***

               




 






               





              ОТРУБИ  МОЮ  ТЕНЬ.               
               

                -      РОМАН  -



               





      











 
               

                «Облегчи, дровосек, мою муку,
                отруби от меня мою тень,
                чтобы больше не видел себя я бесплодным!»

                Федерико Гарсия Лорка.
               























           … И вдруг  надо мной говорят:
           - Теперь всё позади!
             «Почему позади?» -  думаю я, пытаясь  оторвать голову от подушки.
             -  Потом всё утрясётся! 
             «Почему потом?»  -  пытаюсь открыть глаза.
             -   Поспи ещё! 
             -   Где я?
             -   Потом!
             -   Жаннет, ты? 
             -   Кто же ещё?
             -   Я тебя  не вижу.
             -   Потом... Когда отойдёт наркоз…
             -   Наркоз? 
             -   Теперь всё позади…
             -  Позади? -  ощутив позывы к рвоте, плотно сжимаю губы, а потом, когда тошнота  отступает, спрашиваю: «А что впереди»?
             -  Впереди - всё остальное! -  говорит мужской голос.
             -  Отец?  Почему ты здесь?
             -  Я на своём месте…
             -  На своём месте?
             -  Место отцов возле  своих  детей.
             -  Где я?
             -  В  Испании.
             -  Ну, конечно же,  я в Испании… Ты прилетел в Испанию?
             -  Поспи ещё!
             -  Почему ты в Испании?
             -   Спи!
             -   Ты в Испании?
             -   Да.
             -  А что в Израиле?   
             -  Жара.
             -  Это - всё?
             -  Остальное  -  как обычно…
             -  А в  Ришон ле Ционе?
             -  Наш сосед, господин Беркович,  умер. Внезапно…
             -  Выходит, они  поменялись?
             -  Что?
             -  Он пытался обрести  Бога, а в результате, Бог обрёл его…
             -  Спи, сынок!   Пожалуйста, выздоравливай!..
              -  Господи, как здесь холодно! 
              -  Медицинская сестра Изабелла обещала принести ещё одеяло.
              -  Разве сейчас не лето? 
              -  Сестра Изабелла говорит, что так бывает  всегда после наркоза…
              -  После наркоза?
             -   Теперь всё позади!  -  говорит отец.
            Меня  снова тошнит, и снова отпускает.
             -   Отец, мне кажется…
             -   Что?
             -   Что- то  с моими руками? 
             -   С рукой!  С одной рукой…Тебе подпортили предплечье и ещё  кисть…
             -   Кто  подпортил?
             -   Поспи! -  говорит Жаннет.  -  Поспи ещё!
             -   Отец, я хотел  бы…
             -  Понимаю! - набрав номер Ашера, отец прикладывает мобильник к моему уху.
             -   Слушаю!  -  говорит Ашер.
             Потом отец набирает другой номер.
             -   Слушаю!  -  говорит  Миша  Л. 
            «Все в строю!»  -  думаю я.
            -  Поспи!  -  говорит отец. 
            -  Поспи ещё, милый! -  говорит Жаннет.
    
   
               
               Был четверг.
            …«Улей» был небольшим ресторанчиком в промышленной зоне Ришон-ле-Циона, и значительную часть посетителей составляли начинающие поэты, художники, музыканты, которым господин Шимон позволял расплачиваться стихами, затейливыми рисунками или же, как нам, музыкантам, «отыгрываться» на его семейных торжествах. Господин Шимон ни на минуту не сомневался в их исключительности и искренне верил в то, что листки со стихами и рисунками когда-нибудь окупятся, если не золотом, то, во всяком случае, серебром…
            Конечно, это случилось в четверг, потому ровно неделей раньше  мой дедушка…
            …Две нервные машины: «Скорая помощь» и  полицейский джип, вскочили на тротуар и лишь тогда замерли, когда до входной двери «Улея» оставалось не более трёх сантиметров.
            Указав на парня, который сидел на полу, господин Шимон проговорил:
            -  Он с соседней стройки!
            Cморщив лоб, полицейский повернул голову ко мне.
            -  А ты?
            Я продолжал стоять над арабом.
            Полицейский повторил: 
            -   Ты кто?               
            -  Я тот, кто его ударил.
            Посетители, словно по команде, опустили носы в тарелки.      
             -   Поднимайся!  -  сказал  я  парню.
            Араб не двигался.
             -   Поднимайся! 
             -   На фиг? -  в кулаке он сжимал окровавленный зуб.
             -   Жить! - объяснил  я.
             Сплюнув на пол, парень сжал  кулак ещё туже и вдруг выкрикнул:
             -   Где уж, у вас поживёшь…               
             Наклонившись, доктор спросил о чём-то  у араба.
             - Зачем ты его? - у полицейского были широкие седые усы и  на лбу глубокие морщины.
             Соблюдя приличие, я сделал вид, что готов над ответом подумать, но… «Ответ может оказаться долгим…», - подумал я и, чтобы «не задерживать движение», сказал:
             -   Шагать за вами?
             -   Когда попросим! -  заметил полицейский.
            Санитары усадили араба в машину «Скорой помощи».
             -   Что с ним?  -  спросил полицейский у доктора.
             -   Дела  стоматолога! -  объяснил  доктор.
            Достав бумажный платок, полицейский громко  высморкался,   вернул платок в карман и, склонив голову набок, посмотрел на меня очень долгим и очень задумчивым взглядом. Я невольно глотнул слюну – в моей биографии задумчивые полицейские не случались.
            - Ты лишил парня зуба! -  полицейский сказал это таким тоном, будто я лишил парня девственности.
            -  Нашло на меня… -  сказал я.
            Полицейский задумался ещё глубже.
            -  Будете  задерживать?  -  спросил я.
            -  Очень хочется?  -  полицейский, не дожидаясь ответа, пошёл к выходу.
            «Приходите ещё!» - бормотал господин Шимон, обращаясь к поднявшимся со своих мест посетителям. Его покрытое заботой и печалью лицо напоминало облик постоянного представителя Судана в ООН.
           Старушка с розовыми кудряшками, проходя мимо, осмотрела меня так, словно коза, которая собралась боднуть свою жертву. «Только бы не принялась обнюхивать!» -  подумал я.
           -  Вы повели себя очень некрасиво! – взвизгнула старушка.
           - Да, мадам! - признался я. -  С завтрашнего дня буду вести себя красивее!
           Вслед за старушкой подошёл мальчик с  рассыпанными по всему лицу спелыми прыщами.
           -  Что, отрок? -  спросил я.
           У мальчика вдруг выросли глаза, и в ответ я услышал выплеск восхищения:
           -  Вот это руки!..
           Я разрешил мальчику потрогать мои бицепсы.
           Удовлетворённый, мальчик попятился к выходу.
           Меня чуть не вырвало.
           Скривив губы, господин Шимон приблизился ко мне и заметил:
           -  Прости, но я обязан был вызвать этих…
           -  Да, конечно!  -  сказал я.  -  Это ты прости!  На меня нашло…
           -  Чего уж…
           -  Я понимаю:  бизнес, клиенты, доброе имя заведения…
           -  Чего уж… -  повторил господин Шимон.
           -  Может, немного выпьем? -  предложил я.
           Он одобрительно качнул головой.
           -  Вот ведь как…-  сказал он после того, как мы выпили по рюмке бренди.
           Я встряхнул головой.
           -  Напрасно ты его так…-   кажется, господин Шимон искал на моём лице признаки раскаянья, но, не отыскав, осёкся.
           Я снова встряхнул головой.
           -  Знаешь, - вдруг продолжил господин Шимон, - иногда находит и на меня… Только напрасно ты  Риффата… Я знал его отца, Ибрагима Дауда  -  тот тоже на стройках вкалывал… Однажды повесился… 
          Я  молча пожал плечами.
         -  Напрасно ты его… Говорят, Бог всё видит!.. -  заметил господин Шимон.
         -  Не верь слухам! -  сказал я.       

         -  Что ты имеешь ввиду?
         -  Сегодня четверг, а  по четвергам Бог, судя по всему, близорук…
         -  По четвергам?
         -  В этот день у него что-то со зрением…
         -  Ты про прошлый  четверг?
         Я заёрзал на стуле. Посмотрел в окно на улицу. Потом спросил:
         - Кто объяснит, кому помешал мой дедушка? Человек просто сел в автобус, чтобы поехать навестить старого приятеля в Тель-Авиве…
         -  Это было ужасно!
         Меня передёрнуло.  «Ужасно» -  какое короткое словечко…» - подумал я.
         - Слава Богу, что твой дедушка остался жив! - господин Шимон закрыл глаза. -  Просто счастье…
         -  Счастье? Оказаться не взорванным на мелкие куски – это счастье?
         Господин Шимон задумчиво покачал головой и развёл руками.
         - Я думаю, -  сказал он потом, -  что у людей остались лишь две неразгаданные тайны: любовь и счастье. Только две…
         - А как же с несчастьями? – спросил я.
         - Несчастья ни для кого не тайна…
         - Выпьем!  -  сказал я.
         Господин Шимон внимательно посмотрел на меня.
         -  Времена…
         -  Да, - отозвался я, -  времена…
         И вдруг господин Шимон спросил:
         -  Анекдот рассказать? 
         -  Смешной?
         -  Очень!
         -  Давай!
         - Так вот:  «Бог спросил у безработного: «Жить хочешь?»  «Не хочу, - ответил несчастный, -  но альтернатива ещё хуже!..»
         -  Смешно! -  заметил я. 
         - Я же говорил! Знаешь, безработица – это к войне или какой-нибудь заварушке…               
         - Лучше, если к заварушке… Господин Рубин утверждает, что чем хуже, тем лучше… 
         -  Он что, ненормальный?
         -  Господин Рубин  -  психиатр!
         -  Тогда он точно ненормальный! Все они ненормальные…
         -  С чего ты взял?
         -  С кем поведешься, того и наберёшься!.. Кофе заварить?
         -  Я  ухожу! -  сказал я.
         Господин Шимон поднялся вместе со мной.
         -  Когда всё это кончится? -  спросил он.
         -  Когда кончится всё это!  -  ответил  я.
         -  Думаешь, это кончится?
         -  Прости, я не хотел вспугнуть твоих клиентов…
         -  Приходи ещё! - сказал господин Шимон. - Всё равно приходи… 
         -  Ладно!
         -  Сегодня ты был без Жаннет…
         -  Ночью мы развлекали гостей какого-то банкира.
         -  Всей вашей бандой?
         -  Джаз-бандой!
         -  Разумеется, джаз-бандой! У тебя усталый вид.
         -   Это заметно?
         Господин Шимон не ответил. Он молча проводил меня до двери. 
         -  Так-то…-  сказал он потом.
         -  Именно так…-  сказал я в ответ.
         -  Жаннет славная девушка, и, кажется, она тебя…
         -  Кажется,  я её тоже…
         Мы пожали друг другу руки.

       
          Видимо, я проспал несколько часов кряду и, как бы там ни было, теперь меня почти не тошнит.
             -   Милый! -  надо мной усталое лицо.
           -   Жаннет! -  шепчу я.
             -  Ты ни о чём таком не думай, -  на усталом лице нежная улыбка.
             -  Нет, ни о чём таком… Сейчас мне не  холодно, и я вижу тебя…
             -  Ну, вот!  -  говорит отец.  В  руке он держит  газету  «Маарив».
             -  Свежая? -  спрашиваю я.
             -  Купил в аэропорту… Вчера…
             Напротив моей кровати  стена с  большим  деревянным  крестом.
             -  Зачем крест?  -  спрашиваю.
             - Здесь так положено, - отвечает отец. -  Жаннет позвонила в Ришон-ле-Цион и сказала, что случилось  Это…            
             -  Это? 
             -  Потом!.. Сейчас тебе надо больше отдыхать, а думать меньше…
            -  Ещё меньше, чем  обычно?
            -  Меньше, меньше…
            -  А ты?
            -  Я  -  наоборот!               
            -  Наоборот?
            - Поспи ещё, а мы с Жаннет вернёмся в отель –  немного отдохнуть и нам  не помешает.   
            -  Отец, я буду  думать поменьше!
            -  Вот и хорошо! 
            -  Что в этом хорошего? 
            - Чем меньше думаешь, тем больше мечтаешь, -  говорит отец.
            -  Думаешь, мне следует мечтать?
            -  Мечты надёжнее, чем что-либо  иное…
            -  Крепись!  -  говорит Жаннет перед тем, как скрыться за дверью.
            -  Держись!  -  говорит отец и кладёт на мою тумбочку газету «Маарив».
          Разглядываю дверь, потом потолок, потом крест на стене, и вдруг на меня накатывает острое желание барабанить. Просто барабанить. Как в детстве - по стулу или по забору, или по спинам  товарищей…
           - Сеньор, пожалуйста,  проснитесь, - говорит медицинская сестра Изабелла, -  время принять  снотворное!
             -  Вот как!  -  смеюсь  я.
             -  Чему вы смеётесь? 
             Объясняю:
            -Никогда не предполагал, что медицинские сёстры в своей  профессиональной деятельности используют анекдоты.

            
          Безудержные порывы и истинное стремление к чему-либо вытекают из детства. К двадцати годам мечта либо расцветает, либо засыхает. Кажется, во мне тяга к барабанам зацвела уже в период младенчества.
           В витрине музыкального магазина три барабана - два небольших, а один большой. Насколько себя помню, я всегда и повсюду барабанил, и значения не имело, по чему барабанил – по столу, по школьной доске, по ограде забора, по спинам товарищей…
          Я рос без мамы, и однажды отец сказал:
          -   А не переехать ли нам в Америку?
          -   И что тогда?  -  спросил я.
          -   Станешь американцем!
          Кажется, не очень долго размышляя, я бодро заявил:
          -  Лучше  стану барабанщиком!
          -  Возможно, -  засмеялся отец, - возможно, так лучше. 
         Разглядывая маленькие барабаны, я вдруг подумал, что в случае, если Жаннет родит мне сына, из него должен будет получиться такой же, как и я, отличный барабанщик.
        Возле моего дома на улице ха-Ярден я взял газету.
        Громкоговорители на машинах возвещали: «Приближается Пасха!.. Пасха!.. Пасха!.. Готовьтесь  к  пасхе!.. Радуйтесь нашему празднику Освобождения!..»
        Было приятно ощущать на лице прохладу утреннего ветерка.
        «Сейчас Жаннет пьёт апельсиновый сок, - подумал я, - а может быть, сок она уже выпила, и теперь со своими учениками разучивает Моцарта».
       Возле двери отца я подумал: «Загляну позже».             
       До прошлого четверга отец жил вместе с дедушкой…
       Потом я подумал об арабе, которому выбил зуб…
       «В полиции потребуют   объяснение…»
       Не спалось. Вспомнил про газету. Заключённый дождался отпуска и застрелил своего судью. Супруги-пенсионеры решили больше не жить. Римский папа призывает украинцев к миру и согласию. У берегов Японии затонул корабль. Резня племен в бразильских джунглях. Мир идёт к гибели из-за перегрева. Космонавты поднялись с космодрома в Казахстане, и, возможно, вернутся на землю. Американские войска пытаются освободить иракский народ. Колумбийский врач призывает граждан своей страны жить и умирать весело.
       Одуреть можно!
       Поднялся с кровати, походил по комнате, потом остановился возле стены с фотографией великого музыканта Саймона Керка и спросил:
       - Что скажешь? 
       -  Катись к чёрту!  -  ответил Саймон  Керк.
       Правда, я не был уверен в том, что он ответил именно так, ибо чаще всего Саймон Керк помалкивал… «Сегодня он, скорее всего, промолчал!» -  подумал я о Саймоне Керке.
        Выглянул в окно. На мятых лицах люди несли печать своей обиды на возникший день,  который, ни с чем не считаясь, прервал ночную жизнь…
       «Наблюдать за утренним городом – это вроде как присутствовать при его родах», - подумал я и потянулся к телефону.
      «Слушаю!» - сказал Ашер Сегал.
       Я опустил  трубку и набрал номер того, кто после ночного дежурства на складе мебели корпел над своим романом  о  госпоже А.
      «Слушаю!»  -  сказал  Миша.
       Я  снова опустил  трубку.
      «Все в строю!» - время от времени я испытывал необходимость проводить перекличку друзей…
      Набрал номер отца.
      -  Как дедушка? -  спросил я.
      -  Дышит! – ответил отец.
      -  Дышит?
      -  Это всё…   
      В холодильнике нашлась бутылка вина. Налил  четверть стакана. «Будь здоров, дедушка!» - сказал я и принялся размышлять над тем, как объясню Жаннет  вызов в полицию.
      Со стула укоризненно поглядывала горка мятой одежды.
      «Спать, - пустой стакан я убрал в раковину, - спать!»               
      Повалившись на постель,  успел подумать: «Слава Богу, все в строю!»


        -   Я обязана сделать  электрокардиограмму, -  говорит медицинская сестра Мирей, - но у вас страшно волосатая грудь, и я боюсь, что липучки не пристанут…
          -    Моя грудь  -  это просто несчастье!  -  признаюсь я.
          -   Часть волос придётся сбрить! 
          -   Сделайте одолжение!  -  говорю я.
          - Благодарю! – зажав в пальчиках  лезвие, сестра Мирей проводит им по моему волосатому несчастью.
          «Дорогу липучкам!» - мысленно требую я и бросаю взгляд на окно. «Что день грядущий мне готовит?»  -  вспоминаю я слова из известной арии.
          -  О, Боже!  -  вскрикивает сестра Мирей  -  Ради Бога, простите! 
          Втягиваю голову в плечи.
           -  Кажется, вы изрезали мою  грудь?
           -  Ради Бога, простите!
           -  Я истеку  кровью?
           - Нет-нет, - заверяет сестра Мирей, -  я прижму порезанное место марлечкой… Поверьте, я не хотела… Видимо,  нажим  оказался сильнее, чем надо бы…
           -  Я вас очень хорошо  понимаю!  -  говорю я.
           -  Правда? 
           -  Вы не единственная…
           -  Что?
           Вытянув шею и заглянув в глаза сестры Мирей, перехожу на доверительный шёпот:
           - Только между нами… Я не раз замечал, что стоило  женщинам коснуться моей груди, как они тут же приходили в неописуемое волнение!.. Но, чтобы настолько… Прошу вас, сестра Мирей, моя грудь не стоит того, чтобы вы  из-за неё так волновались…
           Потухшие глаза сестры Мирей вдруг оживают,и она, обклеив  меня липучками,  говорит:
          -  Надеюсь,  сердце у вас крепкое!


        Проснулся от ощущения голода.
        - Жаннет, - проговорил я в телефонную трубку, - накорми!         
        -  Приезжай!  Биточки хочешь?
        -  Хочу очень!
        -  А  ещё?
        -  Что?
        -  Кроме биточков, что-то ещё?
        Прижав трубку к губам, я протяжно завыл:
        -  Чтобы ты была моей, очень моей…
        -   Я  твоя.
        -   Ещё не очень, - пожаловался я.
        -   С «очень»  можно подождать…
        -   Кто тебе такое сказал?
        -   Сказали по радио…
        -   Боже, ты слушаешь радио?
        -   В основном, передачи для юношества.
        -   Пожалуйста, не делай этого!
        -   Ладно, буду прислушиваться к самой себе.
        -   А  прислушиваться ко мне?
        -   Не сегодня, но ты всё равно приезжай!
        С каменных ступеней лестницы исходил желтый свет.
        - Как поживаете? - на лестничной площадке первого этажа я повстречал мать семерых детей.
        -   Слава Богу!
        -   Как детки?
        -   Слава Богу!       
        Мне никогда не удавалось определить возраст моей соседки, и ещё мне не удавалось понять, как семья Берковичей ухитрялась не жить, (о чём речь!?), а хотя бы выжить, если господин Беркович в своей жизни никогда, кроме  детей, ничего не делал.
        Я заглянул в водянистые глаза женщины.
        -   Господин Беркович, наверно, в синагоге?
        - А как же! - глаза госпожи Беркович налились светом гордости.  -  Мой муж молится за всех нас!.. Сутками…         
      -   Должно быть, это страшно утомительно?
      -   Зато в молитвах он обретает Бога!..
      -   И по четвергам?
      Кажется, мой вопрос привёл госпожу Беркович в замешательство, во всяком случае, вдруг погасив улыбку и тяжело закашлявшись, она посмотрела на меня так, словно я некий свалившийся с дерева фрукт, и торопливо проговорила, что вроде бы забыла выключить газ. Подобрав обеими руками тяжёлый живот, госпожа Беркович скрылась за  дверью.   
     «Господи, прости!»  -  попросил  я.
      Во дворе дожидался старина «форд». Скрипнула дверца,  всхлипнуло сиденье.
     «К Жаннет!» - проинформировал я машину и включил зажигание.      
     По дороге надо было заехать в ресторан «Молодая Италия» -   забрать оставленные на ночь барабаны.
     Официантка Рина задумчиво слушала парня, который, прохаживаясь по пустому залу, пел о том, как был счастлив, путешествуя со своей подружкой по удивительной Испании.      
      «Живут же люди!» -  подумал я о героях песни.
      Лениво взглянув на меня, Рина спросила: «Отоспался?» 
      Я ответил кивком головы и стал переносить инструменты в машину. 
     В небе зависло солнце, улицы пахли резиной, весной и бензином.      Включил приёмник. Играл Леонид Пташка. Я давно мечтал сыграть с ним что-нибудь вместе. Он обещал. Кажется, он был совершенно трезвый, когда обещал.
      На углу, возле аптеки, парнишка лет двенадцати продавал цветы.       
      -    Не завяли?  -   спросил я, заглянув в улыбчивые глаза парнишки.               
      Выдвинув вперёд узкий подбородок, мужичок заметил:
      -   Свежие, словно утренняя роса!
      -   Ты  поэт?
      -  Нет, я друз из Галилеи. На соседней улице торгуют мой отец и младший братишка.
      В  ведре с водой  покачивался  букет ромашек.
      -   Беру!  -  сказал я.
      -   Сегодня вы первый…
      -   Что так слабо?
      -   Отец говорит, что евреям  сейчас не до цветов.
      -   А ты как думаешь?
      -   Кажется, это так… 
      -   Печально, если так…-  сказал  я.
      -   Печально!  -  у парнишки был чуть сдавленный голос.
      И вдруг на меня нашло, второй раз за последние дни нашло…
      Достав из машины барабанные палочки и поставив в ряд вёдра с цветами, я громогласно объявил:  «Концерт!»
       Прохожие, привлечённые стуком барабанных палочек о вёдра с цветами, останавливались вначале в одиночку, а затем и небольшими группками. Некоторые хлопали в ладоши, а у некоторых на лицах застыло нескрываемое изумление. Не давая прохожим опомниться, я бил, колотил, хлестал палочками, топал ногами, закатывал глаза и  трепетным  голосом  призывал:
        - Граждане, полюбуйтесь этой свежей, как утренняя роса, красой!   Приобретайте утреннюю росу! 
        Мальчишка-друз, казалось, пребывал в полуобморочном состоянии  -  всё, на что он был в эти минуты способен, так это мотать головой и глотать широко раскрытым ртом  воздух.
       -  Какие божественные краски!  -  я честно барабанил по вёдрам и кричал до хрипоты в голосе. -  Ну, же!
       Однако, отдавая должное моему искусству, никто из прохожих к цветам так и не прикоснулся.               
       -    Всё! -  крикнул я и опустил руки.  -  Концерт окончен!
       Перед тем, как разойтись, несколько человек всё же   поаплодировали. Кланяться  я не  стал.
       -    Оплошал я! -  признался я мальчишке. -   Прости!
       -    Я же сказал, - усмехнулся он, -  евреям сейчас не до цветов…
       Я ощутил боль в позвоночнике. Я всегда ощущал боль в позвоночнике, когда мне кого-то бывало жалко.
       Я положил цветы на заднее сиденье и включил мотор.

       Поставив ромашки в большую зелёную вазу, Жаннет потушила на плите огонь и сняла сковородку.
         - Биточки с рисовой кашей! - объявила Жаннет. - Вино в холодильнике.
         Я достал бутылку и стал ждать.
         -   Почему молчишь?  -  спросила Женнет.
         Я объяснил:
         -   Говорят, что, когда я помалкиваю, то кажусь умнее.
         Жаннет приподняла бровь.
         -   Верно говорят, - сказала она, - так что кушай и кажись как можно дольше  умнее.
        Я смотрел на Жаннет.
        -  Ты не ешь?  -  спросила Жаннет.
        Я снял с её губы зёрнышко риса.
         -   Тебе на память!  -  сказал я,  протягивая зёрнышко.
         -   Мне?  -  засмеялась Жаннет.  -  От кого?
         -   От китайского народа, - я  приподнял рюмку. -  За тебя, за твои губы и за всё прочее!
         -    Всё прочее  -  это что?
         -   Твоё остальное!.. -  объяснил я.
         Жаннет опустила глаза и заметила:
         -   Надолго оставаться умным тебе, видимо, сложно.
         Сбитый с толку, я замолчал снова.
         -   Что-то не так? – Жаннет коснулась моей руки.
         -   Почему ты спрашиваешь?
         -   Вижу по  лицу…   
         -   По  лицу?
         -   По  глазам!
         -   По  глазам?
         -   По губам!
         Я посмотрел на окно.
         -   Ты что? -  спросила Жаннет.
         -    Радостно мне!  -  объяснил я.
         -    Из-за  биточков?
         -   Из-за цветочков! -  сорвалась у меня рифма - Тебе они, кажется, нужны…
         -   Шутишь?
         -   Нисколько!
         -   Разве  цветы бывают не нужны?
         -   В определённый исторический период…
         -   Это когда?
         -   Это сейчас!
         -   Сейчас?          
         Я  снова посмотрел на окно.
         -  Сейчас он неопределённый! - сказал я.
        Жаннет  молча коснулась моей руки.
        Я поспешил заявить:
        -   Только завихрения истории  нам нашу трапезу не испортят! 
        -   Мы   -   вне времени, правда?  -  прошептала  Жаннет.
        В знак согласия я бодро побарабанил по тарелке вилкой.
        Небо за окном вдруг покрылось синевой.  Я подумал о дедушке.
        -   О чём ты думаешь?  -  спросила Жаннет.
        Я наполнил рюмки.
        -   Чуть-чуть о нас и немного об Испании.
        -   Об Испании?
        -   Почему бы нам не махнуть в Испанию? Горы, море, дворцы… И вообще…
        Жаннет закрыла глаза.
        -   Ты это придумал когда? -  спросила она.
        -   С той минуты, как  родился…
        -   Ты уверен, что с той  самой?
        -  Я всегда мечтал побегать с тобой в горах Испании, а, набегавшись, пить виноградное вино и поедать паэльо с курицей в томатном соусе.   
        Жаннет слушала, не открывая глаза.
        -   Это сон?  -  спросила она.
        -   Это не сон, и ты можешь открыть глаза…
        -   Я подержу их так еще, ладно?
        -   Взявшись за руки, -  продолжал я, -  будем бродить по Мадриду,  не опасаясь бомб, и ни о чём «таком» думать не будем… Будем бродить по улицам долго-долго.
        -   Пока от усталости не свалимся с ног? 
        -   Мы не свалимся с ног! 
        -   А если…
        -   Тогда пройдёмся на руках, как это делают в цирке!
        Жаннет покачала головой.
        -   Но тогда мне придётся отпустить твою руку. Ты захочешь, чтобы я отпустила твою руку?
        -    Мы не свалимся с ног!  -  повторил я.
        -    А если…
        -    В музее «Прадо» должно быть что-то вроде скамеек.
        -    Мы пойдём в музей «Прадо»?
        -    И в музей, и в Королевский дворец и ещё в разные другие места.
        -    Я буду держать твою руку!  -  сказала Жаннет.
        -    А  я  -  твою!
        -    Мы пройдёмся по дворцу, как король и королева?
        -    Примерно! Ты бы хотела стать королевой Испании?
        Жаннет не ответила, а потом вдруг спросила:
        -    А ты? Ты бы хотел стать королём Испании?   
        -    Нет!  -  уверенно заявил я.
        -    И не станешь! -  уверенно заявила Жаннет.
        -   А потом, - продолжал я, -  потом я возьму напрокат недорогую машину, в багажник заброшу мешок с консервами и питьём, и мы поедем на юг, до самого Гибралтара. В Коста дель Соль мы будем лежать на пляжах и купаться в море, а ночевать сможем в небольших пригородных гостиницах, и если к ночи у нас останутся ещё какие-то силы, то полностью потратим их на то, чтобы трогать друг друга. Ведь нам захочется трогать друг друга?
         Жаннет продолжала сидеть с закрытыми глазами.
         -   Ты меня не слушаешь?
         Сомкнутые губы  едва улыбнулись.
         -   Скажи что-нибудь!  -  попросил я.
         -   Продолжай!  -  попросила  Жаннет.  -  Доскажи свою сказку!
         И вдруг на город упал дождь; мы замерли, прислушиваясь к движению неторопливых звуков.
         -   Люблю слушать, как он барабанит, - сказала   Жаннет. -  Он делает это замечательно…
         -   Разве я  делаю это не лучше?  -  спросил я.  - И не только по стёклам окон…
         Жаннет не ответила.   
         Я приготовил  тёплую ванну и усадил в неё и себя, и Жаннет. Поднявшееся над нами белое облачко вдруг превратилось в тёплый  туман.
        -   Господи, как колотится сердце!  -  застонал  я. 
        Жаннет просунула сквозь туман руку.
        -  Я знала, -  шептала она, спрятав лицо в тумане - я  всегда догадывалась, что у тебя есть сердце.
        Я изобразил полуобморок.    
        Потом, когда туман рассеялся, Жаннет, накинула на себя лёгкий халатик и выбежала из ванной. Я принёс из кухни бутылку вина и два стакана, и время стало нашим полностью…
         И вдруг взвизгнул  телефон. 
         -   Тебя! -  сказала  Жаннет.
         Это был  Ави, наш пианист и руководитель.
         -  Разумеется, - сказал я, -  конечно, постараюсь… Да-да, ту самую вещицу…  До десяти успеем…      
         - Наклёвывается работа, - сказал я Жаннет. - Слава Богу, в свадьбах и музыкантах наш век пока ещё нуждается!..
         Жаннет молча прижалась щекой к моей ладони, а потом я увидел, как она собирает с кровати измятые нашей любовью простыни.
         Мне очень хотелось сказать, что Жаннет - чудо, и что жизнь – чудо, но, вдруг  вспомнив  о  дедушке, промолчал и  быстро оделся.   



         В палате нас трое. Того, который возле окна, зовут Адриан. Он поэт. А того, который лежит на кровати между нами, зовут Паоло. Он много лет проработал школьным инспектором в Кордове, и, выйдя на пенсию, перебрался с сыном в Мадрид.
         Просыпаясь по ночам и прислушиваясь к стонам Паоло, я думаю о том, что ни мир, ни, наверно, себя в нём не изменить, и остаётся лишь самое постыдное - смириться. Отец считает, что сейчас мне надо бы думать поменьше, а я вот не только думаю, но  ещё и философствую…К чему? Кто не знает, что всякие рассуждения философов, в конце концов, приводили человека или к подавлению в себе тайных  желаний, или же, наоборот, к открытому бунту, и пусть будет, что будет?.. Мир наполнен смирением  и анархией…. К чему?  Ни того не хочу, ни другого!.. »Почему так?» - спрашиваю я себя и, просунув правую руку под одеяло, барабаню по животу. «Господи, верни мою руку!» - торопливо шепчу я и вдруг ощущаю, как вместе с больничной палатой  кружусь и я,  и моя кровать, и, кажется, что этот танец  прекращается  лишь тогда, когда я,  проделав ещё несколько витков,  опускаюсь на потолок…
          -  Я тут!  -  говорю я, заслышав шаги сестры Изабеллы.
          - Конечно, тут! -  говорит она, забирая градусник. -  Куда вам теперь деваться?..
          «А куда мне потом?» - думаю я.
           -  Сейчас вам станет легче!  -  вместо градусника, в руке сестры Изабеллы появляется  шприц.
           -  Мне уже…-  говорю я.
           Утром,  во время врачебного обхода, доктор Гомес говорит:
           -  Там, за дверью,  ваша жена.
           -  Она мне не жена.
           -  Странно, но  она ведёт себя как замечательная жена.
           -   Просто, она замечательная девушка.
           -  Знаете, - по губам  доктора  Гомеса скользит горькая ухмылка, - обе мои бывшие жены тоже были замечательными девушками, а потом вдруг…
           -   Доктор, вам  не следует  так отчаиваться, - говорю я.  -  Возможно, в мире остались ещё несколько  замечательных  девушек…
         Сняв резким движением очки, доктор Гомес вытягивает шею и  пристально смотрит на меня.
         -  По-моему, вы идёте на быструю поправку!  -  говорит он.



                Это была одна из тех крошечных, ветхих построек, которые сохранились в Нес-Ционе с середины прошлого века. Никому не нужная, она стояла на отшибе, за которым была заросшая высокой травой небольшая поляна со старым, давно уже вышедшим из употребления колодцем. Домик предлагался на съём, и, ежемесячно выплачивая небольшую сумму, мы могли приходить сюда в любое время и репетировать.
        Возле ограды я увидел новенький «ситроэн».
        -   Ты снова здесь?
        - Приезжаю послушать…- ответил парень лет шестнадцати-семнадцати. - Я сижу в машине и никому не мешаю, правда?
        -   Не мешаешь!  -  я стал выгружать свои барабаны.
        -  Я помогу! - сказал парень. - Если бы вы знали, как я вам завидую…Вы так здорово играете!..
        -    Что же,  сможешь позвать нас на свою свадьбу!
       Он рассмеялся:
        -   И на свадьбу, и на похороны! 
        -   Откуси себе язык!  -  посоветовал я.
       Сняв с головы розовую кепку, он протянул её мне.
        -   Автограф дадите?
       Я расписался на козырьке.
        -   Блеск!  -  сказал он.
        -   Правда?  -  хотелось удостовериться в собственной значимости.
        -   С ума сойти!
       Удостоверившись, я  посоветовал:
        -   С машиной  будь осторожнее!  Знаешь, на дорогах…
       Прищурив глаз,  парнишка весело выпалил:
        -   Известное дело!  На дорогах, как в жизни…
        -   Тебе известно, как в жизни?
       Он  покачал головой, а потом сказал:   
       -   У меня к вам просьба…
       -   Просьба?
       -   Речь, можно сказать, о мечте!.. Возьмите в ученики! Пожалуйста! Я так мечтаю научиться играть как вы!..
       -  Ты?
       -  Пожалуйста!
       -  Как я  -  не получится. Ни у кого не получится…
       -  Ну, хотя бы вроде того…
       -  Если  вроде того…
       -  Пожалуйста, возьмите меня в ученики!
       Я подумал о поездке в Испанию и о том, что лишние деньги не помешают…
       -  Почему бы нет! -  сказал я.
       -  Блеск!  -  сказал парень.               
       «Лишними деньги не бывают…» - сказал я себе и толкнул  калитку.
       Ави  уже сидел за  синтезатором и, увидев меня, облегчённо вздохнул.
       -   Что у нас сегодня? -  спросил я.
       -   Кое-что из Ганелина.
       -   Блеск! -  я принялся расставлять барабаны.
       -   Что?  -  не понял Ави.
       Игорь и Боаз, кажется, тоже не поняли, так как повернули в мою сторону перекошенные лица.
       -   С ума сойти! -  я от души приложился к большому барабану.
       Наступила напряжённая тишина.
       -  Что ты сказал?
       -  С ума сойти от Ганелина! -  к маленькому барабану я приложился  потише.   
      Наконец, озвученный мною сленг дошёл  до мозгов  моих коллег, ибо они очень громко и очень убедительно заверили:
       -   Сойти с ума не позволим! 
       Тронутый заботой товарищей, я склонил голову.
        -  И раз, и два, и три, -  скомандовал Ави.  -  Раз, два, три, четыре…
         Играть на саксофоне Игорь начал в музыкальной школе Петербурга, а позже, закончив учёбу, стал приводить свою душу в состояние лёгкости и счастья через нюхание кокаина. Несколько его приятелей умерли в двадцать семь лет, и, когда Игорю исполнилось двадцать восемь, он долго не понимал, как могло случиться, что он всё ещё живой. «В Израиле кокаин более высокого качества, чем в Петербурге!» -  разъяснял Боаз, и после этого Игорь возлюбил Израиль ещё с большей силой.
         Боаз был в полтора раза выше и в два раза шире, чем его контрабас, и в нашей компании он был самым мощным, самым уравновешенным и самым женатым. Когда, обхватив контрабас, он принимался пощипывать струны, его два беспредельно длинных пальца напоминали клюв сильно проголодавшегося гуся.
        В противоположность Боазу, Ави  был щуплым, невероятно подвижным и шумливым. Именно Ави был ответственным за репертуар, и всем нам казалось, что он дышал не кислородом,  а джазом. Впрочем, вся наша четвёрка дышала тем же.
       -  Какое счастье! - заметил после репетиции Ави.  -  В одну неделю две свадьбы!
       Мы дружно вздохнули. Каждый из нас подумал о своём счастье.
       - Расплачусь с хозяйкой за квартиру на месяц вперёд, -  проговорил Боаз.  -   Пойди  знай, когда подвернётся следующая свадьба…
       Игорь бросил на Боаза пренебрежительный взгляд, и его саксофон залился нескончаемо длинным ржанием; Игорь считал, что деньги стоит тратить лишь на  сохранение состояния  лёгкости и счастья.
      На легкомысленное поведение саксофона, Боаз ответил десятком мощных щипков контрабаса.
      Я снова подумал об Испании.



