даже одно время работал маленьким начальничком: то ли бригадиром, то ли кладовщиком. От этой должности он унаследовал начальственную манеру разговора и привычку ловко плевать сквозь зубы.
Позади него, отстав, на несколько шагов, шагал его товарищ: щербатый мужик в чёрной засаленной куртке, Борька электрик.
- Ну, чего встал? - скомандовал он Шаику, - уж почти приехали. На тележке стоял электромотор. Тяжеленная, рифлёная железяка была примотана тонкой вязальной проволокой к раме.
Я стоял, облокотившись на штакетник, и смотрел на двух возчиков, соображая, куда это они прут ещё хороший мотор. К моему изумлению мужики свернули в мою сторону. Борька открыл калитку, пропуская Юрку, и тот последним усилием протолкнул свою разболтанную конструкцию мимо меня во двор. Там он поставил телегу на подножку и, тяжело переводя дух, полез в грудной карман ветровки. Достав пачку сигарет, он оглянулся, куда бы сесть и, кряхтя, опустился на берёзовое полено.
Долго, негромко матерясь, чиркал колёсиком зажигалки. Потом, наконец, прикурил и с блаженной улыбкой выпустил клуб дыма.
- Вот, - гордо произнёс Борька, подходя к телеге и, театральным жестом показывая на груз, - смотри! Не мотор, а скрипка! Три киловатта! Пилораму подключать можно! И всего-навсего литровка!
Шаик согласно закивал головой, присоединяясь к мнению электрика. Возчик ещё не отдышался и жадно с присвистом затягивался дымом.
- Мотор, конечно, хорош, спору нет. Только кто вам сказал, что я жить не могу без него? - небрежно спросил я.
- Как кто? - опешил Борька, - Лёшка! Кто же ещё? Он с тобой насчёт насоса договорился, а мотор, говорит, наверное, тоже возьмёт.
Я рассмеялся:
- Нет, мужики, спасибо, конечно, за вашу трогательную заботу, но мотор мне тоже не нужен, отвезите его Лёшке. И передайте, чтоб он с насосом тоже не торопился. В ближайшие пять лет он мне не понадобится.
- А-а-а, - заорал тут Шаик, поднимаясь с полена. - Ты, слышь, гъеха на душу не беи! Ты из меня убийцу не делай! Я эту махину от самой Новосёлки на своём тошем пузе пёъй. По всем колдобинам и буеъакам надъивался, чуть зубы учкой не вышиб. Все уки обойвал! Ноги до сих пой тьясутся! А он: «не возьму!» - мужик подошёл ко мне и, погрозив окурком, зажатым между большим и указательным пальцем, продолжал, - Бойка сказал: «Вези, стакан налью».
Я, что ж зъя убивался? Нет, милок, возьмёшь! - он в сердцах бросил окурок и раздавил его ногой.
Борька тоже рассмеялся дребезжащим смехом, обнажив кривые зубы.
- Не возьму! - повторил он, всё ещё продолжая смеяться. - Куда ты денешься…
он похлопал меня по плечу. Потом, переходя на деловой тон, сказал:
- Значит так: литровку литровку за мотор и бутылку за подключение. Прямо сейчас и проверим! Гони деньги, пока ставим, Шаик слетает…
Дело принимало серьёзный оборот. Мотор, конечно, штука нужная, но не на таких условиях.
- Значит так, мужики! - тут я состроил скорбную мину, благо в последнее время здорово наловчился это делать, и сказал:
- Дело-то вот в чём… Денег у меня, конечно, хоть пруд пруди, но… Тут такое дело. -
Я выдержал паузу…
Мужики перестали смеяться, притихли и со всем вниманием, на которое только способны, уставились на меня. Я продолжал:
- Вы Сашку помните? Того, что в прошлом году…
- Как не помнить! По пьяни утоп. - Борька с Юркой согласно закивали.
- Так вот, он перед тем, как утонуть, пришёл ко мне денег занять. Я ему дал, и… - тут я сделал жест, показывающий на небо. - Вообщем, утопил его мой четвертной!
- Бывает, - мужики понимающе вздохнули.
