Я куда-то бегу. Нечего терять и нечего искать… Я бегу далеко-далеко, так далеко, что туда даже глаза не глядят, потому, что это где-то за горизонтом, в другом месте, в другом времени, в другом мире. Если бы меня спросили, как я при этом себя чувствую, то я бы надолго задумался, а, возможно, что навсегда. Мне даже немного страшно, задуматься навсегда. Я предпочитаю быть один, но мне одиноко. И мне так же одиноко, когда вокруг люди, и я что-то говорю, что-то отвечаю и слышу голоса, шутки, смех, советы и прочее. Поэтому я предпочитаю быть один.
Это не значит, что мне никто не нужен, совсем наоборот. Мне очень-очень нужен кто-то, кого нет. Кто-то, чей голос я буду узнавать по телефону, чьи шутки будут меня веселить. Чей смех сделает меня счастливым, и чьи советы будут диктоваться сердцем, бьющимся в моей груди.
Раньше мне казалось, что мир вокруг меня светится. Светились жёлтые кленовые листья, блики на реке, светились улыбки друзей и глаза бродячих кошек. Светились берёзы и стекляшки огромных фар грузовиков. Носы моих ботинок, снежинки из бумаги на окнах школ, коричневатые песчинки, присыпавшие заледенелые дорожки, воланчики, скачущие от ракетки к ракетке, задорные косички, намертво прилепленные к непокорным головам первоклассниц. Всё сияло и слепило меня, я жмурился и представлял себя китайским самураем.… Мне было десять лет.
Со временем всё изменилось. Возможно мир, возможно, я сам, а, скорее всего, и то, и другое.
Сначала заплакали воробьи, а за ними заискрили слезами велосипедные спицы, гибкая кассетная плёнка, и струны моей первой гитары. По щекам земли, лежащей под подошвами моих кед 43 размера, побежали крупные слёзы серых с чёрными заплатами трасс. Я заметил на шее слезу креста, которая никак не могла упасть, и решил, что так тому и быть.
Сам я не плакал никогда, потому, что это могло бы меня погубить, ведь плавать я не умею, а слёзы уже поднялись до подбородка.
Поняв, что эмо-мир вот-вот загонит меня в кладовку тёмной депрессии, я решил бежать. И так как решение было спонтанным, я совершенно не знал, куда меня это приведёт.
Теперь я бреду вдоль трассы, пригрев на своей тёмной макушке горяченного солнечного зайца. Плечи тянет вниз единственно верная моя спутница – гитара, а из кармана с любопытным видом торчит её подружка, флейта, не мог же я оставить её дома одну. Рука затекла, а на большом пальце, думаю, скоро будет приятный южный загар. Автомобили летят мимо меня, вдоль серых слёз, не притормаживая, не мигая фарами, и не подбадривая сигналом. Мне, в целом, наплевать. Я никуда не тороплюсь, да и сам процесс «стопа» отвлекает от хнычущей действительности. Хотя в таком виде, меня вряд ли кто-то рискнёт посадить машину. Возможно какой-нибудь сердобольный дальнобойщик, едущий порожняком, позволит мне перекантоваться в кузове до ближайшего города, да и то в лучшем случае. На мне безбожно изодранная, некогда чёрная, а на данный момент грязно-серая, толстовка, такого же вида джинсы, цвет которых вообще остаётся загадкой даже для меня, кроссовки и чехол с мирно спящей в нём гитарой. Кудрявый тощий парень в лохмотьях – не самый котирующийся попутчик. То ли дело две девчонки-хохотушки, или безобидная парочка кочующих хиппи. В общем, я просто иду куда-то в слабой надежде, что кто-нибудь подбросит меня, и путь туда станет немного короче.
Прошёл час или полтора, внутренние часы у меня ходят с перебоями, а наручных я не люблю, мне надоело просто шагать, поскольку простое монотонное действие утомляет меня сильнее, нежели тяжкая физическая работа, только бы делать не одно и то же.
Вынув из чехла «ракетку» я плюхнулся на него прямо у обочины и принялся играть. Солнце жарит мой скальп, вокруг ни души и только машины свистят мимо, поднимая облачка пыли.