       В те редкие минуты, когда Адриан высовывает из-под одеяла голову, он предпочитает беседовать с Паоло о смерти. Меня в свою беседу не приглашают, считая, видимо,  что для участия в обсуждении такой  темы  я слишком молод. 
       Адриан  говорит:
       -   Жизнь не стоит того, чтобы её даже мало-мальски почитали, ибо, как не ублажай её и как не  пытайся с ней заигрывать, она всё равно не оставит тебя   в живых… Всё, что я себе желаю, так  это  умереть достойно!
        -   Разумеется! -  отвечает  в подушку  Паоло. -  Прилично умереть хочет каждый…
       Поэт уточняет:
        -   Предпочитаю смерти приличной  достойную…
        -   Какая разница?   
       Адриан горько усмехается и даёт более глубокое разъяснение:
       -  Свой последний вздох я предпочёл бы испустить, возложив голову на стойку  бара Мадридского  клуба писателей.
        - Браво, поэт! - Паоло  переводит взгляд на стену с деревянным крестом.  - Придумать смерть достойнее этой просто  невозможно!..   
        Я  тянусь  за оставленной отцом газетой «Маарив».
       Родные буквы.
       Родные слова.
       Бумажный кусочек  родины.
       Едва ли не на всю страницу привычные фразы: «Вчера, после полудня, в студенческом  кафе Иерусалимского университета прогремел  взрыв, вследствие которого погибли Ран Шалев, Галит Авидан – оба студенты философского факультета, Илья Гутман - с исторического и  Риффат Дуад -  с биологического. Ведётся расследование».
      Господи!
      Повеяло родиной…
      В моих ушах полукрик-полустон саксофона, упругий щипок контрабаса, учащённый пульс  туловища  барабана.   
     Господи!
     Повеяло родиной…
     Жаннет обожает Шопена.
     Я обожаю  Саймона Керка…
Подозреваю, что обо мне  Шопен  не имеет никакого понятия…
Жаль, что не могу позвонить  Саймону  Керку…
Господи!
Не мир, а сучьи дебри…
Ави на меня очень надеется.
А я…
Не мир, сучьи дебри…
      


    Захлопнув дверцу машины, я позвонил Жаннет:
    -   У меня будет ученик! -  сообщил я.
    -   По какому делу?  -  спросила Жаннет.
    -   По барабанному, разумеется!
    -   Зачем тебе?
    -  Мы решили с ним обменяться: я ему - свой опыт, а он мне - свои деньги… 
    -   Такой опыт разве оплачивается?
    -   Может, и нет, а вот поездка в Испанию…Как провела вечер?
    -   Жила! 
    Я помолчал.
       -   Почему ты молчишь?  -  спросила Жаннет.
       Я ответил:
       - Понятие «жить» заключает в себе великое множество вариантов…
       - Разумеется, но, пока ты был на репетиции, я выбрала единственно  подходящий  для меня вариант  -  жила тобою!
       Я  прикрыл трубку ладонью, потому что должен был хоть немного отдышаться, а потом, убрав ладонь, спросил:
       -  Как тебе удалось такое?.. 
       Жаннет, словно боясь выдать некую тайну, ответила не сразу. Потом призналась:
         - Приняв душ, я стала разглядывать себя в зеркале, потом подкрасила губы, потом надела белые брюки и твою любимую сиреневую блузку, потом поставила диск со скрипичным концертом Мендельсона, потом забралась на диван и стала ждать твоего звонка.
        Я невольно глотнул слюну.
        -   Боже, Жаннет, ты  замечательно провела  вечер!
        -   Не провела, а прожила!
        -   Мне подъехать?
        -  Сейчас почти ночь, и мне надо выспаться… Утром мои ученики участвуют в конкурсе  Баха.
        Я представил себе утро, детей, Баха в парике и взволнованное лицо Жаннет. 
         - Ты уже сняла с себя сиреневую блузку и белые брюки? -  спросил я.
         -  Нет ещё, а почему ты спрашиваешь?
         -  Я готов подъехать, чтобы помочь!
         -  Дуралей! – услышал я.  -  Ты понимаешь, что ты – дуралей?
         -  Нет, - признался я, - но я над этим подумаю...
         -  Обещаешь, что подумаешь?
         -  По мере своих возможностей!  -  сказал я.
         -  Полагаюсь на твои возможности!
         -  Целую! 
         -  И я! -  сказала Жаннет.
         Я завел мотор и включил фары.
         По небу металась оранжевая муть ночного воздуха.
         Я выключил фары и заглушил мотор.
         Позвонил к отцу. Ответа не было.
         В голове пронеслось: «Больница!»
         Я снова  завёл мотор и включил фары.
         Сверху, высвечивая город, фонарила луна. Я поклонился. Я никогда не забывал поклониться луне.
         Включил приёмник – вдруг захотелось послушать скрипичный концерт Мендельсона или фортепианный Грига, но на канале классической музыки английский баритон пел арию из «Травиаты».
         Я выключил приёмник.
         Перед въездом в Реховот машину остановили бойцы спецназа. Один из них заглянул ко мне в окно.  Я подумал о дедушке.
        -  Привет, музыкант! 
        Я посмотрел на бойца.
         -  Мы знакомы?
        Боец рассмеялся.
        -   Тебя знают многие, - заметил он.
        Я покачал головой.
         -   Произошло что-то?
         -   Пока нет!
         -   Можно проехать?
         -   Счастливо!
         -   Спасибо!
         -   Прости, работа у нас…
         Я снова покачал головой.
          -   Жизнь у нас…-  сказал я и взялся за руль.
         Боец  закусил губу и отошёл от машины.
         Теперь луна  взобралась ещё выше.
         Меня охватило острое желание поверить в благосклонность ко мне судьбы с такой же силой,  с какой  верил в мои руки и в мою Жаннет.
         Оставив машину на стоянке больницы «Каплан», я, пропустив вперёд арабку с двумя малышами, вошёл в лифт. «Граждане Израиля!..» - подумал я об арабке и вдруг испытал ощущение ненависти. Я  понимал, что не справедлив к этой женщине и её малышам, но в эту минуту ничего не мог поделать со своим чувством  - я  ненавидел… Возможно, и они меня… Я отвернулся.
        Отец стоял в конце длинного коридора возле окна и смотрел на ночь. Я подошёл.
        - Он может не узнать нас, -  проговорил отец, не оборачиваясь. -  Врачи предупредили, что в его состоянии …
        Мягко прошипев, распахнулись дверцы лифта, по коридору торопливо прошли санитары с каталкой, на которой лежала девочка. 
        -   Надеюсь, -  сказал я, -  врачи знают не всё…
        Отец  посмотрел на меня с сомнением.   
        «Боже, как он осунулся в лице!» -  подумал я.
         -   Ты знаешь больше? -  спросил отец.       
         Мы помолчали.
         - Что ж, - заговорил я, - врачи всего-навсего сказали, что «возможно…».
         -   Да, так они сказали.
         - «Возможно» - означает не то «да», не то «нет», и, кроме того, у меня в голове не укладывается, что дедушка может…
         Отец опустил голову.
         -   Может! -  проговорил он, не глядя на меня.
         Я вздрогнул, словно от толчка в спину, и отвернулся.      
         Мы отошли от окна.
         Тяжело прислонившись к стене, высокая пожилая женщина громко шмыгала носом, и слезинки, выкатываясь  из её глаз, оседали в  сетке морщин над верхней губой и чуть вздрагивали.
         -  Богу ведомо, что творится на свете? -  вырвалось у меня.
         Отец пристально посмотрел на меня и поджал губы. 
         Я сказал:
         - Надеюсь, что «возможно» означает больше «да», чем «нет»…
         Возле дедушкиной палаты отец остановился и вдруг прошептал:
         -   Я тоже надеюсь, что больше «да», чем «нет»…
         В открытых глазах дедушки стоял холодный, отрешённый взгляд;  казалось, что он меня не видит. Я повернул голову к отцу:
         -   Дедушка узнал меня?
         -   Спроси у него!
        Собрав в пальцы всю свою нежность, я побарабанил по металлической спинке кровати.
        -   Дедушка! - прошептал я, но он продолжал глядеть всё в ту же точку. Внутри меня  что-то сжалось, и я ощутил боль в позвоночнике.
        -    Дедушка!
       На больничном одеяле шевельнулись два пальца.
        Я взглянул на отца.
        -   Он барабанит! 
        Отец смотрел на одеяло и судорожной  ладонью водил по своим, казалось, онемевшим  губам.   
        -   Дедушка барабанит!  -  повторил я.
        Сбросив ладонь с губ, отец, прошептал:
        -  Это он на твоём языке беседует…
        Я покачал головой.
        -  Говори, дедушка, говори!  -  просил я.
        Отец  приблизился ко мне, и мы обнялись.
        -  Знаешь, - быстро проговорил отец, - тот маленький барабан с колокольчиками подарил тебе он. Ты ещё не умел ходить, и вы вместе ползали по полу, поднимая невероятный галдёж.  Дедушка уверял, что таким образом вы обмениваетесь мыслями и необходимой  жизненной информацией.      
           В палату заглянула медицинская сестра и указала пальцем на выключатель.
           -  Время!.. Вам  пора уходить…
           -  Дедушка, до завтра!  -  сказал я.
           Мне показалось, что дедушка закусил губу.
           Отец взглянул на капельницу, которая свисала над головой дедушки, и щёлкнул  выключателем.
           Сидя в машине, я сказал:
            -    Ты заметил, как дедушка барабанил пальцами по одеялу?
            -   Да, барабанил…
            -   Он узнал меня!
            -   Наверно…
            -   Он  узнал!..  Дедушка не стал бы меня обманывать…
            -   Дедушка не стал бы… Это молодым людям позволено лгать друг другу и говорить, что «потом» будет хорошо, в то время, как «сейчас» бывает плохо. У стариков на «потом»  остаётся  совсем чуть-чуть…
           Я  подумал, что завтра снова увижу дедушку, и тогда он…            
           -   Зачем  люди друг  друга истребляют? -  спросил я.
           Отец поморщился:
           -  Не знаю!      
           -  Ради чего убивали моего дедушку?
           - Спросил бы у своего приятеля Миши. Писатели иногда кое-что угадывают…
           - Я спрашивал! Миша сказал, что у каждого своё «ради чего»…
           Отец покачал головой и поморщился снова. Я подумал о Жаннет.
            -  Угадай, чем занималась Жаннет перед сном? -  спросил я.
           Отец не ответил.
            -  Знаешь?
            -  Откуда мне знать?
            -  Жила мною!
            -  Что ж, -  сказал отец, - это тоже жизнь!
            -   Что?
            -   Живые живут, если жить дают!
            Мне стало не по себе.
            -   Пожить бы там, где покойно…-  сказал я.
            -   Покойно лишь после жизни!.. -  сказал отец.               
            -   Что ты имеешь ввиду?
            -   Мир рвётся к собственной гибели…
            -  Я не рвусь к собственной гибели! Всё, что мне хочется, это чтобы ничто не мешало Жаннет, тебе и дедушке слушать, как я делаю джаз…
            Отец  смотрел прямо перед собой и молчал. Тускло, словно поверхность огромного стеклянного озера, мерцало небо, и к нам навстречу потянулись огни Ришон ле Циона.
            Вдруг отец повернул голову ко мне и вкрадчиво прошептал:
            -   Многого хочешь!



           Ночью к нам привели высокого молодого парня. Во время взрыва на рынке погибла его племянница, а ему оторвало кусок  уха. Больные из соседней палаты потребовали, чтобы парня убрали, так как от страха перед смертью, он целыми сутками носился по комнате и, мерзко сквернословя, беспрерывно кричал.
            -   Мальчик, передохни!  -  не отрывая лицо от подушки,  просит  Паоло.
            -  А ты, папаша, потерпи! -  отвечает тот, -  уже скоро… Кажется,  я скоро умру!..
            -  Поторопись с этим, пожалуйста!   Или закрой глотку!..
            - Что? – рычит парень .-  Что твоя задница сказала? 
          - Чтобы ты заткнулся! -  говорю я и, на всякий случай,  выставляю  кулак левой руки.
         Кажется, кулак оказывает действие: во всяком случае, парень замолкает на целую  минуту.
          Опускаю  кулак  под одеяло.
          - До каких пор эти бандиты будут держать мир за яйца?  - снова взрывается парень.
          -  За что держать? -  пытаюсь уточнить  я.
          -  За яйца!  -  орёт парень и мечется по палате.
          -  Ты считаешь, что у твоей племянницы были яйца?  -  спрашивает  в подушку  Паоло.
         -  Остроумная у тебя задница!  -  переходит на визг парень.
         -  Прости её, несчастную!  -  говорит Паоло.
        Оставив просьбу Паоло без ответа, парень выбегает  в коридор к дежурным сестрам.
        Утром мы узнали, что он  попросился  в другую палату.


         
           После происшествия в кафе «Улей», у меня было такое ощущение, словно я что-то утратил, а взамен вобрал в себя нечто досадное. «Сбежать, - думал я, -  забрать с собой Жаннет и сбежать от всего этого…»
          Я бродил по родному городу, дышал знакомым воздухом, и  недовольные пальцы барабанили по немым стенам зданий. «Останься, - мысленно просил я у дедушки, -  только не уходи…»
         А потом я подумал о Риффате Дауде - напрасно я его…
         Возле тротуара остановился полицейский джип.
         - Ты? - у  полицейского были широкие седые усы и простуженный голос.
        Я охотно побарабанил по дверце, потому что барабанить по дверцам полицейского джипа мне прежде не доводилось.
        -    Ты что делаешь? -  спросил  полицейский.
        -    Пытаюсь не упустить подвернувшийся случай, -  объяснил я.
        -    Делать тебе нечего?
        -    Вы так и не вызвали меня в участок…
        -    Зачем?
        -    Тогда в «Улее» я  напрасно…
        -    Да уж…
        Я вытянулся по стойке «смирно».   
         -  Вы настолько ко мне благосклонны, что я готов пригласить вас на танец.
        -   На танец?
        -   Почему бы нет?          
        -.  Дурак!  -  наклонив голову, полицейский пытался заглянуть мне в рот.
        Я раздвинул губы.
        -   Дурак! -  повторил полицейский. 
        «Страж порядка надеется, что я  примусь возражать», -  подумал я и, изобразив безумные глаза, проговорил:
        -  Совершенно верно,  именно так я себя и ощущаю… 
        Полицейский устало взглянул на грузовик, проехавший на красный свет.
        -   Не обижайся!  -  вдруг сказал он. -  Мы все немного…
        -   Наверно, все мы …-  согласился я. 
        Джип отъехал. Кажется,  машину давно не мыли.
        Я направился к лестнице центрального магазина  -  в эти часы Ашер Сегал рисовал портреты прохожих.
        -  Привет!  -  мы обменялись с Ашером рукопожатиями.
        Прохожие молча останавливались перед образцами портретов, а я громко чмокал губами и даже, не сдерживая себя, время от времени аплодировал. Подошла неохватных размеров женщина. Заметив, что у Ашера перехватило дыхание от вида чудовищно широких бёдер, я  напомнил ему, что портрет это не совсем та часть, на которую он                уставился, но Ашер дико вращал глазами и всё бормотал: «Не использовать такую модель  просто грех!..»
     У женщины оказался чуткий слух, и она, взглянув на меня, спросила:
        -  Он кто такой?
        Отступив на шаг, я пролепетал:
        -  Мой друг!
        -  Он  смотрел на меня и упомянул о грехе…
        -  Не может быть! -  решительно возразил я.
        -  Я слышала, как он упомянул о грехе!
        -  Вам, конечно, показалось.
        -  Он сказал, что хотел бы меня использовать!
        -  Он не хочет вас использовать.
        -  Мне кажется, что он всё же хочет!..
        -  Нет!
        -  Скажите ему, что я согласна!
        Я сказал.
        Ашер тоже отступил на шаг, потом ещё на полшага.
        Женщина смотрела на нас в упор.
        Я решил, что пора навести справку:
        -  Не вы ли послужили моделью великому Рубенсу?
        Женщина настороженно оглянулась и задумчиво проговорила. 
        -  Не припомню.
        Ашер отступил ещё на шаг.
        -  Куда это он? – спросила женщина.
        Я охотно объяснил:
        -  Кажется, с моим другом случился приступ…
        По толпе зевак пробежал гулкий вздох сожаления, и большинство из них поспешно ретировались. Неохватная женщина оказалась среди большинства.
        Усадив Ашера на одну из ступенек лестницы, я попросил его не отчаиваться.
        Ашер пообещал и вернулся на место, а я решил пойти и  отдышаться в знакомом ресторане.         
        - Люся, -  сообщил я официантке, - меня считают полным дураком  и мелким хулиганом…
        -   Ну, и что?
        -   Но ты, надеюсь,  так не считаешь?
        У Люси была круглая фигура и круглое лицо. Теперь округлились глаза.
        -   Нет, не совсем так…-  сказала Люся.
        -   То есть? -  осторожно спросил я.       
        -  Я считаю, что ты худой и крупный...- Люся залилась своим знаменитым смехом, который не предвещал ничего хорошего; некоторые из постоянных клиентов ресторана утверждали, что смех Люси вполне может сойти за предупредительный выстрел средних размеров гаубицы.
       -   То есть?  -  ещё осторожнее спросил я.
       -   Ты -  как все мужчины, -  проговорила сквозь зубы Люся.
       Меня просто трясло от любопытства узнать что-либо новое о мужчинах.
       -   Какие же они, по-твоему? -  спросил я совсем уж осторожно.
       По лицу Люси пробежала лёгкая усмешка.
       - В зависимости от времени суток… По утрам мужчины совершенно не такие, какими бывают вечером…
       -   А в полдень?   
       -   В полдень они никакие!
       «Сейчас полдень», - подумал я и, побарабанив обиженными пальцами по столику, попросил  рюмочку бренди.
       В дальнем углу, на круглом возвышении, музыканты настраивали инструменты.
       Было время обеда, и в ресторане почти не оставалось свободных мест. Я опустил руку в карман - оказалось, денег могло хватить в лучшем случае на стакан сока, но никак не на рюмку бренди. Вспомнив о предупредительном выстреле из средних размеров гаубицы, я незамедлительно вскочил со стула, чтобы пойти и признаться  Люсе  в своей финансовой накладке.
       И вдруг я увидел стоящего возле стойки бара  Мишу, который, по обыкновению, что-то записывал в свой рыжий блокнот. Миша отлично отсыпался на мебельном складе, где служил ночным сторожем, и поэтому днём выглядел вполне отдохнувшим.
      -  Боже, - выпалил я, - какое счастье! 
      Миша  поднял голову и убрал блокнот.
      -  Счастье?  - оглядевшись по сторонам, Миша тяжело вздохнул. -  Чтобы это слово означает?
      Пришлось объяснить:
      - Счастье - это когда в нужном месте и в нужное время оказываются нужные друзья! 
      Миша  насторожился.
      -   Ты как?  -  спросил он.
      -   Хреново!  -  признался я.
      - Значит, нормально! - заметил он. - Другой ответ меня бы обеспокоил…
      -  В каком смысле?
      - В социально-психологическом, - обернувшись на бар, Миша кивнул на бутылку муската.
      Перехватив взгляд Миши, я сказал:
      -  Лучше бренди…Для моей печени вино то же, что для …  Строгий режим…               
      -  Твоя печень никому не расскажет, -  уверял Миша,  -  к тому же,  строгий режим  бывает только в Саудовской Аравии…
      -   И всё же…-  я указал на свой столик.
      Миша опустился на стул рядом.
      -   Чем-то озабочен?  - спросил он.
      Я молча вывернул карманы.
      -   Вот оно что?
      -   И это тоже!
      Люся, старательно избегая смотреть на меня, поздоровалась с будущей знаменитостью. На подносе стояла одинокая рюмка бренди.
      -   Люся, - заметил я как можно мягче, -  разве ты не видишь, что нас двое!
      -   И что с того?
      -   Необходима ещё рюмочка!
      Люся нахмурила лоб, а на меня напал приступ кашля, потому что вдруг вспомнил о где-то прочитанной стихотворной строчке:            «Она нахмурила свой узенький лобок…»
     -   Кто будет платить? -  спросила  Люся.
    Я поспешно перевёл взгляд на своего друга.
    - Понятно! - на губах Люси выступили признаки улыбки. Я вздрогнул, подумав:  «Только бы не выстрелила!..»
-  Умница! -  сказал я.
Кажется, я совершил страшную ошибку  -  улыбка на лице Люси вдруг начала принимать угрожающие размеры.
        - Не смей называть меня умницей, если не хочешь, чтобы я обозвала тебя лицемером, - потребовала она.
           Я не хотел, чтобы меня обзывали лицемером, и поэтому заявил:
           -  Никакая ты не умница!
           Когда через минуту Люся вернулась со второй рюмкой, Миша заметил:
           -  Скромная девушка!
           -  Очень, - согласился я, -  только на кончике её язычка покоится кусочек динамита.
          Взглянув на меня как бы вскользь, Миша спросил:
           - Твоей печени  комфортнее, когда её обжигают бренди?
           Я молча развёл руками.
           - Несчастный!..
           Я согласно кивнул головой.
           -  Почему не заглянешь в аптеку?
           -  Зачем туда? 
           -  Иногда в аптеке оказываются лекарства…
           -  Лекарства -  они от болезней, -  заметил я, -  а не от забот.
           -  Что же от забот?
           Я нежно провёл ладонью по рюмке.
           -  Сосуд с забытьём!  -  сказал я. -  Писателю не мешало бы знать, что иногда рюмка бренди способна заменить собою целую аптеку.
          Миша ухмыльнулся и, достав свой рыжий блокнотик, что-то  записал.
         -  А две рюмки?  -  спросил он, убрав блокнотик.
         -  Как тебе сказать?
         -  Как знаешь!
         Я никак не знал, и поэтому мы выпили молча.
         Миша  попросил  принести ещё по рюмке.
         -  Как поживает  твоя героиня, г-жа А.? -  спросил я.
         -  Она не живёт!
         -  Совсем не живёт?
         -  Это не жизнь! Впрочем, сама она  так не считает.
         -  А как считаешь ты?
         -  Эта дама сама не живёт, и мне жить не даёт…
         -  Но ты же автор! Придумай, как её утихомирить…
-  Г-жу А. утихомирить невозможно…
         В ресторан заглянула группа туристов из Канады. К нам подсели двое.      
         У одного были  исцарапанные щёки, у другого заспанное лицо и большая лысина.    
         Канадцы заказали рыбу в каком-то розовом  соусе, и мы с Мишей, будучи достаточно воспитанными, посчитали необходимым перейти на английский язык. Я заговорил о Люсиной улыбке:
        -  Об её улыбке надо бы романы писать!
        -  И спектакли ставить! -  сказал Миша.
        -  Верно, -  подхватил я, -  спектакли даже справедливее…
        -  Она  милейшая женщина!
        -  Если, разумеется, не называть её умницей!  -  напомнил я.
        Миша поднял на меня глаза.
        - Такое вряд ли придёт кому-либо на ум… -  сказал он.         
        - Вряд ли…- согласился я и предположил: «Люся испытывает ко мне материнскую нежность!»
        - Ты так думаешь?  -  Миша заглянул в мою рюмку.       
        Перехватив взгляд Миши, а сказал:
        -   Я абсолютно трезвый!
        В глазах канадца, у которого были исцарапанные щёки, появилась вспышка заинтересованности.
        -   Вы сын госпожи Люсьи?
       Я поперхнулся слюной.         
       -   Не совсем так…- ответил за меня Миша. -  Мой друг приходится ей внуком.
       -   Как это?  -  усомнился канадец.
       -   Бывает! -  пояснил Миша. -  В Израиле и не такое бывает!
       -   Верно,  -  подтвердил я, - у нас бывает!..
       -   Болтуны!  -  вдруг  проговорил лысый.
       -   А что такое?  -  встрепенулся Миша.
       - Языки вспотеют! - лысый продолжал сидеть с закрытыми глазами.            
       Я учтиво заметил:
       -  Языки  -  не лысина!
       Канадец приоткрыл один глаз, но промолчал. Я ждал, когда глаз закроется. Глаз закрылся.
       Поставив перед канадцами рыбу в соусе, Люся, даже не взглянув на нас, отошла в глубь зала.
       -  Приятного вам аппетита!  -  сказал Миша.
       -  Очень вам! -  сказал я.   
       И вдруг тот, у которого был исцарапанные щёки, обратился ко мне:
       - Отчего бы это госпожа  Люсьи стала испытывать  к вам материнскую нежность?
       Побарабанив по рюмке взволнованными пальцами, я объяснил:
      -   Оттого, что она добрая христианка.
      -  Именно так! -  поддержал меня Миша. - Католичка на такое не была бы способна!
      Канадец  поджал губы.
      -  Вы христиане? -  сквозь зубы проговорил он.
      -  Как вы можете такое  говорить? - возмутился я.
      Царапины на лице канадца приобрели вид фиолетовых иероглифов.
      -  А что я такого сказал?
      - Разве вам не известно, что мы отмечены особым вниманием Божьим! - я старался говорить как можно убедительнее. -  Я - талантливый музыкант, а мой друг – выдающийся писатель, который  в ближайшие недели непременно внесёт свой вклад в нашу литературу. Причём, об этом его никто не просит. Акт, так сказать, добровольного самопожертвования…Что же до госпожи Люси, то она одновременно и христианка, и совершенно не умница…
      В глазах канадца заметались тень напряжённой мысли.
      - Вы хотите сказать, что госпожа Люсьи, кроме того, что она христианка, так к тому же ещё и глупая?
      Я молча опустил голову. Вслед за мной голову опустил Миша.
      Канадец посмотрел на нас с пониманием.
      -  Глупые люди – это угроза любой нации, -  сказал он, - впрочем, евреев это не касается…
      - Совершенно верно! - заметил я. - У евреев места глупцов заполнены умниками…
      Выпучив на меня глаза и откусив от рыбы,  канадец спросил:
      -  А места умников?
      - Незанятых мест у евреев не бывает, -  пояснил Миша.  -  Рыба нравится?
      -  О! -  по восторженным губам канадца стекала розовая струйка соуса.  -  С чем бы это сравнить?
      - С Америкой! - подсказал Миша. -  У нас в стране  принято всё подряд сравнивать с Америкой.
      -   Почему с Америкой?
      -   Так ведь больше не с чем!  -  сказал я и тяжело вздохнул. Миша покачал головой и вздохнул ещё тяжелее.
      Канадцы нам порядком надоели.
      -  Я где-то читал, - вдруг заговорил Миша, -  что в это время года рыба быстро портится, и кушать её крайне опасно.
      -   Да-да, -  подтвердил я, -  возможен смертельный исход.
      Царапины на щеках канадца побелели, и, казалось, гость Израиля прекратил дышать.
       -  Надеюсь, не про эту рыбу сказано?  -  прошептал он.
       - А что ещё остаётся, если не надеяться? -  заметил Миша. -  Мы, например, более двух тысяч лет надеемся…
       Из дальнего угла пальнул оглушительный залп поп-музыки.      
       Лысый канадец  проснулся. Музыканты  его раздражали.
       -   Немыслимые существа!  -  сказал  лысый.
       -   Вы считаете, что музыканты существа немыслимые? - спросил я, придвинув к нему тарелку с остывшей рыбой поближе.
       -   Все без исключения!
       -   А писатели?  -  поинтересовался Миша.
       -   Смотря кто…
       -   Фолкнер?
       -   Существо!
       -   Джек Лондон?
       -   Относительно!
       -   Генрих Бёлль?   
       -   Существо!  Все немцы существа!
       -   А государство Израиль?  - вскользь спросил я.
       - Этот клочок земли? Это несерьёзно и ненадолго, и,                если в мире им кто-то интересуется, то лишь благодаря фантазиям политиков и журналистов, которые придумали проблему «израильтяне-арабы». Ведь, в сущности, израильтяне  -  те же арабы, или, по крайней мере, наоборот…
        По лицу Миши пробежала густая розовая полоса и, торопливо записав что-то в жёлтый блокнот, он решил выступить перед канадцем с  небольшим заявлением:
        - У вас отличный североамериканский юмор, но, должен вас  предупредить, что мой друг всего-навсего барабанщик и шуток не понимает; к тому же он часто настраивает себя на выступление весьма  непредсказуемое и своеобразное…
        -   Правда? - вскинулся канадец.
        -   Конечно! Он  сильно отличается от многих музыкантов…
        -   Чем же, позвольте спросить?
        -   Прежде всего, своей исключительной нервозностью!
        -   То есть, как это?..
        -   Не всегда попадает в барабан.
        -   А куда же?  -  засмеялся лысый.
        -   В основном, в зубы.
        -   В зубы?
        -   Вот именно! Обычно в зубы сидящего  рядом.
        -  О! - сказал канадец с расцарапанными щеками.
        Мы  встали и тихо откланялись.
        -   Вот, - сказал Миша, протягивая деньги. -  передай Люсе.
        Я передал.
        -   А теперь в парк! -  предложил Миша. -  Подышим…
    Мы устроились на траве под старой пальмой.
        -  Выкладывай! - сказал Миша. -  Бренди ты вылакал, а забытьё, как вижу, не наступило…
    Я вытянул перед собой руки.
    -  Видишь?
    Миша наклонил голову влево, потом вправо, а потом понюхал мои пальцы.
    -  Ну?  -  спросил он.
    -  Я человека избил, -  опуская руки, сказал я.
    -  То есть, отбарабанил? 
    - В кафе «Улей» я искалечил человека. Риффат Дауд ничего плохого мне не сделал, но на меня нашло… Не по себе мне…Теперь…
    Миша лежал на спине и молча разглядывал ветви пальмы.
    Я ждал.
    Миша молчал.
    Я всё равно ждал.
    Вдруг Миша сказал:      
    -  Калеча других, мы заодно калечим и себя, только не всегда об этом догадываемся.
    - Я догадываюсь…- сказал я. - Вроде бы, догадываюсь… А  иногда сомневаюсь…
    -   Ты не Гамлет, чтобы сомневаться…
    -   Не Гамлет – это утешает…-  я повернулся на бок.
    В парке было тихо и уютно. Миша стал насвистывать какую-то мелодию.
    -   Не могу понять, кто мы,  -  сказал я.
    -   Нет?
    -   Нет!
    Миша рассмеялся.
    -  Это просто, если  знать элементарную арифметику, -  сказал он.
    -   Что ты имеешь ввиду
    - Умножь Спинозу на Деву Марию и от полученного вычти Чарльза Буковского. 
    Я  посмотрел на небо.
    -   И что тогда?
    -   Тогда поймёшь. Мне домой пора…
        -   Зачем?
        -   Делать книгу.
        -   Зачем делать книгу?
        -   Хочу оставить в литературе свой след.
        -   Тебе непременно нужно наследить в литературе?
        -   Моя книга для потомков…
        -   Зачем она им?
         -  Чтобы знали, как мы любили, страдали…
         -   Зачем им об этом знать?
     Миша  прикинулся мёртвым.
     -   Ты не ответил!  -  напомнил я.
     -   Дурак ты! – сказал он.
     -   Мне уже говорили.
     -   Кто?  - поморщился Миша. Как и все писатели, он не переносил чужих мнений.
     -   Полицейский, -  сказал я.
     -   Какой ещё полицейский?
     -   У него широкие седые усы, и мы с ним приятели.
     Миша оглядел меня долгим скорбным взглядом.
     -   Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты…-  сказал он.
     -   Полицейский мне не друг, а всего лишь приятель…
     -   В таком случае, ты не дурак, а всего-навсего полоумный.
     -   Ты мне льстишь…
     -   С чего ты взял?
     -   Такое о себе  слышу впервые!
     -  Никогда не мешает услышать что-либо новое, если это не во вред здоровью.
    Я с нежностью побарабанил  себя по голове.          
   


     В полдень, после осмотра у доктора Гомеса, в палату вернули Паоло, и теперь он, лёжа на животе, тихо стонет.
      -  Ну, что?  -  спрашиваю я.
      -  Доктор Гомес заглянул ко мне в задницу, -  говорит Паоло.
      -  Прямо туда?
      -  Доктор Гомес вставил в мою задницу какой-то мерзкий шланг, и тогда я поинтересовался: «Доктор, что вы там высматриваете?»  «Кое-что ищу… -  ответил доктор Гомес. -  Это моя работа…»  Потом, когда шланг из меня вынули, я сказал: «Доктор, у вас на редкость увлекательная работа!» Доктор Гомес пожал плечами и сказал, что над  этим никогда не задумывался.
      Паоло замолкает, и я, заметив, как его лицо вдруг становится потерянным, думаю, что если у человека из задницы сочится кровь, то  иным, как потерянным, лицо  быть не может…
    В палате светло и тихо. Кровать возле окна теперь пустует, потому что полчаса назад санитары торопливо увернули в огромную простыню Адриана, а потом переложили его на обитую чёрной кожей каталку. Проходя мимо стены с деревянным крестом, санитары каталку остановили, поклонились кресту, что-то прошептали, и, вновь взявшись за  каталку, вышли с нею  в коридор.
    Потом один из санитаров вернулся и положил на пустую кровать фотографию с лицами двух мальчиков. «Наверно, дети несчастного, - сказал санитар, указывая на фотографию. -  Бедняга держал её в ладони, и остывающие пальцы пришлось  разжимать силой …»
      Я вспомнил слова царя Соломона:  «Мудрец умирает так же, как умирает глупец».
     - Иногда мне кажется, что жизнь страшно коротка, а иногда  -   преступно  длинна, - говорит Паоло. -   Тебе так не кажется?
     -   Только что вынесли Адриана, - говорю я.
     -  Знаю, - сопит в подушку Паоло, - в коридоре  медицинские  сестры языками чешут…   
   -  Он  тоже был на рынке? 
   -  Тоже!  -  Паоло поворачивает на подушке лицо, и теперь он смотрит на меня одним глазом.  -  А ты, видно, турист!
   -  Турист!  -  говорю я.
   -  Откуда?
   Памятуя о том, что нас, израильтян, учат не распространяться на предмет «откуда», говорю:
   -  Из Греции!
   -  Неплохо!  -  замечает Паоло.
  Меня гложет  чувство стыда  за сказанную ложь, и я говорю:
  -  Из Голландии!
  -  Тоже неплохо!  -  выдыхает Паоло.
  -  Из Кейптауна!  -  срывается у меня с языка.
  -   Сойдёт и это!  -  вдруг  смеётся  Паоло. 
  -  Из Израиля!  -  не выдерживаю я.
  Паоло вдруг замолкает и больше не смеётся.
 Я долго разглядываю на стене  крест.
 -  Расскажи об Адриано, - прошу я потом.
 -  Зачем уж теперь?  -  спрашивает Паоло. -   Адриано  больше нет   -  вот и всё…Люди  делятся на тех, кто из этого мира  уходят, и тех, кто в нём на какое-то время задерживается, и, кроме этого забавного факта, разница между теми и этими, в основном,  в том, что те, кто уходят, свои   надежды забирают с собой, оставляя  тем, кто пока задерживается,   надеяться хотя бы на что-то…
 -  Ужасно, когда смерть, -  говорю я.
 -  Кажется, Адриан не очень-то ей противился…
 -  У  него  был выбор?
 - Разумеется, не был, но попытаться надо было…Ко встрече с этой мерзостной дамой нужно готовиться заранее…
    -  Думаешь,  нужно?
    - Конечно!  -  усмехается Паоло. -  Во всяком случае, между мной и Смертью  обязательно произойдёт небольшая стычка!
   -  Наверно, это будет  не стычка, а колоссальное  сражение, -  предполагаю я.
   Паоло замолкает надолго.
   -  Только вот  интуиция мне подсказывает, -  говорит Паоло потом, -  что эта стерва всё же  со мной справится…
   Я  лежу с закрытыми глазами и изо всех сил стараюсь ни о чём не думать.
   -   И тогда от меня ничего не останется, -  продолжает Паоло. -  Может, душа?.. Да и то…Я спрашивал… Доктор Гомес говорит, что в мертвых обнаруживал кости, нервы и химию, а душу не заметил, хотя увидеть её очень пытался…
   -  Страшная она, смерть!  -  говорю я.
   -  А может, и нет…  Что мы, живые, о смерти знаем? Ещё Сократ говорил: «Бояться смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего не знаешь!»
   -   Кое-что мы о ней  знаем, -  говорю я.
   -   Знаем?  Что мы знаем?
   -   Хотя бы то, что сами  её не ищем…
   -   Ты так думаешь?
   -  А ты нет?
  Какое-то время Паоло молчит, и я слышу, как он тяжело  дышит. Потом продолжает:
   - Обкуренных бандитов развелось… Их с детства привлекают обещания о  благах  рая… Повсюду они… Не скрыться…
   -   Может, в Исландии?  -  говорю я.  -  Там, вроде, не взрывают…
   -   Зато там страшно холодно…
   -   А здесь страшно жарко..
   -  Всё-таки , - говорит Паоло, - Исландия страшно далека.
   - Смотря от чего, -  задумчиво говорю я, и вдруг на меня накатывается желание барабанить. Лишь только барабанить и ни о чём не разговаривать… Но я говорю:
   -  Наш царь Соломон считал, что мудрец умирает так же, как умирает глупец.
  -   Так сказал царь Соломон?
  -   Ну да, наш царь Соломон!
  -   Это каких же размеров у него голова была, а?
  -   Не знаю!  -  честно признался я.
   -  Было время…
  -   Что?
   -  Сегодня ни царей, ни  мудрых Соломонов уже  не осталось, - говорит Паоло.
   -  Жаль! -  говорю я.
   -  А может, и нет!  -  говорит Паоло.
  Думаю о моём дедушке.
  Думаю о моей Жаннет.
  Потом думаю:  «Может откинуть одеяло и побарабанить себя по животу?»
  Боль. Острая. Невыносимая.
   -  Рука!  -  кричу я. -  Что с моей рукой?
  Паоло говорит:
  -  Из твоей левой руки вытащили с десяток железок, и теперь она немного попорчена…
   -   Что значит «попорчена»?
   -   Боюсь, теперь твоя левая рука не совсем такая, какой была…
  Кажется, из нашей палаты выкачали воздух.
  Кажется, мой язык прилип к нёбу.
  Кажется, крест на стене вдруг сжался и потускнел.   
   -   А у меня железки застряли в спине… -  говорит Паоло. -  А у женщины с двумя детьми железки застряли во всём теле, и забирать её в больницу смысла уже не было… Забирать  Адриана тоже не было смысла…
   -   Рука мне нужна!  -  говорю  я.  -  Нужна очень.    
   -   Моя задница мне нужна не меньше…
   Гляжу на Паоло почти с завистью, потому что у него что-то всего лишь с задницей, а не с  рукой. «Господи, - думаю я, -  почему Ты наказал мою руку, а не мою задницу?  Неужели Тебе необходимо, чтобы я умер от горя?  Разве Ты не знаешь, что если не смогу барабанить, то умру от горя?  Господи, мне страшно!..»
    -  Ты веришь  в Христа, Паоло?  -  спрашиваю я.
    -  Как в самого себя!  -  отвечает Паоло. -  А ты?
    -  У нас веруют  в Бога.
    -  Знаешь,-  голос Паоло опускается до шёпота, -  я считаю, что каждый из нас немного Христос, и что рано или поздно мы все будем распяты…
    «Если забудешь о Иерусалиме, быть тебе без  руки.» - вспоминаются страшные строки из священного писания…Господи, разве я забыл?.. Я хотел лишь чуть передохнуть…Совсем немного передохнуть…А впрочем, грешны мы, потому и наказаны…Все грешны, и все наказаны…»
    -  О чём задумался,  израильтянин?  -  спрашивает Паоло.
    -  Так,  наши  обычные мысли!
    -  Обычные ваши мысли -  это  какие?
    -  Разные!   
    -  А разные  -  это  какие?
    -   Давящие…
    -   Давящие   -  это у вас, израильтян,  обычные?
    -   Помолчи, Паоло!  -  прошу я.
    -   Напрасно!  -  говорит он.
    -  Что?   
    - « Наказаний Господня, сын мой, не отвергай, и не тяготись обличением Его; ибо кого любит Господь, того наказывает, и благоволит к тому, как отец к сыну своему.»
    -   О чём ты, Паоло?
    -   Книга притчей Соломоновых, главы 3,11,12, -  говорит Паоло.
    Боль.
    Изо всех сил стараюсь о боли не думать; изо всех сил стараюсь думать о том, что после обхода врачей увижусь с  Жаннет и отцом, но моих сил не хватает, чтобы совладеть с болью и давящими  мыслями, и тогда приходит сестра Изабелла.
    -  Умоляю вас, -  прошу я, -  станьте, пожалуйста, сестрой Терезой!
    -  Это невозможно, -  говорит  сестра Изабелла.
   Перевожу  взгляд на того, кто на кресте.
    -   Тогда уговорите Его!
    Сестра Изабелла машет на меня руками, и её тело дрожит, как у испуганной курицы.
    -   Простите!  -  говорю я.
   Наклонившись надо мной, сестра Изабелла делает укол, и её  лицо вдруг начинает раскачиваться, раскачиваться, раскачиваться, а потом боль отпускает меня, и я вижу мужчину, который держит в руках саксофон и грустно улыбается.
   «Игорь!» - зову его я, но он, отбросив саксофон в сторону, опускается на каменную ступеньку, ведущую в подвал, и торопливо нюхает кокаин. «Игорь, что ты делаешь?» - говорю я. «Вдыхаю забвение!»  - говорит он и ласкает прильнувшую к его колену кошку. «Я хочу тоже!» - шепчу я, но Игорь приподнимается со ступеньки и проходит мимо меня. Подпрыгнув высоко вверх,  кошка  вытягивает удивительно длинную  шею и, вдруг превратившись в сверкающий золотом саксофон, заливается  неудержимо громким хохотом. 
     -  Теперь  легче?  -  спрашивает сестра Изабелла.
     - Гораздо!  -  отвечаю я. -  Я думаю, что здесь, в больнице, в вас влюблены все мужчины…
     -  В больнице не мужчины, а больные, - смеётся сестра Изабелла,  -  и, кроме того, я не позволяю им этого…
     -   Какое счастье!  -  шепчу я.
     -   Счастье?  -  настораживается сестра Изабелла.
    Соорудив печальные глаза, объясняю:
     -  Счастье, что вы предупредили меня, а то ведь, каждый раз, после укола, я готов в вас…
     - Надеюсь, теперь вы уснёте! -  обрывает меня сестра Изабелла, и я прислушиваюсь к тому, как её шаги удаляются, удаляются, удаляются.
    «Теперь совсем  легко!»  -  думаю я вдруг замечаю, как над моей кроватью, сложив пальцы в букву «V», пролетают четыре Риффата.
     -  Вы что делаете здесь, в Испании?  -  окликаю я их.
     -  Мы делаем повсюду!  -  смеются Риффаты.  -  Ты этого ещё не понял?
     Пытаюсь ответить, но обложило язык из-за  охватившего меня смутного ощущения, будто  не шаги сестры  Изабеллы  слышу, а шорох упрямо ползущей к дверям тени. Глухо вскрикнув, поворачиваю голову. Так и есть! Бесшумно растекаясь, тень замирает на пороге, оценивающе заглядывает ко мне в глаза и через мгновенье, торопливая и радостная, она  ползёт по той же  линии на полу, по которой только что прошла сестра Изабелла.
      «Стой!»  -  кричу я. Недовольно вздрогнув, тень останавливается в нескольких сантиметрах от ножки моей кровати и, вдруг, разметав себя  на полу,  лихо выбрасывает  тонкие нити беспредельно широкой сети. Кажется,  у меня останавливается сердце. «Это почему?»  -  кричу я, заметив в середине сети мою левую руку, которая с трудом шевелит окровавленными пальцами. «Верни!»  - освободив из-под одеяла правую руку и превозмогая боль, пытаюсь дотянуться до паутины, но, сразу обессилев, погружаюсь в холод гадкого оцепенения.  «Верни её!»  -  кричу я из последних  сил, но в ответ тень беззвучно смеётся и, прихватив с собой мою истерзанную руку, волочит её в тёмную щель под дверью.
         

