Единственный свидетель

 
    ГЛАВА ПЕРВАЯ
   
    Я начинаю свой рассказ второпях и не знаю, успею ли закончить его. Я никогда не писала ничего, что было бы длиннее квартального отчета в той лаборатории, в которой я работала много лет назад. Завлаб всегда хвалил меня за стиль и имел явное намерение поручить мне составление общего годового отчета, но я бы никогда не согласилась на это, потому что питаю отвращение к писанию еще со школьных времен. Мои сочинения были самыми короткими в классе, и мне ни разу не ставили выше тройки. Я начинаю писать и буду продолжать только потому, что у меня нет другого выхода. У меня есть другой выход — все рассказать следователю, но я уже несколько раз меняла показания, и он не поверит мне. У меня есть третий выход — написать короткую записку и… Нет, это рано. Это я всегда успею.
    Уже два месяца, как я являюсь своим собственным судьей. Я виновна, выношу я себе ежедневный приговор. Это мучительно. Пора написать себе адвокатскую речь. Ведь будет же у меня потом адвокат?
    Я ничего не сообщила детям. Они живут за границей и ничем мне не помогут. Дети! То, что со мной произошло, очень стыдно. Я прошу у вас прощения, если все это испортит вашу жизнь. Но если мне удастся рассказать правду…
    В сущности, я никому не могла бы рассказать всей правды.
    - Тоби, Тоби!
    - Тобик, старичок, ко мне!
    Тобик лижет мою пятку. Мой таксенок-короткие-лапки. Спасибо, милый. Если бы не ты…
    Если бы не он, как знать, не было бы и этой повести. Помнишь, Тобик?
   
    В тот вечер Тоби ужасно нервничал после прогулки. Я подумала, это оттого, что мы повстречались с пустующей пуделицей, и дала ему дома две конфеты, вообще-то строго-настрого запрещенные. Но он их даже не понюхал, а все бегал по коридору взад-вперед, как бывало, когда папа Коля еще жил с нами и Тоби ждал его прихода. Папа Коля, мой бывший муж, недавно умерший в Москве. Молодая вдова позвонила мне месяц тому назад, звала на похороны. Я отговорилась болезнью. Может быть, Тобик чуял папину-Колину смерть? Коля умер от рака прямой кишки. Наверное, я тяжело переживала бы его смерть и поехала на похороны, если бы не тот вечер, когда наш песик метался по коридору и чуть-чуть подвывал, как с тоски.
    Телефон зазвонил в полночь. Я уже почти спала, и Тобик пригрелся у меня в ногах, устав. Сейчас я должна припомнить каждое слово разговора, каждую интонацию. Но вначале необходимо рассказать о Регине, которая позвонила мне в полночь шестого июня, то есть уже седьмого июня.
    Регина никогда не была мне близкой подругой. Слишком разную жизнь мы вели. Я рано обзавелась детьми, хорошо жила с Колей до самого развода, вообще — очень хорошо жила, по сравнению с ней. Регина гордая женщина, она ни в чем не терпит превосходства над собой. Эта избалованность — от красоты. Регина ослепительная красавица. Не такая, как на обложке глянцевого журнала, а настоящая, с темпераментом и изюминкой, от которых дух занимается. Так Коля о ней говорил: "От нее прямо дух занимается". Я не то чтобы отваживала Регину от своего семейного дома, а… Нет, разумеется, я незаметно ее отваживала и отвадила. И что? Коля ушел к молодой, не красавице, а почти дурнушке. Впрочем, мне это давно все равно.
    У Регины была бурная жизнь с многочисленными романами и рассказами о них. Слушая ее, я как будто становилась героиней бесконечного женского сериала, эпизодической, разумеется, и даже вовсе закадровой, вроде голоса переводчицы (приходилось переводить для себя на свой язык с Регининого), потому что она никогда не предлагала мне познакомиться с ее кругом, да я и не стремилась к этому. У нас была "дружба вдвоем", сводящаяся к довольно редким встречам, все более редким с годами. В промежутках между ними мы не скучали друг по другу, встретившись же — почти скучали. Все шло к тому, чтобы эти паузы, удлиняясь, в конце концов слились в одну, бессрочную, и мы бы забыли друг о друге.
    Сейчас я понимаю, что совсем не любила Регину, что тянула эту охлаждающуюся дружбу только потому, что она не доставляла мне особых хлопот, в особенности после моего развода. К тому же меня подкупало ее отношение к моим детям. Своих детей у Регины не было. В детстве она задаривала мальчиков дорогими игрушками. Помню, она всегда ругала меня за то, что Котя донашивает за Петрушей одежду и обувь. Она помогла Пете с поступлением в институт… Да, Регина много делала для нас. Неужели мое отношение к ней было корыстным? Если так, то сейчас я искупаю эту вину…
    Вот еще — Регина помогла мне разменять квартиру после отъезда детей, так что, сдавая в аренду остаток, я избавилась от нужды после того, как потеряла работу. За что же она-то меня любила? Может, за то, что я ей никогда не была соперницей? Или за то, что держала при себе свое мнение о ее скоротечных и всегда неудачных романах? Что-то в ней было болезненное, даже в ее красоте. Она не могла долго удерживать мужчину возле себя. Два, три месяца, много — год. Дольше года — ни разу. А в общем-то, мое мнение ее ничуть не интересовало. Она никогда не "страдала" при мне. Мужчины менялись, как туфли. Я едва ли успела познакомиться хотя бы с одним из них. Регина трижды выходила замуж. Я была свидетельницей на ее второй свадьбе. В свидетели взяли Колю, и кроме нас — никого "гостей". Бутылка шампанского в загсе и отъезд в аэропорт. Потом возвращение и через месяц — развод. Коля шутил, что у меня черный глаз. Что беременным нельзя быть подружками невесты. Я была беременна Котей. А с первым мужем Регина разошлась еще до нашего с ней знакомства. Третьего я даже не видела… Брак ли, связь или интрижка — не дольше года.
    О н — исключение?
    Но хватит мне считать Регининых мужчин.
    Скажу еще, что мы с Региной не были откровенны друг с другом до конца. Не могли, даже если бы и захотели, но мы не хотели. Между нами все время висело напряжение неискренности, к которому мы так привыкли, что перестали его замечать. Мы словно каждым своим словом что-то доказывали друг другу, не споря, но всегда противостоя. Не могу объяснить это точнее, чем сказал бедный Коля: "Вы как на театре. Крепостные актрисы". Я тогда подумала, что я-то понимаю, о чем он, а вот она… А она, верно, подумала то же про меня. Да, нужно признаться, Регина, если ты будешь когда-нибудь это читать, в глубине души я считала тебя глуповатой.
    Перечитав, понимаю, что на вечер шестого июня мы с Региной были квиты. И сняв в полночь трубку телефона, я прекрасно знала, кто мне звонит. Моя старая, со студенческих лет приятельница, Регина, с которой я не виделась уже около полугода, с зимы.
   
    — Привет! — сказала Регина хрипло, как будто со сна. Это было в ее манере, звонить ночью.
    — О, какие люди! — ответила я с Колиной интонацией дежурной радости. И спустя десять лет я не могу отделаться от его приемов. Я не обрадовалась звонку.
    — Кика, ты можешь спуститься? Я внизу у твоей парадной.
    Так бывало иногда, но не ночью и очень давно, когда мы жили со свекровью, а свекровь совершенно не выносила Регину. Почему-то я сразу согласилась, ни о чем не спрашивая. Почему?!! Почему я сразу сказала:
    — Сейчас спущусь, только оденусь…
    …а не предложила ей, например, подняться, ведь я уже спала? Очень просто — это же так просто! — она назвала меня "Кикой", как меня уже лет двадцать пять никто не зовет. Меня зовут Кирой, Кирой Ивановной. И вот она сказала "Кика". Сказала случайно, просто сорвалось, ведь она отвыкла. Это не могло быть сделано с расчетом. Она была в таком положении, что кроме меня, ей не к кому было обратиться. Ко мне, к Кике. К той Кике, с которой она дружила лет с двадцати.
    Просто сорвалось, и я услышала, я послушалась.
    Если бы она все рассчитала заранее, у нее ничего бы не вышло. Слишком мало я любила ее, и не так уж я была ей обязана.
    Тихо Тобик, лежать!
    Я привыкаю писать. Вот уже говорю пальцами.
   