Музыка – моя отдушина, она всегда помогала мне почувствовать себя живым в толпе зомби. Сейчас я жив в пустыне, где одиночество дерёт горло хуже жажды, где коршуны городских джунглей, начавшие пиршество ещё до момента смерти жертвы, не догонят меня, и хлопанье их крыльев превратилось в ушедший с утром ночной кошмар.
Плавящийся горизонт жадно ловит распахнутой пастью то струнный перебор, то безмятежную колыбельную флейты. Мне не жалко, я бы хотел накормить его досыта, но, боюсь, тогда мне будет некуда бежать.
Вынырнувший из-за поворота чёрный пёс-джип, нервно тормозит через пару метров от места моего гнездования. Стекло едет вниз и я, не надеясь, в общем, на удачу, подхватываю свои вещи и направляюсь к нему. Смотрю на пассажиров и понимаю, что только эти могли тормознуть около такого маргинала, как я. За рулём небритый парень в кепке и жёлтых очках, а рядом ещё один, чисто выбритый, но с длинными волосами, лежащими на коричневых вельветовых плечах. Кинув на меня быстрый взгляд, он молча кивает – Прыгай, мол, назад. Я, не будь дураком, покидаю свой пост и с комфортом располагаюсь в утробе железного зверя.
- Куда? – Оборачивается тот, что в очках. Пожимаю плечами, я ведь уже говорил, что мне это всё равно. Им оказалось тоже параллельно, и мы тронулись. В тот момент я почувствовал, как натянулась нить, тянущаяся от моей шеи к месту, откуда я бегу и через какое-то расстояние она лопнула, больно хлестнув меня по спине.
Зелёные шапки деревьев приятно рябили в глазах, я закурил, даже не спросив у моих спутников разрешения.
Ехали мы долго, и похоронный рёв мира становился чуть тише, но всё ещё рвал на части мой уставший от скорби мозг. Под ногтями скопилась грязь, это роднило с далёким прошлым, где меня и в планах не было.
Я представил, как первобытный homo-сапиенс бежит на оленя с устрашающим криком и сжимает копьё пальцами, а длинные ногти обрамляют полумесяцы забившейся под них золы и грязи. Этими же руками он несёт добычу в свою пещеру, освежевает тушу, а затем ест горячее не солёное мясо. Я представил, как крестьянин пашет необъятное поле, ухватившись черными ладонями за плуг, а, вернувшись в хижину, пеленает младенца, оставляя на сероватой пелёнке тёмные земляные пятна. Я представил, как мушкетёр, стиснув десницей со слоящимися, потрескавшимися пластинками, шпагу, резко вонзает её в грудь гвардейца, после чего ловит кипельно-белый платок чистого шёлка, выскользнувший из окна повозки и, по прибытии домой, долго прижимает его к носу, пытаясь впитать всем своим существом отголоски аромата прежней владелицы. Я представил, как утончённый джентльмен, в шерстяном пиджаке, набивает изысканным табаком изогнутую трубку, проталкивая в глубь узкого вместилища чуть влажные частички молотых листьев. Он блаженно выпускает в пространство уютной гостиной пушистые клубы дыма, почёсывая щёку с пробивающейся щетиной. Я представил, как некто в коротких брюках и клетчатой куртке, зажав в зубах почти полую папироску, вышагивает сквозь заводскую проходную, уцепившись за лацканы ленинской хваткой. Я представил, как тощий пацан бежит домой по лужам, оглядываясь по сторонам и прижимая к груди свёрток с джинсами, как будто они шиты из золотого руна. Я представил десятки, сотни и тысячи рук, рвущих в мельчайшие клочки рубашку, полетевшую со сцены, где гитарные вопли не могут заглушить рёв толпы… Нет, тогда я уже был запланирован. Это точно.
Хотя тут у моих родителей были явные проблемы. Планировался, строго говоря, не я, а белокурая красавица Олеся. В итоге морозная действительность родильного дома проглотила в этот мир меня, кудрявого темноволосого визгуна. Я был точной копией деда по папиной линии, которого отец, мягко говоря, недолюбливал. Расстроились они не сразу, а после того, как вторично запланированная Олеся выскользнула из маминой утробы в виде моего младшего брата, рыжего, синеглазого молчуна, точной копии маминого папы. Отец ушёл. А потом выяснилось, что мама-то никого не планировала, а нас любит точно так же (а, может, и больше), как любила бы Олесю.