   
         Ночью, разбуженный памятью, я вернулся к словам отца «многого хочешь!», и, вглядываясь в темноту, спросил  себя: «Разве многого?»
         Сев в кровати, я включал свет.
         Ответ не приходил.
         Никакого ответа.   
         Повернув голову к фотографии на стене, я спросил: «Дедушка, разве многого?»
         Ответ не пришёл.
         Никакой не пришёл.
         Я ощутил боль в позвоночнике.
         Босиком слоняясь по квартире, я  снова и снова звал  к себе образ дедушки - хотелось говорить о  Жаннет, о друзьях, о  джазе…
        Тщетно…
        Беседа не получалась.
        Никак не получалась.
        Вдруг неведомая, упрямая сила заставила меня опуститься на пол;  изображая дедушку, я взвалил самого себя на спину и, вдохновенно барабаня ладонями по каменным плитам, стал ползать из комнаты в комнату.
        Напрасно… 
        Напрасно я заигрывал с памятью – в конце концов, в комнату   ворвался подавленный голос диктора телевидения: «Сегодня в Тель-Авиве … Автобус № 129… Имеются жертвы… »
        Я поднялся с пола, вспомнив, как где-то прочитал: «Память  -  глупая собака: ты бросаешь ей палку, а она приносит тебе в зубах кусок верёвки…»
        Выключив свет, я босиком пробрался к окну. Свет уличных фонарей накрыл под собою крыши машин. Из-под кузова зелёного фургона выбежала кошка и, пробежав немного вдоль тротуара, остановилась в ожидании. Два котёнка, настигнув мать, прилегли рядом, тесно к ней прижались. «Ищут тепло, - подумал я о котятах, -  Они тоже…»
        Я оделся и спустился к отцу.
        Дверь оказалась не запертой, и в комнате горела большая лампа. Отец  сидел в широком плетёном кресле.
        -  Я ждал тебя!  -  прошептал отец.
        - Я пришёл! - я увидел, как вздрагивают его коленки. -  Лампу погасить?
        -  Нет!  -  отцу никак не удавалось унять дрожь.
    Я перевёл взгляд на стену возле окна, где на бело-голубых ленточках свисали три медали - две дедушкины за мужество в войне с нацистами и одна отца  -  за стойкость при битве под Суэцом.
    -  Хорошо, что пришёл, - вдруг сказал отец. – Когда приходят  -  это  лучше, чем  когда уходят…       
     - Светает, - сказал я.
       Отец посмотрел на окно, потом  на меня.
        - Ты весь дрожишь, - сказал я.  -  Болен? 
        - Просто, я один.
        - Я рядом…
        Отец тихо вздохнул.
        - Я здесь, -  повторил я.
        - Ты замечательный сын! - отец покачал головой. - Кто-то заметил, что одиночество – это не тогда, когда  живёшь один, а когда любишь один…Твоя мама… Мы любили друг друга, а потом её не стало, и тогда я  любил один, понимаешь?..
         Я не ответил.
         -  Не дай тебе Бог, понимать такое!..
         -  Светает, -  сказал я снова. 
         - Достань из буфета бутылку, - сказал отец, - и мы сможем замечательно напиться?
        Теперь у отца вздрагивали ещё и плечи. Я отвернулся. Прежде мы бывали втроём: дедушка, отец и я. Такая семья! Я подумал о Жаннет, и вдруг захотелось сказать вслух, что теперь нас четверо, но я сказал:
         - Не надо замечательно напиваться.
         Я поднялся к себе, чтобы принять горячий душ…


               
         В палату входят пятеро чёрноволосых мужчин в чёрных костюмах и чёрных галстуках . «Не из похоронной ли конторы?»  - с тревогой думаю я. Тот, у которого волосы смазаны бриллиантином, сообщает, что они, группа депутатов парламента Испании, узнав о трагедии на городском рынке, посчитали своим долгом придти и выразить…
         От группы депутатов, которые пришли выразить,  исходит нежный запах дорогих духов.
           «Как  трогательно! - думаю я. - Эти парни впечатляют почти так же сильно, как и  депутаты Кнессета  в Израиле. И слова, и улыбки  почти те же ... Поразительно! И костюмы те же, только испанские парламентарии иначе пахнут…Сейчас они скажут, что человечеству угрожают  тёмные силы  слепого фанатизма и дикости, но запугать себя  мы им не позволим!
           «Определённые круги пытаются  наш мир разрушить, залить  кровью, но мы не согнёмся перед  злодеями века,  мы выстоим!»   -  говорят депутаты парламента Испании.
           « Браво!  -  шепчет  в подушку  Паоло. -  А пока что мне делать с моей несчастной задницей?»
           Не ответив, депутаты низко кланяются и  идут к двери.
          «И слух у них  такой  же тонкий, как  у  депутатов  Кнессета», - думаю я.
         -   Видал, какие в нашем парламенте люди? -  спрашивает Паоло.
          Мне лень проявлять  самостоятельное мышленье, и поэтому спрашиваю:
         -  Какие же?
           -  Проворные!  -  объясняет Паоло.  -  Ты так  не думаешь?
           Я думаю о чём-то другом, и, кажется, запоздало улыбаюсь.



     С раннего утра грело солнце, и на тротуаре перед кафе «Ротшильд» были выставлены столики. За крайним столиком я увидел Ашера. Он пролистывал газету.
    -  Вот ты где!  -  сказал я.  -  Я звонил, никто не отвечал.
    -  Тут я…
    -  Что делаешь?
    -  Присаживайся, будем делать вместе.
    -  Что делать?
    -  В штаны… Рассылают приказ о мобилизации резервистов.
    -  Знаю! Велят предстать завтра…
    -  Предстанем! Не в первой…  Снова Джанин?
    -  Наверно…
    -  Миша  знает?
    -  Его перевели в отдельную роту связи. 
    Через дорогу уличный музыкант играл на аккордеоне. Кажется, прохожие его не замечали.
      -  Может, объявят отбой? -  сказал Ашер.
      -  Может, объявят…
      Музыкант играл весёлую мелодию и страшно фальшивил.
      -  Когда это всё кончится?  -  спросил Ашер.
      -  Может, когда-нибудь…
      Ашер рассеянно взглянул на газету.
      -  Времена!..  -  сказал  он.
      -  Времена!  -  повторил я за ним. -  Миша считает, что каждому веку суждено проглотить свою порцию дерьма.
      -  Это век только начался.
      -  В том-то и дело…Размазанный век, размазанный мир…
      «Времена, как и родителей, не выбирают», - подумал я.
      Мы молча посмотрели на газету, потом на небо, потом друг на друга.. Я подумал о том, что друзья не те, с кем  удаётся хорошо поговорить, а те, с кем удаётся хорошо помолчать.      
      -  Не переживай!  -  вдруг сказал Ашер. -  Всё утрясётся!
      -  Конечно! 
      -  Мы им чуть  подсыплем и возвратимся!
      -  Ну, да,  -  сказал я,  -  подсыплем и возвратимся
         Мне очень хотелось, чтобы музыкант перешёл на другую улицу, но он всё не уходил. 
         -  А что кислый? -  спросил Ашер.
         -  Лимон проглотил, -  объяснил я.
        Ашер задрал голову. Над городом пролетал самолёт.
         -  Транспортный, -  сказал Ашер.
         -  Верно! -   сказал я, не поднимая головы.               
         -  Выпьем по рюмочке?  -  спросил Ашер.
         -  Отключить сознание?
         -  Сознание…- словно эхо отозвался Ашер.
         Я подумал о Риффате.
         -  Пробовал как-то…-  сказал я.  -  Бренди не помогает…
         -  Моей маме помогало…
         -  Чушь это!  -  прошептал я.
         -  Что?
         -  Твоя мама сознание не отключала, а теряла...
         Ашер посмотрел на меня, и я увидел, как  потемнели  его зрачки.            
         -  Прости!  -  сказал я.
         Ашер не ответил, только опустил голову.
          -  Прости, Ашер! -  повторил я. 
          - Мама запиралась в комнате, чтобы слушать своего Шопена и хлестать водку, а о том, что «Скорая помощь» увозила её в Беер-Яков, она, кажется, не догадывалась… Да хранит мою маму Бог!
           -  Твоя мама оставляла впечатление безбожницы…
           - Мама страдала от избытка в синагогах и нехватки в Боге…А Бог у неё был!  Даже не один… И Шопен, и Вакх… Лишь на них надеялась…
           -  А ты?
           Злобно взглянув на газету, Ашер отбросил её на свободный стул.
           -  Сегодня на Диониса, -  сказал он, заставляя себя улыбнуться.
           -  А завтра?
           Ашер поджал губы, и мы снова немного помолчали.
           -  Всё верно,  -  заметил я,  -  до завтра надо дожить…
           Задумчиво покачав головой, Ашер вдруг схватил меня за руку. Я вновь увидел потемневшие зрачки.
           -  Как дедушка?  -  спросил Ашер.       
           -  Умер!  -  выдавил я.  -  Вчера вечером…Мы с отцом вернулись из  больницы, а нам сообщили потом…Оказывается, всегда бывает «вчера» и не всегда «завтра»…
          Ашер подозвал девушку в белом переднике.
          -  Мне рюмку  водки! -  сказал он.
          -  А вам? – девушка повернула голову ко мне.
          -  Что-нибудь, кроме водки, - сказал я.
          Передо мной поставили рюмку бренди. 
          Я подумал о завтрашнем дне и о том, что нам с Ашером придётся забраться в танк.
          -  Ты о чём?  -  спросил Ашер.
          -  Об арабах и о городе  Джанин…
          Ашер покачал головой и, приподняв рюмку, сказал:
          -  За тебя, за меня, и за хрен с ними!
          Мы выпили, помолчали.
          Девушка в белом переднике издали спросила:
          -   Чего ещё желаете? 
          -   Многого!  -  сказал я.
          Девушка рассмеялась. Мы поднялись, вложили в её ладонь  шестьдесят шекелей и, перед тем, как уйти, торжественно поклонились.
          На улице Ашер спросил:
          -  Ты в порядке?
          -  До завтра!  -  ответил я.
          -  Я заеду!  -  обещал Ашер.
         Я не ответил. Пройдя несколько шагов, я  обернулся.      
         Прислонившись к стволу эвкалипта, музыкант разглядывал  проезжавшие автомобили, а у его ног лежал, словно брошенный в невысказанной тоске, немой  аккордеон.
         Я ощутил боль в позвоночнике.
 


             -  Лежать в кровати больше ни к чему, -  сказал доктор Гомес. -  Хочешь, в креслах  посиди, а хочешь,  возле окна постой.         
             Выбираю  окно. Встречаю рассвет.
            Неторопливо светлеют стёкла. За ними светлеет небо. За небом…Кто знает, что там, за небом…
            Вдруг понимаю, что ни от страха и ни от боли  страдаю, а от мучительной неизвестности… Люди учатся, наблюдают за миром, вбирая в себя  удивительные знания и любопытные идеи, а живут, тем не менее, лишь собственными  чувствами  и ощущениями...
           Ко мне пробивается утренний  свет.
           Меня укутывает  новый день.
           Может, сегодня ощущения будут иными?
           Закрываю глаза, себя исследую.
           Давит…
           Неизвестность…
           Паоло говорит:
          - Если будет суждено свидеться когда-нибудь ещё, то непременно приглашу тебя  к себе домой на обед, чтобы вместе  отведать рис с креветками, политыми сверху немного ромом. А потом возьму тебя с собой на рыбалку. Тут, под Мадридом, знаю речушку, где  водятся  очень покладистые рыбки…
         «Моей ноги в Испании больше не будет!» - думаю я.
         -  Приедешь?  -  спрашивает Паоло.
         -  Ради такого обеда, надо бы… -  отвечаю я.
         -  Но не приедешь! -  говорит Паоло, -  Даже ради такого обеда не приедешь! С такими мозгами, как у тебя, в своей стране, наверно, не просто, а в чужой и подавно…
         -  Мои мозги?  -  не понимаю я.
         -  Ладно  уж.., - примирительно говорит Паоло  и вдруг заводит  разговор о женщинах,.
        Я активно качаю головой, давая понять, что не хочу разговоров ни о женщинах , ни о чём бы то ни было, но Паоло продолжает: 
       - У них одно стремление: выйти замуж за кентавра, чтобы заполучить мужчину в спальне  и скотину в хозяйстве.
       -  С чего вы  взяли!  -  возмущаюсь я.
       -  Пишут в журналах…
       -  Верите  журналам?  -  недоумеваю я.
       -  Почему бы нет?  В конце концов, журналы  -  это не газеты…   
       -  Это ужасно! –  возмущаюсь я.
       -  Насчёт чего?
       -  Насчёт кентавров…
       Зарывшись лицом в подушку, Паоло  надолго замолкает.
       -  О чём думаете? -  спрашиваю я.
       -  Так просто!  -  отвечает он.  -  В больницах хорошо думается…
       -  Хорошо думается не в больницах, - возражаю я.
       -  И  то вариант… -  смеётся Паоло.       
       Через час обход врачей.
       Потом обед.
       После обеда Паоло говорит:
       -  До некоторой степени я тобою  восторгаюсь!
       -  Вот как?  -  улыбаюсь я, не веря в такое счастье.  -  До какой же степени?
       -  Я ведь сказал, -  уточняет  Паоло, - до некоторой…
       Уточнение Паоло надолго повергает меня в мучительное раздумье, и вечером, увидев Жаннет, сообщаю ей:               
        -   Я не кентавр! 
        -  Слава Богу!  -  смеётся Жаннет. -  Почему ты говоришь  об этом?      
        -   Так, на всякий случай!
       


          Остановив танки на высотах, тянувшихся вокруг Джанина, мы издали наблюдали, как медленно, будто осторожные ящеры, продвигались по  кривым тесным улочкам города бронетранспортёры с бойцами «Голани» и спецназа. В небе непрерывно кружило звено вертолётов. Я провёл ладонью по броне танка и подумал, что в нашем краю не всё потеряно…
       - Похоже, нас подтянули сюда всего-навсего для подстраховки, -  предположил я.
       -  На фига?  -  отозвался Ашер.
       - Постучи себя по лбу!  -  посоветовал я.
       Ашер постучал.
       Днём нам разрешали немного поесть и чуть-чуть подремать, а ночью мы впивались глазами в приборы ночного виденья. На третьи сутки командир роты связался с подполковником Ш.
       -   Ну?  -   спросил командир роты.
       -   Побудьте ещё!  -  приказал подполковник Ш.
       Мы побыли.
       По ночам, в присутствии луны, городские улочки прошивались, словно десятком швейных машин, оранжевыми нитями трассирующих пуль. От разрывов мин послушно оседали стены зданий.
       -  Заметил, как арабы на нас смотрят?  -  спросил  Ашер.
       -   Заметил! -  ответил я.
       -   Как волки, да?
       -   Как волки!
       -   Как затравленные волки!
       -   Как отравленные волки!  Это из-за детского питания…
       -  Что?
       - Как ты думаешь, чем кормят новорожденных в Джанине?  -  спросил я.
       -    Думаю, что грудью. Обычной грудью…
        Я отрицательно покачал головой.       
        -  Иногда я подозреваю, что из грудей  Джаниновых матерей, вместо сосков, головки патронов выступают, а их младенцы с  первых же минут рождения порох посасывают…
        Водитель нашего танка и ответственный за быт, Ури Гозлан,  посмотрел на меня долгим внимательным взглядом. «Это точно!» -  проговорил он, принимаясь за консервную банку.
       -  Эту гадость я больше жрать не стану! - заявил Ашер. Накануне у него были проблемы с желудком, и он посчитал, что это из-за армейских консервов.
       -  Придётся!  -  Ури просто обожал открывать консервные банки. -  Ничего другого нам не выдадут…
       -  Их я жрать не буду! -  упёрся Ашер.
       Водитель танка развёл руками:
       -  Тогда жри дерьмо! А на десерт вот это, - Ури протянул нам по две сигареты «Camel».
       Ночи были прохладные, и все наши грёзы сводились к утреннему горячему чаю и ещё к тому, что, возможно, поступит разрешение выбраться из танка наружу. Наружу домой…
        На рассвете в приоткрытый люк врывался влажный холодный ветер, и тогда я пытался представить себе, как мы с Жаннет бродим по утреннему Мадриду, а потом, заглянув в уютное кафе, выпиваем по чашке горячего шоколада.
       В полдень к нам заглядывал командир роты. Он обожал шутки.
       -   Домой хотите?  -  спрашивал он ежедневно.
       -   Ни в коем случае!  -  шутили мы в ответ.
       Неудовлетворённый нашим ответом, он отправлялся к другим танкам.
       Мы поспешно опускали люк, потому что со стороны города тянулся мерзкий запах гари.
      -  Никак не пойму, - на лице Ури Гозлана выступила насмешливая гримаса, - как позволяют женщины бандитам этого города извергать своё мерзкое семя в их влагалище…
      -  Уму не постижимо! -  согласился я.
      -  Будь я на месте министра обороны, -  заметил Ашер, -  я бы послал во вражеский стан спецотряд гинекологов - пусть займутся организацией массовых абортов…
      -   Очень жаль!  -  сказал я.
      -   Что? – не понял Ашер.
      -    Жаль, что ты не министр обороны! -  объяснил я.
      -   И ещё я не пойму, -  продолжал Ури Гозлан, -  нас Бог выбрал или проклял?
       -  И выбрал, и отметил!  -  объяснил Ашер.
      Я подумал о дедушке, пытаясь угадать, где в эту минуту его душа.
      Злобно кивнув на лежавший под нами город, Ашер прошептал:
      -   Нашей роте Бог оказал особую милость…А ведь мог бы и не…
        Обременённый властью командира танка, я посчитал своим долгом отстабилизировать пошатнувшийся было боевой дух товарищей, и поэтому поспешно сослался на информацию, полученную от моей соседки, госпожи Беркович.  «Женщина, -  уверял я, - безусловно, отмеченная святостью,  утверждает, что обладает неоспоримым основанием полагать, что на выручку к евреям изо всех сил  спешит Мессия…»
        При моём сообщении на Ашера, видимо, напало отупение, ибо он вдруг спросил:
        -   И что тогда?
        -  «Тогда волк будет жить вместе с ягнёнком, и барс будет лежать вместе с козлёнком» -  ответил неожиданно поумневший Ури Гозлан.
        Мы с Ашером  с недоумением заглянули в рот водителя танка.
        -  Из книги пророка Исая, глава 11-ая, строка 6-ая, -  объяснил Ури Гозлан, охотно принимая наши восхищённые взгляды.
        -  А откуда у дамы информация? – допытывался Ашер.
        -  Источник держится в строгой тайне, - сказал я.
       Ашер докурил сигарету и, подняв к небу умиротворённое лицо, принялся горячо молиться: «Только бы по дороге к нам Мессия не подвернул ногу!»
       -    Вот именно!.. -  поддержал я просьбу наводчика пушки.
       А Ури Гозлан  призвал:
       -   Может, пойти к Спасителю навстречу? 
       Наклонившись к уху Ури, я призвал его пойти кое-куда ещё…



       
       -   Тебя Господь любит, -  говорит Паоло в подушку,  -  он тебя очень сильно любит, если ты отделался кусками свинца всего лишь в руке…
         -  Вы считаете, что  я должен быть Ему  благодарен?…-  спрашиваю я.
         Паоло брезгливо отворачивается.
         -  Сдалась Ему твоя благодарность!..
         -  А что же тогда?
         -  Ему от тебя лишь  уважение и почтительность требуется.
         - Ладно, - соглашаюсь я,  -  я готов сменить благодарность на почтение!.. В конце концов сказано:  «Карать Богу, а не людям».
          -   Проси  у  Него прощение!.. -  советует Паоло
          -   За то, что эти бандиты изуродовали мою руку?
          - Проси! - повторяет Паоло. -  Проси прощение!.. Мы все должны валяться в тёмных  канавах стыда и каяться, каяться, каяться…
          -  Мне надо  подумать! 
          -  Зачем? – спрашивает Паоло.
          -  Я не уверен, что…
          -  То, что ты собираешься сказать,  это ответом быть не может!
          -  Почему же?
          -  Иисус Христос учил: «Да будет слово ваше «да» или «нет», а то, что сверх того, то от лукавого…»
          -  Значит, или «да», или «нет»?
          -  Конечно! А ты, считаешь иначе?
          -  И  да, и нет, - говорю я.      
          Тишина.
          Прислушиваюсь к биению  сердца.
          -  Надо!  -  говорит  Паоло потом. -  Просить прощение  у Него надо!
          - Однажды уже просил, - говорю я, - я  просил сделать из меня настоящего барабанщика…Мне показалось тогда, что Он меня услышал… Разве  я могу приставать с новой просьбой?  Бог - не повар при солдатской кухне, у которого можно попросить добавку…




       …Последний урок в музыкальной школе заканчивался в девять, и я, памятуя о том, что женщинам нравятся сюрпризы, решил не звонить, а   дождаться Жаннет на улице.
       В Ришон-ле-Ционе стоял тёплый весенний вечер. Парни и  девушки, держась за руки, решали, как им распорядиться ближайшими часами, и я, разглядывая их, подумал, что люди так или иначе друг с другом связаны или присутствием общей цели, или общим её отсутствием.
        Подрастающее поколение…Первые волосики над верхней губой… Первые, ещё не испытанные ощущения… Первая пара солдатских ботинок…Первый смутный, до конца неосознанный опыт чувств…
      … Её звали Ася, а трава была  высокая и тёплая.
          -  Возьми меня на руки и держи долго-долго! – шептала инструктор из роты связи.
          Я, признаться, растерялся, потому что, кроме барабанных палочек, в моих руках до той поры ничто надолго не задерживалось.
          -  Зачем? - спросил я.
          - Помолчи! - Ася лизнула меня в шею, и я, кажется, оглох от невообразимого стука в груди. 
          Никогда такого не случалось, чтобы мой язык показался мне таким тяжёлым и неповоротливым, как в ту минуту. Вдруг Асина рука сорвалась с моей шеи и, торопливо прощупывая путь на моём пылающем животе, побежала, словно по беговой дорожке. Кажется, я разучился дышать. Внезапно рука остановилась перед оказавшимся на пути барьером и тихо вздрогнула.
        - Ого!  -  воскликнула Ася и подняла глаза, наполненные влагой  ожидания.
       Собрав всё своё мужество, я сказал:
       -  Тогда приступим!
      Ася опустила ресницы, и мы приступили.
       -   А-а-ах!  -  сказал я потом.
       -  Ишь какой!  -  откликнулась Ася и улыбнулась.
       Меня возбуждала её улыбка, а Асю, кажется, возбуждало моё возбуждение.
       - Повторим? - сказал я потом и, не дождавшись ответа,  погрузился в неё снова. Очарованный, я бродил неторопливо, словно по  залам музея. 
       -   Обожаешь?  -  спросил я, после того, как музей закрылся.
       -   Нет, -  сказала Ася, продолжая улыбаться.
       -   Было хорошо, правда?
       -   Очень!
       -    Может, всё-таки обожаешь?
       -   Нет!
       -   А я тебя, наоборот, обожаю!
       Ася улыбнулась снова. Просто улыбнулась и ничего больше. 
       Оставаясь наедине с собой, я внимательно прислушивался к бешеному внутри себя пульсированию, и от полученных результатов, кажется, терял рассудок. Я стонал от счастья, стыдясь увидеть в зеркале  пылающее лицо, и снова  возвращался к прослушиванию того, что во мне без устали  пело и звенело. Я жил неистребимой фантазией, в которой сохранялось  место лишь глазам и ненасытным губам Аси.
        Бег с барьерами длился ещё несколько недель кряду, но наступила осень с холодными дождями, и тогда мокрая трава Асю больше к себе не манила, к тому же однажды она вдруг призналась, что выпила лишнее, и у неё случилось «это» с чемпионом по прыжкам с шестом. Я впал в отчаянье…
       - Попал в аварию? -  спросил ефрейтор Ашер Сегал. Куском мела он изображал портрет старшины Ехиезкеля на жестяной стене полевого сортира.
       Я не знал, как начать.
       Ашер смотрел на меня озабоченными глазами, и вдруг показал язык. Он всем показывал. Он любил  показывать кукиш или язык, или ещё что-нибудь своё, но охотнее всего он показывал портреты нашего старшины.
      Язык меня  не рассмешил.
      -  Кажется, я перенёс сильное потрясение, -  признался я.
      -  Перенёс?
      -  Как тебе сказать…
      -  Скажи вразумительно! 
      Ашер был моим другом, а друзьям не лгут. Осторожно, чтобы не испугать друга, я  проговорил:
       -  Видишь ли, я больше  не девушка…
        Сообщив об этом, я подумал, что из рук Ашера выпадет мел, но ничего такого не произошло. Ашер лишь задумчиво вздохнул и, как ни в чём не бывало, продолжил работу  над портретом старшины.
        -  Но болваном ты всё же остался!  -  вдруг сказал Ашер.
        - Правда?-  радостно воскликнул я. -  Хоть что-то я в себе сохранил!..
        Ашер внимательно посмотрел на меня. Это был взгляд истинного друга.
        -   Лучше бы ты попал в аварию!  -  сказал он.
        Я покачал головой. «В самом деле, лучше бы я попал в аварию!»  -  подумал я.
        -   Как же  теперь жить?  -  спросил я.
        Ашер снова посмотрел на меня, только на этот раз взглядом не армейского друга, а  взглядом великого философа Жан Жака Руссо.
       - Жизнь тысяча раз начинается, и столько же раз заканчивается, -  сообщил  Ашер.
      Эта мысль меня просто потрясла.
      - А я считал, что жизнь один-единственный раз начинается и один-единственный раз заканчивается, -  признался я.
       -  Ошибка в расчёте!  -  пояснил Ашер.
       Про себя я решил, что курс математики придётся повторить...      
       - Ашер, ты гений! – заметил я, побарабанив по носу старшины Ехиезкеля.
      На какое-то время Ашер потерял дар речи, но, отдышавшись, проговорил:
       -  Господи, как приятно, когда в глаза говорят правду!..
       -    А я, по-твоему, болван, да?
      Ашер принялся горячо объяснять, что теперь я уже не болван, хотя и человеком вряд ли стану…      
       Я отвёл глаза, стараясь изо всех сил скрыть тревогу…
       -   Ведь я так любил! -  сказал я. 
       -   Как?   Как ты любил?
      -    Так!
      Ашер пришёл в бешенство.
      -  Что ты знаешь о любви? -  закричал он. – Довелось как-то  покувыркаться в постели - это ты называешь любовью? Господи, кувыркание в постели…
       -   В траве! -  уточнил я, полагая, что о любви лгать нечестно.   
       - Ого! - больше Ашер ничего произнёсти не смог, хотя, как мне показалось, очень старался…
       … Жаннет вышла из здания школы, но я не окликнул её; мне   захотелось любоваться движениями её шеи, рук, ног издали… В киоске на  улице Моливер она купила плитку шоколада «Элит» и, неторопливо поедая его, разглядывала неоновые буквы над ресторанами и агентствами туристических компаний. Подкравшись поближе, я застонал: «И мне… Пожалуйста, и мне!..»
          Жаннет обернулась, поцеловала меня в губы, и я увидел глаза, которые увидеть хотел.         
           -   Преследуешь на улицах женщин, да ещё и попрошайничаешь?   
           Я достал сигарету.
           -   Ты стал курить?
           -   Давно уже…
           -   Давно?
           -   Пятый день… Тебе неприятен дым?
           Жаннет остановилась. Её глаза стали чуть влажными.
           -   Если хочешь, я привыкну, -  сказала она.
           Я поцеловал её глаза.
           - В кинотеатре «Савой» австралийский фильм, - сказал я. -  Надежда, измена, верность после смерти… Там - обо всём…
           -  Всё  -  суета сует и томление духа, - проговорила Жаннет.
           -  Цитируешь библию?
           Жаннет засмеялась, потом сказала:
           -  В музее выставка местных художников.
           Мы повернули к музею.   
           Мало света, много картин. Мало воздуха, много людей. На портретах пустые глаза, сделанные под Модильяни; натюрморты, где фрукты крупнее, чем стол, на которых они покоятся; цветы, которые даже красками не пахнут.
           Пытаясь удержаться на ногах, подошёл знакомый художник. «Вино гораздо дешевле, чем краски.»  -  объяснил он. Мы промолчали. «Ни одной картины здесь всё равно не продать…» -  добавил он. Мы промолчали снова. Поцеловав у Жаннет руку, он резким движением отвернулся и направился к выходу.
           Он оказался прав: никто картины не покупал.
           Мы вошли в городской парк, где вдоль пальмовой аллеи мягко плескалась вода. Взойдя на горбатый  мостик,  мы прижались друг к другу и взглянули на то место, где несколько лет назад араб-смертник взорвал себя вместе со стариками, которые играли здесь в шахматы. «Страна бесконечных кладбищ», -  подумал я.
           -   Устала? 
           Жаннет пыталась улыбнуться.
           -   За день ко мне в уши забираются одновременно и Моцарт, и Клементи и Шуман, -  сказала она.
          Наклонившись к уху  Жаннет, я прошептал:
          -   Эй, мужики, убирайтесь вон!
          - Убрались!  - сообщила Жаннет, и я благодарными пальцами побарабанил себя по губам.
          В киоске возле парка мы выпили по стакану апельсинового сока и побродили по городу ещё.
          В кинотеатре «Алмаз» показывали австралийский фильм. У Жаннет разболелась голова, и мы вышли из зала.
          -   В Австралии автобусы не взрывают!  -  сказала я.
         -   Не будем говорить об этом, -  попросила  Жаннет.
         -   Ладно!
         -   Будем  просто жить.
         -   Конечно, -  сказал я, -  если позволят…
         Жаннет коснулась моей руки и улыбнулась. Ей нравилось трогать меня за бицепс.
         -   Кто посмеет не позволить тебе?
         Я надул щёки и скосил глаза.   
         Жаннет тоже надула щёки.
         Подняв руки вверх, я  сказал:
         -  Ты  -  единственная!..
         -   Хотелось бы…
         -   Ты -  единственная!
         Мы опустились на скамейку в садике напротив почты. Ночь обещала быть ласковой и лунной. В небе, спотыкаясь о звёзды, безропотно пролетали птицы.
        -  Не хочу быть несчастной, -  вдруг проговорила Жаннет.
        Я посоветовал:
        -   Наберись мужества!
        Мы немного помолчали. Над почтой показалась задумчивая луна. 
        -  Наверно, я страшная трусиха? -  спросила Жаннет.
        -  Ты не трусиха, - сказал я.
        -  Но мне постоянно страшно?
        -  Всем постоянно страшно…
        -  Не будем об этом, не будем…
        -  Ладно!
        - Давай представим себя в Испании; лежим на тёплом песке возле моря, и нам ни о чём таком думать не приходится... 
         -   Ты ни о чём не будешь думать?
         -   Во всяком случае, ни о чём таком!
         -   А обо мне  думать будешь?
         -   И о тебе, и о… Я очень хочу сына…
         -   Очень?
         -   Очень!
         -   А рожать?
         -   Что?
         -   А рожать хочешь?
         Я посмотрел на луну.
         -   Я всем остальным займусь, - обещал я. - Тебе останется лишь рожать…          
           -   Рожать - это всего лишь деталь!  - прошептала Жаннет. 
           Я привстал, поклонился луне и заметил:
           -   Дети - это продолжение нас…      
           -   А  я считала, что дети  -  продолжение жизни.
           -   И жизни тоже, если она того стоит.
           Жаннет вздрогнула так, будто её толкнули в спину.
           -   Как ты думаешь, - спросила она, -  наш ребёнок будет знать, что такое страх?
           -   Думаю, что будет.
           -  Так говорить не надо!
           - Конечно, можно так не говорить, но на этой земле страх передаётся из поколения к поколению, как наследство.
           -  Все эти дни, пока ты был в танке, мне снилось, как огромная пушка катится с высокой горы на тебя, на тебя, на тебя... Я просыпалась и вся дрожала…
           -   Мы сбежим в Испанию! -  сказал я.
           -   Ты возьмёшь меня в Мадрид?
           - И в Мадрид, и в разные другие места. У тебя настанут летние каникулы, и мы сбежим… Отдохнём от нашей жизни-нежизни, от тоски по дедушке и вообще… Будем молча смотреть на звёзды…
           -  Иногда мне кажется, что за нами кто-то гонится, -  вдруг сказала  Жаннет. -  И за мной, и за тобой и за всеми, кто хочет жить…
           Она замолчала и посмотрела  куда-то в сторону.
            -   О чём ты думаешь?  -  спросил я.
           Жаннет продолжала молчать, а потом вдруг тесно прижалась ко мне.
           - Хочу быть счастливой, - прошептала она. - Господи, ты вернулся, а я даже не спросила, как ты себя чувствуешь сейчас.
            -  Сейчас? Как чувствует человек, который только что встал на ноги после досадной болезни?
            -   Досадной? - Жаннет пожала плечами. –  До сих пор я знала, что болезни бывают тяжёлые или продолжительные, но досадные…
            -   В танке я ощущал досаду…
            -   На кого?
          Я не ответил.
          Мы поднялись со скамейки и побродили по улицам.
          В небольшом баре оказалось хорошее вино.
          -   За возвращение!  -  сказала Жаннет.       
          -   За тебя, Жаннет!      
          Жаннет улыбалась.
         «Ночь обещает быть нежной!»  -  подумал я и спросил:
          -  Устала? 
          -  Немного.               
          Я предложил:
          -  Пойдём к тебе, а бутылку с собой прихватим.
          -  Давай прихватим!
          -  Две!  Лучше прихватим две!
          -  Не много ли? -  сказала Жаннет.
          -  Эта ночь будет долгой...
          -  Эта ночь?
          -   Эту ночь мы продлим…
          -  Останешься?  -  спросила Жаннет, когда мы поднялись к ней.
          Я обнял Жаннет, привлёк к себе и вдруг подумал об Австралии, где автобусы не взрывают.
          Мы лежали, тесно прижимаясь друг к другу, и моя неуёмная ладонь пламенела, трогая прохладную гладь любимой.             
           И вдруг Жаннет   спросила:
           -  Это у нас «Да»?
           -  «Да»! -  ответил я.
           Жаннет приподнялась на локте.
           -  Правда?
           Я поцеловал горячую кожу пальцев.
           -  Правда?  -  повторила Жаннет.
           Пытаясь придать лицу серьёзное выражение, я наморщил лоб и заявил:
           - Пытаюсь лгать как можно реже!..
           Жаннет тоже наморщила лоб.      
           - Бедный, представляю, каких усилий это от тебя требует…
           -  Невероятных! И все же, иногда я говорю правду…
             Когда сквозь шторы заглянул  утренний свет, Жаннет сказала:
           -  Мне пора…  Проводишь?
          Я молча поцеловал Жанну в плечо, а потом плечо погладил.
          На улице, возле фонтана, мы остановились, чтобы посмотреть, как женатый на еврейке старик-араб кормил голубей. «Они поджидают меня каждое утро, -  вскинув узкие плечики и улыбаясь, сказал старик. -  Божьи создания!..»            
        -  Привет!  -  сказали за моей спиной.
        Я обернулся. На меня смотрели мутно-рыжие глаза.
        -  Что тебе, милый?  -  спросил я.
        Парнишка размахивал бутылкой пива.
        -   Чуток не рассчитал, -  тяжело вздохнув, пожаловался он. -   Две банки выдул, а эту… Поддержи на халяву…Поддержишь?
        -   Обязательно, -  пообещал я, - если начнёшь падать.
        Парнишка задумался, а потом, похлопав ресницами, спросил:
        -  Тебе что, рыльце испортить?
        Подошла очередь задуматься мне.
        -   Ни к чему! -  сказал я. -  Лучше я положу тебя на колени и почешу спинку?
        Жаннет заметила:
        -   Мальчику не на колени надо, а в школу.
        -   Ладно, мальчик, шагай в школу!  -  сказал я.
        -   Зачем?  -  недоумевал мальчик.
        Жаннет взяла меня под руку.
        -   Пойдём, мне тоже пора в школу.
        Мы ускорили шаги.
        - Кто это? - вздрогнула Жаннет, указав на человека в широкополой фетровой шляпе. Он стоял на краю тротуара и смотрел на нас злобно и в то же время потерянно. Такой взгляд бывает у человека, вдруг потерявшего пульс.
        - Это аптекарь Ицикзон, - пояснил я. – Свою драгоценную жизнь он проводит в мучительных размышлениях над проблемами безопасности, а в последнее время он несказанно обеспокоен нерешительными действиями правительства по отношению к заклятым врагам страны. Когда-то он был членом партии «Авода», но однажды  придя к выводу, что во всех бедах Израиля повинны «левые» и Шуламит Алони, переметнулся в лагерь «Ликуда» Правда, теперь, когда Шуламит Алони сошла с политической арены, а «левых» уже  не отличить от «правых», аптекарь всю свою ненависть направляет на поэтов, художников и музыкантов, которые, по его убеждению, только тем и занимаются, что расшатывают волю нации. Нам же: ни мне, ни Мише, ни Ашеру даже не приходило в голову, какое пагубное воздействие оказывает литература, музыка и живопись на обороноспособность страны. Нынче самая сладостная мечта аптекаря -   сослать Ашера Сегаля, Мишу и меня в какое-нибудь внеземное пространство.
        - Ну, вот, - сникла Жаннет, -  теперь, заметив нас вместе, он захочет сослать и меня…
        -   Разумеется!
        Жаннет остановилась в дверях музыкальной школы.
       -   Позвони вечером! -  сказала она.
          На стене школы детской рукой были выведены слова: «Мы музыкой не торгуем!» Буквы были сине-зелёно-оранжевые и очень неровные. «Глупые ребята, -  подумал я, -  но какие милые!»