    Регина ждала меня у самой двери, под козырьком. Шел сильный дождь, он шел уже давно, потому что на тротуаре образовалась огромная лужа, о которой я абсолютно забываю в хорошую погоду и к которой мгновенно привыкаю в ненастье. Регина была мокра до последней нитки, с длинных волос ее стекали струйки. Она ужасно дрожала, и зубы ее стучали, когда она проговорила:
    — Как ты долго!
    Она пришла пешком, без зонта. У нее были сумасшедшие глаза, но она не была пьяна. Я не успела открыть рта, как она конвульсивно схватила меня за руку и потащила прочь от двери в сторону детской площадки. За три минуты, что мы бежали (она тянула меня, как на аркане), я тоже промокла насквозь под ливнем. Я так была поражена, что не смогла произнести ни слова, пока мы не рухнули с ней на цепные качели под защиту их частично уцелевшей лепестковой крыши.
    — Почему ты без машины? — спросила я, освобождая руку (у меня потом неделю не сходили синяки с запястья). — Ты совершенно мокрая, тебя колотит! Пойдем ко мне!
    Я попыталась встать, и ее поднимая за локоть.
    — Нет, нет! — выкрикнула она и удивительно сильной рукой прижала меня к качелям. — Это не от холода! Сейчас, сейчас, Кира… У тебя есть сигарета?
    И я, и она — мы давно бросили курить.
    — Тебе нужен стакан водки, а не табак. Поднимемся ко мне, выпьем. Успокойся. Что произошло?
    Сейчас припоминаю: мне тогда было как-то приятно видеть Регину в таком отчаянном состоянии. Как если бы я одержала над ней окончательную победу. Вот, должно быть, первая моя вина, господа присяжные.
    Регина молчала, придавив меня выпрямленной рукой к сиденью. Наверное, она приходила в себя. Наверное, в этот момент она решала, просить или не просить. Я пошевелилась, повернулась к ней, погладила ее по волосам…
    — "Мокрая химия", — пошутила я, вдруг ужасно сжалившись на Региной. — Я всегда говорила, что тебе пойдет "мокрая химия".
    Регина расплакалась, отпустив меня и уронив лицо в ладони.
    Это были настоящие слезы, как бы ни хотелось мне теперь обвинить ее. Регина плохая актриса.
    — Кира, спаси меня! — плакала Регина и сморкалась в мой платок. — Тебе это будет стоить нескольких неприятных минут, вот и все. Я в безвыходном положении и в страшном горе. Только что… — Она взглянула на часы… — Полчаса тому назад умер самый близкий мне человек.
    — Где? — Я оторопела.
    — В машине. Мы заехали на пустырь на берегу залива. Он сейчас сидит там мертвый, ждет.
    — Но как? Вы врезались в дерево?
    — Это сердечный приступ. Он принял нитроглицерин, но не помогло.
    — Но почему ты не вызвала "скорую"?!
    Начав расспрашивать, я уже соглашалась помогать. Регина осушила слезы и отвечала на мои вопросы коротко, четко, без промеделения и очень охотно, как будто ждала, что вот-вот я задам тот самый вопрос, ответ на который избавит ее от необходимости рассказа. Мой дом находится в пятнадцати минутах ходьбы от дикого, незастроенного берега залива. Я представила себе машину на пустыре с мертвым водителем за рулем и Регину, под дождем бегущую в город…
    — Но почему ты так уверена, что он умер? Если действительно сердце, то тут дорога каждая секунда. Ты должна была немедленно вызвать "скорую"!
    — Это никак нельзя, — спокойно объяснила Регина. — Мы вместе работаем. Я дружу с его женой. Никто не знает о нашей связи. Он любит жену. Я хотела вызвать, но он запретил. Сказал, что у него это часто, что все пройдет. Попросил меня вынуть из кармана ампулу и дать ему. Принял лекарство. Вдруг резко закинул голову, стукнулся несколько раз о подголовник, поднял дважды руки к горлу и затих с открытыми глазами. Это была смерть, Кика. Это точно смерть, смерть после короткой агонии. Я прикладывала зеркало. Я щупала пульс. Вызови я "скорую", они все равно не успели бы.
    — И что ты сделала потом? Господи, как ты с ума не сошла?
    Мне стало нестерпимо жалко ее. Я все видела в воображении: эту голову, эти руки… Глаза… Еще до того как она сказала мне про открытые глаза, я уже видела их открытыми, заведенными под лоб.
    — Я, может быть, с о ш л а с ума, раз прибежала к тебе. — Она пугливо несколько раз оглянулась. — Мне нужно было просто уйти и уехать. Просто захлопнуть дверь и уйти.
    — Ты захлопнула дверь?
    — Конечно. И заперла. — Регина показала мне ключи. — Что ж, я оставлю его в открытой машине посреди вашего бомжатника?
     Мы помолчали немного.
    — Послушай, — начала я осторожно. — Все ведь уже позади. Это случилось, и ты ничем не поможешь ему. Пойдем ко мне, ты выпьешь водки и уснешь. Машину с… — (Я хотела сказать "с мертвецом", но осеклась) — …с н и м кто-нибудь обнаружит и позвонит в "скорую" или в милицию. Ты обо всем узнаешь завтра на работе. Выплачись у меня, и на завтра слез не останется.
    — Нельзя, — спокойно сказала Регина. — Я думала об этом. Нельзя. Они заведут уголовное дело.  У Миши в кармане пачка фотографий, где мы с ним вместе, очень откровенные снимки. Цифровая камера, там тоже я. Номер моего мобильного телефона в памяти его мобильного — последний звонок он сделал мне. Меня потянут, все откроется. Жена, дети, мне придется глядеть ей в глаза, а она очень хороший человек. Пережить смерть, а потом — измену… Ты не можешь этого понять…
    Я смогла понять это через месяц, когда узнала о смерти Коли, только у меня был другой порядок: сначала измена, а потом смерть.
    — Ты не понимаешь, как у меня все сложно. Я не говорила тебе, но теперь слушай: я собираюсь замуж. Это мой последний шанс устроить жизнь. Мишина смерть нелепа, ужасна, но моя жизнь не кончается ею. Мишу не воскресить. Если наш роман выплывет наружу, с замужеством покончено. Жених мой пуританин, англичанин, он не поймет…
    Я слышала что-то об этом англичанине, но я ни разу не слышала о… Мише.
    — Ты давно с ним? С Мишей, я имею в виду.
    — Я с ним всю жизнь, — сказала Регина.
    — То есть как?
    — Мы знакомы с детства, и он мой первый мужчина. Прости, Кира, я не могу сейчас вспоминать. Ты понимаешь, о чем я хочу просить тебя?
    Да, я уже понимала это. Дождь кончился, стало почти светло. Недавно начались белые ночи, и я еще не привыкла к ним. Мне было странно видеть, что стрелка на циферблате подобралась к единице. Нужно было подняться в квартиру и переодеться в сухое. Регина торопила меня, а я делала все нарочито медленно: отпирала дверь, отгоняла Тоби в спальню, доставала вещи из шкафа, искала для нее фен. Я тянула время, мне было тревожно и страшно. Тобик опять завыл, просясь ко мне из-за двери.
    — Обязательно возьми собаку, — приказала Регина, вдеваясь в Колин лыжный свитер (она крупнее меня, и мои вещи ей не впору). — Ты пошла прогулять собаку и наткнулась на машину. Позвонила… У тебя есть сотовый?
    — Нет. Ты прекрасно знаешь, что у меня нет сотового. Мне он ни к чему.
    — Ты позвонишь с его трубки.
    — Хорошо.
    — Дай мне пакет, я сложу свои вещи.
    — Ты больше не поднимешься… потом?
    — Да нет, конечно! Я уйду еще до приезда "скорой". Я и так рискую, идя с тобой. Дождь кончился, и там на берегу наверняка гуляет какая-нибудь молодежь. Да скорее же, Кира!
    Поднимаясь к себе, я еще хотела предложить Регине чаю, но под этот разговор желание мое испарилось. Переодевшись, я уже была как автомат, как послушный Регинин манипулятор. Тобик, выпущенный, скакал вокруг нас. Он обрадовался внеплановой прогулке. Когда мы вышли, он потянул нас в нужную сторону, как будто подслушал и понял наш разговор.
    — Может быть, тебе и вправду не ходить со мной? — надеясь на возражение, предложила я.
    — Нет, ты не справишься. Ты же ничего не умеешь: стереть номер из памяти телефона, кадры в цифровой камере, да и замок ты не откроешь сама…
    Мы дошли до пустыря, и я спустила Тоби с поводка. Он весело засеменил вперед, огибая лужи. Мы завернули за поворот, и я увидела эту машину. Она стояла поперек дороги и была повернута к нам левым боком. Голубая иномарка мягких очертаний. Очень дорогая, конечно, заключила я, хоть я совсем не разбираюсь в автомобилях. Эта машина, казалось, светилась, такая она была чистая. За рулем, откинув голову назад, неподвижно сидел водитель с руками на коленях. С пяти шагов он был еще как живой… Подойдя вплотную, я вздрогнула. Значит, правда. Я поняла, что всю дорогу у меня еще сохранялась надежда на то, что Регина ошиблась. Но это был мертвец .
   