Ехали молча, часто курили, и мне казалось, что за автомобилем тянется длинный шлейф сигаретного дыма.
По правую руку пролегла синяя змея реки, она то исчезала за поворотами, то снова выползала, откуда ни возьмись. Осеннее солнце дразнило живущих в ней рыб солнечными зайчиками. Меня клонило в сон, но я боялся пропустить важный момент, когда всё вокруг начнёт неуклонно меняться, а потому, слегка прикрыв глаза, следил за кружащим вокруг машины миром.
Вскоре я уснул, а когда проснулся, мы подъезжали к обмотанному колючкой забору, за которым, словно из другого времени вырос мрачноватый замок. Не знаю, сколько я проспал, но было, похоже, что часов 13, тело было слабым и мягким, двигалось, будто в рапиде. Река бежала практически под окнами этого исполина, и я даже не мог себе представить, какой фантастический вид открывается из окон самой высокой башни. Здание, несомненно, находилось в аварийном состоянии, но, как вы догадываетесь, это нас не остановило. Некоторые куски стен обвалились, там и тут проглядывала осыпающаяся кирпичная кладка. Готичная колоннада открывала взору ржавые скелеты опор, арочная конструкция выглядела до того шаткой, что сердце делало коротенькую остановку, когда я проходил под старинными сводами.
Терпкий запах пыли и сухих листьев забрался в мои ноздри и среди всех его граней я уловил тонкую ниточку чего-то незнакомого, цветочно-ванильного с примесью ягод или фруктов. Я ещё несколько раз потянул воздух, пока лёгкое головокружение не заставило меня прекратить попытки разобрать, что же это за ниточка.
Внутри замок оказался ещё больше, чем снаружи. Арки, лестницы, витражи, лепнина на стенах, потолке и частично на полу, всё это покрывал толстый слой пыли, а тончайшая струйка аромата усилилась. Мои попутчики куда-то подевались, наверное, бродили по другой части здания.
Я сел на пол, свесив ноги в лестничный проём, и достал гитару. Музыка, словно наполняла эти стены какими-то мистическими вибрациями, и мне казалось, что пыль исчезает, стены на глазах обрастают штукатуркой, отколовшаяся лепнина возвращается на свои места, вот подо мной стелется паркет. Ковры опустились на блестящие поверхности половиц. Я увидел мебель, столы и стулья с резными ножками, шкафы с потайными ящичками, вазоны с цветами, бокалы белого вина на серебряных подносах и тяжёлые портьеры бардового бархата, перехваченные парчовыми лентами. И словно чьи-то лёгкие шаги зашуршали по коридору мягким подолом. Из комнаты в комнату, по пушистым коврам ступают маленькие ножки, заключённые в серебристые черевички. И тут звук стал таким реальным, что мне просто пришлось отложить гитару. Я встал и снова оказался в заброшенном, укутанном тёплой пылью особняке, наполненном шорохами и запахами. Лучи солнца утыкали потолок, стены и размашисто шагали в огромные окна. В них танцевали полонезы и вальсы, беспечные пылинки. А звук кротких шагов не исчез, но слышен был не так отчётливо, где-то слева, возможно, из темного, зевающего проёмом коридора. Туда-то я и направился. Мои спутники так ходить не могли, даже если бы очень сильно постарались, походка была явно женской, почти невесомой, и одновременно уверенно-гибкой. И будто бы шорох подола лизнул меня по ушам… платье…
Нереальность окружающей реальности щекотала где-то в районе желудка, а глаза цепляли детали и полутона словно бы нарисованных теней и бликов. Здесь кто-то есть. Кто-то столь же непонятый и потерянный, как я сам. Я перестал ощущать якорь одиночества, так долго сгибавший мои плечи. Я был не один.