          -  Вы считаете, что больничная пижама мне к лицу?  -  спрашиваю я.
          -  Не думайте об этом! -  говорит  сестра Изабелла, готовя укол.
         Перевожу взгляд на потолок.
         Каждый раз, когда сестра Изабелла так говорит, я растерянно замолкаю, потому что не понимаю, что она имеет ввиду под «не думайте об этом!»
          Отец учил меня тому, что следует предпринимать, чтобы  отвлечься от страха и всякого такого, поэтому  я  поспешно перевожу  взгляд с потолка на больничное одеяло, потом на тёмный  угол под потолком,  потом на спинку кровати, на угол тумбочки, на деревянный крест на стене, потом снова на одеяло, а главное, добросовестно слежу за тем, чтобы взгляд ни на чём не задерживался.
         В распахнутую  дверь в коридор замечаю, как   празднично одетый мужчина наливает в бумажные стаканчики какой-то густой красный напиток доктору Гомесу и  медицинским сёстрам.
           -  Это господин Лемос, -  говорит сестра Изабелла. – Три года назад доктор Гомес пытался пришить его отрезанную поездом ногу… Теперь господин Лемос  носит протез.
          -   Кажется, господин  Лемос выглядит вполне  счастливым, -  говорю я.
          -   У него  на то свои основания…
          -   Разве у человека, утратившего  ногу, могут быть основания для  веселья? 
          - Раз в год, в знак признательности, господин Лемос приносит  к нам небольшой торт и бутылочку ликёра за то, что после операции доктор Гомес  разрешил господину Лемосу забрать домой это ужасное подобие того, что когда-то называлось человеческой ногой. Вы не можете себе представить, до чего пышные похороны устроил господин Лемос…  Проводить в последний путь  ногу пришли не только самые близкие люди господина Лемоса, не только его многочисленные родственники, но даже его школьные друзья, приехавшие специально по этому  случаю  из далёкой  Каталонии.  «Благодарю, доктор,  за ваш понимание и благородный жест!  -  говорит, ежегодно появляясь у нас, господин Лемос. – Теперь, приходя на кладбище, я имею возможность постоять в скорбном молчании возле  могилы  моей ноги. Всё-таки,  что-то родное…»
             -   Вот  как!  -  говорю я, вновь ощутив тошноту и боль в позвоночнике.
             -    Пришить оторванную ногу гораздо сложнее, чем пришить оторванную руку, -  замечает  сестра Изабелла, -  и уж тем более не всю руку, а лишь  кисть…      
             - Вы очень добры, сестра Изабелла! - Я торопливо перевожу взгляд с потолка на одеяло, потом на крест на стене, потом на окно, тумбочку, сестру Изабеллу и снова на потолок…




          Я проснулся от собственного крика, потому что во сне  по ошибке въехал в восточную часть Иерусалима, и мальчишки-арабы закидали мою машину камнями. Потом дорогу преградил мужчина в чёрной маске. Оцепенев от страха, я ждал, что меня схватят и будут линчевать, как сделали это в Рамалле с одним из наших…
        Я зажёг в комнате свет, но ощущение кошмара не проходило. «Что со мной стало?» - подумал я, мучительно сдерживая себя от соблазна позвонить отцу, Жаннет, Ашеру и Мише. Всё, что мне в эту минуту хотелось, так это убедиться, что они на месте. За окном пролетал самолёт, и его присутствие почему-то успокоило меня. Я погасил в свет, но так и не заснул. «Что со мной стало?»  -  подумал я снова и уткнулся лицом в подушку.
        Утром пришёл на стройку.
       - Ты кто?  -  спросили меня.
       -  Я к Риффату Дауду! 
       Меня внимательно оглядели, потом спросили:
       -   Зачем?
       -  Вот, принёс деньги, -  сказал я, -  пусть себе новый зуб поставит.
       -   Зуб?
       -   Он знает… 
         Мужчина с удивительно высокими ушами протяжно зевнул, а потом повелел:
        -   Хамди, позови студента!
        Запрокинув кверху голову,  Хамди пронзительно свистнул.
        -   Поговорим?  -  предложил я  Риффату.
        -  Сколько можно?  -  Риффат сделал движение, будто собрался уйти.
        -   Разве мы  разговаривали?
        -   И разговаривали, и дрались, и убивали…
        -   О чём ты?
        - О нашей судьбе, - криво усмехнулся Риффат.- Нам было предназначено быть братьями, а вместо этого, стали друг для друга чёрной, злой тенью!          
        -   Шутишь!
        -   Нисколько! -  Риффат заглянул мне в глаза.  -  Разве я не твоя тень?..
        -   Моя тень?
        - Тень, судьба – называй, как хочешь…У нас, у арабов, есть поговорка: «Как выглядит кусок хлеба, зависит от того, голоден ты или сыт».
        -   Ты, кажется, перегрелся, а я поговорить собрался…   
        -   О чём ты можешь говорить с тенью?      
        -   О будущем…  О твоём и о моём …
        -   Вряд ли!..
        -   Что?   
        -   Вряд ли у нас есть будущее. Может,  у внуков…
        -   Риффат, ты упустил из виду детей.  Наших детей…
        -  И у них его тоже не будет… Впрочем, и у внуков…  Может, у правнуков…
        -   Я принёс деньги…
        Риффат сплюнул на землю и вдруг закричал:
        -   Засунь свои деньги в… Не хочу ни твоих разговоров,  ни твоих денег!
        -   Чего же ты хочешь?
        -   Хочу, чтобы, тебе подобные, меня не избивали!
        - В тот день на меня нашло…Если бы вы не взрывали мои автобусы, то…Почему бы вам не убраться из Хайфы, Натании, Тель-Авива?…
       -   Зачем?
       -   Ради мира на земле…
       -   На чьей земле?
       -   На моей!
        Риффат прикусил губу и, покачав головой, прошептал:
       -   Еврей, если он умён, то умён беспредельно, а если же глуп, то глуп, как дверная ручка.
       -   И вы, и мы хотим жить… Разве не  это главное?
       -   Ну, и что с того?
       -   Почему же у  нас не получается?
       -   Не получается… И никогда не получится…
       -   Почему, Риффат?
       -   Из-за тени… Связала она  нас… Наверно, навеки…
       -   Ненавижу её! - сказал я.
       -   Тогда отруби её!
       -  Я бы…
       -  Оставь меня в покое! Слишком жаркий сегодня день…
       - Могу предложить адрес магазина, где продаются  китайские  вееры, -  сказал я.
       - Тебе непременно нужна ссора?  Лучше  избей меня снова; ты это делать умеешь…Только не надо слов…Ошибаешься, если думаешь, что ты лучше меня или умнее меня. Ты просто громила…Ты не лучше и не умнее меня, только у тебя и твоих сородичей руки пока ещё покрепче, чем у нас, и в этом всё дело…
       -   Слава Богу, что покрепче, иначе бы…
         -    Засунь свои руки туда же, куда и свои деньги!
       -   Я барабанщик, и без рук  мне никак…
        Риффат молча опустил голову, а потом, голову подняв, сказал:
       - Эта земля пропитана кровью и ненавистью, и ещё не одному поколению придётся…Я - студент-биолог, и я верю в то, что генетическая память заложена не только в каждом из нас, но и в целых поколениях и даже в целых народах…Мы, палестинцы, всегда были и навсегда останемся  тенью  иеудеев…Мы с тобой в этом  кругу…
       -    В каком ещё кругу?
       Риффат горько усмехнулся.
       -    В заколдованном! -  сказал он.
       -    Ты веришь в колдовство?
       -   Я верю в то, что вижу.
       -    Все видят, только каждый видит  по-своему…
       -    Чего же ты хочешь?      
       -    Покоя! -  сказал я.
        Риффат задумчиво улыбнулся.
        -   На покой надо иметь право…-  сказал он.
        -   Право?
        -   Право!
        -   Может быть, ты знаешь, кто этим правом обладает? 
        Риффат молча махнул рукой.
        -   А ты чего хочешь? -  спросил я.
        -   Того, чего нас лишили!..
        Мужчина с высокими ушами прокричал о чём-то издали. Наверно, звал Риффата.
         -   Ты мог бы подать на меня жалобу в полицию, -  сказал я.
         -   Зачем?  -  спросил Риффат и сплюнул себе под ноги.
         «Действительно, зачем?» -  подумал я.
           Я долго бродил по городу. Просто бродил. Возле меня, мимо меня, около меня, напротив меня, вокруг меня ходили люди. Судя по их лицам, никого в этом городе не тревожило, что у меня нет больше  дедушки. «Люди приучили себя к тому, чтобы скрывать горе…» -  решил я.
         Позвонил Мише:
         -   Пишется? 
         -   Струится!  -  ответил Миша.
         -   Как это? 
         Миша объяснил:
         -   Кто-то из русских литераторов сказал, что писать надо так, как писаешь  -  не напрягаясь и журча.
         Я пытался уточнить:
        -   Так ты струишься и журчишь?
        -   Именно так!
        -   А запахи?
        -   Рукописи, как и деньги, не пахнут! 
        Я подумал о деньгах, от которых отказался Риффат.               
        С неба тянулись струи горячего воздуха. Я решил заглянуть в «Улей». В послеобеденные часы кафе было полупустым, и мне нравилось сидеть здесь в тишине  и смотреть,  как свет, проникающий сквозь матовые стёкла окон, тихо расстилается  на столиках.
        На экране телевизора показывали Иерусалим, где рассерженные люди в инвалидных колясках, обступив здание правительства, громко требовали справедливого к себе отношения. Потом высокого роста корреспондент в поношенных джинсах брал интервью у министра финансов. Я не стал слушать, предположив, что  министр не станет говорить то, о чём думает на самом деле.
          -   Молодой человек!  -  сказали за моей спиной.
         Обернулся.
          - Видели?  -  спросил, указывая на экран, человек с седой бородкой. Он сидел через столик от меня, и в руке сжимал газету. 
          -  Видел!  -  ответил я.
          -  Вот так! -  с горечью проговорил он.
          -  Да!  -  сказал я тоже с горечью.
          -  Что вы на это скажете?
          -  Ничего!
          -  Совсем ничего?
          -  Я глупый!  -  объяснил я.
          Мужчина задумчиво провёл рукой по бородке.
          -  Поздравляю! - вяло проговорил он.
          -  Спасибо! А с чем?
          -  Глупость – это, безусловно, привилегия от Бога!.. Заметьте, что в мире, где всё так или иначе погибает, лишь глупость сохранила свою первозданную суть…
          Я склонил голову в знак признательности.      
         -   Завидуете моей глупости?  -  спросил я.
           Мужчина снова прошёлся рукой по бородке и рассмеялся.
         -   В моём возрасте завидуют  лишь черепахам, -  заметил он. -  Вот прожить бы столько лет, сколько живёт черепаха!.. Хочется ещё и  правнуков увидеть…
        Я об отце подумал.               
        -   Читали?  -   спросил он, размахивая газетой.
        -   Что это?
        -   Газета «Вести»?
        -   Я не читаю по-русски, -  объяснил я.  -  А надо?
        -   Обязательно! 
        -   Зачем?
        -   Чтобы знать, с какой ноги встаёт утром редактор.
        -   Вот как?
        -   Конечно!
        -   Ну, и с какой же?
        -   А вы как думаете?
        Поразмыслив, я сказал:
        -   С одной из двух!..               
        Мужчина отбросил газету в сторону и вдруг громко рассмеялся.
        -   Обидно!  -  сказал я. -  Обидно, что не умею читать по-русски.
        -   А что вы умеете? – спросил мужчина.
        -   Барабанить!  -  ответил я.
        Он снова рассмеялся.
        -  Это и мой внук  умеет.
        -   Я это делаю хорошо! -  заметил я.               
        На экране телевизора показали, как в Рамалле линчуют нашего солдата. Потом показали лицо жены замученного. Потом показали, как люди на улицах Рамаллы празднуют, радуясь нашему горю.
        Мужчина вдруг спросил:   
        -   Может, скажете вы мне, когда  начнётся война? Всемирная…
        Я отозвался: 
        -  Она должна начаться?
        -  А как же иначе?! -  прошептал мужчина.
        Я молча посмотрел на его лоб.
        Подошёл господин Шимон и, присев рядом, сказал, что рад меня видеть и  надеется, что полиция дело с Риффатом замяла. Я сказал, что, кажется, замяла, а потом сказал, что собираюсь с Жаннет в Испанию. Господин Шимон молча покачал головой. Тогда я сказал, что очень хочется хотя бы на короткое время поменять жизнь. Господин Шимон  спросил: «Поменять на что?» Я подумал, что не знаю на что, и промолчал. Господин Шимон посмотрел на мои руки, потом  посмотрел на окно, и вдруг прошептал: «В том-то и дело!..» Я не понял, что он имел ввиду, когда сказал «в том-то и дело!..»
       В кафе вошли обвешанные серебряными браслетами три пожилые дамы, и господин Шимон засуетился, то есть, чуть привстал, потом чуть присел, потом, чуть повернув голову в сторону вошедших, громким, радостным голосом сообщил, что сегодня у них отличная свежая рыба, которую привезли утром рыбаки из Яффо. Чтобы поддержать бизнес приятеля, я восторженно захлопал в ладошки и, наклонившись к  господину Шимону, прошептал, что хочу большую тарелку жареной картошки и полный бокал красного вина. Господин Шимон заглянул на кухню сказать, чтобы приготовили жареную картошку, и, сладко улыбаясь и бесконца кланяясь, подошёл к старушкам, которые заняли столик в дальнем углу зала. Наверное, они решили отведать свежей рыбы, во всяком случае, господин Шимон, вытянувшись перед ними, одобрительно покачал головой. Потом, проходя мимо меня, он весело подмигнул и скрылся на кухне. Ожидая, пока принесут тарелку с жареной картошкой, я думал  о нашей жизни, пока меня не отвлёк трясущийся хохот из дальнего угла. Я повернул голову. Три жабы с обвислыми ушами и сморщенными бугорками бескровных щёчек, вскидывая над поверхностью столика серебряные чешуи лап и высунув бледные язычки, неуёмно тряслись, подбрасываемые собственным кваканьем. «Господи, -  подумал я, -  что способно вылепить время!» Я  подумал о Жаннет, приподнял бокал с вином и, сказав  про себя «что б мы были!», позвонил Ашеру.
         -   Слушаю!  -  сказал Ашер.
         Я выключил мобильник, а потом набрал номер Миши.
         -    Слушаю!  -  сказал Миша.
         «Все в строю!»  -  подумал я и, допив бокал, поднялся с места. Проходя мимо мужчины с седой бородкой, я поклонился.
        -  Живите вечно! -  сказал я.
        -  Вечно живёт только глупость!  -  напомнил он.
        -  Тогда живите просто долго! 
        Мужчина молча пожал плечами.   
        На улицах стоял запах бензина и пыли. Возле банка «Hapoalim» мужчина играл на аккордеоне. Я протянул музыканту пятак, и почему-то ускорил шаги. На лестнице нашего дома я встретил г-жу Беркович.  Она была встревожена, но расспрашивать её я не стал, ибо каждого из нас что-то тревожит, к тому же, поздоровавшись, она тут же сама поспешила сообщить: «Мой муж вдруг постарел. Лежит на диване вторые сутки и молчит». Я сказал, что надо бы вызвать врача, и ему выпишут лекарства. «Я тоже так считаю, -  сказала госпожа Беркович, -  но мой муж врачей не признаёт, а только молчит или молится». Я вздохнул и сказал, что если Господь пожелает, увядание господина Берковича на какое-то время приостановится. Возложив обе руки на живот, госпожа Беркович вздохнула и опустила глаза. Я было раскланялся и шагнул на ступеньку, но вдруг госпожа Беркович спросила меня в спину:
      -   Дедушки не стало?
      -   В земле он, -  сказал я, не оборачиваясь.
      -   Воля Божья!  -  услышал я.
      -  Разумеется, чья же ещё? -  побарабанив по перилам лестницы, я обернулся и заглянул в немигающие глаза соседки.
       - Воля Божья! - убеждённо повторила госпожа Беркович и поправила соскользнувший с головы платок.       
       -   Вы заметили, - спросил я, -  какое чистое сегодня небо? Голубое и чистое…На днях я опустил в землю моего убитого дедушку, а в небе ни единого пятнышка. Почему бы в небе не появилось пятнышко, хотя бы малюсенькое?… Как вы считаете, госпожа Беркович, почему?               
       - Не знаю! -  ответила госпожа Беркович. Кажется, она была расстроена тем, что не знала…
      Заглянув к отцу, я рассказал о встрече с соседкой.  Её муж вдруг сильно постарел, и отказывается ходить к врачам. Теперь госпожа Беркович надеется только на Бога…
       -   Так она сказала?
       -   К Нему у неё полное доверие.
       -   Надежда и доверие -  вещи различные...
       -   Думаешь, госпожа Беркович не видит разницы?..      
      Отец не ответил. Он стоял возле окна и  молчал.
      Я коснулся его плеча.
       -   Стареют тогда, -  уныло проговорил отец, - когда тебя предаёт жизнь. Против вдруг наступившей старости нет лекарств…   
      «Кажется, он тоже вдруг постарел», - подумал я об отце.
       -   А если жизнь не предаёт? -  спросил я.
       -   Она предаёт всегда…Раньше или позже… - отец подошёл к окну и стал разглядывать небо.    
        - Теперь я сирота! – услышал я. – Твой дедушка ушёл, и меня сиротой оставил. Однажды он сказал, что из жизни уходят, если совсем уж невыносимо…Видимо, для него «совсем уж невыносимое» настало…
        -    Дедушка ушёл не сам…-  напомнил я.
       Отец покачал головой и, отойдя от окна, стал молча ходить по комнатам, а потом вдруг присел на дедушкину кровать, и его лицо вдруг опустело.
        - Надгробный памятник закончат в течение двух недель, - задумчиво проговорил отец. - Будет к кому ходить…
        -   Будет!..-  отозвался  я и подумал о маме.
        Отец сидел с закрытыми глазами, и  я,  заметив седую щетину на небритых щёках, вдруг вспомнил о фотографии из семейного альбома: молодая женщина, у которой худое болезненное лицо и рядом загорелый подполковник, только что вернувшийся с войны Судного дня. Тогда отец командовал батальоном десантников. А теперь…   
        Меня всегда смущали нечестные взаимоотношения между временем и людьми, и теперь я смотрел на отца и думал: «Господи, что может человек поделать со временем, и что время делает с человеком…»
        «Мама!  -  прошептал я, ощутив боль в позвоночнике.  -  Мама!»
         Я тихо подошёл к двери, тихо отворил её, тихо поднялся по лестнице к себе в комнату.
      


         
           Гоню от себя сон, так как опасаюсь, что и в эту  ночь, точно так же, как и в прошлую, в него проникнет  туловище бесконечно длинной тени, которая, вытянувшись возле   моих  ног,    глядела на меня пристально  и беззвучно  улыбалась.
             -   Отпусти меня!  -  просил я у неё в прошлую ночь.
             -   Допустим, отпущу, -  ответила тень, -  и что тогда?
             -   Я  убегу и спрячусь!
             -   Куда?  -  смеялась тень.
             Я не знал, что сказать, и лишь глотал воздух..
             - Молчишь? - язвительно проговорила тень и, покачивая чёрными  бёдрами, обхватила мои ноги  ещё плотнее.
             -   Я не знаю, куда бежать, -  признался я.
             Кажется, мои слова её сильно порадовали, и вдруг, просочившись через  окно  наружу, она превратилась  в луну.
              В какой-то миг мне вдруг привиделось, как  сквозь узкий просвет облаков ко мне потянулась длинная  чёрная рука, но,  коснувшись меня, она  исчезла, оставив на подоконнике озарённый причудливым светом окровавленный палец. Он  указывал на меня. Я не мог ошибиться – палец  указывал  на меня…
            «Перст Божий!» -  подумал я о пальце и спрятал лицо в подушке.
            Остаток ночи я провёл,  наблюдая за тем, как  по небу перекатывается луна, а утром, когда, измученная и бледная, она  растаяла, я с облегчением стал прислушиваться к крикам  проснувшихся птиц.
            


          Постучали в дверь. Я спросил:
          -  Там женщина?
          Мне ответили:
          -  Нет, а что?
          -  Я не совсем одетый.
          -  Плевать!
          Узнав голос, я открыл замок.
          Игорь стоял в дверях, покачиваясь. «Нанюханный!» - подумал я.
          -  Насосался? -  сказал я.
          Игорь что-то произнёс, но разобрать что именно, невозможно было, потому что, когда Игорь накачивал себя до самой макушки, то не говорил, а мурлыкал.
          -  Попытайся говорить по-человечески!-  попросил я.
          В знак согласия Игорь мотнул головой.
          Я не отставал:   
          -  Как тебе удаётся сохранять равновесие?
          - Этому искусству я обучался у русской игрушки «Ванька-встанька»! -  заговорил он по-человечески. - Как ни швыряй, она всё равно равновесие сохраняет.
          Меня всегда возмущали любые попытки ущемления национального достоинства, поэтому я возразил:
          -  Эта наша игрушка, израильская, и называется «Нахум-такум»!
         Игорь задумался. Потом сказал:
          -  Израильтяне - те же русские, только немного евреи.
        Тогда задумался я. Ни до чего не додумавшись, я спросил:
         -  С чем пришёл?
         -  С вопросом,  -  ответил Игорь.
         -  Подними руку и спрашивай!
         Игорь поднял руку и спросил:
         -  Почему мне не везёт с женщинами?
         Я объяснил:
         -  В твоём внешнем облике серьёзные изъяны!
         - А во всём остальном?
         «Друзьям лгать не следует!»  -  подумал я.
         - Во всём остальном ты один сплошной недостаток!         
         -  Это бросается в глаза? – осторожно спросил Игорь.
         Желая утешить несчастного, я заметил:
         -  Только при дневном свете…
         В глазах Игоря блеснули белые вспышки.
         - Татьяна решила вернуться в Петербург, потому что тут люди носятся со взрывчаткой…
         -  Тут война! -  сказал я.
         -   Надо же!
         Я придвинул гостю стул.
         -  Присядь! -  сказал я.
         Игорь продолжал стоять покачиваясь.
         - Никогда не думал, что своими глазами увижу разбросанные по улице части тел…И Таня не думала…
         -   Что ж, у нас вам довелось расширить свой кругозор…
         -   Иди к чёрту!
         -   Прости!
         -   Таня сказала, что ей страшно входить в автобус.
         -   А ты что?
         -   Обещал, что буду носить её на руках.
         -   А она что?
         -   Сказала, что я ненормальный. Это невероятно, да?
         -   Что именно?
         -   То, что она меня оставит…
         Я молча развёл руками.
         -   Нет, ты скажи!  Ведь это невероятно, да?
         Пришлось сказать:
         -   Ты и впрямь не совсем в себе…
         В глазах Игоря выступили счастливые  чёртики.
         -  Вот и замечательно! -  крикнул он и затрясся от хохота.
         -  Что так? -  не понял я.
         Игорь не ответил. Он стоял и трясся от хохота до тех пор, пока  в его глаза вдруг не выступила безжизненная  пелена.
         Отдышавшись, он сказал:
         -  Быть не в себе -  это самое великое благо!..
         Я заглянул в стеклянные глаза обалдевшего музыканта.               
        -  Вижу, - проговорил  я.
         - Ну, вот…-  обрадовался Игорь.
         - Может, присядешь?
         - Ни к чему уже,  -  сказал он, -  скоро прилягу, если Таня вернётся в Россию…
         Обеспокоенными пальцами я побарабанил по его лбу.
         Он продолжал:
         - Уже придумал макет для своего надгробного памятника - выбитый в мраморной глыбе силуэт саксофона.
         - Отличная мысль! – восхитился я.
        -   Но об этом никто знать не должен!
        -   Кроме меня! -  уточнил я.
        -   Ты не в счёт!  Ты  -  неодушевлённый, как и все барабанщики… 
        Проглотив обиду, я признался:               
        - С удовольствием использую возможность склонить голову перед мраморным саксофоном.
        - Спасибо, друг! -  Игорь вытянул шею, пытаясь коснуться меня губами.
         Растроганный, я добавил:
         -  И  какими бы не оказались метеорологические условия, я  охотно постою возле глыбы в карауле!
       Игорь взглянул на меня обезумевшими глазами кота, к морде которого поднесли  стакан водки.
        -   Разумеется, в почётном карауле! -  уточнил я.
        Игорь закрыл глаза, потом открыл и снова закрыл.
        -   Думаешь, Таня оставит меня? -  спросил он.
        Я молча пожал плечами.
        -  Я чувствую, что ты  имеешь сказать мне что-то, - проговорил Игорь, - только скрываешь у себя  под языком.
        Я высунул язык.
        Под мой язык Игорь не заглянул, но вдруг заплакал.   
        - Возможно, Татьяна передумает... – я принёс из кухни стакан минеральной воды, но  Игоря в комнате уже не было.               
        Приняв душ, я  оделся  - предстояло встретиться с мужчиной, который накануне вечером по телефону сказал:  «Мне рекомендовали вас и ваших друзей, как отличных музыкантов…Видите ли, хочу устроить себе праздник, понимаете?»  Я ответил, что понимаю лишь то, что  я и мои друзья действительно отличные музыканты. «Хорошо, - сказал мужчина, - тогда в полдень встретимся в кафе «Ритм» и обо всём переговорим». Я не забыл, что на поездку в Испанию  потребуется кругленькая сумма, и поэтому тоже сказал «хорошо!»   
       На лестничной клетке я поздоровался с госпожой Беркович, но  она ответила мне не сразу, потому что, прислонившись плечом к стене, была чем-то озадачена. Отметив про себя выдающиеся размеры её живота, я подумал, что теперь госпожа Беркович  вполне «животная».
      Я проговорил:
      - Поражаюсь, как вам  удаётся справляться с таким множеством детей, чтоб они только были здоровы!..
      Запрокинув голову, госпожа Беркович перевела взгляд на потолок
      - Человек  не в одиночку справляется!  -  сказала она.
      - Разумеется, нет!.. С Божьей помощью…
        -  Господь меня не оставит!
      - Ни в коем случае!  -  подхватил я. -   А младшая сестра вам не помогает?
      Госпожа Беркович вздрогнула, будто её ущипнули, и перешла на шёпот:
      -  Прошу вас, не напоминайте о ней…После того, как мне стало известно, что она связалась с…
      -   Вором?  -  осторожно спросил я. 
        -   Хуже!
      -   Наркоманом?
      -   Хуже!
      -   Трижды разведённым?
      -   О, Господи, -  госпожа Беркович застонала так громко, что я уж было подумал, а не присутствую ли при родах.
      -  Вам плохо? – спросил я.
      Госпожа Беркович вздрогнула снова.
      - Представляете, -  прошептала она,  -  он - мусульманин из Рамле…
      У меня отлегло от сердца.            
      «Всё же не роды…» -  подумал я и вслух предположил:
      -  Господь не допустит!..
      -  На Него вся надежда! -  сказала госпожа Беркович.
        Я  торопливо сбежал с оставшихся ступенек.               



      По ночам  пытаюсь молиться.
       Получается неважно. Даже никак.   
        «Барабаны подарю  ученику из Нес-Ционы, - думаю я.-  Испания… Маршрут  я выбрал неверный…»
          Поворачиваю голову. Паоло спит. А может, не спит, и, как я, пытается молиться.    
          Ночь. Потом будет день. Потом снова ночь. Законы вселенной…Я  -  частица вселенной, и Паоло её частица, и все те, кто убили  моего дедушку и искалечили мою руку…История мира…Люди всегда друг друга убивали…И в прошлые века, и  теперь…Люди всего-навсего послушные куклы, которыми кто-то манипулирует  забавы ради…
          Надо бы  уснуть -  рассуждения о делах  вселенных   никогда  и ни к чему определённому  не приводят; всё равно всегда  остаёшься  в тёмном неведенье о том, где действительное, а где ирреальное, где правда, а где ложь,  где благоразумное, а  где безумное, где …, где…, где…
         Миша говорит: «Жить – это суметь за что-нибудь ухватиться!»  Счастливый человек Миша  -  у него  книга… Но ведь... У меня - джаз, мои барабаны!.. Выходит, что и я счастливый!.. Господи, а моя рука?.. Ухватиться  одной рукой за счастье  можно?..
          Пытаюсь уснуть.
          Не спится.
          «Конечно, - думаю я, - Бог - наш  Творец, но ведь в чём-то и мы самостоятельны,  ибо  иногда  сами  и творим, и  вытворяем…»
         Кажется, засыпаю, потому что вдруг  вижу, как в небе, над облаками, проплывают три барабана:  два небольших, а один  большой.   
         -   Паоло, - говорю я, -  случается, что вы над чем-то  задумываетесь? 
         -  Бывает, -  отвечает Паоло.
         -  Да?
         -  А иногда и не задумываюсь…
         -  Нет?
         -  Бывает, что и не задумываюсь…
         -  Отчего ж  не задумываетесь?
         -  Чтобы выжить…-  говорит Паоло.
         -  Вот как!
         -  Конечно!
         -  Как вы считаете, - спрашиваю я потом, - а не  Он  ли задумал уложить нас в  больницу?
         -  Он не хотел Этого...  -  говорит Паоло.
         -  Ну, да! -  говорю я. – В конце концов  никто не может знать заранее, где и когда случится Это…
         -  Мало!  -  смеётся Паоло.
         -  Что?
         -  Я говорю, что «где» и «когда»  -  ещё не всё… Моя тётя  Розалия, которая знала обо всём на свете, иногда впадая в полное смущение и даже отчаянье, говорила мужу: «Я знаю, когда ты мне изменяешь, где ты мне изменяешь, с кем ты мне изменяешь, одного не знаю: чем ты мне изменяешь?»
           -  Причём тут  ваша  тётя Розалия?
           Паоло долго кашляет в подушку, а  потом продолжает:
           - Разумеется, тут моя тётя  не  при чём, но, кроме «где, когда и чем», надо бы  знать ещё и  «почему» …
          -   Разве вы не знаете почему?
          -   А ты знаешь? 
           -  Потому что Это  делают  звери!  -  говорю я.
           - Это делают люди! -  возражает Паоло.  -  Львы не учат детёнышей убивать своих родичей. А люди  -  посылают…
           Ночь. Всё ещё ночь.
           - Лучше бы  мы  с Жаннет  выбрали не Испанию, а  Индию! -  говорю я.
          Ухмыляется Паоло.
           -  В Индии тебе бы  искалечили не руку, а обе ноги,  включая то, что между…
         
         

        В кафе «Ритм» меня встретил мужчина с седыми вьющимися волосами и тёмными сверкающими глазами. На нём был светлый костюм и очень яркий галстук.
      -  У вас праздник?  -  спросил я.
      Мужчина радостно улыбнулся.
      Нам принесли по чашке крепкого кофе.
      -   На днях я развёлся со своей второй супругой! -  сказал мужчина.
      -   Сожалею! -  глазами я  изобразил глубокую печаль.
      -  Сожалеете о чём?  - голос мужчины был мягкий и приятный.
      Не совсем  представляя себе, о чём сожалею, я промолчал.
      -  Развод - такой же праздник, как и свадьба, -  заметил мужчина, - только при разводе присутствует меньшая доля лицемерия и большая доля надежды…
       Я оторвал взгляд от его галстука.
       -  Уверенность в будущем - это как раз то, в чём человек больше всего нуждается! -  сказал я.   
       Мужчина приподнял указательный палец и заявил:
       -   За будущее надо сражаться!
       Вздохнув, я спросил:
       -   Как?
       - Всячески! - рассмеялся мужчина. Его глаза просто искрились от радости. - Вы ведь не откажете мне в празднике, не так ли?
      У меня вдруг пересохло в горле.
      -   Я должен посоветоваться с напарниками,  -  заметил я.
      -  Что-то смущает? – спросил мужчина. -  Я хорошо заплачу, очень хорошо! Я обожаю джаз!..
      Пришлось объяснить:
      -   Необычный  праздник требует необычного репертуара…
      Мужчина вяло усмехнулся. Мне показалось, что у него очень умные глаза.
      - Думаю, - сказал он, - задаток в четыреста долларов облегчит вам задачу...
      -  Вы так думаете?  -  спросил я.
      -  А вы, нет?  -  спросил он.
      Я, кажется, покраснел и скованными пальцами побарабанил по краю столика.
       -  А что в таких случаях играют? 
       -  Что-нибудь яркое!  -  оживился мужчина.
     Я напряг память, силясь вспомнить о прочитанных в детстве книгах, где дикари самозабвенно танцевали над свежими могилами близких.
     -   Вы совершенно правы, -  сказал я, -  что-нибудь яркое!..            
         -  Вот и отлично!  -  глаза  мужчины не переставали искриться…
         Я откланялся.
         Выйдя из кафе, позвонил Ави:
          -  Под какую музыку танцуют идиоты?  -  спросил я.               
          В ответ Ави спросил:       
          -  Почему ты спрашиваешь об этом меня?
          -  А кого же об этом спрашивать?
          Ави задумался.
          -  Спроси у себя! -  посоветовал он.
          Вспомнив про телевизионную игру «Кто хочет стать миллионером?» позвонил другу.
          -  Миша, под какую музыку танцуют идиоты?  -  спросил я.
          -  Под танцевальную!  -  подсказал Миша.
          Я облегчённо вздохнул.   
          Вечером я, Ави, Игорь и Боаз репетировали с таким подъёмом, что с потолка сыпалась штукатурка вместе с тараканами. Никаких сомнений у нас не было: мы вышли на уровень лучших джазменов планеты, и всё, что нам оставалось, это всего лишь обойти их…   


      
              Проглотив оставленные сестрой Изабеллой пилюли, жду, когда эти слуги химии разбегутся по моим внутренностям, заглянут в  мозг, в глаза и вообще… «Боль отступит, и вместе  с нею страх…»  -  думаю я.
            -  Главное сейчас  -  покой! - сказал вчера доктор Гомес.
            Я невольно улыбнулся.
            -   За ним-то я и прилетел в Испанию. Только, как оказалось, здесь…
            -   Понимаю!  -   проговорил доктор Гомес.
               Я снова улыбнулся. «Любопытно, -  подумал я, - что именно доктор Гомес понимает?»
               -   Доктор, мне больно!
               -   Это нормально!  -  ответил доктор. -  Без боли нет жизни!
               -   Вы уверены? 
               -   Конечно!  -  Доктор Гомес нагнулся надо мной и прошептал:
               -   Только боль даёт  человеку ощущение, что он  жив!..
               Потом я  весь оставшийся день  думал над словами доктора.
              Сегодня, после  обхода  больных,  спрошу:
              -  Когда мне вернут руку?
              -  Вы уже спрашивали вчера, - скажет доктор Гомес.
              -  Разве?
              -  Спрашивали!
              -  И что же вы ответили, доктор?
              -  Терпение!
              -  Это всё, что вы вчера сказали?
              -   Сейчас  -   это главное!  -  скажет доктор.
              Смотрю на крест. Утром свет из окна обволакивает его  особенно  прилежно. Возможно, мне это лишь кажется…
               Закрываю глаза.
               «Господи, - думаю я, - какой же Ты шутник! Разве не потешен однорукий барабанщик?  Паоло считает, что мне ещё сильно повезло. Паоло, видимо, тоже шутник…»
               Открываю глаза.
               Оторвав от подушки лицо, Паоло  говорит:
                -   Каждому свой крест! 
                Смотрю на крест и думаю: «В детстве мать Ашера была известным  в Литве и Польше чудо-ребёнком, но вдруг Он решил завлечь человечество в очередную  бойню, и  тогда стало не до роялей…»
                -   Как же теперь жить?  -  спрашиваю.               
                -  Стиснув зубы! - отвечает Паоло.      
                -   А если зубы выбиты…
                -   Тогда как получается!  Ничего мудрее этого,  не придумано…
                -   Глупо!  -  говорю я.-  Придумано глупо…
                -   Разумеется, глупо!  Но живём же…
                -   Отчего так?.. Отчего  приходиться жить  непременно глупо?
                -   Этот мир придумали не мы, - говорит Паоло.
                -   Верно, Паоло, - соглашаюсь  я.  -  Этот факт  сильно  утешает…
                -   Вот видишь!..
                -  А может, вам известно, как  набраться мудрости, чтобы суметь жить  глупо?..
                -  Если бы!.. – сокрушается Паоло, -  Если бы я знал!
               Слышно, как в коридоре развозят наши завтраки, и вдруг Паоло начинает  сокрушаться  по поводу того, что его сына призывают на службу в армию,  и  теперь некому будет  кормить их кошку Фу.