    Все, что я сейчас опишу, мне не нужно вспоминать. Оно стоит у меня перед глазами. Это как яркий сон, который снился тысячекратно, все с теми же подробностями. Регина открыла дверь и огляделась вокруг. Никого не было. Тобик крутился у нас под ногами, жалобно скуля. "Привяжи его", — приказала Регина. Я взяла его на поводок и привязала к кусту. Все дальнейшее происходило под его тонкий скулеж, но он ни разу не залаял. Мертвец сидел прочно, хоть не был привязан ремнем. В профиль он был очень красив: мужественный абрис, короткий нос с горбинкой, полуседая волнистая шевелюра. Рот приоткрыт, как будто он вот-вот улыбнется или что-то скажет. Регина возилась с ним, а я старалась не глядеть и отошла к лобовому стеклу. Но какое-то смутное, тошнотворное чувство влекло меня посмотреть ему прямо в лицо, и я сделала это, пока Регина, обойдя меня, открывала правую дверь и залезала на пассажирское место. Лицо е г о было ужасно. Меня взяла оторопь, но я продолжала смотреть. Глаза ушли под самый лоб, видны были только нижние края радужки. Рубашка на груди была расстегнута, и я заметила в раструбе ворота серебряный крестик. Регина встала на колени на своем сиденье и застегнула е м у ворот. О н был в легком светлом пиджаке. Ну да, весь день простояла хорошая погода, дождь собрался только к ночи. Регина залезла к н е м у в боковой карман, потом во внутренний. Нашла мобильную трубку, что-то пощелкала на ней. Вынула из бокового кармана конверт. Я все понимала, во всем отдавала себе отчет. "Вот она стерла свой номер, — констатировала я, — вот нашла фотографии. Вот эта цифровая камера — какая маленькая! Только бы Регина не уронила е г о. Но почему она не закроет ему глаза?" — и я сразу поняла, почему. Глаза е м у закроют в морге. О н умер один. Так мы и смотрели с ним друг другу в глаза все пять или десять минут, в которые убирала она следы своего присутствия в этой машине и в этой жизни. Вот она кончила, вышла справа, заперла дверь, обошла меня в полном молчании, подошла к н е м у слева и…
    Толкнула его сильно, так что он упал боком на пассажирское кресло, почти стукнувшись мертвой головой о стекло. Я закричала, очень тихо, без слов. Как во сне, мне смертельно хотелось проснуться. Мне хочется проснуться даже сейчас, когда я уже смирилась с тем, что все это так и должно было быть. Наверное.
    — Зачем ты сделала это? — спросила я, когда Регина, сунув ключ в замок зажигания, распрямилась и посмотрела на меня. Теперь стучали не ее, а мои зубы.
    — Ну, а как еще? — спокойно объяснила Регина. — Ключ должен быть в замке зажигания, если водитель в машине.
    — Нет. Зачем ты столкнула его на пассажирское сиденье? — Зубы мои стучали, как кастаньеты.
    — Успокойся. Пожалуйста, успокойся. Скоро все кончится. — (Она взяла мою руку и подержала несколько секунд в своей, очень горячей и потной.) — Сидя, он слишком похож на живого. Как бы ты, проходя мимо с собакой, смогла понять, что ему плохо? Ты, по идее, в такое время вообще должна была бы обойти машину с мужчиной за рулем стороной… — (Она наклонилась и быстрым движением выпростала е г о ногу из салона, так что та почти коснулась носком ботинка земли. Потом прикрыла дверь…) — А так… — (Она сделала дверную щель совсем узкой.) — Так ты, только приблизившись вплотную, смогла заметить, что дверь приоткрыта, а водитель лежит в неудобной позе. Вот трубка. — (Регина вложила мне в руку легкую трубку.) — Ты нашла ее на полу в машине и звонишь "03". Отвяжи пса!
    Пока я отвязывала Тоби, Регина неподвижно стояла у машины, глядя внутрь салона. Вдруг она передернула плечами и отвернулась, сразу встретившись взглядом со мной. У меня еще была возможность отказаться — бросить трубку на землю, вернуть ее Регине… Предложить ей какой-то более щадящий — меня щадящий — вариант. Ведь я же могла не найти трубки в машине. Я могла вернуться, испугавшись, домой и оттуда вызвать "скорую", описав место… Я бы просто захлопнула дверь, запомнила номер и ушла…
    Я молчала, отвернувшись, глядя в небо, слабо светлевшее над заливом, и ждала, когда она уйдет, оставив меня одну.
    Регина сделала попытку чмокнуть меня в щеку, но я отшатнулась.
    — Скоро, скоро все кончится… — говорила она, уходя. Через десять шагов остановилась и бегом вернулась ко мне:
    — Возьми это, — выдохнула она почти шепотом, как будто нас могли подслушать.
    — Что это? — не поняла я. Она сунула мне в пальцы маленькую, размером со спичечный коробок, пластинку.
    — Это карта памяти из Мишиного цифровика. Я вынула. Там последние кадры его жизни. Я хотела стереть… Не смогла. Возьми, пусть будет у тебя. Звонить начинай, когда я скроюсь из виду.
    Я взяла. Все это: "карта памяти", "пусть будет" — очень слабо касалось моего сознания. Тобик залаял наконец, провожая Регину. Она уходила быстро, размашистым шагом, болтая пакетом. Ветер раздувал на ней грубошерстный свитер моего мужа. Волосы ее просохли, их тоже рвал и разметывал ветер. Вот она скрылась из виду на повороте дороги. Я повернулась к машине, открыла дверь, положила е г о трубку на пол, встала, подождала с минуту… Нога его касалась моей ноги. За моей спиной послышались голоса. Неуверенно тявкнул и стих Тоби. Три или четыре юных баска, весело, с матерком перекликаясь, наплыли и удалились. Я прижалась к пустоте дверного проема, закрывая своим телом е г о. Нагнулась, подняла трубку, выпрямилась и, оставив дверь открытой настежь, набрала "03".
   