- А этого… как его? Вовку - …знали? Так вот перед тем как задохнуться в теплушке, он тоже у меня полсотни занял… А Витька? Тоже в обед пришёл: говорит, дай похмелиться, помираю. Я-то с дуру и дал! А он взял и на самом деле помер! На следующий день. - Тут я вздохнул глубоко, как человек, у которого совесть неспокойна и он раскаивается в совершённом преступлении. Я даже закрыл лицо руками и помотал головой, словно боль моя была нестерпима. Потом снова вздохнул и сказал, словно произнёс приговор:
- Вот сомневаюсь. Позавчера Вовке дал, а его сегодня, Галька сказала, проволокли из машины. Не знаю, уж доживёт ли до утра-то. А вы… - тут я проникновенно посмотрел на обоих просителей, - вы мужики-то больно хорошие! Редкостные. Таких, как вы ещё поискать! Коль чего случится, я ведь…
На лицах «клиентов» изобразилось сомнение и раздумье. Они медленно посмотрели друг на друга, и до них вдруг дошло, что я имею в виду.
Они о таком повороте дела не думали. Это их обескуражило. Они снова переглянулись. Вдруг Шаик стал разъезжаться в радостной по-детски улыбке. Борька проследил его взгляд и тоже заулыбался: по улице нетвёрдой походкой шёл Вовка-Глоток. Радости мужиков не было предела. Словно увидели восставшего из мёртвых.
- Здоров! Чего ему сделается? Здоров и счастлив! Гони деньги.
Мало того, что Глоток был «здоров и счастлив», чем он мне испортил всю сделку: пришлось раскошелиться; он ещё и шёл-то ко мне! День открытых дверей, да и только!
- Получку, что ль получил?
- Ферму разобрали, кирпич-то «фирменный» продали. Вот долг принёс. Держи свою двадцатку! - сурово произнёс он, вручая смятые купюры.
- Двадцать пять же брал-то! – возмутился, было, я, но должник сурово осадил:
- Не ври! Я точно помню!
Вовка погрозил пальцем и двинул калоши к выходу. Ну, что тут будешь делать? Хоть шерсти клок!
В дверях он чуть не столкнулся с Лёшкой. Тот уже просовывал в калитку какую-то немыслимо грязную тряпичную сумку с порванными и вновь связанными ручками.
- Вот, вот… как обещал! Моё слово - закон. Сказал, принесу, значит, принесу! - и он затряс своей котомкой. В ней что-то звякало, - вот, смотри…
Лёшка раскрыл сумку. В черноте этой ёмкости тускло отсвечивали какие-то железки.
- Это вот и есть насос? - простодушно спросил я.
- Он самый. От «ЗИЛа» - судорожно-подобострастно задёргал головой Пред, - только он разобран. И двух прокладок нет. Да это чепуха! Вырежи из фторопласта. У Юрки с обувной возьмёшь.
- Из чего вырежу? - не понял я. - У кого спрошу?
- У Юрки! А болты я тебе потом принесу. Хотя… постой… - он полез в карман и вынул горсть винтиков, гаечек, шайб. Все эти детали были густо сдобрены табачными и хлебными крошками и украшены сломанным окурком. Поставив сумку, Пред вставил окурок в рот, и, взяв меня за руку, пересыпал всю добычу мне в горсть.
- Вот, держи! Должен работать…
Лёшка вынул изо рта окурок, половина которого болталась на одной бумажке, опробовал, было её приладить на место, но, убедившись в невозможном, оторвал и бросил. Склонив голову набок и придав лицу зловещее выражение, прикурил.
- Гони четвертной! - потребовал он, выпустив клуб дыма.
Я только было попробовал возразить, что мол денег я уж давно не видел, как Пред осёк меня на корню:
- Тебе же Глоток отдал! Только сейчас. Он мне говорил, что пойдёт долг отдавать…
Ну, что тут будешь делать? Все карты биты. Пришлось дать ещё четвертной.
Так я стал обладателем мотора в три киловатта, который Борька по причине постоянной занятости так не подключил, и сумки с насосом от «ЗИЛа», которую я обязан вернуть.
- Мужики, никому мотор не нужен? От «ЗИЛа», недорого отдам…
Декабрь 2007 год - январь 2008 год