             Поставив диск с концертом Шопена, Жаннет забилась в угол дивана, а я, стоя возле окна, разглядывал небо. «Господи, -  думал я, - как замечательно, что Ты придумал Любимых и Музыку!»
          И вдруг Жаннет сказала:
          - В мире избыток в сильных и недостаток в слабых… Зло  не от слабых!..
          -   Ты о ком? -  спросил я.
          -   О детях, о стариках…
          Прихватив рюмки с ликёром, я подошёл к дивану.
          -   За детей и стариков!  -  предложил я.
          -   И за музыкантов!  -   сказала Жаннет.
          -   И за слабых женщин!  -  потребовал я.
          -   Слабых женщин не бывает!  -  заявила Жаннет.
          -   Тогда за женщин пить не будем! -  сказал я.      
            Жаннет торопливо чокнулась с моей рюмкой.
           -   Какой же ты остроумный! -  воскликнула она.
             -    Знаю, - признался я, -  мне говорил Ави.
           -   В таком случае, ваш пианист тоже остроумный!
             Я смотрел на Жаннет и думал, что в мире нет чувства более острого, чем ощущение, когда тебя понимают или хотя бы понять пытаются.
           -   Ты самая-самая!.. -  сказал я.
           Жаннет допила ликёр, а потом, загадочно улыбаясь, спросила:
           -   Почему ты полюбил именно меня, а не другую девушку?
           -  Совершенно случайно! -  объяснил я.
           -  Вот как?
           -  Конечно!
           - Вот ещё!.. – У Жаннет было обыкновение произносить «вот ещё!» как  изъявление в высшей степени  неудовольствия.
           Я склонился над ней совсем низко, и  в тот миг ничего иного, как спросить « а у нас дети будут?», мне в голову не пришло.
          -  Будут!  -  услышал я.
          -  Мне нравятся, когда они маленькие, -  шептал я.
          -  Вначале они будут маленькие, -  шептала Жаннет.
          Потом мы снова пили ликёр и слушали Шопена.
          - Возможно, настанут времена, когда хотя бы наших детей оставят в покое, -  предположил я и обнял Жаннет.
          -  Не убирай! – просила Жаннет. -  Твои руки…
       


          Вчера  мне разрешили  встать с кровати, и я могу пройти в коридор, где  коробка телефона.
            -   Слушаю!  -  говорит Ашер.
           Я почти не дышу и, прикрыв трубку ладонью,  опускаю её на рычаг.       
            -   Слушаю!  -  говорит Миша.
            «Все в строю!»  -  убеждаюсь  я и возвращаюсь в кровать.
            Закрываю глаза.
            «Все в строю!» 
            Открываю глаза…
            Передо мной, на стене,  деревянный крест.
            Господи, как тяжело знать, что ещё совеем недавний «я», теперь уж не совсем «я»…
            Жаннет!  -  зову я.  -  Жаннет!
            Вечером она говорит:   
            -  Я люблю тебя! 
           «Куда уж теперь?» - думаю я,  пряча  под одеялом искалеченную руку.
            -  Показать, что от руки осталось?
            -  Я видела, -  отвечает Жаннет.
            -  Напрасно!
            -  Но я видела…
            -  Тебе нравились мои руки, а теперь одна из них …
            - Вот ещё!  Я вовсе не  пугаюсь… И потом, со временем…
            -  Время тут не причём…
            -  Время лечит, - говорит Жаннет.
            -  Леонид Пташка не пригласит меня теперь…
            -  Время лечит, - повторяет Жаннет.  -  И ещё врачи…
            -  Ты так думаешь?
            -  Вот ещё!..               
            -   Я не хочу, чтобы ты пугалась…
            -   Я люблю тебя!
            -  Проклятый мир!.. -  говорю я.
            -  Вот ещё!  -  недовольно морщится  Жаннет.
            -  И мир уже не тот, и я…
            -  И что с того? 
            -  А ты, разве, нет?..
            -  Я  -  нет!  И не надейся!.. Только сейчас мне больно…
            -  Я не хочу делать тебе больно.
            -  Но мне очень, очень, очень больно! Это больнее всего на свете…
            -  Это?
            -  Больнее!
            -  Больнее, чем зубная боль?
            -  Больнее!
            -  Чем боль в позвоночнике?
            -  Разочарование  -  это самая невыносимая боль…
            -  Ты разочарована?
            -  Мне больно слышать тебя… 
            - Господи, разве ты не понимаешь, что чувствует человек, когда он в состоянии беспомощности?
            -  Доктор Гомес говорит, что  руку вылечат.
            -  Мне вернут  руку?
            -  Её вылечат!
            -  Рука  мне  ещё  пригодилась бы…
            -  Тебе вернут её!
            -  Мою руку вернут?
            -  Пожалуйста, не начинай сначала!   
         
       
               
          Утром голос Миши звучал шершаво и  взволнованно.
           -   Тут у меня кое-что…-  сказал он в трубку.
           -   Что именно?  -  спросил я.
           -   Приходи, поделюсь!
           -   Ты дома?
           -   В самом себе…
           -   В самом себе -  это что?
           -   Это как дома… Приходи!
           -   Один не справишься?
           Миша помолчал, потом хихикнул, потом фыркнул, потом сказал:
            -  В голове вертится кое-какой сюжет… Приходи!
            -   А роман о госпоже А. закончил?
            - Пока нет, отвлекает вещица, которую всё равно никто печатать не станет…      
               -  Никто?
               -  Никто и нигде!
             - Вот как!
             - Именно!
             Я  возмутился:
             - Срам-то какой!
             - Не понял!
             - Представляю себе, что это за позорная вещица, если никто и нигде…
             - Вещица беспокоит меня, как непредвиденная беременность… Придёшь, а?
             -   Разве что в качестве акушерки…
             Миша немного помолчал.
              -  И  Ашера прихвати! -  сказал он потом.
              Я прихватил.
              -  Миша на сносях не то от чего-то весёлого, не то от чего-то забавного, -  объяснил я по дороге Ашеру.
             Тогда Ашер сказал:
             -  Возьмём с собой закусь!
             -  А вдруг писатель обидится? - заметил я.
           Ашер активно задвигал ушами.
             -  На закуску  писатели не обижаются, хотя…
           Почувствовав неуверенность в словах Ашера, я сказал:
           -  Впрочем, Миша не совсем ещё писатель…
           Тогда Ашер засмеялся и сказал:
           -  Все мы ещё не совсем…      
           - В таком случае поднимемся с закуской! - подвёл я итог дискуссии.
           Держа в руках картонку с жареной курицей и двумя бутылками томатного сока, мы постучали в заветную дверь ногами.               
           -  Это что?  -  спросил Миша, указывая на картонку.
           -  Птица!  -  сказал Ашер и засмеялся. 
           -  Зачем она здесь? -  снова спросил Миша.   
           -  Для полноты веселья!  -  снова засмеялся Ашер.
           Миша отвёл взгляд и устало опустился в кресло.
           Ашер посмотрел на меня долгим непонимающим взглядом; в ответ я пошевелил носом…
           Миша оставался сидеть в кресле задумчивый и неподвижный, и мы с Ашером, не выпуская из рук картонку, опустились к ногам хозяина. Плитки пола были не очень пыльными.
           Выйдя из состояния неподвижности, Миша закрыл глаза и сказал:
           -  Итак! 
           Я покосился на Ашера.
           -  Итак! -  повторил Миша.
           Ашер покосился на меня.
           -  Ну же! -  сказали мы с Ашером.
           Миша открыл глаза, обвёл нас, замерших у его ног, испытующим взглядом и вдруг странным и неторопливым движением вытянутой  руки стал чертить перед собой загадочные линии.         
          «В сговоре с нечистой силой!» - подумал я, трепетно прижимая к груди бутылки с томатным соком.         
           -   Ты чего?  -  осторожно проговорил Ашер.
           Миша опустил руку, облизал губы и произнёс:
           -  Сюжет таков: проводя  зачистку в пригороде Лоде, ребята из спецназа по ошибке убили молодого араба, однако назавтра  ошибку свою признали - офицер в чине майора велел сержанту и двум рядовым отправиться к родственникам покойного с извинениями и соболезнованием. Отец убитого араба прогнал сержанта, но согласился принять у себя  в доме майора. «И чтобы с собой прихватил цветы! -  добавил он. -  Цветы обязательно!»
          В назначенный арабом час, невысокая женщина с жёлтым опухшим лицом провела майора в комнату, где на полу лежал пожилой мужчина. «Полчаса назад мой муж покончил с собой, - объяснила арабка. - Просил передать, чтобы вы цветы положили рядом с ним».
        Майор заглянул в безжизненное лицо и опустил букет цветов на пол.
       -   У тебя  дети есть?  -  спросила  женщина у майора.
       -   Есть!  -  ответил майор.
       - Ну, вот! - сказала женщина. - А теперь иди и живи. Если сможешь…
       Не сказав ни единого слова, майор вышел из дома и ушёл жить…
       Миша замолчал.
       Мы с Ашером  поднялись с пола.
       - Весело! –  сказал Ашер.
       Ему никто не ответил.
       Я смотрел на Мишу и думал о том, до чего же мы, израильтяне, жуткие неврастеники. Сцепившись в поединке со своей Судьбой, мы порой бываем  крайне жестокими, однако, как только осознаём в себе   в полной мере силу, тут же из жалости и сочувствия к поверженному, легко опускаем руки.. «Господи, прости!» - просим мы и бьём себя и в без того израненную грудь.
     Засучив рукав, я показал руку Мише.
     -  Что это? -  спросил он.
     -  Видишь, - ответил я, -  мурашки пошли по телу…
     Миша достал из шкафчика бутылку бренди.
     -  Кушайте свою птицу!  -  сказал Миша.
     Кушать курицу мы не стали. И пить томатный сок тоже не стали. Мы молча пили бренди.
      -  Благодарю!  -  сказал Миша. -  За  ваше безмолвие благодарю!
     Ашер вдруг сказал:
     -   Где оно, наше еврейское милосердие? 
     -  Вначале - страх!  -  сказал Миша.  -  Милосердие - потом, когда пройдёт страх. Русский писатель Шварц сказал, что убить дракона можно лишь тогда, когда сам драконом станешь.
     Мы  выпили ещё  и ещё помолчали.
     -   И что же теперь? -  спросил я.
     -   Выть!  -  сказал Миша.
     -   Выть?  -  не понял я.
     -   Просто выть?  -  не понял Ашер.
     Миша задумчиво посмотрел на окно и тихо проговорил:  «Чем больше мудрости, тем больше печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».
     -  Что за  трёп какой-то…-  удивился я.
     -  Из книги Екклесиаста, - ответил Миша. - Глава первая, строка восемнадцатая. От тоски и страха люди  воют с такой силой, что волкам за их попискивание неловко становится...
       -  Мы не волки!  -  напомнил я.   
       - Станем!.. Страх заставит…- Миша продолжал разглядывать небо.-  И клыки у нас отрастут…
       Приподняв верхнюю губу, я оскалил зубы, а потом очень громко завыл и ладонями по столу забарабанил.
       Миша перевёл взгляд на мои руки.
       - Отрастут! - повторил Миша. - И волчьи клыки и медвежьи лапы… 
       «Господи, какой уродливый будет у нас вид!»  -  подумал я.


       Отгоняю  от себя мысли о настоящем и призываю на помощь Будущее.
         « Привет!» - говорю я, пытаясь заглянуть в своё Будущее, но себя, сидящего за барабанами, не обнаруживаю. «Не может такого  быть!» - пугаюсь я.
        Брожу по больничному коридору, а потом долго разглядываю себя в зеркале ванной комнаты.. «Разве мне страшно?»  -  спрашиваю  у зеркала.
       Открываю кран  и, набрав  в  ладонь немного воды, тщательно обтираю лицо и шею.
      «Разве я  трус?»  -  от этой мысли, кажется, деревенею.
       «Что со мной?»
       Зеркало безответно. 
       Теперь, приходя ко мне, отец больше не требует, чтобы я думал поменьше, и я,  не рискуя ослушаться родителя, думаю, думаю, думаю…
       «Что теперь?»
       «Куда теперь?»
       « Как теперь?»
       Зеркало безответно.
       «Неужели под нами землетрясение, а мы не чувствуем?»  -  думаю я и, взглянув на потолок, вдруг ощущаю боязнь быть им  придавленным…
       Спрашиваю у  Паоло:
       -   Чем  займёшься после больницы?
       -   Поживу  ещё, - отвечает Паоло. -  Надеюсь, поживу…
       -   Ты не уверен?         
       -  Кто может быть в чём-то уверен, если страх и беспокойство при нас… Как тень… В паре с тобой  -  твоя тень, а в паре со мной  -  моя тень… Они от нас не отстанут… Ни от нас, ни от наших городов…
      Вспоминаю: «Мы ваша тень, - сказал тогда Риффат. - Мы держим крепко…За руку или за горло…»
      И вдруг  понимаю!
      -   Господи, отруби мою тень! -  говорю я.
      -  Умница!  -  восторгается мною  Паоло. – Достойный предок царя Соломона!
       Я облегчённо вздыхаю и мысленно барабаню себя по голове.
      -  Только чем отрубить?  -  спрашивает Паоло, а потом  добавляет: «Х…что ли?»




          Жаннет уснула, и я, касаясь её волос, плеча, руки думал о том, что одиноким не буду. Никогда не буду. И Жаннет одинокой не будет. Никогда не будет.
          Я закрыл глаза.
          Я почти не дышал.
          Вспомнилось...
          … Оставив машину над обрывом, я спустился вниз к морю. Ветер,  пробегая над пустынным пляжем, тонул, обессиленный, в гребнях волн, но, вдруг освободившись, бросался в туман, сквозь  который пробивались нестойкие огни больших судов.
           -   Поговорим?  -  предложил я морю.
           Море вроде бы ответило.
           Я подумал: «Пока есть море, ты не одинок».
           И вдруг я заметил девушку. Она смотрела туда, где туман.
           -  Зачем ты здесь?  -  спросил я.
           -  Жду!  -  ответила она.
           Я оглянулся.
           -   Кого?  -  спросил я.
           -   Должно подойти лето,  -  сказала девушка.
           -  Сейчас зима!  -  напомнил я.
           -  В том-то и дело…
           Мы немного помолчали.
           -   Пойдём! -  сказал я потом.
           Мы бродили по старому Яффо. Просто бродили. Потом смотрели какой-то фильм. Просто смотрели. Потом сидели на застеклённой веранде кафе и разглядывали улицу. Просто разглядывали. А потом,  возле  большой гостиницы, в глазах девушки я прочитал: « Дальше «просто» не будет!»
            -   Ты не обязана!  -  сказал я.
           Она ничего не сказала.
            -   Тогда уйдём!  -  сказал я.
            Она улыбнулась.
            -   Уйдём!  -  повторил я.
            Она больше не улыбалась.
            -   Останемся!  -  сказала она.
            -   Нет!  -  сказал я.
            Она пристально посмотрела на меня и сказала:
            -   Верни меня на место!
            Я посадил её в машину и  вернул на пустынный берег.
           -   Ну, вот!  -  сказал я.
          Туман прикрыл собою луну, и было темно, и по-прежнему была зима.
           -   Надо же!  -  сказал я, пытаясь перекричать волны.
           И вдруг море стихло.
           -   Надо же! - сказала девушка…
.          … Жаннет проснулась.
            -   А что будет с нами потом? -  спросила Жаннет.
            -   Потом мы умрём.
            -   Это будет нескоро, правда?
            -   Не знаю, но мы торопиться не будем.
            -   А что потом, после того, как умрём?
            -   Потом будет тоже, что было при сотворении мира.               
            -   А цветы?
            -   Что?
            -   После нас цветы будут?
            -  Что было до нас, то и потом…
            -  А сейчас?
            Я заглянул в глаза Жаннет, и мы снова были близки.
            -   Мне нравится слушать, как ты дышишь, - сказал я потом.
            -   Как же я дышу?  - спросила она.
            -   Так дышат любимые!
            -   Ты  знаешь, как дышат любимые? 
            -   Я знаю, как дышишь ты.
            - Ещё! -  требовала Жаннет. -  Говори ещё!
         Я продолжал.
         -  Ещё! -  просила она, прижимаясь ухом к моим губам.
         Я продолжал.
         -  Кажется, что я лечу над землёй…- шептала Жаннет.
         -  Над землёй?
         -  Под большим ярким парашютом…
         -  Но…
         -  Что?            
         -  В конце концов, парашюты опускаются на землю, - напомнил я. 
         Жаннет задумчиво покачала головой.
         -  О чём ты подумала?  -  спросил я.
         -  Вспомнила о земле, - ответила Жаннет.
         -  О ней думать ни к чему.
         -  Нет?
         -  Земля сама о себе напомнит.
         -  Верно, - проговорила Жаннет, -  земля сама…
         Я потянулся к телефону.
        -   Алло!  -  сказал Ашер.
       Немного выждав, я опустил трубку и набрал другой номер.
        -   Слушаю!  -  сказал Миша.               
         Опуская трубку, я облегчённо вздохнул.
        -   Все на месте? -  засмеялась Жаннет.
        -   На месте!  -  сказал я и подумал о дедушке.
        -   О чём ты думаешь? -  спросила Жаннет.
         Я не ответил.               
         -   Думаешь о парашюте? 
       Я продолжал молчать.
       -   Хочешь молчать? 
       -   Не то…-  сказал я, и мы снова были близки.
       Потом мы включили приёмник и слушали Шуберта. «Хорошо, когда есть «сейчас» и когда нет необходимости заглядывать в «потом», - подумал я.
      



          -   В конце недели ты сможешь вернуться домой, -  говорит отец.
          -   В конце недели?
          -   Так сказал доктор Гомес.
          -   Не хочу!  -  говорю я.
          -   Не хочешь домой?
          -   Без руки?..
          -   Руку подправят.
          -   Зачем, если  не будет больше  той, настоящей…
          -   Прошу тебя, -  говорит отец, -  собери всё своё мужество!
          -   Кажется, у меня его осталось не так уж много.
          -   Собери то, что осталось!
          -   Зачем?
          -   Чтобы жить заново!
          «Не опоздал ли?»  -  думаю я, и вдруг на память приходят кем-то сказанное: «Опоздать никогда не поздно!»
          -   Ты думаешь, что ещё не…-  говорю я.
          -   Одевайся!  -  говорит отец.
          -   Зачем?
          -   В коридоре телефон, и ты сможешь позвонить.
          -   Зачем?
          -   Чтобы убедиться, что твои друзья на месте…
          -   Мне нужно убедиться, что мои друзья на месте?
          -   Тебе это очень  нужно…
          Хочу спросить «зачем?», но, вместо этого, молча  свешиваю  с кровати ноги.



         Мы поднимались по лестнице, и вдруг отец спросил:
        -  Как у вас с Жаннет?
        -  Замечательно! -  сказал я.
       Отец молча покачал головой.
        -  Ты рад, что у нас замечательно?  -  спросил я.
        -  Жаннет отличная девушка!  -  сказал отец.
        -  Нам нравится быть вместе.
        -  Хорошо, когда удаётся быть вместе…Ко мне зайдёшь?
          -  Конечно, командир!  -  ответил я.  -  Только пойду переоденусь.
        Сбросив с себя одежду, я встал под холодную струю воды, стараясь ни о чём не думать. Ни о чём не думать не получалось. Потом я переоделся, поговорил по телефону с Жаннет и спустился к отцу.
        Отец стоял посередине комнаты. Голова опущена, из-под бровей чужой блуждающий взгляд, руки сжимали свёрток.
        -  Что это? – спросил я.
        Не поднимая головы, отец обхватил свёрток ещё плотнее.
        -   Пойдём! - проговорил отец.
        Я коснулся свёртка.
        -   Зачем ты снял простыню с дедушкиной кровати?
        -   Пойдём!  -  повторил отец.
        -   Что в простыне? -  спросил я.
       Отец поднял голову - глаза наполнились жёстким, решительным светом, а руки принялись неторопливо освобождать узел свёртка.
        -  Зачем ты это?  -  спросил я, разглядывая увёрнутые в простыню дедушкины шлёпанцы, очки, коробочку с лекарствами и две медали – «За отвагу» и «За взятие Берлина»
        -  Пойдём! – сказал отец.
        Я потрогал свёрток, а потом сказал:
        -   Пойдём! 
        Воздух на улицах был горячий и влажный.
        -   Подгоню машину, -  сказал я.
        -   Нет!  -  сказал отец. -  Пешком!..
        -   Кладбище в конце города, - напомнил я. -  Дойдёшь?
        -   Должен!  -  сказал отец.
        В земляной холмик был вставлен колышек с фанерной дощечкой.


                М Е И Р     Б И Р М А Н
                1 9 2 1    -    2 0 0 5 
                П   О   Г   И   Б

      -   Надо бы сказать молитву! -  заметил отец.
        -   Надо бы! -  отозвался я.
        Мы помолчали.
        -   Не нахожу слова… -  сказал я.
        -  И я не нахожу… -  опустив свёрток на холмик, отец развернул простыню.      
      В лучах солнца сверкнули две медали.
        Мы стояли, опустив головы.
        -   Будем приходить! - сказал я потом.
        -   А то как же!..
        Больше мы ничего не сказали. Ни слова. Ни единого.
        По лицу отца катились крупные капли пота. «А может, это слёзы?», -  подумал я, а потом подумал ещё: «Почему над кладбищами не строят крыши?..»
        Дома мы стояли у окна и долго смотрели  на улицу. «Нет,- мелькнуло в голове, - крышу над кладбищем не построят… Слишком большая понадобится…»
       На улице школьники раздавали прохожим агитационные листки.
        -   Опять выборы, - сказал я.
        -   Опять! -  сказал отец.
        -   Интересно, за кого бы голосовал дедушка? -  спросил я.
        -   Не знаю, -  ответил отец.
        -   Ты у него не спрашивал?
        -   Никогда.
        -   Почему?
        -   Какая разница?
        Мы помолчали.
        -  Иногда мне кажется, - вдруг заговорил отец, -  что всю жизнь я только то и делал, что воевал. Представляешь, всю жизнь?..
        -   Да, отец, всю жизнь! Возможно, тебе нравилось делать это?
        -   А тебе, возможно, нравится задавать глупые вопросы.
        - Прости! Я только пытаюсь понять, чего добивалось твоё поколение в этих бесконечных войнах.
        - Лишь одного: чтобы  твоему поколению не надо было повторять то, что пришлось делать нам…
        -  Но…
        -  К сожалению… -  отец покачал головой и опустил глаза.  -  Всё это тянется, как в плохом многосерийном фильме, где в конце каждой серии стоит надпись:  «Продолжение следует!»
       «Подполковник, ты стал совершенно седым», -  подумал я.
        -  Каждый раз, -  продолжал отец, -  когда тебя призывают обуть солдатские ботинки, я думаю: «Почему приходится это делать ещё и моему сыну?» Я думаю об этом  и днём, и ночью, а понять не могу…
        -   Жаль!  -  сказал я.
        -   Что?
        -   Жаль, что ты думаешь об этом впустую…
        Отец вдруг покраснел. Кажется, он пожалел о том, что мы завели этот разговор.
         - Кое о чём я всё же догадываюсь, - отец пожал плечами и прикусил губу.  -  Мы допустили две или три ошибки…
         -  Может, четыре или пять?  -  сказал я.
         -  Может, четыре или пять!.. Пойду, поставлю чайник.               
         -  У тебя усталый вид, - сказал я, открывая баночку кофе.
        Отец повернул ручку газа и посмотрел на огонь. Потом он открыл    дверцы кухонного шкафа и достал чашки, сахарницу и ложечки.
        -  Наверно, подходит старость… -  сказал он.         
          -  Старость приходит позже, - я подумал о дедушке.
         Отец молча опустился на стул. Кажется, он подумал о том же…
        -   Бога боишься?  -  спросил я.
        Отец пил кофе, не поднимая головы.
        -  Бога не бояться надо, а уважать!  -  ответил отец.
        -  Уж слишком Он непредсказуемый…
        -  Бога надо уважать!  -  повторил отец.
            -  Ты Его уважаешь?
            -  Иногда меня достают глупые мысли…
            -  Нормально! -  заметил я.
            -  Что?
            - Кажется, на Ближнем Востоке глупые мысли достают всех подряд…
            -  Наверно, всех подряд…
            -  Конец им будет?
            - Не будет! - отец посмотрел на окно. - У глупости конца не бывает!
               Солнце за окном уже опустилось, и в комнату стал пробиваться вечерний свет.
             -   Как же тогда жить?  -  спросил я.
             -   Уж как  получается!  -  ответил отец.
             -   Ты живёшь, как получается?
             -   Как же иначе?
             -   А если не получается?
             -   Всегда что-то да получается!
             -   Всегда?
             -   Всегда!
             -  «Всегда» - понятие неопределённое, а жизнь у нас одна, да и та в какой-то миг кончается.
            Отец налил себе ещё кофе.
            - Кончается… -  проговорил он. - Этот миг мы, слава Богу, не заметим… Сегодня, стоя над могилой твоего дедушки, я вдруг  осознал, что теперь на очереди я… Скоро подберутся болезни, боли, беспомощность, зависимость от других, и, наконец, появится одно-единственное желание - проглотить обезболивающую таблетку и уснуть поглубже, а ещё лучше, если совсем глубоко…
           -  Эй, командир, -  сказал я, -  в зеркало посмотреть не хочешь?
           -  На себя?
           -  Да уж…
           -  Сильно постарел?
           -  Как тебе сказать?..
           -  Как есть, так и скажи, а в зеркала я больше не смотрюсь…
           - Изменился ты, подполковник, тревожным стал… А ведь прежде…   
           - Прежде со мной была жена и мой отец… Теперь у меня  ты один…Тогда я был солдатом, а теперь солдат ты, а потом будут твои дети, потому что в этой стране солдаты никогда не переведутся…
           -  Отец, я всегда буду с тобой!  И я, и  Жаннет…
               -  Жаннет  -  замечательная!
               -  И наши дети будут тоже с тобой…
               - Дети…Когда-то я любил слушать живот, в котором жил ты… Твоя мама, рожая, погибла…Тебя врачи спасли, а её не спасли…
               -  Почему не её?
               -  Не смогли.
               -  А меня смогли?
               -  Тебя смогли. Твою маму я любил всегда…
               -  А теперь?
               -  Теперь по-другому…
               -  Ты любишь её по-другому?
               -  Ещё кофе?
               -  Отец, останься храбрым подполковником!
               -  Постараюсь…
               -  Ради меня.
               -  Конечно, ради тебя.
               -  И ради себя тоже.
               -  Сварю ещё кофе!    
                -  Отец, говорят, от кофе не спится…
               -  Не спится от чего-то другого…
               -  Береги себя!
               -  И ты себя…
               -  Я пойду.
               -  Знаешь, мы хорошо поговорили, -  сказал отец.
               -  Завтра поговорим ещё, -  пообещал я и спустился вниз.
               Кафе и бары уже закрывались, старшеклассники покидали тёмные аллеи сквериков, оставляя после себя на скамейках окурки дешёвых сигарет. Судя по запахам, исходящим от кустов и деревьев, в город прорывалось лето. Я бродил по опустевшим улицам и, пытаясь представить себе маму, разговаривал с ней, улыбался ей, и она слушала меня, не перебивая.
              И вдруг я наткнулся на  аптекаря Ицикзона, который  выгуливал огромного мордастого пса. Узнав меня, Ицикзон помрачнел.
              - Единомышленник? - спросил я, указывая на собаку.
              Вместо ответа, аптекарь шумно вздохнул, а пёс, перехватив взгляд хозяина, посмотрел на меня долгим изучающим взглядом.
             -  Не покусает?  -  спросил я.
             Пёс, настороженно выпучив глаза и мерзко засопев, на всякий случай,  обнюхал мои ноги.
                -  Не покусает?  -  повторил  я.
             - Нет, хотя надо бы… -  аптекарь таращил глаза так же внушительно, как и его пёс, только, вроде бы, не сопел.
             Облегчённо вздохнув, я пообещал:
             - Коли так, то и я не стану кусать его.
             Аптекарь впал в состояние небольшого замешательства.
             -   Ох, докучаете вы нам… -  сказал аптекарь.
             -   Кому вам? 
             -   Народу.
             -   Вы  -  народ?
             -   Мы его указатели!
             -   Указатели возле городских сортиров… 
             Аптекарь с трудом переводил дыхание.
             -   Отдышитесь, пожалуйста! -  посоветовал я. 
             Бедняга был явно озадачен, но крепился, во всяком случае, вскинув голову, он смотрел на меня с тяжело сдерживаемым презрением. Пёс, видимо, точно оценив ситуацию, последовал примеру своего хозяина и, приподняв квадрат морды, решил испытать меня пронзительно-тяжёлым взглядом. Я устоял, то есть, в свою очередь вытянув шею, я  злобно скосил глаза и негромко, но внушительно зарычал. У Ицикзона от возмущения побелели кончики ушей.
             - Если бы не слюнтяи левые, мы бы давно уж…-  проговорил аптекарь.
            Надеясь расслышать концовку фразы, я заглянул в рот аптекаря, но там, кроме горечи и нескольких капель застывшей слюны, ничего не обнаружил.
              Разочарованный, я выпрямился и спросил:
              - Знаете, господин аптекарь, что отличает наших государственных мужей от просто граждан?
           -   Ну?
           -  Государственные деятели обильно потеют и вместе с полезной для организма жидкостью теряют ещё и чувство юмора.
           -   Разве? -  спросил аптекарь.
           -   Об этом и ваш пёс знает! 
           -   Мой пёс?
           -   Любая собака!.. 
            Проигнорировав моё замечание, аптекарь погладил пса и очень торжественно изрёк:
          -    Стране нужны люди твёрдые, стойкие!..
            Я скорбно опустил глаза и сказал:
          -  Жаль!
          -  Чего жаль? -  насторожился аптекарь.
          Мне хотелось признаться, что жаль страну, но сказал:
          - Лозунги ваших соратников не могут не вселять в гражданах  страны надежду на трогательное будущее, а уж когда при вас состоят такие замечательные, как этот, псы, то слова о твёрдости и стойкости духа вселяют даже нечто большее…
           У аптекаря Ицикзона беспорядочно забегали глаза, но, не возражать мне, ума хватило. Отвернувшись, он потащил за собой пса. 
            Теперь, в конце мая, ночи были тёплыми, а из скверов доносился запах жасмина.
          Я подумал о Жаннет: «Наверно, спит, и снятся ей Моцарт и Бах. А может, снюсь я…». Мне бы очень хотелось, чтобы Жаннет снился я, а не Моцарт и Бах.
          В небе пролетал военный вертолёт. Потом ещё два. Потом пролетел самолёт. Это был пассажирский самолёт, и, разглядывая сверкающие огни на его крыльях, я подумал, что, возможно, этот самолёт летит в Испанию, а когда вернётся назад, то с собой заберёт меня и Жаннет.
         Я повернул к дому.  «А может, - подумал я. -  Жаннет просто лежит в кровати и тоже думает о путешествии по Испании?» Мне  очень хотелось, чтобы сейчас Жаннет не спала, а думала обо мне и об Испании. Часы на руке указывали полночь.
        Вставляя ключ в замок, я вдруг подумал: «В такие часы поэты сочиняют стихи о тех, кто уходит в ночь или из неё возвращаются»               
        У себя в комнате я поговорил с портретом Саймона Керка, потом, как обычно перед сном, включил приёмник. Сообщали, что несколько батальонов регулярных войск продвинулись в направлении Рафиаха, и что один из бронетранспортёров с пятью бойцами подорвался на мине. Федерация футбола Австрии, посчитав, что условия безопасности в нашей стране вызывают  тревогу, решила не отправлять сборную на международную товарищескую встречу в Тель-Авив…
        «Какая прелесть, - подумал я, - здесь, по-прежнему, будут погибать люди, а мы с Жаннет  будем замечательно проводить время в Испании…»
        Кажется, Саймон Керк презрительно посмотрел в мою сторону и отвернулся.
       Я выключил приёмник и погасил свет. С книжной полки доносилось унылое щёлканье часов.
  «Поступь времени!» -  подумал я.
  Я старался уснуть, чтобы ни о мире, ни о времени не думать, но думалось и о мире, и о времени, а потом я подумал о том, что мой отец  никогда не сломится, и что мой дедушка на самом деле не сломился, а только отошёл на покой…




    Ночь.
     В голове пульсирует строчка из библии: «Если забудешь Иерусалим -  быть  тебе без руки!..» 
     Вот она расплата…
    Но… Разве я забыл?
   «Это конец!  -  думаю я. -  Конец…Точка…Как в кино…Как в книге., которая закончилась  в независимости от наступления другой жизни…Человек выходит из кинотеатра, захлопывает книгу, сохраняя при этом полную  уверенность в том, что впереди ничего, кроме счастья, его  ждать не может…А на самом деле - барабанщика вдруг лишают руки, взамен оставляя   мучительные  мысли  о  страхе…»
    -  Вперёд!  -  говорит утром отец.  -  Надо  жить!
    -  Жить?
    -  Необходимо!
    -  Мне необходимо  искусство… 
    -  Жить – это тоже  искусство…
    -  Но…
    -  Не дури!
    -  Отец, я  умею лишь  играть…
    -  Умей  проигрывать тоже!
    -   Ты умел?
    -   Когда приходилось…
    -  Командир, я  постараюсь!..
    -  Продержаться?
    -  Да, продержаться!
    Время обхода врачей.
    Я знаю: отец и Жаннет там, за дверью.
    В голове шум.
    И всё-таки…
    Держать в одной руке цветы можно...
    Барабанные палочки  -  нет…
    Командир, я постараюсь!
    И всё-таки…
    Жаннет!
    В окне  бледный свет.
    В палате запахи увядания…
    И всё-таки…
    Мерзкая тень забирается в мою кровать…
    Сестра Изабелла!
    Игла шприца…
    Тень судорожно отходит, отходит, отходит…


 
   Сразу же после сообщения о диверсии в Ашдодском порту, я позвонил Жаннет. Дома её не было. В её мобильнике суетливо перекатывались гудки. Перезвонил. Гудки. Перезвонил снова…
  - Разговаривала с родителями в Ашдоде,  -  объяснила Жаннет позже.
  -  Ну?
  -  С ними нормально!
  -  Ты где?
  -  На занятии в музыкальной школе.
  -  Хорошо, что мобильник при тебе!
  - Он при мне, а если нет, то я при нём… Мы всегда тебя ждём…Всегда…
  -   Привет ему! – сказал я.
  -   А мне?
  -   Тебя целую!
  -   И я!
  -   Это отлично, что мобильник при тебе!   
  -  В моей сумочке четыре непременные вещицы: ключи, кошелёк, зеркальце и мобильник.
  «Полная экипировка жительницы Израиля!»  -  подумал я и спросил:
  -   Как со временем на вечер?
  -  Сегодня лягу спать пораньше… Скоро экзамены, и мне надо быть в форме!..
  -  По-моему, ты в форме!
  -  Ты так думаешь?
   -  Конечно!
   -  Жаль, что председатель комиссии не ты!
   -  Обидно до икоты!
   -  Я не подведу! И, надеюсь, ученики мои тоже…
   -   Им-то зачем?
   -   Вот ещё!
   -   Обнимаю!
   -   И я!
   Я представил себе, как  Жаннет  обнимает меня.
   -  А чем займёшься ты?  -  спросила она.
   -  Пожалуй, я тоже лягу пораньше.
   -  В знак солидарности со мной?
   -  И в знак солидарности тоже…
   Дома я побродил по комнатам, потом погасил свет и, присев на кровать, подумал: «Не усну!» Попытался представить себе, как  раздевается перед сном Жаннет, но внутренний голос возмутился: «Не подглядывай!»
   Звонок в дверь. «Отец!» -  решил я и  включил свет.
   - Ты? - наверно, у меня был очень смешной вид, во всяком случае, Жаннет смеялась неудержимо долго.
   -   Разве  ты не собиралась лечь пораньше? -  напомнил я.
   Вдруг Жаннет смех оборвала.
   - Не могла заставить себя уснуть и вызвала такси. Ты не обижаешься?
   -   А как же с экзаменами?
   -   Три часа назад ты утверждал, что я в отличной форме.
   -    И ты поверила?    
   Жаннет опустила голову.
   -   Я глупая, да?
   -   Как тебе сказать?
   - Скажи правду! - Жаннет продолжала стоять с опущенной головой, словно ждала приговора.   
   -   Ты  -  Прелесть!  -  сказал я.
   -    Это правда?
   -    Ты  -  Чудо!
   -    Так ты считаешь?
   -    Конечно!
   -    Тогда продолжай, пожалуйста, говорить правду!
   -    Ещё?   
   -    Ещё!
    -    Боюсь, что на это уйдёт уйма времени!  -  предупредил я.
    -   Я потерплю!  -  предупредила Жаннет.
    -   Необходимо выпить! - прохрипел я. - Это так здорово, что ты здесь… Кажется, у меня осталось немного водки…
    Жаннет расставила рюмки и спросила:
     -    За что пьём?
     -   За счастье!  -  предложил я.  -  Выпив, мы тем самым  призовём  счастье!
     -    Мы его призовём?
     -   А как же!  Счастье само не приходит…
     -   Нет?
     -   Нет!
     Жаннет смотрела на меня и улыбалась.
     -  Тогда начнём призывать! – сказала она.
     -   Ау – у – у – у!  -  позвал я.
     -   Нет, милый, не так! -  сказала Жаннет.
     -   Тогда как же?   
     -   Давай обнимемся и помолчим!
     -    Давай обнимемся! -  сказал я.
     -   И помолчим! -  сказала Жаннет.
     -   Молчать обязательно?
     Жаннет покачала головой.
     -   Счастье не терпит шума! 
     Я обнял Жаннет, а потом сказал:
     -  Выпей залпом! Мой дедушка, который прожил в России полжизни, говорил, что водку надо пить залпом!
    Жаннет выпила водку залпом.
    -   Ты - Прелесть!  -  сказал я.
    -   Мы будем счастливы, да?  -  Жаннет взяла мою руку.
    -   Мы уже…-  сказал я.
    -   Теперь я не усну, -  Жаннет провела подбородком по моей руке.
    -   И я… -  из спальни я принёс подушку, и мы легли на ковёр.
    -   Ты и  вправду не сердишься на меня?  - спросила Жаннет.
    -  Помолчи, -  попросил я. -  Не хватало, чтобы мы вспугнули счастье…
       Жаннет обхватила мою шею, и я, теряя дыхание, закрыл глаза…
     -   Мы срослись, да?  -  спросила Жаннет потом.
     На ответ у меня сил не осталось, да и что я мог в такую минуту ответить?
     -  А теперь, милый, отвези меня домой!  Я обязана выспаться и быть в форме.
    - Ты в отличной форме! - сказал я, когда мы  спустились к машине.               