    "Скорая" приехала минут через двадцать, но раньше "скорой", взревев и подняв фонтан брызг на повороте дороги, на место происшествия прибыла милицейская машина. Предвидела ли Регина такой оборот дел? Не знаю до сих пор. Уже днем, давая ей отчет по телефону (она позвонила мне в полдень), я не удивилась ее спокойствию, так как и сама была совершенно спокойна. Это была обычная моя реакция, наступившая после напряжения чувств, которое испытала я ночью. Со мной всегда так — пережив катастрофу, я надолго впадаю в паралич чувств. Психика защищает себя, делаясь глухой и слепой ко всем проявлениям окружающей ее жизни. Реакция наступила, по-видимому, как раз тогда, когда милиционер, осматривавший машину, стал задавать мне вопросы. Я отвечала холодно, равнодушно. Отдала ему мобильный телефон, сказав, что нашла его на полу. Попросила не задерживать меня долго, так как я очень устала, да и собака тоже (Тобик скулил и оттягивал поводок). Спросила, в свою очередь, кто вызвал наряд. Диспетчер "скорой помощи", разумеется. Дала им понять, что, обнаружив водителя неподвижно лежащим на сиденьях, не была уверена в том, что он мертв, и не прикасалась к чему-либо в машине, за исключением мобильного телефона. На просьбу сообщить данные о себе (так, на всякий случай, а вообще это просто формальность), сообщила их и даже спросила, не потребуется ли моя помощь.
    — Вряд ли, Кира Ивановна. Случай очевидный. Смерть от сердечного приступа.
    Диагноз подтвердил врач "скорой", такой же спокойный и холодный, как мы с симпатичным молодым лейтенантом, снявшим с меня первые показания.
    Я не стала дожидаться погрузки тела и, отказавшись от предложения лейтенанта подбросить меня к дому, почти бегом покинула пустырь.
    Я легла, не раздевшись, и спала как убитая до полудня, до Регининого звонка.
    Регина сказала, что этого следовало ожидать, и похвалила меня за выдержку. Я спросила нехотя, почти из вежливости, так как мне было вовсе не интересно:
    — А на работе уже известно о смерти?
    — Не знаю, — сказала Регина. — Я в отпуске со вчерашнего дня, и у меня нет повода звонить туда.
    — Надо было мне позвонить по какому-нибудь номеру из записной книжки его мобильника и сообщить о случившемся. Семья, наверное, сходит с ума, обзванивая больницы.
    — Не думай об этом. Ты и так слишком въехала в эту историю. Им сообщат. У него права в кармане, и этот лейтенант не глупее тебя.
    — Но я все равно чувствую себя виноватой. — (Я действительно чувствовала себя виноватой, себя — не Регину.) — Я помню, какой это ужас, когда родной человек не возвращается домой, не предупредив. У меня было такое с Петей. Он поехал на дачу к приятелю, а…
    — Тут другая ситуация. Не переживай.
    — А что, если мне позвонить к тебе в офис и спросить Михаила… Как он по отчеству?
    Регина молчала. Я было подумала, что случился перебой связи, но она наконец ответила:
    — Кира, — изменившимся голосом ответила Регина. — Я прошу тебя совсем забыть об этой истории. Забыть о моем… О Михаиле. Ничего не было, понимаешь? Тебе приснилось. Прости меня за то, что впутала тебя. Забудь. Все это тебя не касается. И меня забудь, очень прошу. Я больше не стану тебе звонить. Никогда не вспоминай моего имени. Я скоро уеду. Уеду из этого города, а потом из этой страны. Не поминай меня лихом.
    И она повесила трубку.
    Я сразу перезвонила ей на домашний телефон. Ответили чужие люди, сказав, что купили эту квартиру три месяца тому назад. Я позвонила ей на мобильный, но автоматический ответ гласил, что такого номера не существует. Я отыскала старую, десятилетней давности записную книжку, нашла там номер единственного нашего с Региной общего знакомого, моего однокурсника, с которым когда-то дружил Коля и у которого когда-то был короткий роман с Региной, но и по этому номеру мне ответил незнакомый человек. Вот так. Регины больше не было в окружающей меня жизни. "Не поминай лихом", — сказала она на прощание, как будто предвидела, что скоро я буду поминать ее лихом и чохом, гадая о ее прошлом и выпытывая у будущего возможность нашей встречи.
    Где ты, Регина?
    Почему я не выдала ее? Я тонула, а она спасалась. У меня умер муж, а она выходила замуж (но могу ли я верить этому, спрашиваю я ее, когда разговариваю с ней в уме). Она была спокойна, а я металась между правдой и ложью, иногда забывая сама, что правда, что ложь. Почему? Ведь я ненавижу ее!
    Реши я сейчас рассказать все как было, никто не поверит. Вы не верите мне, господа присяжные? Вы не верите, что я дружила с женщиной по имени Регина, что как-то ночью она попросила меня о большом одолжении, а потом исчезла, не оставив координат? Вы не верите мне…
    Тобик, ищи, ищи!
   
    Я опять послала Тобика искать то, что одно может подтвердить мои показания. Маленькая, размером со спичечную коробку или с большую почтовую марку пластинка. Я сунула ее в задний карман джинс тогда на пустыре, расставаясь с Региной. Я забыла о ней назавтра и не вспоминала до того дня, когда, всего неделю спустя после е г о смерти, мне позвонила Ольга, е г о вдова. С тех пор я не могу найти ее. Может быть, я сунула ее мимо кармана и затоптала в грязь. Но тогда бы они не терзали меня допросами. Они бы нашли ее и присовокупили к "вещдокам", и вышли бы на Регину. А уж только потом — на меня, и я осталась бы простым свидетелем этого странного дела. Но они могли не заметить пластинки, она могла быть так затоптана, что нашли ее только спустя сутки, когда просохла земля, случайные люди. Или не нашли, а изломали каблуками, превратили в пыль…
    Или я донесла ее до дому и потеряла в хаосе, царящем в моей квартире? Ищи, Тоби!
    Тобик принес мне спичечный коробок. Я могла сама спрятать ее, вернувшись с пустыря, а потом начисто забыть об этом. Вполне обыкновенная для меня вещь.
    Но почему о ней забыла Регина? Неужели она, предавшая меня так легко, уверена, что я никогда не выдам ее?
    И я снова, в сотый уже раз принимаюсь за поиски.
    
     Спустя неделю, четырнадцатого июня, утром, когда я вернулась домой, прогуляв Тоби, мне позвонила Ольга. Этот звонок был первым звоночком моей беды. Я почувствовала это, еще не взяв трубку. Мне очень редко звонят в последние годы. Дети звонят всегда вечером. Утренний звонок почти наверняка означал неприятность, в хорошем случае — это была чья-то ошибка. Помню, я не взяла трубку сразу, а сначала сняла с Тоби ошейник и налила ему воды в поилку. Потом я быстро подумала, что звонит Регина, и схватила трубку. Мое "але" прозвучало резко и тревожно. Я услышала мягкий, тихий, серебристый и почти детский голос:
    — Кира Ивановна?
    — Я слушаю, — прокашлявшись, отчеканила я.
    — Здравствуйте, Кира Ивановна. — (Голосок чуть дрожал.) — Простите, мы незнакомы. Я Ольга Прохорова, жена Михаила Прохорова.
    Я все поняла и открыла первую страницу своей чудовищной лжи:
    — Простите, но я не знаю, кто такой Михаил Прохоров.
    — Да, конечно, я не подумала. Мой муж умер неделю назад, в машине, и вы обнаружили его тело и сообщили в милицию.
    — Я только вызвала "скорую помощь", а в милицию сообщили они. Это вам в милиции дали мой телефон?
    Я вдруг ужасно разволновалась, и мой голос тоже задрожал. Так мы и проговорили с ней дрожащими голосами весь этот отвратительный разговор.
    — Да, в милиции. Вы знаете, что прокуратурой заведено уголовное дело по факту… — Она сглотнула… — По факту гибели моего мужа?
    — Нет, не знаю. И, простите меня, я не совсем понимаю, чем я могу помочь. Врач сказал, что смерть наступила от сердечного приступа…
    Я выдержала паузу. Еще шаг, еще слово, понимала я инстинктом, а не разумом, и я буду вовлечена в самый настоящий кошмар.
     — Кира Ивановна! Я должна поблагодарить вас за ваш поступок. Если бы не вы, Мишу выкинули бы из машины, а машину угнали. Или угнали бы вместе с ним, а тело его сбросили бы в реку, и я не могла бы похоронить его. 
    Я больше не в силах была это терпеть.
    — Давайте встретимся, Ольга, — сказала я. — Вы ведь позвонили именно за этим? У вас ко мне есть вопросы?
    — Да, — Ольга успокоилась. — Можно сегодня?
    — Как вам удобнее. Где и когда?
    — В час, в кафе на углу вашей улицы и той, что идет вдоль кладбища.
    — "Минутка"?
    — Да. Я буду в таком зеленом сарафане. У меня рыжие волосы.
    — Хорошо, я приду.
    Уже можно было сказать "до свидания", но что-то потянуло меня продолжить:
    — Похороны уже состоялись?
    Может быть, я еще рассчитывала увидеть на этих похоронах Регину? Я не помню сейчас всех своих резонов…
    — Нет, мы ждали вскрытия.
    — А когда оно?
    — Скоро, — тише тихого сказала она.
    — До встречи, — поторопилась я закончить разговор.
    Оставшееся до свидания с Ольгой время я употребила на то, чтобы уничтожить те немногие фотографии, имевшиеся у меня, где фигурировала Регина. Я уничтожила также несколько полученных от нее за четверть века нашего знакомства писем, даже не вынув их из конвертов. В квартире пахло гарью. Я ссыпала пепел в раковину и смыла его. Одевшись как можно скромнее и вынув серьги из ушей, я позвала Тоби и вышла с ним в раскаленное пекло нашего прикладбищенского квартала.
    