*** Однажды стало темно и тихо. И холодно.
Нанизанный на лучи солнца, мой дом опустел и принялся бесцельно болтаться между «вчера» и «завтра». Похоже, я осталась здесь совершенно одна. Как это могло произойти?..
Мои семнадцать или триста семнадцать коротких лет, или бесконечных мгновений, я здесь. Я так и не научилась дышать ровно. Волосы мои не растут, а шаги не поднимают пыли.
Только скрип старых лестниц, под поступью ветра. И ни запахов, ни цветов, ни времени… и никого.
Что значит одиночество в мире, где ты – единственное живое существо?
Лишь слово. Как слово «бесконечность», не имеющее значения и меры.
Прикасаясь к кирпичной стене, я чувствую лишь твердь, она не холодная и не тёплая, не шершавая и не гладкая, не прочная и не хрупкая… Это просто твердь.
Видимо, меня не существует. Но ведь есть мысль, и значит, есть я.
В один миг к скрипу ступеней примешался едва уловимый звук струнного перебора. Я различила его не сразу, и не поняла мелодии, но, прислушавшись, поняла, что мне это не кажется. В одном месте, над самой лестницей, звон был отчётливей всего. Я попробовала танцевать, и звук внезапно оборвался. Мне обязательно нужно найти его источник, ведь теперь я вспомнила, что существует музыка.
Она где-то здесь. Она слышит меня, ведь особняк большой, а шаги так близко.
Я пробежался по коридору, взлетел по лестнице, свернул за угол. "Даже если она плод моего воображения, кто сказал, что я не могу её увидеть"? Так думал я, заглядывая в каждый тёмный закуток.
Аромат усилился, и мне не приходилось принюхиваться, чтобы наполнить им лёгкие и насладиться переливом его граней.
*** Книга, которую мне когда-то подарили, изучена вдоль и поперёк. Открываю любимый разворот и любуюсь Им. Чутким и тонким, невесомым, почти прозрачным юношей, отражением и воплощением меня самой. Он сидит, сложив руки, и склонённая голова его легка, и печаль сладка, и голос тих, а губы трепетны. Он для меня. Весь. Без остатка. Он – я. Я – он. И, возможно, мы одни на целой планете или в целой вселенной.
Книга в моих руках, как его хрупкое сердце. Я бережно глажу его лицо, а затем прячу моё сокровище. Кроме него у меня никого нет.
Несусь вдоль неприлично голых стен. Они окружили меня и, будто бы, не хотят отпускать. Спина моя прижалась к холодному кирпичу и начала срастаться с его потрескавшейся кожей. Но, вдруг, откуда-то слева к ногам моим выпал предмет.
Книга. Переплёт старинный, но в отличном состоянии. Открываю, и словно смотрюсь в зеркало – коленопреклонный, тощий, долговязый менестрель в лохмотьях с опущенной головой, будто бы исполнен одиночества.
Где же ты? Почему убегаешь?
Мои собственные шаги будоражат воображение, перекликаясь эхом за спиной. Каждый уголок этого дома вздымается, задерживает дыхание, когда я прохожу мимо. Стены заодно, они прячут её от меня, держат, не дают вырваться.
Я сажусь у дерзко-рыжей стены и достаю из кармана "кенгурухи" листок бумаги, оттуда же появляется огрызок графита. Я ведь даже знаю, как она выглядит. Поэтому руки мои уверенно выводят на белой поверхности её черты. Большие глаза, я думаю – зелёные, длинные, огненные волосы. Полные, манящие губы, хрупкие плечи. Она чудесная, нет, она просто волшебная. Если такая девушка существует, и если есть шанс найти её, значит, этот жалкий мир ещё не прогнил до основания.
Моя физиономия недоверчиво пялится с фотографии, а рядом куцый листок с невероятно прекрасным лицом, а в глазах та же тревога, то же смятение, то же бескомпромиссное желание кого-то найти.
Сигарета за сигаретой, пачка за пачкой. Я курю не потому, что мне нужно успокоиться или нечем занять руки, а потому, что мне нравится вкус табака, горьковато-сухой, сильный.