    Вернувшись к себе, я сразу уснул, а потом, проснувшись, понял, что во сне побывал в одной из стран центральной Африки, где женщины такие же затраханные, как русские в Латвии; мне даже показалось, что люди в центральной Африке по своей половой принадлежности делятся на мужчин и на русских латышей. Во время зарядки, я с ужасом подумал о том, что Израиль находится рядом с центральной Африкой. «Господи!..» - вырвалось у меня. Я включил  приёмник, но через минуту выключил. За входной дверью лежала свежая газета, и я внёс её в комнату, немного полистал. Заварил кофе. Подумал: «Жаннет, наверно, ушла в музыкальную школу». Кофе бодрило. Подумал:  «Отец, наверно, ходит по комнатам или смотрит в окно!» Позвонил, спросил:
  -  Как ты, отец?
  -  Справляюсь! -  сказал он.  -  А ты?
  -   Нормально! Загляну потом!
  -   Загляни! А что у тебя?
  -   Я же сказал, что у меня нормально!
  -   Ну да, ты сказал.
  -   Береги себя, отец!
  -   Обязательно!
  Снова полистал газету. Отбросил. Взглянул на часы и решил заглянуть к Мише на мебельный склад.
  «Привет!» -  на улице я поздоровался со стариной «Фордом».
  Магазины и кафе ещё не открылись. Я пересёк южную часть города и выехал на шоссе Ришон-ле-Цион - Беер-Шева.  Справа, напротив здания железнодорожной станции, стояли три араба, ожидая, что кто-нибудь предложат работу. Признаться, никакого сочувствия к этим парням я не испытывал, хотя стёртый, сухой блеск в их глазах всё же смущал. Повернул ручку приёмника: сообщали, что кто-то из министров брал взятки, что со следующей недели  повысится цена на хлеб, а строительство школы в Сдерот задерживается. «К чёрту!» -  подумал я.
     За дверью мебельного склада я немного выждал, потому что до меня донеслось угрожающее бормотание Миши. «Ну вот, ещё один писатель рехнулся!» - подумал я и приоткрыл дверь. Меня окатил сборный запах свежих стружек, клея и чёрного кофе.
    -  Ты не один? -  осторожно спросил я.
    - С чего ты взял? – отозвался Миша. Он сидел на высоком табурете в окружении тумбочек, буфетов и тонконогих стульев.
    -   Я слышал, как ты на кого-то ворчал.
   Глубоко вздохнув, Миша посмотрел на меня задумчиво-усталым взглядом.
   -  Это я с персонажами…-  объяснил он.  -  Придурки… Заставляют  покрикивать на них…
    -  Неприятности? – спросил я.
    Миша  не ответил. 
    Зная о своей способности бывать в утренние часы необыкновенно прозорливым, я предположил:
   -   Неужели женишься?
   -   Откуси себе язык! -  попросил Миша.
   «Надо же!» - подумал я об изменившей мне способности, и, чтобы унять ощущение неловкости, принялся обнюхивать обнаруженную на подоконнике пачку кофе.
    -  Ночью дописал роман о госпоже А., - сообщил Миша и,  опустив глаза, постучал по деревянной тумбочке.
    Я постучал по подоконнику.
    -  И такое  незначительное событие ввергло тебя в состояние мрака? -   изумился я.
    - Тебе не понять! - забормотал Миша. - В это утро я  по-настоящему ощутил, насколько привязался к этой даме. -  Нет, тебе не понять!    
    -  Попытаюсь, -  пообещал я, -  если поделишься информацией о том, какова эта дама из себя…
    -   То есть?
    Я многозначительно подмигнул одним глазам, потом вторым, а потом сразу двумя.
     -   Ну, её портрет…
     -   Портрет?  -  не понял Миша.
     -   Портрет! -  повторил я.
     Не знаю почему, но мой вопрос сильно задел Мишу. Он зарычал:
      -   Какого чёрта?
      Я объяснил:
      -  Эта дама, должно быть, необыкновенно красочная женщина, если сумела тебя так… Что удивительного в том, что я сгораю от любопытства  представить себе её, так сказать, визуально?...
       -   Что ж…-  задыхаясь, Миша вдруг перешёл шёпот. - Волосы рыжие, глаза зелёные, губы синие, мысли чёрные! 
      Я глотнул слюну.
       -  Колоссально! - проговорил я. - Миша, ты колоссальный  живописец!.. Живописец от слов «живо писает»…      
      Глаза Миши, вспыхнув, округлились, а изумлённый рот шумно раскрылся и замер в оцепенении, будто в нём поместили корпус осколочного снаряда.
       -  Боже, с кем мне приходится общаться?  -  недоумевал Миша. - Если бы ты хоть что-то понимал…
      -  Кое-что понимаю!  -  заверил я.
      -  Неужели? – насторожился Миша. -  Например? 
      - Например, то, что при выходе твоего романа на книжный рынок, у тебя появится туча завистников.
      -  Не появится! - опроверг мои опасения Миша. -  Завидуют лишь тем, чьи книги  продаются нормально, по-божески…   
      -  Как Бялику? -  предположил я.
      -  Как  Чарльзу Буковскому!
      -  Он тоже из Ришон-ле-Циона?
      -  Нет!
      -  В таком случае, тебе он завидовать не будет, правда?
      -  Нет, не будет!
      -  Наверно, он сам завален завистниками?
      -  И завистниками, и землёй, - сказал Миша.
      Я оживился.
      -  Дай-то Бог, чтобы твою книгу покупать не стали! Это единственная возможность избавит тебя от завистников…
      - Убирайся к чертям! -  взмолился Миша. -  И без тебя тошно…
      - Ладно, - сказал я упавшим голосом,  -  только объясни, как ты снизошёл до того, что удивительным образом привязался к такой придуманной, такой странной и ненастоящей даме, как госпожа А.?
      По губам Миши пробежала тень тоскливой ухмылки.
- А что в этом мире настоящее? - спросил он. -  может, постукивание по барабану?
Я промолчал. Перечить писателям бесполезно.
  - Видишь ли, госпожа А. настолько одержима своим необыкновенно острым и мощным чувством, что справиться с несчастной женщиной, даже я, её создатель, не в состоянии…-  Миша дико мотал головой и громко стучал ногами, словно речь шла не о какой-то госпоже, а о страшной тайне или о чём-то воистину священном…
  Мне стало жаль друга.
  - Ты - профессиональный писатель! - напомнил я. - Неужели не  сможешь попытаться сочинить себе другую даму?..
  -  Я - профессиональный ночной сторож, - задумчиво проговорил Миша, - а понятие «профессиональный писатель» - круглая чушь, ибо писатель – это не профессия, а болезнь…
  - Болезни лечатся! - заметил я. -  В конце концов, книги делаются из бумаги, а потому персонажи в них всего-навсего бумажные… Стоит ли убиваться  из-за бумажных?..
  - Неуч! - взревел Миша. – Безмозглая голова!.. Полый барабан!.. Книги не из бумаги делаются, а из ярости и неприятия безумного мира. «Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына!» - Гомер именно словом «гнев» открыл первую страницу в мировой литературе, именно с этого слова всё началось… С гнева и ярости!.. Ахиллес отправился на войну с Троей, которая  была ему до пупика…Несчастный!.. Пришлось отправиться, хотя знал, что останется без своего очага и покоя… От гнева Ахиллеса всё и пошло… Вообще, всё от гнева началось… Разве сам Бог, оглянувшись на плоды своего творения, не пришёл в страшный гнев?  А не от гнева ли Моисей стал заикой? А Электра, которая от возмущения теряла свои месячные?  А Эдип? А Гамлет? Людской гнев, облекаясь в горькие, мучительные слова, веками носился по площадям городов, пока однажды прозревший ветер, не взвалив слова на себя, заполнил ими мир Книги. Конечно, гневные слова  со временем становились затёртыми и усталыми, но пока мир сохраняет своё безумие и бездушие, слова гнева до конца не сотрутся… Не из бумаги они…
   -  Но живём-то мы в мире реальном… -  несмело заметил я.
   - Чушь! - устало проговорил Миша. - Человек не реальностью живёт, а тем, что в душе своей и мозгу носит… Жестокость и страх -  они лишь таковы, какими ты их сохраняешь в своих мыслях…И ветер, и звуки таковы же…И всё, всё, всё остальное…Реальность… Чушь это, тень, от которой надо бы избавиться, да не умеем… Суета лишь… Человек –  тот, кому удаётся чувствовать и думать, а всё прочее -  тлен и гнильё в могильной яме…
  -   Ради Бога, - взмолился я, -  пощади!  Мой барабан не в силах выдержать такой поток информации…
  Взглянув на меня жалостливым взглядом, Миша надул щёки, словно человек, уставший от изнурительного и бесполезного труда, а потом вдруг спросил:
 -   Как тебя угораздило стать барабанщиком?
 -  Так уж!.. -  ответил я.  - Это произошло в два этапа:  вначале ощупью, а потом  без оглядки…
 -   Я так и подумал, -  сказал Миша -  Винцо попьёшь?         
 Я ответил, что попью, и Миша достал с полки над дверью  начатую бутылку.
 Вино было тёплое и дрянное.
  -   Паршивое оно! -  сказал я.
  -   Возьми консервы! 
  Я взял. Консервы оказались ещё дряннее, чем вино.
  -   Не спится? -  спросил Миша.
  -   Спится! -  ответил я.
  -   Тогда зачем  в такую рань здесь?
  -   Нашло на меня…
  Мы завели долгий разговор о предках, о гибели израильского космонавта, о безработице, о водке, о популярности в искусстве, о новых моделях сотовых телефонов, о бритоголовых в Европе и о бородатых в Азии, об американских двойных стандартах, об израильских  вдовах,  об  Исааке Башевисе-Зингере и Иораме Каньюке, о джазе белых и джазе тёмнокожих, об объединённой Европе и разъединённой Корее, о нехватке земель под кладбища… Потом мы поговорили о белом стихе, и я прочитал несколько своих стихотворений.
 -  Твои стихи просто ужасны,  -  сказал Миша. -  несмотря на то, что внешне ты похож на  Аполлинера.
 -  Но ведь он давно умер!  -  напомнил я.
 -  Так ведь и ты с утра кажешься не совсем живым…
 -   Заткнись!  -  попросил я.
 Миша смиренно опустил голову и вдруг задумчиво проговорил:
 -  Впрочем, на Аполлинера ты не похож -  у того дырка была в голове, а у тебя в…
 -   Заткнись! -  попросил я снова, а потом сообщил: «Как только Жаннет избавится от экзаменов, мы махнём в Испанию, а когда вернёмся, поженимся».
 -   Думаешь, Жаннет согласится?
 -   Почему бы нет?
 -   Рисковая  она!
 -   Что ты имеешь ввиду?
 -   Так ведь за тебя выходить…
 -   Помолчи, ещё сглазишь… 
 Мы молча отпили ещё вина.
 -   А зачем в Испанию? - спросил Миша.
 Я хотел сказать: «Сбить напряжение…», но, вместо этого, постучал по деревянной полке и спросил в ответ:
 -   Ты не замечаешь, что мир изменился?
 - «Ничего нового под солнцем не случается…» - с тоской проговорил  Миша.
 -  И всё же… Чёрт побери, что это с нашим миром сегодня?..
 - Может, у него бронхит или гонорея, а может, климакс  -  какая разница…   Знать бы только, как в нём прожить…
 -   Налей ещё!  -  попросил я.
 Мы выпили ещё, и вдруг Миша поднялся и достал из тёмного шкафа толстую книгу.
 -   Вот!  -  улыбнулся Миша, раскрывая книгу. -  И сказал Господь: «Какую неправду нашли во Мне отцы ваши, что удалились от Меня и пошли за суетою, и осуетились?» И далее: «Поэтому Я ещё буду судиться с вами и сыновьями сыновей ваших». Книга Иеремия, глава вторая, строки пятая и девятая.
 Я снова постучал по дереву.
 - С нами происходит то же, -  сказал Миша, - что и с опрокинутыми на спину жуками:  мы никак не поймём, что с нами происходит…
 -   Ты - опрокинутый на спину жук?
 -  А я чем хуже? Знаешь, Генри Миллер сказал:  «Мы уже не животные, но, несомненно, ещё не люди». 
 -   Ещё!  -  сказал я.
 -   Что?
 -    Налей ещё!
 Пахло свежими стружками. За окном поднималось солнце.
 - Дни убегают, - вдруг сказал Миша. - Ты замечаешь, как дни убегают?
 -  Мы ещё молоды…-  напомнил я.
 -  В том-то и дело! - Миша подошёл к окну и раскрыл его настежь.
 Я молча поднялся.
 - Больше всего на свете пугает, так называемая, «голая правда»  - сказал Миша. - Хочешь прожить мудро - попытайся обмануть себя и прикинуься шлангом!
 -   Кем? – не понял я.
 -   Глупцом! -  пояснил Миша.
 Я невольно рассмеялся.
 -   Ты чего?  -  спросил Миша.
 Я признался:
 -  Ума не приложу, где набраться мудрости, чтобы стать шлангом?
 -  Где-то!.. -  сказал Миша.
 Я вдруг подумал об Игоре.
 -  Это реально? -  спросил я.
 Миша едва не поперхнулся, сказав:
 - Так же реально, как вызвать с морского дна Антуана де Сент-Экзюпери, но всегда можно  попытаться что-то сочинить… И потом, в жизни частенько срабатывает принцип «однако»:  толстяк, однако ловкий жулик; сирота, однако, талантливый парень; красавица, однако ленивая и неряшливая…Если не то, то другое…
 -  У тебя тут дрянное вино, - сказал я.
 -  Не пей! -  обиделся Миша.
 -  Мы могли бы заглянуть в ресторан к Люсе. Там бренди…
 -  Я побуду здесь!
 -  Со своей госпожой А.?
 Миша отвернулся.
 -  Наверно, - предположил я, -  писателям необходимо крепкое сердце…
 -   И больная душа, - добавил Миша.
 -   Что?
 -   Крепкое сердце и больная душа.
 -   Я, пожалуй, пойду! -  сказал я.
          -   Привет отцу! 
 -   Ладно! Передай привет от  меня госпоже А.! 
 -   Жаждешь поклониться моей даме?
 -    До самой земли! 
 -  Я поклонюсь! - заверил Миша.- Госпожа А. будет тронута твоим вниманием безмерно…
 Вдруг ощутив волну душевного подъёма, я захотел сделать для друга что-то доброе, и потому заявил, что в случае, если роман «Стража госпожи А.» принесёт автору огромный успех и кучу денег, то я, так уж и быть, буду готов помочь распорядиться этой суммой…
  В помещении воцарилась неземная тишина, потому что Миша слушал меня с нескрываемым волнением. Отдышавшись, он прошептал:
  - Ты добрый, нежный, заботливый, редкий мерзавец!
 Садясь в машину, я услышал, как Миша прокричал в окно:
 -   А на кой чёрт в Испанию?
 Я сделал вид, что вопрос не расслышал, и завёл мотор.
 Заверещал мобильник.
 -  Где шныряешь?  -  спросил Ашер.
 -  У Миши на складе.
 -   Как он?
 -   Что?
 -   Каким ты его нашёл?
 -   Недоумённым!
 -   Недоумённым?
 - Абсолютно! Он метался по складу и недоумевал: как это так - ни Эфраима Бауха, ни его, Мишу, до сих пор не заметила шведская Академия…   
 - Хрен с ней, с Академией! - прокричал Ашер. – Посоветуй ему сделать так, как поступил Бернард Шоу…
 -   Как поступил Бернард Шоу?
 Ашер сообщил:
 -  Когда власти Лондона решили наградить драматурга орденом «За заслуги», тот заметил, что это – лишнее, так как этим орденом он   наградил самого себя уже давно…
   -  Лжёшь!  -  не поверил я.
   -  Я? 
   -  Ладно, -  сказал я, -  сам и расскажи об этом Мише. А зачем меня искал?
   -  Забыл!
   -  Ты что, обиделся?
   -  Не помню!               

   
   -  Жаннет, -  говорю я, -  ты любила мои руки.
   - Всегда!  -  отвечает Жаннет. – Чуть-чуть тебя и чуть  твои руки…
   -   Теперь одна из них изуродована…
   -   Неправда!
  -   Правда, Жаннет!  Ты подумай…
  -  О чём милый?  О чём я должна подумать?
  -  Моя рука…
  -  Знаю!
  -  Что же ты по этому поводу думаешь?
   Жаннет качает головой.
  -  Ты  не думаешь?
  - Наоборот,  даже очень думаю…
  -  О чём, Жаннет?
  - Я думаю о том, как сильно тебя люблю. И ты подумай…Подумай над тем, о чём думаю я…
  -   Я думаю об этом  постоянно…
  - В таком случае,  мысль эту  сбереги, не растрать!
  - Разве можно растратить мысль? - говорю я. - Мысль можно лишь отогнать…
 -  Но  ведь ты  не сделаешь этого?
 Я молча смотрю на  любимое лицо и  не знаю, что  ответить.
- Ты этого, разумеется,  не сделаешь!  -  говорит за меня Жаннет.
«Господи, - думаю я, - помоги  прогнать с её  лица  тревогу!»
-  Ты ведь любишь меня, правда? – говорит она.
Мысленно проникнув сквозь  одежду  Жаннет, пытаюсь представить себе её тело.
-  Нам не надо было лететь в Испанию, - говорю я.
-  Ты поправишься, и мы полетим куда-нибудь ещё…
-  Разумеется!  -  говорю я. -  Теперь-то  я знаю куда!
-  Куда, милый?
-  Туда, - говорю я, -  где людей не взрывают…  Попытаемся взобраться  на вершину  какого-нибудь  потухшего вулкана или на большую  и  безлюдную  льдину.
- Милый, - говорит Жаннет упавшим голосом,  -  ты это замечательно придумал!
«Господи, за что нам?..» - думаю я и говорю:
-  А  что, если  тень не отстанет?..
-  Тень? -  не понимает Жаннет.   
-  Поцелуй меня!  -  говорю я вдруг.  -  Поцелуй меня там… 
Приподняв одеяло,  Жаннет  низко-низко наклоняется.
Закрываю глаза.
-  Тебе не  кажется, что теперь я…
-  Помолчи! -  просит Жаннет.
Молчу.



    Дома меня ожидал сюрприз.
   - Чего ты? - спросил я у Игоря. Он стоял, прислонившись к косяку двери.
   -   Пришёл поболтать, -  объяснил он.
        Я распахнул дверь.
            -   Пришёл поболтать, -  повторил Игорь и, шатаясь и держась за стенку, вошёл в комнату.
            -   Поболтай!  -  предложил я. 
            -   Водички!         
            Я наполнил стакан минеральной водой «Мэй Эден» и искоса посмотрел на Игоря.
            -   Что-то тревожит?  - спросил я.
            -   Не тревожит, а беспокоит, -  уточнил Игорь.
            -   Что-то грандиозное?
            -   Кому как…
            -   Ну же!
            -   Мне что, расплакаться? -  спросил Игорь.
            -   Почему бы нет?
            -   Не умею!
            -   Это ужасно!
            -   Но я не умею…
            -   Тогда исповедуйся, не плача …
            Игорь тихо вздохнул и тихо спросил:
            -   Что мне теперь от этой жизни ждать?
            Я тоже тихо вздохнул и ещё тише ответил:
            -   То, что она даёт!..
            Игорь опустил голову, задумчиво посмотрел себе под ноги и вдруг рассмеялся:
            -    А что она даёт?
            -    Всякое!  -  ответил я.
            -    Выходит, вместо Тани, мне теперь ждать «всякое»?       
            -    Выходит так!..
            -    Иди к чёрту! -  сказал Игорь.
            -    Я обдумаю твоё предложение, - пообещал я.
            -    Прости!
            -    Ладно!
             -  Я вот нынче задумался… -  вздохнул Игорь. - С тобой  бывает?
            -  Крайне редко, - признался я, - но когда случается, то самого себя пугаюсь...  Наверно, я трус…
            -  А мне казалось, что ты храбрый.
            -  Храбрые те, кто решаются себя обмануть…
            -  Ты так считаешь?
            -  Конечно!
            -  Выходит, я храбрый!  Мне часто удаётся…
            -  Кажется, с Таней не удалось?..
            Игорь не ответил. Прижимаясь плечом к стене, он жадно пил «Мэй Эден».
             - Я ничего не боюсь, -  сказал он потом, - кроме СПИДа и взрывов в  дискотеках. - А вот сегодня подумал, что… Сегодня обмануть себя мне было особенно необходимо…
             - Ты подумал о самообмане или о наркотике? – спросил я.
             -  Разницы нет…            
             -  Лучше подумай о Боге или ещё чём-то, - предложил я.
             -  Зачем?
             -  Чтобы сохранить в мозг в состоянии свежести.
             -  Зачем в состоянии свежести?
             -  Чтобы играть хороший джаз.
             -  Зачем?
             -  Иди к чёрту!
             -  Зачем?
             -  Другие места не для тебя!..
             Игорь задержал на мне задумчиво-вопросительный взгляд, и я решил, что, если он снова спросит «зачем?», пробарабаню ему голову.
             Он не спросил. Тогда  я сказал:
              - Тебя отлично исцарапали.
              Игорь покачал головой и отвернулся.
              -  Твоя Таня  -  страстная женщина!  -  оценил я.
              -  Откуда тебе знать?
              -   Написано на твоём лице…
              -  Таня сказала, что собирается меня покинуть, и тогда я сказал, что она дрянь, если собирается меня покинуть.
              -  Это всё, что ты сказал?
              -  Всего лишь это… А она вдруг принялась за моё лицо… Рвать моё лицо она не должна была, правда?
            - Ни в коем случае! - согласился я.- Она должна была тебя просто убить!
            -  Шутишь?
            -  Нисколько!
            -  Тогда я пошёл!
            -   Может ещё водички? -  предложил я.
            Игорь задумчиво посмотрел на потолок. Его продолжало раскачивать.
            - Ладно, останусь, - сказал он, -  только, если позволишь, присяду.
            Я придвинул стул, но Игорь опустился на пол.
           - Таня сказала, что здесь жить страшно, а потому собирается улететь в Россию.
           -  Иногда и мне страшно… -  сказал я.
           -  Но ты же не летишь в Россию!..
           -  Я лечу в Испанию!
           -  Зачем в Испанию?               
           Я подумал, что если бы в ресторане «Молодая Италия» не услышал, как парень поёт о своём путешествии с подружкой по Испании, я бы, возможно, решил улететь куда-то ещё…Господи, в жизни постоянно приходится кому-то что-то объяснять, хотя ни объяснить, ни объясниться толком всё равно не получается…
        -   Зачем?  -  повторил Игорь.
        Я рассмеялся.
        -  Знаешь, - сказал я, - мне много раз приходилось прохаживаться вдоль границы, а за границей – ни разу…За границей, говорят, обо многом забываешь… Лечу с Жаннет…
        А Игорь снова:
        -   Зачем?
        -   А Таня зачем?
        -   Я ведь сказал…
        -   И я сказал…
        -   Не понял! -  замотал головой Игорь.   
        -   Ты не обязан!  -  сказал я. 
        Опустив голову на грудь, Игорь долго молчал, а потом вдруг крикнул:
        -   Ошибаешься!
        -   Ты сумасшедший! -  сказал я.
        -   Правда?
        -   Боюсь, что да!
         Игорь поднял голову  -  его губы дрожали.  Я отвернулся.
         -  Ты  мне завидуешь! -  сказал он.
         -  С чего бы я  стал тебе завидовать?
         -  Оттого, что я знаю, как надо жить!
         -  Нюхать кокаин и сходить с ума  -  ещё не означает жить…
         - А если только о том и думаю, что о Тане, которая собирается возвратиться в Россию…
        Я заглянул в глаза Игоря и отшатнулся. Глаза, словно из стекла…
        - Чтобы лечить больной зуб, не обязательно пользоваться клизмой… -  я решил потрясти Игоря за плечо.
       Он оттолкнул меня и попытался подняться с пола.
       -    В наше время часто оставляют друг друга, - напомнил я. - Это почти закон…
        -   Такого закона нет, чтобы Таня сбежала от меня в Россию.
        -    Забудь!..
        -   Такого закона нет!   
        -   Здесь кошмары закончатся не скоро…
        -   У русских говорят: «Что лучше:  пусть мир провалится или мне чаю не пить?»
        -   И что же русским лучше?
        -   Лучше, когда в душе праздник …
        -   Такое бывает?      
        Игорь запрокинул голову и задумчиво посмотрел в потолок.
        -  Это случилось со мной в Петербурге… Таня стояла на площади возле Казанского собора, а я издали любовался ею… Я даже ощутил, как у меня поднялись волосы и всё такое… «Могу поиграть для вас на саксофоне»? -  подойдя к ней, сказал я. Она улыбнулась и спросила: «Прямо здесь»? «И здесь, и где вам будет угодно!» - ответил я. Она улыбнулась снова и взяла меня под руку. Мы долго гуляли по городу, и Таня забыла о подруге, которую ждала на площади, а  я нисколько не  жалел о том, что потерял голову. Зато теперь, когда Таня меня оставляет, понимаю, что голову я потерял напрасно… Вот, посмотри, что она с моим лицом сотворила…
         Я молча смотрел на Игоря: широкие плечи, широкие челюсти, широко поставленные глаза. Потом я сказал:
         -  Может, Таня ещё передумает и останется?               
         -   Думаешь, останется?
         -   Может, у палестинцев взрывчатка закончится…
         -   Думаешь, закончится?
         -   Когда-то всё кончается!..
         -   Я не обо всём, а о взрывчатке. Думаешь, Таня права?   
         -   В чём-то да!
         -   А я нет?
         -   В чём-то и ты да! -  я вдруг подумал о Риффате.
         -   Ну, вот…-  Игорь выбросил вперёд руку и стал, словно слепой,  ощупывать перед собой затаившееся пространство.
         Я подождал, пока Игорь закончит свой поиск, а потом сказал:
         - Всякий раз, когда мы ищем одну правду, то непременно упираемся  в другую, а, поймав за хвост обе, вдруг обнаруживаем, что на самом деле правд бесконечное множество…
         -   Весело!
         -   Очень!
         -   А мне не весело!
         -   И мне не весело!
         -   Как же тогда?..
         Взвизгнул телефон.
         -   Игорь у тебя?  -  спросил Ави.            
         - Тут! - отозвался я. - Мы замечательно провели время за шахматами, и я сорок минут уговаривал Игоря сдаться.
         -   Целых сорок минут!
         -   Ни минутой меньше.
         -   Надеюсь, в конце концов, он сдался?
         - Он отказался, и тогда я сам сдался. Почему ты о нём спрашиваешь?
         -  Два часа назад Игоря видели в городском парке, - сказал Ави. – Нанюханный, он животом припал к земле, посчитав, видимо, что под ним женщина…
         -  Возможно, - попытался я выразить предположение, - что какой-то частью тела Игоря страстно влечёт к себе наша земля, и он обожает её  ещё  в большей мере, чем иные обожают женщину?..
         -    Поздравляю, -  рассмеялся Ави, -  ты отличный аналитик! 
         -    Спасибо!  Наконец-то, ты это понял!
        Ави унял смех и с горечью продолжил:
         -    А  ещё видели, как он в пруду городского парка мыл ноги…
        Прикрыв ладонью телефонную трубку, я  повернулся к Игорю:
        -    Какого чёрта ты мыл ноги в пруду городского парка?
        Игорь смутился ровно настолько, насколько способны смущаться саксофонисты…
         -   С чего ты взял? -  закатив глаза, спросил он.
         -    Я только спрашиваю.
         -   Так не спрашивают, так оскорбляют!
         Я глубоко вздохнул и уставился в Игоря взглядом, наполненным ужаса.
         -   Этой информацией пестрят  все  страницы сегодняшних газет! -  упавшим голосом проговорил я. -  Газеты…
         -    Это газеты тебе звонят? – спросил Игорь.
         Убрав ладонь с телефонной трубки, я сообщил Ави:
         -   Понимаешь ли, Игорь всего лишь пытался заняться подводным плаваньем!
        Ави немного помолчал, а потом призывно прошептал:
        -    Лучше бы он радовался жизни, чем губить себя…
        Я снова прикрыл трубку и спросил у Игоря:
        -   Ты почему не радуешься жизни?
         Вместо ответа, Игорь поднялся с пола и, пытаясь сохранить равновесие, продекламировал:  «Поэт Александр Кобринский:
         Выпал день  -               
         хорошо,
         а не выпал  -
         ещё подождём…»
Ласково поглядев на Игоря, я заговорил в трубку:
- По только что уточнённым данным, Игорь, сидя возле пруда, как возле моря,  ждал погоды…             
-  А теперь?  -  поинтересовался Ави.
- Теперь он наполовину привстал, и погоды уже не ждёт, -  ответил я.
-   Напомни ему, что вечером репетиция!
-   Он только о ней и думает!  -  заверил я.   
Нестойко пробираясь вдоль стены к двери, Игорь вежливо поклонился в мою сторону и заметил:
-   С вами не соскучишься!
Откланявшись в ответ, я тоже заметил:
-  Так ведь не случайно, из всех народов, Бог отметил именно наш...
 Игорь покачал понимающей головой:
 -  Для вас Бог -  что-то вроде крыши! 
 -  Отвезу тебя домой!  -  сказал я.
 -  Домой?
 -  Тебе надо немного отдохнуть. Вечером репетиция…   
 -  Мне не надо было прилетать в Израиль, правда?
 -  Ты летел не в Израиль, а к Тане.
 Игорь задумчиво посмотрел в пол.
 -   Жаннет тебя очень любит? -  спросил он.
 -   Надеюсь, что очень!
 -   Я думаю, что Таня меня любит не очень…
 -   Здесь ей страшно… -  сказал я. - Пойдём, отвезу тебя домой!
 Игорь и Таня снимали квартирку в старом районе на окраине города. Прямо с улицы вели вниз четыре узкие ступеньки к двум полутёмным комнатушкам и крохотной душевой.
 -  Зайдёшь? -  спросил Игорь.
 Я остался сидеть, не выключая мотор машины.
 -  Увидимся вечером на репетиции, -  ответил я.
 Игорь молча покачал головой и, держась за ручку дверцы, прошептал:
  -   Я думаю, что Таня меня никак не любит…
  -   Возможно!  -  сказал я.  -  А возможно, она улетать передумает?
  - Вряд ли... - прошептал Игорь. - Я это понял, как только опустил ноги в пруд городского парка. Знаешь, это было как озарение: опустил ноги и тут же понял…
  -  Надо же!  -  заметил я.  -  Еврейка рвётся в Россию, а русский к Израилю присосался…
   -   И что ж теперь?
   Я подумал: «Сейчас он спустится к себе и достанет из тайника заветный порошок…»
   -   Потерпи ещё!..-  сказал я.
   -   Ещё?
   -   Иначе  потеряешь душу…
   -   А Таню?
   -  Приостынь, - сказал я. - Прими душ! Только холодный. Очень холодный! 
   - Ну тебя!.. -  избегая встретиться со мной взглядом, Игорь шагнул на тротуар.
   Я ощутил боль в позвоночнике.
   Посидев в машине ещё немного, позвонил мальчику, с которым договорились встретиться возле центрального магазина. 