    Рыжеволосая стриженая девушка в очень открытом зеленом сарафане годилась бы в невесты моему младшему сыну. Она встала мне навстречу, улыбаясь приветливо и несколько виновато. Кроме нас, в кафе никого больше не было. Мы сели, и я пригляделась к ней получше: нет, должно быть, лет тридцать или чуть меньше... И все равно я не понимала, как Регина могла "дружить" с этим ребенком. Перед ней стояла нетронутая чашка с кофе и лежала развернутая шоколадка, от которой она, глядя на меня все с той же виноватой улыбкой, отламывала маленькие дольки, но не отправляла их в рот, а оставляла на фольге. Шоколад трещал, неприятно шуршала фольга, и я невольно поморщилась.
    — Будем знакомы? — улыбнулась я, и мы кивнули друг другу. — О чем вы хотели меня спросить?
    — Вы моложе, чем я думала, Кира Ивановна.
    Я кивнула, поторапливая. "И ты моложе, чем я ожидала, — сказала я ей мысленно. — На сколько же лет ты была младше своего мужа?"
    — Вам взять кофе? — спросила Ольга, порываясь встать.
    — Я не пью кофе. Угостите меня шоколадом.
    И я стала есть этот почему-то горький шоколад, который она стремительно подвинула ко мне, освободив руки для речи, к которой, видимо, долго готовилась.
    Она все еще носила обручальное кольцо на правой руке. Я свое ношу на левой с тех пор, как от меня ушел Коля.
    — Кира Ивановна, я хочу вас спросить: как вы нашли моего мужа?
    — Разве вам не рассказали? Кажется, я дала довольно подробные показания.
    — Я читала их, но там нет того, что мне необходимо знать. Как он выглядел? Какое у него было лицо? Где были его руки? Куда он смотрел?
    Она засыпала меня этими и подобными им вопросами. Шоколад застрял у меня в горле. Каким было его лицо! Лучше тебе этого не знать, девочка.
    — Ольга, я вам вряд ли помогу в этом. Была ночь, то есть самое темное ее время, сумрак. Я была шокирована, напугана…
    — Но все-таки, все-таки! — она перегнулась через столик и вцепилась мне в руку. Там еще не до конца сошли синяки, оставленные Региной.
    — Но зачем вам это? Вы только растравляете свою рану!
    Она отпустила мою руку, откинулась и, нахмурившись, долго и странно смотрела на меня. Я выдержала этот взгляд, не дрогнув. Но надо было что-то отвечать, и, не покраснев, я быстро проговорила:
     — О н лежал боком на двух передних креслах, головой к пассажирской двери. Трубка была на полу. Я не смотрела на его лицо.
    — О н уже остыл? — Ольга спрашивала строго, как следователь (гораздо строже следователя, как смогла я убедиться в будущем).
    — Я не прикасалась к н е м у. — (Мой голос отвердел, я переходила в атаку. Сказав первую ложь, я почувствовала себя увереннее.) — Ольга, мне очень неприятно все это вспоминать. Вы задаете такие вопросы, на которые лучше всего вам ответит вскрытие. И время смерти, и причина ее…
    Рыжая голова поникла, худенькие пальцы барабанили по столу…
    — Простите меня, — сказала она, посмотрев исподлобья. — Я обманула вас в телефонном разговоре. Я боялась, что вы откажете мне во встрече. Вскрытие уже состоялось.
    — И… что? — холодея от ужаса, спросила я.
    — Мой муж умер от яда. Мгновенная остановка сердца в результате приема цианистого калия.
    — Какой кошмар, — выдохнула я, схватившись за голову, и слезы брызнули из моих глаз так сильно, как будто ждали и копили силу неделю. Со мной случилась истерика. А ведь я не плакала много лет. Я не заплакала и потом, когда Колина вдова сообщила мне о его смерти.
    Вдова Михаила Прохорова достала из сумочки таблетки и дала мне принять сразу три.
    — Это очень хорошее средство, — успокаивала меня она, пока я, судорожно вздыхая (было никак не надышаться), приходила в себя. — Мише прописали, когда он лечился от невроза.
    Наконец я успокоилась достаточно для того, чтобы продолжать разговор.
    — Вы думаете, что это убийство? — (Ее комментарий о неврозе помог мне больше, чем таблетки.) — Или самоубийство?
    — Убийство, — спокойно сказала Ольга. — Если вы нашли его лежащим головой на пассажирском сиденье, то это убийство. Так же считает следователь.
    — Но… почему?
    Господи, ну почему я т о г д а еще не возненавидела Регину!
    — Если бы он принял яд сам, он не мог бы так упасть. Смерть от цианида наступает мгновенно — короткая судорога, и все. А он умер лежа, в неестественной позе. Правда, следов борьбы они не обнаружили, но считают, что его повалили и насильно заставили проглотить яд.
    Я не могла ее оспорить. Но мне все же хотелось знать, на что она рассчитывала, прося о встрече со мной.
    — Так вы надеялись, что я смогу подтвердить вам версию самоубийства?
    — Да, надеялась. Только не мне, а следствию.
    — Не понимаю.
    — Что тут понимать! Вас же скоро вызовут на допрос и будут снимать подробные показания. Вы единственный свидетель.
    Тобик зашевелился у моих ног и подал голос. Ольга улыбнулась:
    — Если не считать вашей таксы, конечно.
    И она погладила Тоби, дотянувшись до него под столом. Воистину, меня потрясало мужество этой девочки!
    — Так вы что же, хотели убедиться сами в достоверности моих показаний?
    — Да, хотела.
    — Вам легче перенести самоубийство мужа, нежели возможное убийство?
    — Это убийство, я не сомневаюсь ничуть. Миша никогда бы не покончил с собой, не оставив мне записки, не устроив своих дел… Мы сегодня должны были лететь во Францию… Это убийство.
    — Я все же опять не понимаю.
    — Ваши показания опровергают версию самоубийства, и следствие будет вестись по делу об убийстве. Я не знаю, кто убил Мишу. У него было много врагов… Но никто из них не убил бы его так грубо, так нелепо — почти в центре города, оставив тело в машине с незапертой дверью… Тот профан, что убил его, должен будет начать заметать следы. Он будет способен на все. Он будет убирать свидетелей. У меня двое маленьких сыновей… Мишу не воскресить…
    Я замахала на нее руками, прерывая:
    — Достаточно, хватит! Вы хотите, чтобы я изменила показания?
    — Вам это очень трудно сделать?
    Увы, сделать это мне тогда было слишком легко. Я согласилась. Обсудив с Ольгой детали будущей моей лжи, мы решили, что на допросе я должна "вспомнить" о том, что обнаружила ее мужа сидящим за рулем, с закатившимися под лоб глазами и руками на коленях, с головой, откинутой назад. Будто бы я, пытаясь помочь ему, толкнула его нечаянно, и тело повалилось набок. Я не считала эту подробность существенной, поэтому дала на месте происшествия не вполне правдивые показания. Я просто боялась, что меня задержат слишком надолго, и старалась сократить свой рассказ.
    За пятнадцатиминутную встречу в кафе "Минутка" я пережила несколько метаморфоз. Я входила туда виноватой, но не слишком, утешительницей, а выходила виновным выше допустимого предела свидетелем — лжесвидетелем, дважды "лже", нет, уже трижды, ибо, прощаясь, Ольга спросила:
    — Вы не находили в машине или рядом на земле маленькую пластинку, размером с большую почтовую марку?
    — Нет, — уже впав в спасительный паралич чувств, твердо отвечала я. — А что это?
    — Это карта памяти из цифрового фотоаппарата, который был с Мишей в машине. Мне вернули аппарат, но без карты, и в милиции сказали, что ее не было. Зачем им эти кадры? Я бы еще поняла, если бы кто-то захотел присвоить камеру, но домашние снимки?..  Вот я и подумала, что, может быть, Миша успел снять своего убийцу или убийц перед смертью и выбросить карту на дорогу. Я несколько раз ходила туда и обшарила каждый сантиметр. Я побывала во всех фотоателье, какими мог воспользоваться Миша, если бы захотел печатать там фотографии. Хотя он так никогда не поступал — сначала просматривал кадры на компьютере. Но я все же проверила: он не сдавал ее в печать. Вот в какой надежде я спросила вас о ней. Конечно, это было глупо. Такая тоненькая, легкая вещь! Убийца вынул и унес ее, возможно. До свидания, Кира Ивановна, и спасибо вам за все.
    Так я вспомнила об этой "карте памяти".
    