*** Чьи-то невидимые глаза разглядывают меня, и это я чувствую отчётливее, чем пол под ногами. Руки скользят по щекам, губам, плечам. Это пальцы моего выдуманного принца изучают незнакомые ему черты, но если он есть и рядом, значит и я не только лишь фантом.
Моя вековая тюрьма шипит и трещит по швам, она ощущает, как я вырываюсь, сбрасываю оковы одиночества и пустоты, как что-то или кто-то тянет меня в определённую точку времени и пространства из этого ничто.
Иллюзия моей реальности давно рассыпалась, несмотря на имитацию обычной жизни. У меня есть дом, мебель, я сплю и дышу, я даже ем. Стоя у окна и глядя на никогда не меняющийся пейзаж я ковыряюсь в блюде с неизменным салатом. Но несуществующий мир оступается на каждом шагу. Ненавистные мною кружочки лука, сколько бы я их не выбрасывала, так и остаются в тарелке. Вкус еды едва ли различим, но сам процесс придаёт динамику моим мгновениям вечности. Я вижу, как река, так долго хранящая неподвижность, вдруг заиграла солнечными бликами и понесла свои воды к каким-то неизвестным мне берегам. Всё меняется.
Мои спутники появились неожиданно, но вполне кстати. Я не ел уже больше суток и почти забыл о чувстве голода, когда они принесли бутерброды и компот. Я взобрался на шаткий подоконник и с наслаждением вгрызся в бургер. Почувствовав на языке лук, я даже поморщился. Терпеть не могу лук. Не верю, что он улучшает вкус еды. Снимаю верхний кусок хлеба и безжалостно выбрасываю белые кружки из своего обеда. Так-то лучше. Вообще, мне кажется, что люди едят лук только для того, чтобы съедобный плод не пропадал, этакое подобие экономии. А, может быть, для того, чтобы жизнь мёдом не казалась...
И снова залы, комнаты, коридоры, стены, углы, паутина, пыль, кирпичи, запахи, звуки… Тени. Её тень, её образ, её незримое присутствие. Неправильные геометрические фигуры плоского золота разбросало по полу солнце, они постепенно деформируются, становясь длиннее и мягче. Ноги мои уже ноют, но всё так же отчаянно шагают по помещениям этой пыльной темницы.
Я хочу прорвать тонкую, но прочную пелену между мною и ей. Хочу схватиться за частичку моего видения и вырвать его с корнем из ниоткуда. Я устал искать, мне нужно не просто ощущение, не просто мысль, я должен осязать её здесь и сейчас. Я задерживаю в голове чёткий образ, улыбающиеся глаза и шёлк кожи. Я зажмуриваюсь изо всех сил. Сейчас я выйду в испещрённый моими шагами коридор и увижу её, а потом я пойму, что всё это, правда, что она здесь, существует и дышит всей этой вековой пылью вместе со мной. И если этого не случится, сердце моё лопнет и, брызнув кровью, я осяду на пол и останусь здесь, с ней, навсегда.
*** Впервые за долгое безвременье меня прошиб озноб. Мурашки, как признак реальности, побежали по спине вверх, приподнимая волосы на затылке. Похолодели кончики пальцев, и я почувствовала румянец на щеках. Это случилось так резко, что перехватило дыхание. Лица коснулся сквозняк, и звуки приобрели чёткость, а запахи источник.
Я притрагиваюсь к стене и чувствую шершавость и холод кирпича. Задёргалось, забилось, затрепетало бабочкой внутри сердце.
Это она…
*** Это он…
Она здесь, я вижу…
*** Он смог, я чувствую…
Яркими мазками её зелёные глаза, его голубые. Её рыжие, его чёрные. Её мягкие, его твёрдые…
Винные пары стен толкают в спину. Шаг, ещё, ещё…
Осторожно, чтобы не спугнуть. Бросок, отчаянные пальцы сжимают бархат стянувший хрупкий стан. СЖИМАЮТ!!!
Зелёные и голубые слились в бирюзовый... Сплошной, вязкий, лёгкий омут бирюзы. Её прохладные пальцы и его горячие… И всё.
Она настоящая, или я уже мёртв?
Не всё ли равно, когда тонешь в искристой бирюзе…