  Ашер, как обычно, сидел на ступеньках центрального магазина и тоскливо смотрел под ноги. В этот час было слишком жарко, и прохожие, даже не взглянув ни на художника, ни на его мольберт,  проходили мимо.
  -   Привет!  -  я подвёл к Ашеру мальчика.
  Ашер молча посмотрел на обезображенное ожогами личико и шею.
 -   Портрет сделаешь?  -  спросил я.
Ашер смотрел то на мальчика, то снова на меня.
 - Малыш был в том автобусе, что и дедушка, - объяснил я. –  Портрет будет с надписью: «Я выжил, а им  -  фигу!»  В школе поместим…
Ашер стал разглядывать небо.
-  Так как?  -  повторил я. -  Сделаешь?
Ашер повернул голову ко мне.
Я повернул голову к мальчику.
-  Да?  -  спросил я у мальчика.
-  Да!  -  сказал мальчик!
-  Да!  -  сказал Ашер потом. -  Пусть мальчик придёт завтра!
-  Да?  -  сказал я мальчику.
-  Да!  -   ответил мальчик. -  Я приду завтра.
Мы смотрели, как он пересёк площадь. Он ни разу не обернулся. Небо было безоблачное и чистое.
Меня разыскивали по мобильнику.
-  Ты где?  -  спросила Жаннет.
-  На знаменитых ступеньках.
-  Ашер, разумеется, завален работой?
-  От заказов отбоя нет! А ты как?
-  Экзамены…Я рассказала родителям об Испании…Обещали помочь…
-   Чем?
-   А ты как думаешь?
-   Наверно, молитвами!
-   Вот ещё! Привет Ашеру!
-   Как только освободится, я ему тут же!..   
Тихо вздохнув, Ашер снял с мольберта образец какого-то портрета.
-  Бедный малыш!  -  проговорил Ашер и развёл руками.
На площадь въехал большой оранжевый автобус, из которого вышли люди с очень мрачными и очень решительными лицами; в руках они держали плакаты - такие же мрачные и решительные, как и их лица. К нам подошли двое и, сообщив, что они представляют патриотический фронт страны, предложили взять в руки плакаты, на которых черными буквами было выведено: «Арабы вон из страны!» и «Левые - туда же!»
   Брать плакаты мы отказались, и тогда, подбирая очень ёмкие слова, люди патриотического фронта нас пристыдили, сказав, что мы лишены чувства национального достоинства и элементарной гражданской совести. Нам стало стыдно за себя настолько, что тут же решили добровольно отправиться в полицейский участок, где за массивным деревянным барьером сидела барышня с нашивками младшего сержанта. Она записывала что-то во что-то и, не поднимая к нам голову, поинтересовалась:
 -  Ну?
 - Мне бы к начальнику! -  твёрдым голосом проговорил я. -  С показанием!..
 - На кого? - у барышни был усталый, даже измученный голос.
 - На себя! - пояснил я. - Я только что совершил страшный проступок!
 Младший сержант подняла голову и почему-то посмотрела на Ашера, который, прислонившись плечом к косяку двери, с невыразимой тоской разглядывал на потолке засохшее тельце мухи. Потом барышня, посмотрев в никуда, протянула чистый лист и вяло предложила:
 -  Пишите!
 -  Что?  -  встрепенулся я. -  Что писать?
 -  Показание!
 -  Письменно?
 -  Пишите, как умеете! -  посоветовала младший сержант.
 Мне вдруг вспомнилось, как однажды, гуляя с Мишей по городу, он поделился со мной некоторыми секретами творчества:
 - Прежде, чем взяться за творческую работу, - сказал он, - необходимо провести подготовительные действия: почесать затылок и поковырять в носу.
  -  Это всё? -  изумился я.
  -   Я ведь сказал – на первом этапе! -  ответил Миша.
   Теперь, склонившись над чистым листом бумаги, я подумал, что  по поводу подготовительных действий Миша, наверно, пошутил, но на всякий случай почесал себе затылок, а потом поковырялся в носу.       
   -  А нельзя ли к начальнику с устным изложением? -  спросил я.
   Барышня остановила на мне долгий измученный взгляд и в свою очередь спросила:
   -  А как мне вас представить?
  - Представьте меня стоящим под утренним душем! -  посоветовал я.
  -   Шутите?  -  предположила барышня.
  -   Угадали!  -  издали отозвался Ашер.
  - Угадали!  -  отозвался я тоже. -  Впрочем, если угодно, представьте себе меня подвешенного за одну ногу…
  -  Почему за одну?- усталым голосом спросила младший сержант и, не дожидаясь ответа, направилась к двери в кабинет начальника.
  Не знаю, что было доложено начальнику полицейского участка, но вернулась барышня с обильно раскрасневшимися щеками и  сообщением о том, что в связи с перегруженностью по части времени, начальник принять меня не сможет…
  Слаженно поклонившись барышне, мы с Ашером вышли на улицу.
  Было шумно и душно. Солнце, смотрело на город, словно воспалённый глаз любителя ночных баров.
 -   Кажется, - сказал Ашер, - в полицейском участке нас приняли не за тех…
 -   Не за тех…-  согласился я.
 -   Обидно!
 -   Очень!
 -   Могли бы хотя бы попытаться выяснить, кто мы на самом деле!
 -   А кто мы на самом деле?   -  спросил я.
Ашер не ответил. Он смотрел на задумчивое  лицо старушки, которая стояла под навесом мясного магазина.
-  Они просто пренебрегли нами, -  возмутился Ашер.
- Могли бы отнестись к нам более справедливо, -  возмутился я тоже. -  Ведь наше с тобой поведение по отношению к людям из патриотического фронта страны было настолько постыдным, что заслуживало самой тяжёлой кары?
-   Оказывается, не всегда зло наказуемо, -  заметил Ашер.
-   К чёрту! -  сказал я. 
Ашер покосился на свою папку с портретами.
-   Время обеда! -  заявил он.
    -  Чудесное время! -  с восторгом отозвался я, и до самого кафе «Будьте здоровы!» мы старались ни о зле, ни о добре не думать.
  В отличие от «Улея», в кафе «Будьте здоровы!» заглядывали  горожане почтенные и серьёзные, а потому хозяйка заведения, госпожа Плоткина, сохраняя на губах постоянно функционирующую улыбку, стояла у дальней стены и ревностно следила за тем, чтобы в зале всё  выглядело в высшей степени прилично.
  Мы направились к дальней стене, и Ашер, достав из своей папки  портрет жениха госпожи Плоткиной, спросил:
 -  Что скажете?
 Упавший на портрет взгляд женщины заключил в себе и бесспорное любопытство, и нескрываемую страсть одновременно, а ещё, как нам показалось, капельку ужаса; мы же с Ашером ждали восторженного ответа.
 Ответ несколько затянулся. Госпожа Плоткина изучала портрет своего жениха с таким изумлением, будто перед ней не произведение искусства, а случайно сохранившийся в природе единственный экземпляр динозавра.
-  Что скажете?  -  повторили мы вопрос и сделали шаг вперёд.
Странно, но со словами восторга госпожа Плоткина не спешила. Я  искоса взглянул на Ашера. У него был вид человека, которому только что объявили о выходе из строя одного из клапанов в его сердце. Наконец, госпожа Плоткина, переведя на нас танцующий взгляд и едва раздвинув губы, объявила: «Похож!» А чуть погодя добавила: «Разве что лоб несколько узковат, а  ещё вот губы чуть…»
Не позволив госпоже Плоткиной закончить фразу, Ашер поспешил заметить, что в истинном, образцовом портрете, главное – это раскрыть внутренний мир субъекта, а уж потом, что, впрочем, вовсе не обязательно, отметить некие сходные внешние черты.
 Госпожа Плоткина сомкнула губы и ещё пристальнее вгляделась в то, что, по мнению Ашера, служило образцом истинного портрета.
 - Думаю, -  проговорила невеста, - что во внутреннем мире моего жениха следовало бы обнаружить черты более привлекательные…
 -   Пытался… -  сказал Ашер
 - Что ж, - в расширившихся зрачках госпожи Плоткиной вспыхнула искра сомнения, а вслед за ней, пробежало некое подобие мысли. -  Что ж!..
«Плакал наш обед!»  -  подумал я.
-  Но так как вы, Ашер Сегал, считаетесь лучшим художником в нашем городе…
-  И в городе, и в его окрестностях!  -  поспешно подхватил  я.
- То будьте любезны, - госпожа Плоткина запрокинула голову - движение, явно направленное на то, чтобы привлечь выгодное внимание окружающих к сверкнувшему на её шее колье из голубых камней, - присесть вон туда… Вам подадут…
  -   Благодарю вас, милостивая госпожа!  -  сказал Ашер и, указав на меня, добавил: «Этот господин, музыкант весьма известный уже нынче, а в будущем  -  просто легенда!»
  -  Неужели?
  Мне показалось, что слово «неужели» хозяйка кафе не столько произнесла, сколько с трудом выдохнула, но, проглотив обиду, я заставил себя склонить голову.
  За столиком Ашер объяснил, что каждый сделанный портрет жениха позволяет ему кормиться в кафе «Будьте здоровы!» около двух месяцев бесплатно.
  - Разве этот портрет не единственный? - спросил я, но мой вопрос вызвал у Ашера презрительную ухмылку.
  -    Этот  - девятый! -  сказал художник.
  Я не поверил.
  -  Лжёшь! - решительно сказал я. - Зачем невесте девять портретов одного и того же жениха? Одного -  не достаточно?
  Ашер промолчал.
  Не в силах простить Ашеру его презрительную ухмылку, я уговорил госпожу Плоткину заглянуть в её записную книжку.      
 -  Этот портрет -  восьмой! -  сказала хозяйка.
 «Ну, вот, -  удовлетворённо подумал я, -  не девятый же!»
 - Госпожа Плоткина отметила, что последний портрет –  самый удачный! – сказал я  Ашеру -  Впрочем, так замечательно питаясь, наверно, и я бы сумел…
Вздрогнув, Ашер смерил меня таким уничтожающим взглядом, что мне показалось, будто из его глаз вот-вот высвободятся два раскалённых копья. Опустив голову, я побарабанил по столику виноватыми пальцами.
Нам подали по тарелке дымящихся биточков, крохотную корзиночку с тонко нарезанным хлебцем и малюсенькие рюмочки, наполненные кислым винцом.
-  За твоё искусство! -  сказал я, приподняв рюмочку.
-  Ладно!  -  примирительным тоном отозвался Ашер.
Не торопясь, мы поднесли рюмочки к губам и вдруг услышали, как за нашими спинами негромкий, но очень внятный женский голос произнёс:
- Не смей переедаться! При твоей никчемной иммунной системе…
- У меня никчемная иммунная система? -  изумлённо проговорил мужчина.  -  Мне никто не говорил…
- Никто говорить тебе и не должен, - продолжала дама. -  Достаточно того, что об этом знаю я! Вспомни, каким немощным ты оказался  в сегодняшнюю ночь…
-  Прости, солнышко! -  в голосе мужчины завибрировали нотки сожаления. - Ну, случилось…В эту ночь…Ну, на сей раз он не стоял…Ну, лежал…   
-   Господи, лежал!.. -  возмущалась дама.  -  Если бы только лежал!.. Он просто валялся  самым бессовестным образом…
-   Ты так думаешь?
-   Я не думаю, я эту мерзость ощутила собственными глазами…
-   Глазами?
-  Да, собственными!.. Словом, доедай свой обед, и мы пойдём к врачу!..
   -   К врачам! -  уточнил мужчина. Его голос вдруг сорвался на высокий фальцет. - Пойдём!   Я – к  тому, который по вопросам «стоит-лежит», а ты - к окулисту! У тебя, солнышко, что-то с глазками…
   Низко склонившись над столиком, мы с Ашером пытались не подавиться собственным смехом, к тому же удержать трясущиеся в наших руках рюмочки было не так уж просто.
   Неожиданно за нашими спинами воцарилась тишина. Видимо, мужчине разрешено было доесть свой обед без помех.
   - Знаешь, чем отличается способность женщины от способности мужчины?  -  спросил Ашер.
   -   Ну? 
   -  Женщина способна на всё, а мужчина всего лишь на остальное!
   -   Эту мысль я где-то уже слышал, -  сказал я.
   -   Возможно, но суть от этого не меняется.
   Я достал мобильник.
   -    Жаннет, -  сказал я, -  ты ведь не такая?
   -    О чём ты? -  спросила Жаннет.
   -    Конечно, что ты не такая!
   Вернув мобильник в карман, я показал Ашеру язык. В ответ Ашер скосил глаза. Тогда я толкнул под столом его ногу. После этого мы молча доели биточки и поднялись, чтобы уйти. И вдруг…
  -    Погляди-ка туда! -  я кивнул на дальний столик.
  Ашер радостно замахал руками.
  -     Кажется, он затрудняется нас узнать, -  объяснил я.
  Опустив руки, Ашер спросил:
   -    Что это за девица с ним?
   -    Подойди и узнай!
   -  Кто эта красавица?  -  спросил Ашер, когда мы подошли к столику Миши.
   -    Сестра! -  пробормотал тот.
   -    Разве у тебя есть сестра? -  удивился я.
   Миша объяснил:
   -    На какое-то время мы друг друга потеряли, и вот…
   -    А кто вы такие?  -  вдруг спросила найденная сестра.
  Мы с Ашером не нашли, что сказать. Выручил Миша:
  -     Это два бездельника!  -  решительно солгал он.               
 «Только писатели способны на такую отвратительную ложь, - подумал я, -  впрочем, что может быть общего между литературой и правдой жизни?»
 -  Что ж, - обратился Ашер к Мишиной родственнице, - теперь, когда вы получили исчерпывающую информацию о нас, вы, конечно, разрешите присесть за ваш столик?
 -   Нет!  -  очень твёрдо сказала родственница.
 - Нет!  -  словно эхо отозвался писатель. -  Разве вы не собирались пойти заняться каким-либо общественно полезным трудом?
 Ашер приоткрыл рот, чтобы задать ещё вопрос, но я поспешил наклониться к его уху.
 -   Ты мог бы помолчать? -  сказал я.
 В ответ Ашер наклонился к моему уху.
 -   Надолго?
 -   На какое-то время.
 -   Мог бы, -  громко заметил Ашер, -  но не стану!
 -  О, Боже, как это мы могли позабыть? - воскликнул я и пальцем постучал вначале по своему лбу, а потом по лбу Ашера. - К сожалению, нам придётся покинуть вас!
 - А мы-то как сожалеем! - чуть ли не со слезами на глазах прошептал Миша.
 -  К морю!  -  застонал Ашер, когда мы вышли на улицу.
 -  Чего вдруг?
 - Средиземное море безропотно проглатывает проклятия, жалобы, молитвы, слёзы и стоны. Редкое место, где можно отвести душу…
 -  Душу?
 -  В основном…
 Я рассмеялся.
 -  Ты чего?  -  спросил Ашер.
 -  Я не знал, что Средиземное  море - резервуар слёз...



    Памяти не прикажешь  -  хочешь ты того или нет, она сверлит…
     Дедушка, я помню!
     Иерусалим, я не забываю!
     Джаз, без тебя не смогу!
     Хочу  вернуться!.. Только без неё, без моей тени…
     Порой мне кажется, что моя тень подглядывает за мной  холодными жёлтыми глазами. Вот и сейчас…Она на полу возле кровати…
    Жаннет, - шепчу я, - я не хочу!..
    Выбираюсь из кровати и, стараясь не смотреть на то, что на полу, скрываюсь  в коридоре.
     -  Не хочу! -  говорю я дежурной  сестре Флоре.
    Оставив чтение, сестра поднимает обеспокоенное  лицо.
     -   Что?  -  спрашивает она. – Чего не хотите?
     -  Ничего!  -  объясняю я.  -  Не хочу ничего!
     - Здесь все не хотят… - вдруг улыбается сестра Флора. – Пока в больнице, ничего не хотят, а потом хотят…Всего хотят…
     Слева, возле входных дверей, коробка телефона. 
     -   Слушаю!  -  говорит Ашер.
     -   Слушаю!  -  говорит  Миша.
     «Все на местах!»  -  думаю я,  возвращаясь в кровать.
     Паоло увезли на процедуры, и теперь в палате  никого нет.
     Разглядываю потолок.
     Разглядываю деревянный крест на стене.
     С досадой думаю  о том, что  не могу позвонить  Саймону  Керк.




   Мы просто стояли и смотрели, как бегают волны, а потом, отыскав какую-то ветку, Ашер стал рисовать на песке рожицы. А потом мы вдруг увидели девушку. Босая, она стояла  в роскошном вечернем платье, а волны, убегая от горизонта, мчались к берегу и, обессиленные, погибали возле её ног.
  -  Кажется, с дамой что-то не то…  -   заметил Ашер.
  - Не то…- согласился я.- Любоваться морскими волнами приходят не в бальном платье...
   Женщина подняла голову к небу и вдруг вступила в море. Она не продвигалась, не шла, а шагала, подставляя всю себя набегающим волнам.
  -   Что она себе думает?  -  сказал Ашер.
  «Господи, - подумал я, -  не толкай нас в этот резервуар, наполненный слёзами и проклятьями».
  -   Уйдём отсюда!  -  сказал Ашер. 
  -   Уйдём!  -  я ощутил боль в позвоночнике.
  -   Повсюду что-то не то…-  сказал Ашер, когда мы попрощались.
  Я молча отвернулся.

    Прижавшись щекой к надгробному памятнику, я подолгу разговаривал с дедушкой о прошлом и, чуть сбивчиво, о будущем, и, когда говорить уставал, пытался угадать, о чём молчит дедушка. Две дедушкины медали, которые мы с отцом оставили в нише для поминальных свечей, через две недели исчезли. И очки исчезли. И шлёпанцы. И коробочка с лекарствами…
   Однажды я услышал, как дедушка промолчал:
   -  В тот день я умирать не собирался…
   -  Нет, конечно, нет!  -  шептал я.
   -  Почему же я мёртвый? -  спросил дедушка.
   Я ощутил стыд и неловкость оттого, что не находил слов для ответа… 
            Поставив в нишу зажжённую свечу, я  молча побрёл к кладбищенским воротам.
   Дома я принял душ и вдруг подумал о Мише и его госпоже А. Любовь… Снова любовь… Всегда та же, и всегда иная…Странные люди писатели! Разве мог Миша наткнуться на такую женщину, как госпожа А.? По-моему, эта дама сильно не в себе… А Миша говорит, что госпожа А. -  самая что ни на есть настоящая женщина, ибо  только настоящая женщина ни за что и ни при каких обстоятельствах своё поражение в любви не признает…
 Я потянулся к телефону.
 -   Миша, -  спросил я, -  издательство  роман приняло?
 -   Приняло!
 -   Деньги дали?
 -   Дали! В мелких монетах…   
 -   В  каких?  -  не понял я.
 -   В обыкновенных, металлических.
 -   Понял! - сказал я и, нежно попрощавшись, подумал: «Доходное это дельце – сочинять романы!»   
 Я подошёл к окну - в последнее время ничто не будило моё воображение так остро, как наблюдение за снующими в небе  самолётами; я мысленно представлял себе, как мы с Жаннет забираемся в один из них, и он, пролетев над Грецией и Францией, вдруг замедляет ход и  идёт на посадку, а потом мы с Жаннет, взявшись за руки, весело сбегаем по трапу, чтобы оказаться на испанской земле… 
Две недели в Испании!
Целых две недели  - 
         без радио,
         без газет.
         Только Жаннет и…
         я за рулём взятой на съём машины.
         В горном селении небольшая площадь с двумя памятниками:                один местному священнику, другой - местному тореро навеки оставившему родному краю громкую славу. Возле двери в крохотную харчевню три столика.
         -  От вас позвонить можно? -  спрошу  я у хозяина харчевни.
         -  Разумеется! -  улыбнётся тот.
         -  Отец, у меня всё отлично!  -  скажу я.
         - Слава Богу! - у отца будет бодрый голос.- Поцелуй за меня Жаннет!      
         Я охотно поцелую . В ответ Жаннет  поцелует меня, кажется, тоже охотно… 
         Затрепыхал телефон.
         - Ты уже знаешь? - спросил Ави.
         Таким голосом говорят, когда в мире случается «цунами».
         -  Знаешь?  -  повторил Ави. 
         -  Кое-что да, но больше  - нет, -  ответил я.
         -  Попытайся догадаться!
         -  Твой рояль сожрали крысы?  -  осторожно проговорил я.
         -  Игорь! -  сказал Ави.
         -  Что?
         - Ты можешь мне объяснить, как человек, не простившись, вдруг улетает в Россию?
         -  Не вдруг!  -  сказал я.
         -  Не понял!
         - Бессилие! -  сказал я. -  От бессилия люди вытворяют ещё и не такое…
         Ави молча опустил трубку, и я вернулся к  окну и Испании.            
         Вспомнил: вечером предстояла работа в ресторане «Голубое видение»: семья из Аргентины решила отметить своё прибытие в Израиль. Я отошёл от окна. Потом пытался вздремнуть. Не получалось. Со стены, напротив кровати, на меня смотрел журнальный  портрет Саймона Керка.
         -  Привет! - сказал я ему, потому что Саймон Керк был для меня как старший брат, и я разговаривал с ним по утрам, когда просыпался, и по вечерам, когда ложился спать.
         - Привет! - улыбнулся в ответ Саймон Керк, - Скоро уже, очень скоро ты станешь отличным барабанщиком!
         -  Правда?
         -  Разве я стал бы тебе лгать?  -  молча заметил Саймон. Керк.
         На тумбочке возле кровати прочитанная накануне книжка - повествование известной французской пианистки, которая в течение пяти лет приезжала на своём бордовом «Пежо» в небольшой приморский городок, чтобы, не выходя из машины, часами наблюдать за освещённым окном знаменитого архитектора, женатого и счастливого.   
        Время от времени в окне появлялась длинная сутулая тень, и тогда для женщины из «Пежо» не бывало минуты более счастливой и в то же время более тоскливой, чем эта. А поздно ночью, дома, женщина присаживалась к роялю и до рассвета играла что-нибудь из Шопена или Дебюсси. Пять лет…Каждый вечер… Но однажды окно в приморском городке осталось затемнённым, и через несколько дней газеты сообщили о знаменитом архитекторе, который ушёл на своей яхте в море, и обратно не вернулся…
       Снова забравшись под душ, я подумал, что люди веками бьются над тайной любви, но только мне одному известна  разгадка этой тайны: «Любовь - это тогда, когда сковывает страх от одной лишь мысли: «Неужели я потеряю это?..»
     «Чур, не меня!»  -  прошептал я, закрывая воду.
     Звонок. Поднял трубку.
     -   Занят?  -  спросила Жаннет.
     -   Наслаждаюсь жизнью.
     -   Интересно!
     -   Что именно?
     -   Как тебе это удаётся?
         -   Что?
         -   Как ты это делаешь?
         -   Думая о тебе…
         -   Вот как?   А как ты обо мне думаешь?
         -  С наслаждением! 
Жаннет рассмеялась.
-  Какое совпадение, - сказала она, -  я как раз тоже наслаждаюсь жизнью.
-   Выходит, ты думаешь обо мне?
-   И тоже с наслаждением!            
-   Ты позвонила, чтобы сообщить мне об этом?
-  И об этом, и ещё о том, что теперь, когда экзамены в школе окончились, я смогу полностью думать только о тебе.
Я заметил:
-  А вот я не только всё время думал о тебе, но и ещё купил билеты…
-  Мы и вправду летим в Испанию?
-  А ты как думала?
-  По-разному… Интересно, какого они цвета?          
-  Ты о чём?
-  О билетах в Испанию.
-  Хочешь посмотреть?
-  Очень!
-  Жди, я выезжаю!
-  Господи!
-  Что, Жаннет?
-  Мне так хорошо, что… 
-  Знаю!
-  Откуда тебе знать?
-  Мне точно так же…
-  Так же?
-  Целую! -  сказал я.
-  И я…
Достав свежую рубашку, я причесался, подошёл к портрету Саймона Керка и, после того, как  мы с ним замечательно поговорили, сбежал по лестницам вниз на улицу.
 Меня вдруг охватило странное беспокойство. «Не из трусости ли  срываюсь в Испанию? - подумал я. - Господи, неужели я просто?..» От одной  этой мысли, мой лоб и шея покрылись холодными каплями пота. «Чушь какая-то!» - решил я, доставая бумажную салфетку.
   Изнывая под солнцем, улица тяжело дышала и немного хмурилась. Слева от себя я вдруг заметил супругов Берковичей, которые, держась за руки и опустив головы, неторопливо прогуливались возле нашего дома.. Мне никогда не доводилось видеть их вместе…
   -   Как поживаете? -  спросил я.
   Отпустив мужа, женщина приподняла голову и вскинула руки на живот.
   -  Слава Богу! – ответила она.
   Освобождено вздохнув, я с восхищением уставился  на огромный живот.
   -  Скоро уже, да? – спросил я.
   - С Божьей помощью! - проговорила госпожа Беркович, не разнимая сцепленные на животе руки.
  -  Разумеется! – сказал я.
  -  Всё будет хорошо! -  улыбнулась госпожа Беркович.
  Я повернул голову.
  -  А вы, господин Беркович, как поживаете?
  Он стоял, не поднимая головы, и молчал. Я заметил бледные слипшиеся ресницы. И вдруг господин Беркович заплакал.  Глотнув слюну, я посмотрел на госпожу Беркович. Её лицо оставалось спокойным, и я понял, что слёзы мужа для неё не в новинку.
  -  Ну, что же вы, господин Беркович? -  спросил я.
  Он продолжал плакать. Он плакал молча и без слёз.
  -  Что же вы?  -  повторил я, не зная, как мне быть.
  И вдруг господин Беркович сказал:
  -   Я ждал Его, а Он  не пришёл... Я ждал день и ночь, день и ночь… Всю жизнь ждал… Не пришёл Он…
  Госпожа Беркович отвела взгляд в сторону.
  -  Он ещё придёт!  -  сказал я.   
  Господин Беркович медленно поднял голову, задумчиво посмотрел в небо и очень тихо, почти шёпотом проговорил:
  -   Мои молитвы Там, наверно, не слышат…
  -   С чего вы взяли? -  спросил я.
  -   Больше не слышат… -  повторил господин Беркович.
  Я коснулся его ладони. Она была сухая и холодная.
  «Любопытно, - подумал я, -  каким был бы мир, если бы его сотворил не Бог?»
   -  Он услышит! -  сказал я.  -  Там  должны услышать…
   Господин Беркович не ответил. Он посмотрел куда-то мимо меня и вдруг громко зевнул. Я убрал  руку. Тогда он снова заплакал.
   Обняв мужа за плечи, госпожа Беркович, увела его в   толпу.
   Пока разогревался мотор машины, я пришёл к заключению, что, если бы мир сотворил не Бог, то мир был бы совсем иным, но ведь глупо иметь претензии к тому, кому нет до тебя дела, и кто всё равно  останется таким, какой он есть… Только не мешало бы окружить себя высокой стеной с глубокими рвами, наполненными кипящей водой и мощным зарядом тока… Желаю отгородиться! Желаю, желаю, желаю, желаю…
  Взглянув на себя в зеркальце и подумав « Бог с ним с Богом!»,    я нажал на педаль газа.

 
  -  Так вот они какие!  -  сказала Жаннет, разглядывая билеты.
  Я привлёк Жаннет к себе и подвёл к большому зеркалу.
  -  А мы вот такие! -  сказал я. -  И мы сбежим от всего… Хотя бы на две недели отгородимся…Скажи, ты ведь не думаешь, что я трус?
   - Вот ещё! - Жаннет покачала головой, отошла к ящику с музыкальными дисками.
   -   Скажи!  -  настаивал я.
   -   Нет, - сказала Жаннет, -  я так не думаю!
   -   И я так не думаю…
   -   Тогда в чём дело?
   -   Тогда всё в порядке!
   -   Что в порядке?
   -   Мне нравится, что мы думаем одинаково…               
            -   Хочешь, послушаем Равеля?
   -   Не очень, - ответил я, потому что не знал, кто такой Равель.
   -   А Шумана?
   -   Нет, не сейчас.
   -   А может…
   -   Нет!
   -   И даже…
   -   Лучше приляжем. Ты прижмёшься ко мне, а я закрою глаза и буду слушать шорохи твоих рук.
  Прижавшись ко мне, Жаннет провела ладонью по моему плечу и, чуть приподнявшись, закинула на него подбородок. Мир качнулся, исчез, и всё, что от него осталось, так это лишь наши безумные слова, сбившееся   дыхание и сладостная опустошённость.

    Свой переезд из Аргентины в Ришон ле Цион господин Гектор Мильштейн решил отметить в ресторане «Голубое видение», и мы договорились играть для него и его семьи до полуночи. Во время первого перерыва он пригласил нас к своему столу и сказал:
   -  Под Буэнос-Айресом у меня была небольшая обувная фабрика и отличный дом, но теперь там становится неуютно…
    -  Зато здесь  будет  уютно!  -  заверил  Ави.
Господин Мильштейн,  радостно качая  головой, обнимал всех   подряд, а его две дочки сидели,  вцепившись руками в госпожу Мильштейн,  и неутешно плакали.
    - Дурочки! - объяснил господин Мильштейн. -   Маленькие они ещё, не соображают…
    - Здесь созревают  рано! -  заметил я, а Миша  добавил:
    -  А соображать начинают ещё быстрее!
    Выпив по рюмочке за новых репатриантов, мы вернулись на сцену и старались во всю.
    Во время второго перерыва господин Мильштейн испытал острую необходимость рассказать нам  краткую историю Аргентины, но я слушал довольно рассеянно и сказал, что  мне  больше по душе наша.
    -  История или страна?  -  спросил господин Мильштейн в тот момент, когда я поднялся со стула, чтобы вернуться на сцену.
    -  И то, и другое!  -  ответил за меня Ашер.
             Мы продолжали очень стараться, особенно Боаз и наш новый саксофонист Рафи, а господин Мильштейн восторженно танцевал поочерёдно то со своей супругой, то с  плачущими дочками.
            Перед закрытием ресторана  Боаз, подойдя к Ашеру и Мише, спросил:
            -  Ну, как мы? 
           Ашер затруднялся найти нужные слова, а Миша ответил анекдотом: «Бернард Шоу, сидя в каком-то кабаке, вдруг ощутил раздражение от игры музыкантов. «Они играют за деньги?»  -  спросил он у администратора. «Разумеется!» -  ответил тот. «Тогда, - предложил великий драматург, -  дайте им вот эти деньги, и пусть они до конца вечера играют в домино!»
          Боаз  глотнул слюну и посмотрел на Ави.
          Ави посмотрел на Боаза.
          Боаз посмотрел на меня.
          Я  посмотрел на Рафи.
          Рафи вскинул саксофон так, словно это не инструмент, а автомат, и выдал нескончаемо длинную трель возмущения.
         - Лучше бы ты сорвал с нас головы, -  заметил я, - чем высказывать какие-то странные  намёки.
        Миша невозмутимо пожал плечами.
        -   К чему мне ваши головы?  Я же не каннибал!
        -   Ты хуже! -  заявил я. -  Ты  -  мелкий писака!..
        -   Ты так думаешь?
        -   Уверен! 
        -   Ты так думаешь или уверен?
        -   И то, и другое!
        Миша горестно опустил голову.               
        -    Ты меня сильно огорчил! -  сказал он.
            Мы немного помолчали.
            Потом немного просто так, ни за что, выпили.    
            Потом я предложил послушать кассету  хорошего барда.
            -   Кто такой?  -  насторожился  Миша.
            -   Даниэль Клугер, - сказал я.
            -   О таком не слышал, -  сказал Миша.
            -   Возможно, он о тебе тоже…
            Миша снова опустил голову, но промолчал.
            За  одним из столиков я заметил хорошенькую женщину. Она была одна. «Господи, не может быть?» -  подумал я. Она смотрела на меня. Я поднялся и подошёл к ней.
            -   Ася?
            -   Узнал? Я наблюдала за тобой весь вечер.
            -   Прости, я не…
            -   Оказывается, ты стал отличным музыкантом.
            -   А ты стала ещё привлекательнее.
            -   Правда?
            -   Правда!
            -   Поклянись!  -  рассмеялась Ася.
            -   Если лгу, пусть загрызут меня собаки!
            -   Тигры!
            -   Что?
            -   Лучше, если тигры…
            Мы молча выпили.
            -   Мы не виделись около восьми лет, -  сказал я потом. 
               -   Кусок жизни…-  сказала Ася.
               -  Я рад тебя видеть! И через двадцать лет буду рад, и через тридцать…
               -   Правда?
               -   Что б меня затоптал слон!
               Ася посмотрела на меня долгим задумчивым взглядом и ничего не сказала.
               -   Как там, в ваших Штатах? -  спросил я.
               -   По-разному…-  ответил Ася.  -  А здесь?
               - По-прежнему…Здесь ещё долго будет по-прежнему…Не думал, что встречу тебя здесь…
               -   И я не думала.
               -   Но ты здесь!
               -   Здесь!
               -   Почему, Ася?
               -   Пытаюсь выздороветь.
               -   Ты больна?
               -   Я предала мужа. Я спала с другим.
               -   Ты спала с другим, и поэтому заболела?
               -  Я вовсе не хочу спать с другим, только бывает, что… Видишь ли, когда люди вступают в брак, то  вдруг перестают быть «я» или «ты», а лишь «мы»…Порой так хочется вернуть себе своё «я»… Теперь я сбежала сюда, к бабушке… На время…
               -   А что говорит муж?
               Ася молча посмотрела куда-то вдаль. «Всё те же светло-серые глаза», - подумал я.
               -   Наверно, твой муж влюблён в тебя?
               -  Хочешь знать, рвёт ли он на себе волосы, отпуская меня одну?
               Я пожал плечами.
               -   Он умеет доверять, и тем счастлив.
               -   Счастье по доверенности?
               -   Он так не говорит…
               -   Как же говорит он?
               -   Он не говорит.
               -   Совсем не говорит?
               -   Он ни о чём не догадывается…
               -   Двойная жизнь тебя устраивает?
               Ася вдруг рассмеялась, а потом вдруг смеяться перестала.
               -  Жизнь двойной не бывает, - сказала она.  -  К сожалению, она лишь одна, и много думать о ней ни к чему…
               -   Ты не думаешь о жизни?
               Под потолком погасили свет. Подошёл Ави, чтобы передать  мою долю за вечер.
               -   Я провожу! -  сказал я Асе.
               На улице она взяла меня под руку и сказала:
               - Если я и думаю о жизни, то только затем, чтобы решить, на что её растратить.
               Я подумал, что Жаннет берёт меня не под руку, а за руку, и что за руку  -  гораздо приятнее.
               Возле дома, в котором жила Асина бабушка, мы остановились.
               -   Я помню многое!  -  сказала Ася. -  Хотя напрасно…
               -   Напрасно?
               - Я всегда считала, что в мире нет ничего такого, что следовало бы  забывать, и ничего такого, о чём следовало бы помнить.
               -  Однако, ты не забываешь…
               -  Не забываю и многое помню…
               -  Мне подняться?  - спросил я.
               Ася положила на моё плечо ладонь.
               -  Но я спать с тобой не стану! -  предупредила она.
               -  Уверена?
               -  Уверена!
               -  Слава Богу! -  сказал я довольно громко.
               -  Тогда  поднимайся!
               -   Но я спать с тобой не стану! -  предупредил я совсем громко.
               -   В таком случае оставайся стоять на улице!
               Я посмотрел на окна Асиной бабушки и сказал:
               -  После того, как моего дедушку убили, я часто думаю, что…
               -   Часто?  -  встрепенулась Ася.  -  Вредно это…Если часто…
               -   Но я всё равно думаю…
               -   Ты изменился, -  сказала Ася.
               -   Надеюсь, к лучшему?  -  спросил я.
               Асины губы вдруг задрожали.
               -   Нет! -  прошептала она. -  На  твоём лице появился страх…
               -   Страх? -  вздрогнул я. -  Ты считаешь, что страх?
               -   Страх и неуверенность…
               -   Но я никого не…
               - Ты не один такой…- перебила Ася. - Страх и неуверенность – непременные черты этого века…
               -   Ты так думаешь?
               Ася смотрела на меня задумчивым тяжёлым взглядом.
               -   Ты так думаешь?  -  повторил я.
               -   По-настоящему всесилен  лишь страх…-  сказала она.
               -   А любовь? 
              Ася закрыла глаза.
              Я подождал.
              Глаза открылись.
              Мы посмотрели друг на друга и молча расстались.


               Поднимаясь к себе, заглянул к отцу.
              -  Ты как?  -  спросил я с порога.
              -   Нормально!
              -   А ты? -  спросил отец.
              -   Немного устал.
              -   Не забыл?
              -   Я помню:  завтра навестим дедушку.
              -   Спокойной ночи!
              -   Спокойной ночи, отец!
              У себя я принял душ, а потом, сказав «спокойной ночи» Саймону Керку, выключил свет.
             Ночью меня разбудил телефон.
             -   Имеются проблемы?  -  спросила Ася.
             -   Нет, - ответил я, - с чего ты взяла?
             -   Во сне я увидела, что у тебя проблемы…
             -   Нет у меня проблем, - сказал я.   
             -   Во сне я…
             -   Боже, Ася, сейчас три часа ночи! Ты знаешь, что сейчас три часа ночи?
             -   Какое это имеет значение, если у тебя проблемы.
             Я включил ночник и, призывая на помощь, посмотрел на Саймона Керка. Тот выразил безразличие.
             -   Я сплю, - сказал я, - и у меня нет проблем.
             -  Знаешь, я очень обеспокоилась, потому что подумала, что у тебя проблемы.
            -  Я крепко спал, - зашипел я, -  но твой звонок меня испугал, и я не уверен, что смогу уснуть снова.
            -  Бедный мальчик, мне вовсе не хочется, чтобы у тебя были проблемы.
            -   И мне не хочется! -  заверил я.
            -   Пожалуйста, разреши мне позвонить к тебе через полчаса.
            -   Зачем?
            -  Как ты не поймёшь? - шептала Ася. - Я должна буду убедиться, что тебе удалось уснуть снова.   
            Я подумал: «Женщину можно влюбить в себя, перехитрить, можно с ней сделать ещё кое-что, но никак не переспорить».
            - Ради Бога! - застонал я и вырвал телефонный шнур из электрической сети.


           Утром я позвонил Мише.
           -  Сегодня любят так же, как любили наши предки, или иначе?  -  спросил я.
           Миша грубо выругался и, вместо ответа, сам спросил:
           -   Предки целовались?
           -   Ну!  -  ответил я.
           -   Предки  вздыхали? 
           -   Ну! 
           -   Вот и задействуй свои мозги.
           -   Задействовал!  -  сказал я.
           -   Ну?  -  спросил Миша.
           -   Понял! 
           -   Что? 
           -   Что ничего нового о любви писателям сообщить нечего...    
           -   Наглец! -  прошипел Миша и бросил трубку.
           Я  позвонил отцу.
           -   Ты вздыхаешь иногда?  -  спросил я.
           - Конечно! - ответил отец. - Особенно по утрам, когда невыносимо ноет спина. Почему ты спрашиваешь?
           -  Просто так! - опуская трубку, я подумал, что мы с Жаннет   болеть не будем.
           Я хотел поговорить с Саймоном Керком, но говорить о любви ему не захотелось, а  я не стал настаивать. А потом я вдруг вспомнил о джазовом пианисте Уоллере, который в минуты творческого вдохновения считал, что счастливее этих мгновений уже никогда в его жизни быть не может, и поэтому, боясь вернуться в жизнь после пережитых минут счастья, исступлённо выкрикивал со сцены: «Пристрелите меня кто-нибудь, пока я счастлив!»
          «Чудак!»  -  одеваясь, подумал я об Уоллере.
          Побродил по комнатам.
          Сварил себе кофе.
          Снова подумал об Уоллере.
          Снова позвонил Мише.
          -  Ты счастлив? -  спросил я.
          -  Некогда мне! -  ответил Миша. 
          -  Всё журчишь, не напрягаясь?
          - Журчу, только мой канал, кажется, слегка засорился… Перечитал написанное и ужаснулся. Теперь занимаюсь зачисткой…
          «Знакомое слово», -   я  вспомнил  город  Джанин.
          -  Своё действо ты называешь зачисткой? -  спросил я.
          -  А что?
          -  «Зачистка»  -  не твоя работа… «Зачистка»  -  это нечто другое и ужасное! -  сказал я.
          -  Так ведь и то, о чём пишу, не лучше…-  объяснил Миша.


         
            -   Не хочу, чтобы ты видела меня таким, -  говорю я Жаннет. -  Не хочу… Просто не знаю, что с собой делать… Мне больно, что ты видишь меня  беспомощным… Прости!..
            Взгляд у Жаннет пустой, и  невидящий.
            -  Почему ты молчишь? – спрашиваю я.
            Жаннет не отвечает.
            -   Почему?  - повторяю я.
            Жаннет улыбается. Я вижу, как она старается улыбаться, но улыбка получается невесёлая. И вдруг она говорит:
            -  Возьми себя в руки!
            -  Смешно!  -  отзываюсь я.
            Улыбка  на лице Жаннет  сменяется озабоченностью.
             - Что здесь смешного?  -  потерянно  спрашивает Жаннет.
             -  Ты забыла, - говорю я, -  ты совсем забыла, что у меня всего лишь рука, а не руки…Всего лишь одна рука… Одна…
             -  Помолчи!  -  просит Жаннет. -  Ты делаешь мне больно…             
             -  Прости!
            -  Мы вернёмся в Ришон ле Цион, и у нас всё будет нормально, -  говорит Жаннет.
            Переведя взгляд на стену, я смотрю на деревянный крест, а потом спрашиваю:
            -  Ты так думаешь?
            -  Конечно, а ты  нет? -  вздрагивает Жаннет.
            Пытаюсь улыбнуться и, приподняв над одеялом искалеченную руку, говорю:
            -   Жить в ненормальном мире нормально  -  невозможно!
            -  У нас всё будет нормально, - говорит  Жаннет, - и я рожу тебе сына.
            -  Сейчас, когда я… О чём  ты думаешь?
            -  О нас, о тебе…-  шепчет Жаннет.
            -  Теперь я не тот… -  говорю я.
           -  Милый, этого не может быть!
           -  Ты лишь натерпишься со мной… Достаточно того, что я сам от себя натерплюсь?
           -  Ты тот…-  шепчет Жаннет. – Ты всегда будешь тот…
           -  Разве ты совсем  не видишь?..
           -  Не вижу! Не верю!
           -  Тебя я  никогда не обманывал.
           -  Но ты это делаешь сейчас!
           - Уйди, Жаннет! – прошу я. -  Этой  войне  не будет конца, теперь я знаю…
           -   Нет! – говорит Жаннет.
       -  Помолчи! -  прошу я. -  Уйди!
       Тишина.
       А потом за дверью слышится гул людских голосов.
       «Привели нового больного», - думаю я.
       Внезапно  на меня наваливается усталость и я, закрыв глаза, поворачиваюсь на бок.