    Дома я перерыла всю квартиру в поисках пластинки. Ее не было ни в заднем кармане затрапезных джинс, в которых я всегда прогуливала Тоби, ни в каком-либо кармане этих и любых других моих джинс, проверенных трижды, ибо я привыкла не полагаться на свою память. Не было ее нигде на полу, ни в ванной, ни в коридоре, ни в комнатах. Я занималась поисками страстно, целеустремленно, стараясь не думать ни о чем, кроме карманов, полок, корзины для грязного белья и квадратных сантиметров пола. Пока я не найду эту карту, говорила я себе, пока не увижу своими глазами эти кадры, совершенно бессмысленно задаваться страшными вопросами, один за другим встающими передо мной. Почему Регина отдала мне пластинку, вернувшись с дороги? Почему хотя бы не попросила меня уничтожить ее? В чем лгала она и в чем была искренна, знала ли она о том, что ее любовник умер от яда или узнала только недавно? Если так, то почему же она не звонит мне? Она же должна понять, что следствие начато и меня привлекут как свидетеля? Или она настолько доверяет мне? Или она еще ничего не знает?..  Или она уже т о г д а все знала? Что же она знала и в чем солгала? Где искать ее?
    Я прекратила поиски пластинки и принялась искать Регину. Прошла по тому же кругу, что и неделю назад: проданная квартира, мобильный номер, бывший поклонник… Стала мучительно, до боли в висках, вспоминать, что она говорила когда-то о своем англичанине… Регинины рассказы всегда напоминали мне мастерски написанные новеллы эпохи модернизма. Все герои их были безымянны и обитали в каком-то разреженном, совершенно условном пространстве вне государственных границ, адресов и профессий. Я так ничего и не вспомнила. Кроме Михаила Прохорова и его молоденькой вдовы, у нас с Региной в реальности не оказывалось ни одной знакомой души. "Душа Михаила", — хмыкнула я, приходя в себя. Это начаналась моя болезнь. Я быстро привыкала разговаривать с собой вслух. Все же это было менее болезненно, чем молчать.
    Я пожалела, что не взяла у Ольги номер ее телефона. Ольга была теперь единственной путеводной ниточкой в моем следствии — о да, я начала уже свое одинокое и безнадежное следствие, и спустя несколько недель не ответившее ни на один мой вопрос, обращенный к себе.
    Ольга сказала, что проверила место на пустыре и не обнаружила там скользнувшей — возможно! — мимо моего кармана пластинки. Но она не знала короткой дороги, ведущей от пустыря к моему дому. Прошла неделя, но все же, все же…
    Я схватила в охапку Тоби, ошейник и поводок и бросилась вниз по лестнице. "Ищи, Тобик, ищи!" — умоляла я, продвигаясь за его ленивой пробежкой. Тобик тянул меня влево, в сторону, противоположную заливу. Он не хотел искать. Я поволокла его на пустырь, метя взглядом асфальт от поребрика до поребрика. Безнадежно. На пустыре работали два бульдозера, расчищая место под автомобильную стоянку. Мы обошли их и поглядели издалека на берег залива. Там, почти там, где рассталась я с Региной, стоял красный автомобиль и горел костер. Был уже пляжно-шашлычный сезон, из пивного балагана, выросшего тут без меня за последние дни, доносилась грязная, скрежещущая музыка. "Домой, домой!" — позвала я Тобика, и мы побрели с ним назад.
    Вечером звонил из Дублина Петя. "Ты, мам, здорова? — спросил он, почуяв в моих ответах недостаток материнской нежности и назойливости, от которых так всегда страдали мои самостоятельные дети. — Голос у тебя какой-то слабый". "Это трубка садится, — возвышая голос, сказала я. — Ну, как ты там?"
    Слава богу, что мои дети не живут со мной.
    — Петруша, — спросила я под конец разговора. — У тебя есть цифровая камера?
    — Ну да, давно, — удивился сын вопросу. — Я же много раз посылал тебе снимки по имэйлу.
    — Так это снято ею?
    — Конечно, а как же еще! Это же вдесятеро дешевле и в тысячу раз удобнее. Ты что, решила заняться фотографией?
    — Нет еще, но, возможно, когда появятся внуки… — Моя вымученная шутка не произвела обычного своего действия: сын пропустил ее мимо ушей. — А скажи-ка мне, что нужно сделать, чтобы просмотреть отснятые кадры?
    — Ну, как… на экранчике камеры тебе, конечно, будет слишком мелко… Проще всего подключить камеру к телевизору...
    — А если без камеры?
    — Тогда через специальное устройство подсоединить карту памяти, вынув ее из аппарата, к компьютеру… Оно называется card reader.
    — Кардридер?
    — Да.
    — А на нашем компьютере есть это устройство?
    — Нет, но его легко купить. Тебе срочно нужно?
    — Довольно срочно.
    — Я пришлю тебе в письме подробное описание, хорошо?
    — Спасибо, Петенька! Когда?
    — Да завтра уже смотри почту.
    Петя хорошо зарабатывает, но пятнадцатиминутный разговор по телефону для него все же непозволительная роскошь. Я попросила его писать мне подробные письма, а звонить пореже. "Хотя бы второе, — подумала я, простившись с ним. — В таком состоянии я, чего доброго, сорвусь в истерику и напугаю их".
    Это подумала именно я, "сумасшедшая мамочка", год не отходившая по вечерам от телефона в надежде на звонок.
   
    Меня не вызывали на беседу в прокуратуру. Следовательница, молодая невзрачная девушка в цветастом крепдешине, пришла ко мне лично, предварительно испросив разрешения по телефону. Странно, но я совсем не волновалась поначалу. Точнее, я волновалась, но лишь потому, что никак не могла придумать повод, прибегнув к которому, получила бы возможность не только отвечать на вопросы, но и задавать их самой. Девушку звали Ниной Ивановной. Мы с ней оказались созвучны, как две одинаковые ноты, взятые в разных октавах. Нина Ивановна была, конечно, не очень опытна в своей профессии, но обладала явным талантом общения. Я с первых слов почувствовала себя с ней легко и просто, как со старой знакомой. Это был не допрос, а приятный женский разговор "обо всем", такой общий, что мои небогатые показания по делу совершенно затерялись в нем вместе с фактом того, что я, следуя договоренности с Ольгой, сильно изменила их спустя неделю после происшествия на заливе. Это выглядело очень естественно: тогда я находилась в состоянии шока, сейчас же успокоилась и смогла вспомнить все в мельчайших подробностях. Мы разговаривали так приятно, что под конец я предложила гостье чаю. Но она решительно отказалась.
    — Где вы работаете, Кира Ивановна? — спросила Нина Ивановна, вынув из портфеля бумагу. — Это для протокола.
    Мы беседовали без протокола, и теперь она должна была записать информацию, полученную от меня, отфильтровав не идущие к делу темы.
    — Я безработная.
    — Вы замужем?
    — Разведена. Я живу на средства детей, они работают за границей…
    — А где? — полюбопытствовала моя новая подружка.
    — Но зачем вам это? — слегка насторожилась я.
    — Просто интересно, где люди устраиваются.
    — Старший в Ирландии, в Дублине, а младший… — (Я прикусила язык. Костя жил в Америке нелегально. Но, боже мой, ведь это не ФБР или Интерпол! Всего-навсего следователь районной прокуратуры!) — Младший собирается в Америку.
    Больше она не уточняла мои анкетные данные и родственные связи.
    — Значит, пишем… Я буду коротко, хорошо?
    — Как считаете нужным.
    — "Седьмого июня, во втором часу ночи я вышла гулять с собакой на пустырь около залива". Вы всегда так поздно гуляете с собакой?
    Я думала, что меня уже допросили, но я ошиблась. Записывая известные ей факты, Нина Ивановна с виртуозной беглостью проверяла их истинность уточняющими вопросами. Однако все, что я рассказала ей, было почти что истиной. И я продолжала держаться с "истинным" достоинством старшей в нашей паре и демонстративно не замечала некоторого неприличия этих переспрашиваний. Разве что тон мой стал похолоднее…
    — Обычно я гуляю раньше, в одиннадцатом часу, но в тот день получилось так.
    Она записала эту мою ремарку.
    — А почему?
    Я знала еще с детства, проглотив всего Шерлока Холмса с Ватсоном, что лгать нужно лишь в самом крайнем случае, поэтому спокойно ответила ей:
    — Тоби очень волновался и не мог успокоиться. На вечерней прогулке мы встретили сучку в течке. Поэтому пришлось выйти еще раз и долго гулять.
    Этого она не записала, но лишь беззаботно кивнула мне, ошарашив, как обухом по темени, таким пассажем:
    — Да. Понятно теперь. А мы-то удивлялись, зачем вам было гулять ночью, если вы уже погуляли поздним вечером.
    — А откуда вы это узнали? — искренне удивилась я.
    — А от соседей.
    Я не выдержала своей роли. Девчонка, да как она смеет!
    — Послушайте, девушка! Я не понимаю… Я что — подозреваемая? Почему вы допрашиваете моих соседей! Мне тут еще жить и жить! Если вы мне не доверяете, то зачем снимать с меня показания? Все, что видела я, видела и бригада скорой помощи, и ваши коллеги из милиции.
    — Да не волнуйтесь, Кира Ивановна! — ласково перебила меня Нина Ивановна. — В чем мы можем вас подозревать? Абсолютно ни в чем. Я спросила просто из любопытства.
    — Но зачем вам мои соседи?
    — Это так случайно совпало — в вашем доме шестого июня ограбили квартиру, мои знакомые снимали показания, и как раз время ограбления совпало с вашей вечерней прогулкой. И Зоя Федоровна с первого этажа вас видела. Она болтливая, сами знаете, — что видит, то говорит. О вас упомянула между делом. Вот и все!
    Я предпочла поверить. Я не знаю никакой Зои Федоровны, я вообще не знакома ни с кем из соседей, за исключением старичка, живущего напротив, — он заходит иногда позвонить с моего телефона, потому что у него сблокированный номер, часто занятый… Но все это было так странно, что чувство опасности загорелось, затлело во мне. "А что, если, — с ужасом подумала я, — эта Зоя сидела у окна всю ночь и видела, как я вместе с Региной вышла из подъезда? Знает ли об этом следовательница? Если знает, то почему не спрашивает? Или еще только собирается спросить? Нет, конечно не знает, конечно не видела…" Девушка замолкла, строча свой протокол, и не мешала мне терзать себя. В конце концов я так разозлилась на нее, но больше на себя, что набралась смелости задать свой собственный вопрос:
    — А можно вас спросить… Если это, конечно, не тайна следствия… Это было убийство или самоубийство?
    — Вдова считает, что это самоубийство. Умерший страдал тяжелым неврозом. — Девушка покончила с протоколом и протянула его мне. — Прочтите, а потом вот тут и тут, " с моих слов записано верно" и подпись.
    — Вы тоже так думаете?
    — Мы пока ничего не думаем.
    Она вставала, прятала бумаги, улыбалась, уходила…
    Уже в дверях я спросила, краснея:
    — Вы не знаете, были ли похороны Прохорова? Или когда будут… Мне бы хотелось пойти туда, отдать дань.
    — Да как раз сейчас и хоронят, то есть буквально через полчаса отпевание и потом сразу предание земле. Тут, у вас, на вашем кладбище. Я туда направляюсь. Вас подвезти?
    Я поперхнулась ответом и должна была энергично помотать головой.
    — Нет, сейчас я не могу. Да и, наверное, вдове будет тяжело меня видеть. Я, может быть, подойду к концу церемонии... Впрочем, вряд ли успею…
    — Как хотите, — простилась Нина Ивановна и побежала вниз по лестнице. Лифт не работал у нас больше недели.
    Я закрыла дверь и в полном изнеможении упала на диван.
   
    Полчаса обморочной дремоты и чашка крепкого чая привели меня в сносное состояние. Я решилась пойти на похороны. Никакой Регины я там, разумеется, не увижу. Собственно, с того момента, как я закрыла дверь за Ниной Ивановной, я приказала себе не думать о Регине. Регины нет и не было — ни в первых моих, ни во вторых показаниях, ее не будет и в моих мыслях. Мне очень хотелось увидеть Ольгу. После встряски, которой явился для меня допрос, наш с ней недавний разговор представился мне дружеской откровенной беседой, без тени лжи или недоверия. Эта девочка была моей союзницей — вот что одно желала помнить я, собираясь впопыхах на е г о похороны. Отпевание должно было уже закончиться, но я успевала к выносу и погребению. Я не буду приближаться к могиле — я только постою в толпе пришедших проститься с н и м… Но зачем туда отправилась следовательница? И зачем она сказала мне, что направляется именно туда? Не удивил ли ее мой порыв, мое стремление быть там? Впрочем, вряд ли — эти молодые все странности привыкли списывать на разницу в воспитании. Хотя их воспитали именно мы. Нина Ивановна отправилась, конечно, не "отдавать дань", а собирать улики… Несомненно так. Значит, она ведет дело об убийстве и ее интересует круг знакомых убитого, он же — круг подозреваемых. Видела ли ее когда-нибудь Ольга? Если нет, то я должна предупредить ее. Если да (конечно, да, ее ведь уже допрашивали!), то мне лучше повернуть обратно… Но я не могу повернуть, и я всегда успею (мне еще удавалось обманывать себя) — повернуть.
    В таких, рывками движущихся по кругу размышлениях я торопливо шагала короткой дорогой к кладбищу.
    Я проникла за кладбищенскую ограду через пролом в ней и пошла по направлению к церкви. Странно, но наше старое, тонущее в тени вековых деревьев кладбище всегда успокаивало меня. Здесь не было у меня родных могил, да и свежих чужих могил пока что было немного. Замшелым холмикам и покосившимся крестам в той части, которой брела я к центру, насчитывалось не менее ста лет. Ближе к центральной аллее стали попадаться более молодые могилы, некоторые — в живых цветах. Да, чем дальше шла я спокойным прогулочным шагом, уже уверенная в том, что опоздала (и уже довольная этим), тем "живее" становились могилы вокруг. Вот зажелтел песок, истоптанный десятками ног… Тут хоронили совсем недавно… Гора белых и желтых роз покрывала место погребения. Деревянный крест с овальной фотографией утонул в цветах по нижнюю перекладину. Я взглянула на фотографию, и сердце во мне упало. Это было е г о, но живое лицо.
    …Никто не поверит мне, если только они не следят за мной (но мне наплевать), что с того дня я бываю на этой могиле каждый день. Я прихожу сюда чаще всего рано утром, в самый разгар птичьих перекличек, но бывает и днем, и вечером. Я оставляю Тоби у ограды, а сама иду к н е м у, торопясь, как будто опаздываю на назначенное и м свидание. Я провожу тут несколько минут: смотрю на фотографию, улыбаюсь, говорю вслух или про себя что-нибудь незначительное или пишу на песке что-нибудь странное и даже страшное, а потом стираю и ухожу. Вчера я была там утром в сильный дождь. Ливень застал нас с Тоби на полпути, надо было сократить прогулку, но я не посмела. Мы добежали до ограды, я привязала Тобика и оставила ему зонт. Он в опасном возрасте, и я боюсь его простудить. Ливень был такой силы, как в день е г о смерти. Через минуту я промокла до нитки, а добежав, застучала зубами. Но стоило мне поздороваться с н и м, встретиться с его суровым, но вместе и ласковым взглядом, летящим из-под полуопущенных век, как я согрелась. "Милый друг мой!" — сказала я е м у и написала: "Мой мертвый друг", и тут же дождь истыкал буквы гвоздиками капель.
    Тоби, малыш, ко мне! Гулять, Тобик, гулять!
   