       Ашер твёрдо заявил:
      - Твой демарш  на Испанию необходимо отметить!
     Потом добавил:
     -  В сугубо мужской компании!..
     -  Так уж необходимо? -  спросил я.
     - Так ведь событие!.. Бывать на границе всем нам приходилось, а вот за границами… Ты будешь первый…   
     Я  поклонился, заверив:
     -  Немного забудусь и незамедлительно вернусь…
     -  Думаешь, удастся?
     -  Что?
     -  От всего, что тут…?
    Мы помолчали, а потом я напомнил о «мальчишнике».
    Ашер рассмеялся:
    -  «Мальчишник»  -  это когда до первых волосинок над верхней губой, а у нас, слава Богу, они уже и на…
    Пропустив мимо внимания столь образное разъяснение, я спросил:
    -  Где соберёмся?
    Ашер сообщил:
    - Там, где одни лишь свои, и чтобы с минимальной на тебя затратой…
    -  Выходит, не у тебя!  -  предположил я.
    -  Нет, разумеется!  На подвиг согласился Миша…
    Это была странная вечеринка.
    Вместо того, чтобы посидеть, поговорить, в конце концов, немного выпить, Миша угостил нас актёром Цви Даноном,  который прославился тем, что в одном из театров Яффо сыграл роль араба-палестинца.
     «Ничего себе «одни лишь свои», -  уныло подумал я, и, словно прочитав мои мысли, Ашер бросился на кухню изучать холодильник.
    -  Голоден?  -  прокричал ему вдогонку Миша.
    Ашер не ответил.
    -  Принести огурец?
    Не скрывая своего неудовольствия, Ашер прошипел:
    -  Разве огурец выпивка?
    Миша рассмеялся и полез в карман за записной книжкой.
    -  Выставляй бутылки, - не унимался Ашер, -  иначе безопасность тебе не гарантирована…
    И тогда Цви Данон рассказал анекдот, где уверялось, что в мире нет ничего такого, чтобы могло гарантировать стопроцентную безопасность… Так, к примеру, Гершон Коэн, оказавшись за границей, приобрёл по совету опытных друзей целую пачку новеньких презервативов, однако, выйдя из аптеки, тут же попал под машину…
   Наступила тишина.      
   Первым пришёл в себя Ашер. Одарив ядовитым взглядом Мишу и Цви Данона, он плотно приложил к моей груди ухо. Закрыв глаза, я с трепетным волнением стал ждать результата медицинского осмотра.
   Наконец, ласково погладив мою грудь, Ашер объявил:
   -  Не слушай ты их! У тебя всё в норме, и никакие гарантии безопасности тебе в Испании не понадобятся!..
    -   Спасибо, друг, за профессиональный прогноз! -  сказал я Ашеру.
    Миша в смущении отвёл глаза и вдруг, достав из-под стола две бутылки бренди, помахал ими перед нами.
    Жест хозяина оценили аплодисментами, а я, прощая Мишу за его попытку отговорить меня от полёта в Испанию, всё же отметил:
     -   Зря старался!
     -   Зря!  -  ответил вместо Миши актёр.
     -  Лучше бы постучал по дереву! -  заметил я.
     Миша постучал, а потом тихо промямлил:
     -  Я ведь из гуманных побуждений…
     -  Я вернусь! -  перебил я.  -  Вернусь целым!..
     -  Прости!  -  сказал Миша.
     -  Ладно! 
     -  Прости! -  сказал  Цви Данон.   
     -  Ладно! 
     Мы выпили.
     Помолчали.
     Выпили ещё.
     Помолчали ещё.   
     Я спросил:
     - Любопытно, что должен ощущать израильтянин, играя на сцене палестинца?
     -  Судьбу! - ответил Цви Данон. - Роль для двух народов на одной сцене придумал не я…
    Мы выпили ещё.
    А потом Ашер задумчиво проговорил:
    - Невероятно, но кто-то задолго до меня заметил, что жизнь - это тот же спектакль…
    -  Совершенно верно, спектакль!..  -  подхватил Цви Данон.
    -  И каков же в нём финал? - спросил я, готовый к тому, что ответа не услышу.
   Ответа не услышал.
   «Осталось попрощаться с отцом»,  -   подумал я.
   -   Всё будет отлично!  -  сказал Миша.
   Мы молча обнялись.
   -   С такими ручищами, как у тебя…-  начал Ашер.
   -   Не пропадёшь!  -  договорил Цви Данон.
   Я поднялся, обнял друзей и позвонил Жаннет.
   -  Двое мужчин приглашают тебя на ужин в «Улей», -  сказал я.
   -  Вот ещё! -  сказала Жаннет.
   -  Ты не рада?
   -  Двое?  -  уточнила Жаннет. -  Ты сказал «двое»?
   -  Двое мужчин!  -  уточнил я.
   -  Надеюсь, ты – один из них?
   -  Конечно! Ты не спрашиваешь, кто другой?
   -  Кто другой? -  спросила Жаннет.
   - Мой отец считает, что перед нашим отлётом, надо бы покутить в ресторане. Что скажешь?
   -  О!  -  сказала Жаннет.
   -  Это всё, что ты можешь сказать? -  спросил я.
   -  Этого достаточно! -  засмеялась  Жаннет.



   -   Хочу  проститься! -  говорит отец, подходя к кровати Паоло.
   -   Улетаете? 
   -  Доктор Гомес обещал на днях выписать моего сына, и я смогу встретить  его дома.
   -  Хорошо  дома, -  говорит Паоло в подушку.
   -  Не вешайте носа, Паоло, скоро и вы вернётесь.. .Я пришёл проститься…
    Оторвав лицо от подушки, Паоло поворачивается на бок.
    -  А вино?  -  спрашивает он.
    -  Что?
    -   Пришли проститься, не прихватив с собой бутылочку хорошего вина?
    -  Как-то не подумал…
    -  Ладно…
    -  Простите…
    -   Я всегда считал, что израильтяне думают недостаточно…
    Пожав плечами, отец  отводит виноватые глаза  в мою сторону.
    -  Мы исправимся!  -  обещаю я,  подходя  к окну.
    К больничной прачечной подвозят тележку с грязным бельём. На траве возле ограды два санитара играют в карты.
   -  Наша палата осиротеет, -  вдруг  говорит Паоло.
   -  Вот и отлично!  -  говорю я и  отхожу  от окна.
    - Осиротеет ненадолго, -  продолжает Паоло и задумчиво смотрит на стену с деревянным крестом.
   Отец  обнимает меня за плечи, и я вдруг  ловлю себя на том,  что не помню, когда отец в последний раз обнимал меня за плечи.
    -  Прилетайте  ещё в Испанию!  -  говорит Паоло.
    - В Испанию?  -  вздрогнув, отец  трогает пустой рукав моего халата.
    Я объясняю :
   -  Паоло приглашает нас порыбачить на речке под Мадридом, и ещё он приглашает к себе на обед отведать рис с креветками, политыми сверху немного ромом.
   -   Всё верно!  -  улыбается  Паоло и ладонью проводит по небритой щеке. -  Бог даст, свидимся ещё,  и уж тогда…
   -    Я знаю, что у вас тоже  есть сын, -  говорит отец.
   -   Увы, теперь его забрали в солдаты.
   -   Не хотите, чтобы он стрелял?
   -   Не хочу, чтобы в него стреляли!
   -  В  Испании,  вроде бы, стреляют редко, -  замечаю  я.
   -  Вроде бы… - задумчиво говорит Паоло и смотрит на отца. -  В тридцать восьмом  наши деды  настрелялись…  Потом  отцы… Да и  нам с вами, кажется, перепадало…
   - Перепадало, -  говорит отец. - А потом ужас повторялся вновь… Повторялся всегда…
   -  Теперь наши сыновья...
   -  Совсем без «ужаса», наверно, не выходит…-  говорит отец.
   -  Детям-то за что?
   Отец не отвечает. Он держит меня за плечи.
   -  А может…- говорит Паоло.
   -  Что?
   -   В библии сказано: «Отцы наелись кислого винограда, а  у детей на зубах оскомина…»
  Отец оборачивается на деревянный крест, а потом, пожимая Паоло руку,  шепчет:
  -  Если бы оскомина…Если бы только…
  Из коридора доносятся возбуждённые голоса.
  - Мне пора! - отец смотрит то на меня, то на Паоло и старается улыбнуться.
  «Привезли кого-то ещё…»  -  думаю я о голосах в коридоре.
  - Только, пожалуйста, не надо говорить, что в Испанию никогда не прилетите,  -  просит Паоло. -  Ладно?
  Отец растерянно оглядывает палату. Тишина. Кажется, что из этой тишины нам  не выбраться…
  Смотрю, как отец  идёт к двери.
  -  Отец!.. -  говорю я в его спину  и  делаю просящие глаза.
 Коснувшись дверной ручки, отец вдруг  оборачивается.
 -  Ладно, -  говорит он, обращаясь к  Паоло, -  не скажу!



   Припарковав машину возле дома  Жаннет, я поднялся наверх. Надо было вынести дорожные сумки на улицу. Был первый час ночи. «Пока!»  -  сказал я моей машине, потом позвонил отцу, чтобы снова сказать, что всё будет в порядке…
 У Жаннет было отличное настроение, и я любовался её лицом, шеей,  плечами, бёдрами, да и чем только нет...
 -  Я звонила в Ашдод маме и сказала, что всё будет в порядке…
 -  А папе?  Что ты сказала папе?
 -  Ему я сказала, что в порядке будет всё… 
 Заглянув в глаза Жаннет, я выразил восхищение её умением составлять слова, но, в ответ на мой восторг, она изрекла:
 -  Вот ещё!..
 В аэропорт Бен-Гурион нас отвёз Ави. У него был старый, но просторный «додж», так что багажник открывать не надо было, а дорожные сумки уместились на заднем сидении рядом с Жаннет.
 Ави всю дорогу  рассказывал анекдоты, и мы громко смеялись.
 - К твоему возвращению я подберу новую программу, -  вдруг сказал Ави.  -  Рассчитываю на тебя!
 -  Рассчитывай! -  отозвался я.
 Ави  внимательно посмотрел на Жаннет, потом снова на меня. 
 -  Очень рассчитываю! – повторил он.
 -  Рассчитывай очень! -  повторил я.
  Потом, перед тем, как подняться на эскалаторе в зал для проверки документов, Ави вдруг сказал, что на этот раз Игорь исчез не так, как исчезал прежде. Он даже не исчез, а улетел…
  -  С  Таней?
  -  За Таней…
  Мы помолчали.
  - Я вернусь!  -  сказал я. -  А может, Игорь всё же позвонит?
  -  И что? -  спросил Ави.
  -  М-м-да, -  ответил я.
  До нашего отлёта оставалось полтора часа.
  Мы обнялись.



  К чему бы это?
  Ночью  приснился сон, будто мы с сестрой Изабеллой играем баскетбольным мячом в теннис.
  -  Играть баскетбольным мячом в теннис -  малое удовольствие, -  сказал я после матча..
  - Совсем никакого!  - согласилась со мной сестра Изабелла. -  К тому же,    увязалась какая-то тень, и я видела, как она  цеплялась за ваши руки. Вы так и не смогли  провести ни единой нормальной подачи, и был очень расстроены такой жизнью… И я не могла толком играть, потому что было жаль вас. Подумав, я предложила достать из больничного склада топор. «Возьмите  топор и отрубите свою тень!» - посоветовала я, а вы усомнилис…  «Разве  тень рубят?»  -  спросили  вы.
  К чему бы это?
  Выхожу в коридор, чтобы  избежать вопрошающего взгляда  Паоло. Уже не ночь, но ещё не утро. Дежурная сестра сидит за конторкой и, увидев меня, поднимает голову.  «Это не сестра  Изабелла!» - думаю я с облегчением  и молча прохожу мимо. Дежурная сестра снова опускает голову на сплетенные  локти.
  Оказывается, в коридоре я не один.
  Двое мужчин, взявшись за руки, неторопливо бродят вдоль стены. «Как тени!»  -  думаю я.
  В окне виднеется небо, на котором, словно множество рук, раскинуты  серо-голубые полосы.
  К чему бы это?
  Под небом забор, деревце, трава.
  Деревцу хорошо  -  в него не стреляют.
  Трава бледная, выгоревшая от пристальных взглядов солнца.
  Хорошо бы стать деревцем, но  я  -  музыкант.
  Больничный двор упирается в  забор.
  Забор решётчатый и немного ржавый.
  За забором мир Испании.
 Деревья  не ржавеют.
 Трава, деревце, забор.
 Возле деревца лежит  тень.
 Тень!
 Тень?
 Если тень, то…
 Жаль деревце.
Господи, не надо!..
 Отворачиваюсь.
 Возвращаюсь в палату.
 Мир больницы.
 Стены, потолок, окна.
 На меня надеется Ави. Он надеется очень.
 Игорь летит за Татьяной. Он надеется, что…
  Любопытно, на что Игорь  надеется?
 Окна, потолок, стены.
 Отец дома. Он надеется увидеть меня дома. Надеется увидеть на днях…
 Сквозь стекла  окон к стене, на которой крест, прорывается свет.
 Свет кажется ненастоящим.
 К чему бы это?
 Дедушка, надеюсь, что сейчас ты…
 Потолок, стены, окна.
 Из нашей планеты  выкачали воздух, чтобы наполнить её  нефтью.
Выкачали это… Потом выкачают  то…
А надежду?..
Взрывы, больницы, кладбища.
Мир корчится  в судорогах страха.
Взрывы, больницы, кладбища.
Может, ещё обойдётся?
Может, я ещё…
Джаз, друзья, любовь.
Потолок, стены, окна.
День-ночь, день-ночь.
 Ночью, если нет луны, тени отступают.
Окна, потолок, стены.
Сейчас день, и к скрещенным ногам того, кто на кресте, прижимается, словно о чём-то  вымаливает, жёлтый  изгиб  тени.
 К чему бы это?
Джаз, друзья, любовь.
 Из планеты  выкачали воздух.
 Жаннет!
 Паоло не спит. Издали киваю головой: мол, доброе утро!
 -  Не думай ни о чём таком!  -  вдруг говорит Паоло.
 Вздрагиваю.
 К чему бы это?



 Я взглянул на часы. До рассвета оставалось два-три часа. В светло-сиреневом небе Мадрида ещё дремали серебряные лики звёзд, а по  дороге из аэропорта в город, будто на утреннюю пробежку, выбежали  десятки такси. Вдохнув в себя воздух  Испании, я обнял Жаннет и закрыл глаза. «Вот он, покой!..»
  Я открыл глаза.
  Жаннет улыбалась.
  Господи, как мне хотелось, чтобы эта девушка была счастлива!
  Жаннет  стояла и улыбалась.
  -  Какая прелесть ощутить себя туристом! – сказала она.
  -  Уже?  Когда ты успела ощутить себя туристкой?
  -  Тогда ещё, когда ты впервые заговорил об Испании…
  Водителю я сказал  притормозить на Гран Виа.
  -  Здесь ведь центр, правда?
  -  Самый центр!  Название гостиницы помните? 
  Я замялся.
  -  А как же! -  сказала Жаннет. - Она где-то рядом, и нам бы хотелось пройтись пешком.
  Поставив дорожные сумки на тротуар, водитель посмотрел на нас с нескрываемой настороженностью, но после того, как я расплатился, он, просунув в открытое окно руку, молча помахал нам и развернул машину в сторону аэропорта.
   -  Он может подумать, что мы нищие или скряги, -  предположил я.
   -  Может! Только так он не подумает.
   -  Почему нет?
   -  Потому что мне бы не хотелось!
   -  В таком случае, он так не подумает…
   Немного пройдя вдоль Гран Виа, мы свернули в одну из боковых улочек, потому что заметили на двери трёхэтажного особняка медную дощечка с надписью: «Отель «Как дома» , 3-тий этаж».
    Лифт был на ремонте.
    Жаннет засмеялась и даже захлопала в ладошки.
    -  Это то, что нам надо! – сказала она.
    -  Что нам надо? – не понял я.
    Жаннет кивнула на лифт.
    - То, что лифт временно не работает, это отличный признак, понимаешь?
    Я продолжал не понимать.
    -   Лифт работает постоянно лишь в дорогих  гостиницах…   
    Теперь понял, и на моём лбу тут же выступили капли пота.
    -  Повезло нам!  -  вздохнул я, и  потащил сумки на третий этаж.
    Хозяйка отеля предложила нам полторы комнаты с двумя окнами и небольшим балконом, а ещё кровать с подушечками-валиками, шкаф с набором постельного белья, чуть прогнутый в середине диван, стол и два стула, обтянутых изрядно потёртой материей. Туалет и ванная располагались в коридоре со скрипучим полом. Ни телефона, ни телевизора в комнате не было.
    «А это ваш ключ», -  сказала хозяйка и протянула его мне.
    Жаннет изобразила счастливое лицо, и тогда хозяйка сказала, что у меня очень милая жена. Я тут же с ней согласился. «Могла бы сказать что-либо лестное и обо мне», - подумал я, но тут же смягчился, поняв, что слова были бы лишними, ибо и так заметно…
    - Надеюсь, своим присутствием мы вас не потревожим? -  вкрадчиво проговорил я.
    -  О, вы не должны ни о чём беспокоиться! - округлив глаза, хозяйка похлопала себя по животу. -  Вы, наверно, заметили, что наш отель называется «Как дома»?
    Я покачал головой, подумав, что именно это название и вызывает во мне беспокойство.
   -   Ни о чём не беспокойтесь…-  повторила хозяйка.
   - Мы не будем! -  пообещал я. -  Мы, собственно, затем и прилетели в Испанию, чтобы не беспокоиться…
    Хозяйка глотнула слюну. Кажется, она приняла нас за  ненормальных.
    - Располагайтесь! – проговорила она и торопливо вышла из теперь уже наших апартаментов.   
      Я вставил ключ в двери, повернул его столько раз, насколько это было возможно, и обнял Жаннет.
     В раскрытые двери балкона виднелось небо.
     -  Устал? -  Жаннет взяла мою руку.
     -  Но сейчас вряд ли усну...
    -  Сейчас о сне даже думать грех! -  заметила  Жаннет.
    Решив не грешить, я занялся распаковкой сумок, а потом, приняв душ и переодевшись, мы вышли на балкон, чтобы посмотреть на ночное небо, на застывшие окна домов, на синеву засыпающих деревьев. В просветах между зданиями виднелся освещённый кусочек площади, в которую упиралась улица Гран Виа.
   Жаннет  чему-то улыбалась, и я, прижимая её к себе, слушал, как она дышит.
   «Не молчи, - думал я, -  скажи хотя бы слово:
   тёплое…
   острое…
   мягкое…
   едкое…
   бодрое…
   ласковое…
   терпкое…»   
   -   Ещё!  -  услышал я. -  Ещё, ещё, ещё!
   И больше ничего в этой ночи не было, кроме пылающих губ и жадных, не устающих обнимать рук.
   На рассвете мы спустились вниз, чтобы отослать родителям телеграммы и позавтракать.
   По дороге я подумал об Ави, Игоре, Боазе. И о своём ученике подумал. И о его деньгах…
   -  Знаешь, - сказал я, когда мы отыскали почту, -  всё-таки приятно осознавать, что мы не нищие!
   -  В каком смысле?  -  не поняла Жаннет.
   -  В духовном, разумеется!  -  объяснил я. -  И вообще…
   Кажется, к моему «вообще»  Жаннет отнеслась с большим пониманием.
   Три металлические ступеньки привели нас в кафе, напоминающее вагон пассажирского поезда. Взяв по два поджаренных ломтика хлеба с сардинами и две чашки крепкого кофе, мы сели возле окна. Чтобы не терять время, мы заранее решили наспех завтракать, наспех обедать, а на ужин всегда можно взять что-нибудь с собой из магазина, который был напротив нашего отеля.
   Под потолком звучала музыка. Мелодия казалась странной. «Наверно, слова тоже странные», -  подумал я.
   Я обратил внимание на сидящего за соседним столиком молодого человека, задумчиво глядевшего то в окно, то на свои руки, которые держал на пустом столике. Перехватив мой взгляд, он вдруг принялся объяснять нам, что лишился работы в Университетской лаборатории. У него была интересная работа, и теперь он не знает, как об этом забыть.
    Я ощутил боль в позвоночнике.
    -  Как вы считаете, - спросил он, -  я нехорошо поступаю, желая  забыть о том, чего всё равно уже больше нет?
    -   Ничего плохо!  -  сказал я. -  В этом нет ничего плохого…
    Он посмотрел на Жаннет. Потом на свои руки.
    - Вам приходилось испытывать чувство, когда хочется лишь одного  -  забыться?.. – спросил он.
    Мы с Жаннет переглянулись.
    Я снова ощутил боль в позвоночнике.
    -   Приходилось!  -  сказала Жаннет.
    Я добавил:
    -   Приходится!
    Он замолчал. Я спросил:
    -   О чём  эта песня?
    Молодой человек улыбнулся. У него оказалась странная улыбка.
    -   О том, что каждого из нас ожидает свой рай.
    Я повернул лицо к Жаннет.
    -   Понятно?
    -   Над этим стоит подумать, -  посчитала Жаннет.
    -   Но это не к спеху! -  заметил я. -  На погружение в рай у нас ещё есть какое-то время…
    Жаннет пообещала, что над этим будет думать совершенно медленно, и тогда я с облегчением  вернулся к завтраку.
    Вдруг наш сосед поднялся и, подойдя к пёстро разрисованному  автомату, опустил жетон.
    Через две-три минуты  он вернулся.
    -  Не хотите попробовать?
    Я покачал головой.
    -  Не любите играть?
    -  Не любим проигрывать! -  объяснила Жаннет.
    Он снова положил на пустой столик руки и опустил голову.
    Я послушал, как хрустят под зубами поджаренные ломтики хлеба.
    Молодой человек вдруг поднял голову и посмотрел на нас неспокойными глазами.
    -  Думаете, времена «получше» наступят?
    Я хотел сказать, что времена бывают  и похуже, но сказал:
    -  Надо дождаться…
    -  Только и всего?  Я совсем потерял голову…
    -  Надо дождаться… - повторил я.
    -  Думаете, мне вернут голову?
    Жаннет тоже подтвердила, что времена получше ещё наступят.
    Мы поднялись.
     С одной из крыш на Гранд Виа на нас глядели огромные каменные ангелы, а в самом конце улица повела нас к широкому проспекту с липовой аллеей. В стороне, за густо разросшимися кустами, я заметил здание музея «Прадо». На музей «Прадо» мы решили потратить другой день, чтобы весь целиком…Самое сладкое  -  на десерт…
   Неподалёку  звонили колокола.
   Из широко распахнутых дверей огромного собора доносились                тяжёлые густые  звуки.
   Жаннет остановилась. Она смотрела то на меня, то на раскрытые двери.
   -  Орган!
   -  Это то, что с торчащими трубами? – спросил я.
   -  То! Зайдём?
   -   Я никогда в соборы не...
   -   И я не…
   «А если из собора нас выгонят?»  -  подумал я.
   -   Зайдём? -  повторила Жаннет.
   -   Как?
   -   Я думаю, ножками…
   Поднявшись по широким мраморным ступеням, мы остановились у входа. Мимо нас проходили люди, неторопливо зажигали тоненькие белые свечи и ставили их вдоль стен. Вокруг алтаря высились, словно стражники, свечи большие и красные, а на священнике, стоявшем к нам спиной, сверкала парча. Я посмотрел на жёлтые трубы органа, на людей, заполнивших собор, и вдруг подумал о господине Берковиче.
   Жаннет сжимала мои пальцы.
   -   Впечатляет, правда?
   Я покачал головой.
   -   И собор, и музыка и свечи!
   -   У этих людей свой мир, правда?
   Я молча поцеловал волосы Жаннет и вспомнил о песне «У каждого свой рай!»
   -   Разве здесь целоваться можно?  -  спросила Жаннет.
   Я оглянулся. Мимо нас проходили люди.
   -   Нам можно!
   Мы постояли ещё, а когда мне захотелось поцеловать Жаннет снова,  мы, на всякий случай, вернулись на улицу.
   Солнечные проспекты.
   Разгорячённые лица туристов.
   Каждое здание - дворец.
   Каждый дворец  -  музей.
   Трогая друг друга, мы свернули в узкую тенистую улочку, где  трое парней, развернув на спине четвёртого большую карту, сосредоточенно разглядывали её. Заметив нас, они подняли головы. Кажется, хотели о чём-то спросить, но передумали и только улыбнулись. Мы улыбнулись в ответ. В конце улочки сверкала витрина музыкального магазина. Я остановился.
   -   Что?  -  спросила Жаннет
   Я подумал: «Кажется, она не догадывается, что у нас будет сын, и что я подарю ему дюжину барабанов».
  Заглянув в бутик с серебристой дверью, я настоял на том, чтобы Жаннет примерила почти невесомую блузку. Жаннет охотно примерила, и я охотно  блузку купил.
  На площади возле Королевского дворца стояла большая группа людей, и мы подумали, что попали в праздник; на самом деле, люди слушали игру трёх пожилых гитаристов, которые сидели на складных стульчиках, а возле их ног стояла небольшая коробка с музыкальными дисками.
  Щемящие душу мелодии. Мы попросили два диска.
  Потом Жаннет решила позвонить.
 - Мамочка, - доносилось из телефонной будки, - здесь так замечательно! Да, конечно…И я…И папу…Передам обязательно…И он тоже…
 Я смотрел на залитый солнцем Мадрид, на рдеющие щёки прохожих и на радостные губы Жаннет.
 Мимо проехал большой жёлтый автобус, и тогда тень от будки  сорвалась с места и побежала по тротуару. Я невольно посмотрел себе под ноги -  моя тень осталась в состоянии недвижно-притаившемся, будто втайне выжидала, что, в конце концов, я об неё споткнусь.
Глаза Жаннет искрились, блестели, сверкали.
-  Как ты считаешь, от счастья кричат? -  спросила она.
- Не знаю! – ответил я и неожиданно для себя ощутил непреодолимое желание крикнуть. Просто крикнуть…


-   Наконец-то!  -  говорит Паоло.  -  Наконец-то ты проснулся!
-   А что,  не надо было?..
-   Я  уж было  подумал, а не  швырнуть ли  в него  подушкой.
-   В него?
-   В твой сон… Наверно, он был очень страшный, если ты так  кричал…
-   Я кричал?
-   Ты просто орал! 
-   Какого чёрта я стал бы орать?
-    Возможно, -  смеётся Паоло, -   до тебя дошёл слух, что китайцы за одно  с корейцами решили принять мусульманство?



  В рыбном ресторанчике мы полакомились жареными осьминогами, а потом заглянули в компанию «Rent me» и, сняв в наём «Citroen Xsara», колесили по Мадриду… Torre de Madrid, храм египетских богов, Palacio Real, военно-морской музей,  дом Лопе де Вега, «дом с семью трубами», памятник Христофору Колумбу, Teatro Real…
 Время от времени, желая лишний раз убедиться, что глаза Жаннет по-прежнему искрятся, блестят и сверкают, я останавливал машину.
 Возле толедских ворот я достал из «бардачка» дорожные карты.
  -  Утром махнём в Коста дель Соль! -  объявил я
  Прижавшись ко мне, Жаннет молчала, и я понимал, что слова ни к чему, если глаза искрятся, блестят и сверкают.
  Когда же в Мадриде зажглись электрические лампочки, мы, прихватив с собой огромную горячую пиццу и бутылку «merlot», припарковали машину перед отелем «Как дома».
  - Вперёд! - скомандовала Жаннет, и я бережно, даже трепетно вознёсся с нашим ужином на третий этаж.
  Приняв душ и переодевшись, мы решили поужинать на балконе. Ночь была тёплая, пицца мягкая, вино душистое, и нам ничего не стоило уговорить себя, будто мы пребываем и в Испании, и в Италии одновременно. 
   -  Этот город забыть невозможно, правда? -  сказала Жаннет.
   -  Наверно, это будет нелегко… 
   -  А ты не очень напрягайся! -  попросила  Жаннет. Она пила вино, разглядывала небо и  восторгалась причудливыми линиями решётки на нашем балконе.
   Я подумал об отце.
   Над нами, испугав тишину, пролетел самолёт.
   Стало жаль тишину.
   И вдруг тишина вернулась.
   Я подумал, как хорошо, когда  покой.
   Жаннет подняла бокал.
   -  За нас!
   Я подумал о друзьях.
   -  За всех нас и за покой!
   -  И за покой! -  отозвалась Жанет.
   Мы помолчали.
   В небе замерла луна.
   -  Уж очень она задумчивая, -  сказал я.
   -  Она такая всегда, - заметила Жаннет.
   Я посмотрел на часы.
   -  Скоро начнёт светать.
   Жанна пожала плечами.
   - Наступит рассвет, и она уйдёт... Луна не вечна, как и всё остальное…
   Я возразил:
   -  Думаю, что ты беспокоишься напрасно…  Луна -  вечна... Как и всё остальное…
   Жаннет рассмеялась.
   -  Даже если к утру ей вздумается уйти, я всё равно беспокоиться не стану... Ведь мы-то останемся?
   -   Мы  -  останемся!..
  Я представил себе, как  мы утром  спустимся к машине, чтобы поехать в Коста дель Соль, где, наконец-то, сможем ощутить желанный покой и бесшабашность,  и где будем замечательно пить, замечательно поедать испанские блюда, замечательно купаться в море, замечательно загорать, замечательно наблюдать за закатом  солнца, замечательно бродить по улицам незнакомых городов или замечательно разъезжать в замечательной машине, а ночью валиться с ног от усталости и совсем уж замечательно друг друга любить.
   Я посмотрел на Жаннет. Её глаза искрились, блестели, сверкали по-прежнему.
   -  У тебя удивительные волосы, -  сказал я.
   -  У тебя замечательные руки, -  сказала она.
   Потом, допив вино, мы принялись разглядывать дома напротив, и вдруг выяснили, что в Испании каждый балкон украшен причудливыми линиями металлических решёток.
  Я подумал о решётках  на тюремных камерах мира.
  -  Viva  Espania!  -  сказал я.
  -  Viva! -  устало улыбнулась Жаннет и вдруг закрыла глаза.
  Я отнёс её на кровать.
  Взглянул на часы -  до рассвета было недолго.
  И тогда я подумал, что ещё смогу успеть…
  -  Сбегаю на рынок?  -  сказал я хозяйке отеля.
  -  Рынок? – не поняла она.
  - Моя дама спит, и я подумал, что пока моя дама спит, успею сбегать на рынок за черешнями…
  - О, здесь отличный рынок, и вы это здорово придумали!.. Знаете, вы, должно быть, хороший человек, если такое придумали…
  - Вы тоже хорошая! - сказал я. - Мы решили прокатиться в  Коста дель Соль.
  - О! - хозяйка одобрительно покачала головой и пожелала нам  приятного путешествия.




     В  больнице, как  в танке  -  дни  короткие, а  ночи длинные.
      Утро – это  время между…
      Думаю,  как мне  отнестись к внезапной перемене.
      Не надо думать!
      Думаю…
      Желаю привыкнуть к состоявшейся очевидности.
      Не надо желать!
      Желаю…
      Мучаюсь собою.      
      Мучаю себя.
      Мучаю, оттого,  что вдруг  понимаю…
      Понимаю: для того, чтобы освободиться от желания не думать, надо освободиться от желания не понимать…
      Но…
     Понимаю:  в паре с Леонидом Пташкой  теперь уж точно  не сыграю…
     Хотя…
     Понимаю: всякий  концерт когда-то кончается…
     Понимаю: ничто не вечно, кроме вопросов, на которых нет  ответов…
     Хотя…
     Понимаю: моя тень  -  навсегда и повсюду…
     Господи, отруби от меня  мою  тень!
     Рука… Больница…
     Вчера, прощаясь, отец  сказал:
    -  На днях  и  ты сможешь вернуться!
    -  Куда?
   Словно испугавшись чего-то, отец подошёл ко мне  совсем  близко, прижался.   
   -  На родину… - шептал он. -  На родину…
   - Как же  я теперь?..
   -  Руку  подлечат…Будет как новая…
   Попытался  представить  себе  новую руку.
   Меня охватила дрожь…
   - За что нам такое?  -  спросил я и подумал: «Сейчас отец ответит: «За всякое!..»
    Отец не ответил, и лишь прижался ко мне ещё плотнее. Потом он попрощался с Паоло и вышел.
   -  Где у человека родина? -  спрашиваю  я у Паоло
  Паоло отвечает  сразу, будто решил для себя давно:
   -  Родина там, где человеку хорошо!
   Я отворачиваюсь и снова  смотрю  в окно.
  Больничный двор. Склады. Забор. В  траве лежат тени…
  -  Где человеку хорошо? -  спрашиваю  я.
  Смеётся  Паоло и  рассказывает  о своём отце, который в тридцать восьмом  с русским сапёром подружился.  Тот поговаривал: «Для русских родина там, где есть водка, а водка есть повсюду…»
  «Я водку не пью», - думаю я и, кажется, вижу, как на полу, обхватив мои ноги, беззвучно хохочет  тень…
   -  Но плохо, -  говорю  я, -  повсюду плохо…
  Повсюду!  -  отзывается  Паоло.
  Смотрю  в окно.
  Двор, склады, ржавая решётка забора.
  -  Надо жить!  -  слышу  я  за спиной.
  -  Где?
  -  В Иерусалиме! -  говорит  Паоло.
  Оборачиваюсь.
  -  В Иерусалиме? – удивляюсь  я. -  Вы бы хотели  жить в Иерусалиме?
  Паоло лежит  на боку, и я вижу  его седой затылок.
  -  У каждого свой Иерусалим… -  говорит  он.
  Перевожу  взгляд на висящий на стене крест.
  -  Понимаю!  -  говорю я потом.
  -  Неужели?
  -  Считаете, что я не понимаю?
  Паоло продолжает  лежать отвернувшись.
  -  А может, понимаешь… Тогда  скажи, отчего в мире войны?
  -  Не знаю!
  Повернув лицо ко мне, Паоло спрашивает:
  -  Сказать?
  -  Скажи!
  -  Из-за Иерусалима…
  -  Из-за Иерусалима?
  -   У каждого свой Иерусалим…
  -   Ну, да!  -  говорю  я.  -  Это как тень -  у каждого она своя…
  -   При чём тут тень?  -  не понимает  Паоло.
  «Если забудешь, Иерусалим…»  -  думаю  я и возвращаюсь в кровать.
  В дверях стоит Жаннет.  На ней  блузка – мой подарок.
   -  Ты осталась? -  говорю я.
  Жаннет отворачивает лицо, а ладонь с моего плеча не убирает.
  «Ладонь опусти на руку, -  мысленно прошу я. -  Если смелая…»
  Ладонь на руку  не опускается.
  -  Ты не улетела?
  -  Вот ещё!..
       -  Какой я  теперь, видишь?..
  - Всё такой же, - говорит Жаннет.
  - Такой же?
  - Всё такой же глупый…
  Хочется  выть.
   Стесняюсь.

 
   
  Несмотря на столь ранний час, на рынке было много народу, и мне пришлось довольно долго пробираться к ларьку, где высокая полная женщина, придерживая на лице улыбку, протянула мне огромный кулёк с черешнями. «Жаннет, -  подумал я, -  готовься к  царскому завтраку!»   
   Внезапно, словно в судороге, рынок вскинулся, затрясся, и ларьки, сбрасывая с себя добро на цементный пол, стали торопливо рассыпаться.
   Какая-то сила толкнула меня в спину, и я ощутил, как  что-то очень горячее схватило меня за руку и потянуло к полу. Послушно опустившись, я разметал по сторонам руки. От пола потянулся запах дыма, а сверху  неудержимо сыпалась штукатурка, битое стекло электрических лампочек и винных бутылок; на меня навалилось чьё-то перекошенное лицо с блуждающим, безумным взглядом и дрожащим ртом, который, как и мой рот, короткими сдавленными рывками ловил наполненный пылью воздух. С невероятным усилием мне удалось повернуться на бок, чтобы высвободить лицо, и тогда я увидел, как вокруг меня заметались тени. Они метались повсюду, сбивая друг друга и невыносимо громко крича. Всё завертелось…
    Боль случилась внезапно и потекла из глаз, носа, ушей, а потом, проникнув в грудь, потянулась к горлу. Я сбросил голову на руку. Рука оказалась чужой. «Почему чужая?» - подумал я и куда-то провалился.
    Очнулся от мерзкого запаха. Изо рта на рукав рубашки стекала похожая на свернувшееся молоко блевотина, и когда я попытался приподнять голову, на меня вдруг обвалилось небо. Споткнувшись об небо, я успел подумать: «Почему же  так?», и сознание оставило меня снова.


   «А может, всё-таки завыть?» - думаю я  и  говорю:
    -  Зачем ты здесь?
    -  А как же?  -  спрашивает Жаннет.
    -  Подумай!
    -  О чём?
    -  Посмотри на мою руку…
    -  Вижу!
    -  Тогда зачем ты здесь?
    -  Вот ещё!
    Коридор длинный и пустой. Окно широкое и немое.
    -  Не хочу! -  говорю я.
    Где-то  скрипнула дверь. Пробежал запах лекарств.
    -  Как понимать твоё «не хочу»?  -  спрашивает Жаннет.
    -  Умеренно!
    -  Умеренно  -  это как?
    -  Не впадая в крайность!
    -  Я так и поняла, - говорит Жаннет.
    -  Почему ты не уходишь?..
    -  А ты как  думаешь?
    -   Жаннет, теперь я никто!.. Понимаешь, никто!..
    «Вернитесь, пожалуйста, в палату,  -  говорит издали сестра Изабелла. -  К вам поднимается доктор Гонзалес».
    -  Ты часть меня, - шепчет Жаннет, - и если ты – никто, значит, и я – никто.
    -  О чём ты? 
    -  О нас, о счастье…
    -  Ты не боишься, что я тебя задушу?
    -  На Отелло ты не похож…
    «Доктор Гонзалес поднимается!..»  -  напоминает сестра Изабелла.
    -  Разве теперь я могу думать о счастье?  - говорю я.
    -  Кажется, нет… -  Жаннет провожает меня до двери палаты. – Ведь быть счастливым - это быть любимым, а ты быть любимым больше не хочешь…
    -  Но как же…
    -  Мы вернёмся вместе и начнём всё сначала вместе, - твёрдо говорит Жаннет.
    «Кажется, мы уже начали…»  -  думаю я и говорю:
    -  Так ты останешься?
    -  Вот ещё!    
    Доктор Гонзалес трогает мой пульс.
     -  Волнуетесь?
     -  Наверно!
     -  Нет причины!  Через час вас выпишут из больницы, а через пять часов  ваш самолёт…В Израиле пройдёте курс… Что такое реабилитация, вы  знаете?
     -   В  Израиле её  в той или иной степени проходят все…
     -  Так вот…- доктор Гонзалес вдруг снимает очки и бесконечно долго и задумчиво протирает их. -  Я говорил с моим давним приятелем, профессором  Янкелевичем из больницы «Тель- хашомер»…
     -    Я всё равно волнуюсь.
     -   Напрасно!
     -   Доктор, думаете я смогу играть?
     -   Будете жить!
     -   А играть?
     -   Молодой человек, жизнь -  это и есть игра…Ваша игра ещё впереди…
     «Как это? -  думаю я, оглядывая палату.  -  Как это?  Как это?»
     На стене висит  крест, передо мной стоит доктор Гонзалес, на полу лежит моя  тень…
     -  Доктор, - говорю я, -  хорошо бы выпить по рюмочке за вас, за нас и за хрен с ней!..
     Не понимает доктор. Спрашивает:
      -  Кто такая  «с ней»?
      -  Да, так…Подумалось…
      -  Бывает… -  говорит доктор. -  Вам пора собираться!..
      Протягиваю больную руку.
     Принимая руку, доктор Гонзалес держит её так, словно взвешивает драгоценный товар, а потом молча отворачивается  и идёт  к кровати Паоло.
      -  Прощайте,  Паоло!  -  говорю я.
      -  Ага!  -  отвечает Паоло  и  пытается  сесть. Доктор Гонзалес задвигает ширму…


      
      …Над стоянкой такси чистое небо.
      -  Вот и всё!  -  говорит Жаннет.
      «Всё?  -  думаю я.  -  «Всё»  -  эта так много…»
      Разглядываю бегущую за мной  тень.
      -  Она не отстанет!  -  говорю я.
      -  Кто? -  спрашивает Жаннет.
      -  Старая знакомая… Какой сегодня день?
      -  Среда. Почему ты спрашиваешь?
      «Ещё не четверг…»  -  думаю я и говорю:
      -  Мне надо  делать джаз!
      -  Ты будешь делать джаз!
      -  Иначе никак…
      -  Конечно!
      И вдруг меня осеняет:  «Я  буду  просить у Него!..   Я  знаю о чём....»
      Подошло такси.  Мы сели на заднее сиденье, и я закрыл глаза.
      «Господи, разве  Ты  в моей просьбе  откажешь?..»