    ГЛАВА ВТОРАЯ
   
    Я стояла у свежей могилы Михаила Прохорова и раздумывала о том, как мне связаться с его вдовой, не прибегая к помощи Нины Ивановны. Сейчас, должно быть в эту самую минуту, Ольга отъезжает от кладбищенских ворот. Я не рассчитывала на то, что она снова позвонит мне. Наша беседа в кафе была слишком странна, а наш договор вообще выходил за рамки каких-либо норм. При встрече, если бы таковая произошла, нам с ней следовало отвести глаза и представиться незнакомыми. Уж мне-то — в первую очередь. Очень хорошо, что я опоздала к погребению…
    И все-таки мне страстно хотелось увидеться с Ольгой.
    Одна роза, желтая, соскользнула с цветочного холма и оказалась почти у моих ног. Я машинально подняла ее и положила на могилу. Выпрямляясь, я услышала позади себя легкое покашливание и медленно, осторожно обернулась. Мужчина моих лет, высокий, худощавый и бородатый, подходил к могиле со стороны церкви. Встретившись со мной взглядом, он поклонился. В руках у него был букет белых роз.
    — Я опоздал, — сокрушенно улыбнувшись, сказал он мне и положил розы к поножию холма. — Вы тоже?
    Я кивнула. Мне вдруг страшной, неестественной и преступной показалась одна лишь возможность вступить в разговор со свидетелем жизни человека, которого я видела только мертвым, и я стала, пятясь, отступать от могилы, собираясь через три шага повернуться и ретироваться, не нарушив звуком своего голоса похоронной тишины. Но я не успела — опоздавший свидетель протянул мне руку для рукопожатия и с милой естественностью, разом обезоружившей меня, представился:
    — Кононов, Дмитрий. Мишин одноклассник.
    — Кира, — беспомощно ответила я, вяло пожимая его сухую крепкую руку. — Я здесь почти случайно. Я не была знакома с… — (Нет, я не могла назвать е г о по имени!) — …С покойным.
    Сказанное прозвучало так нелепо, что я быстро добавила:
    — Я знакома только с его женой, то есть вдовой.
    — Бедная Оля! — сказал Кононов, грустно улыбаясь мне. — Вы не знаете, было ли отпевание?
    — Было, — не подумав, ответила я.
    — Все-таки было… — задумчиво покивал головой Кононов. — Оля уверена, что это самоубийство. Вы тоже так считаете?
    Мы уже шли с ним к кладбищенским воротам рука об руку, неторопливо, как на прогулке. Я не могла придумать повода, чтобы оборвать разговор и расстаться с этим удивительно спокойным, решительным и вместе очень тактичным мужчиной. Он не задавал лишних вопросов (скажем, о степени моего знакомства с Олей), а спрашивал то самое, что было насущно для меня. И я покорилась его мягкому натиску:
    — Я не знаю, что думать. Она одна вправе выдвигать версии.
    — А я уверен, что это было убийство. Я виделся с Мишей буквально накануне смерти, за несколько часов. Он был весел, полон планов, звал меня на дачу и одолжил у меня денег. Представить себе, что Миша мог уйти, не рассчитавшись с долгами, я не могу.
    — Крупную сумму? — спросила я.
    — Да, достаточно крупную, для меня. Для него, конечно, не слишком крупную. Он часто "перехватывал" тысячу-другую у друзей. Мне казалось, да я и сейчас так думаю, что этим он как бы устанавливал равенство между нами. Богатство свалилось на него неожиданно, и он как-то стеснялся и даже стыдился его.
    — Тысячу рублей? — выдавая степень своей близости с Ольгой, ошарашенно переспросила я.
    — Долларов, — спокойно ответил Дмитрий и взял меня под руку. Мы уже были на улице. — Да, вот и от Оли он, получается, скрывал размеры своих доходов.
    Мы подошли к перекрестку, и я получила наконец повод прекратить разговор.
    — До свидания, Дмитрий. Мне теперь налево. — (Он потянул меня вправо).
    — Вы разве не поедете на поминки? — удивился он.
    — Нет, я никого там не знаю, кроме Ольги. Свои соболезнования я уже принесла. Понимаете, у нас почти шапочное знакомство.
    — Понятно, — покивал он. — Ну, прощайте, Кира. Все равно — рад был познакомиться.
    Мы разошлись, но, отойдя на пять шагов, я приняла решение и окликнула его.
    — Вы передумали? — подошел он, почти подбежал, ко мне. — Я очень рад.
    — Нет, я только хотела вас попросить… Если это будет удобно…
    — Все, что угодно, — ободрил он меня улыбкой.
    — Попросите Ольгу позвонить мне, как только она сможет.
    — Хорошо. Позвонить "Кире"?
    — Кире Ивановне.
    — Кире Ивановне… Она знает ваш телефон?
    — Разумеется.
    И мы расстались, вторично попрощавшись кивком, как близкие приятели. С моста я обернулась в его сторону, а он обернулся ко мне, садясь в белую "девятку". Пришлось проститься в третий раз, махнув друг другу рукой.
    Я сделала круг по району, успокаивая себя ходьбой. Все глубже вовлекала меня в себя жизнь моего мертвого друга. Дмитрий Кононов был уже третьим героем, знакомством с которым я обязана ему.
   
    Оля позвонила тем же вечером, почти ночью:
    — Что случилось, Кира Ивановна? — устало спросила она, не тратя времени на приветствие.
    — Оля… — (Я так была рада звонку, что даже не заметила, как перешла к этому уменьшительному, претендующему на короткость в наших едва начавшихся отношениях обращению к ней.) — Сегодня у меня была следователь, Нина Ивановна…
    — И что? — резко убыстрила она темп разговора. — Вы сделали, как мы договаривались?
    — Да, но, кажется, это не возымело того эффекта, на какой вы рассчитывали.
    — Почему вы думаете?
    — Она расспрашивала меня слишком дотошно. Подозрительно дотошно.
    — Что вы имеете в виду?
    — Не могу сказать определенно, но в некоторый момент мне даже показалось, что я в числе подозреваемых.
    — Это чушь! Это у них такая манера.
    "Откуда ты знаешь?" — подумала я, и мне стало немного обидно. Девочка явно не испытывала ко мне никакой благодарности. Но тут же я вспомнила, кем на самом деле являюсь в этой истории, и чуть не рассмеялась в приступе желчной насмешки, обращенной к самой себе.
    — Неприятная манера. Но я должна вас предупредить, что эта Нина Ивановна… Вы с ней знакомы?
    — Да, знакома. Она меня уже трижды допрашивала. Назойливая муха!
    — Нина Ивановна была на похоронах.
    — Откуда вы знаете? Я ее не видела! Правда, я и не смотрела по сторонам…
    Мое сообщение встревожило Олю, и тон ее изменился. Я заторопилась:
    — Она была у меня за полчаса до похорон, и, прощаясь, сказала, что направляется туда. Мне это показалось очень странным, такое трепетное отношение. Она и меня звала с собой, что еще более странно.
    Оля помолчала немного, видимо справляясь с собой, и со свойственной ей твердостью подвела итог нашей беседе:
    — Все ясно. Спасибо, Кира Ивановна. Все напрасно, они заведут дело по убийству. Это я виновата! Мне не надо было устраивать отпевание! Но я не могла — Мишина мать очень верующий человек. Черт бы побрал все эти гражданские и церковные законы! Есенин покончил с собой, а его отпевали!
    — Оля…
    — Да, простите, вы тут ни при чем. Я вас заставила лгать, и все оказалось напрасно. Вам пришлось лавировать…
    — Оля! — прервала я ее. — Скажите мне прямо, чего вы боитесь.
    — Нет, — ответила она. — Я уже ничего не боюсь. И, знаете, нам с вами не нужно больше говорить по телефону. И мой, и ваш номера уже могут прослушивать. Давайте договоримся, что будем встречаться при необходимости в… там, где виделись в последний раз. Я или вы позвоните и просто назовете время. А сейчас я только скажу, я должна сказать, что вам лучше опять изменить показания, если вас продолжат терзать. Объясните им, что я упросила вас солгать. С меня небольшой спрос, я вдова.
    — Я не буду этого делать.
    — Почему?
    — У меня свои причины. До свидания, Оля. Если нужна моя помощь, звоните. Да! Этот Кононов, с которым я встретилась у могилы, он говорил вам, что одолжил вашему мужу крупную сумму за несколько часов до смерти?
    — У Миши должно было быть с собой до двадцати тысяч долларов в тот вечер. Он занял накануне деньги у нескольских человек.
    — Эти деньги нашлись при нем?
    — Нет. Последняя моя надежда, что они ухватятся… — она осеклась… — Лучше не будем об этом. Конверта не было с Мишей. Прощайте же.
    — Конверта? — осипнув, прошептала я. "Да, да, да", — ответила мне чечетка гудков.
    "Регина! — взмолилась я, прижав к себе трубку. — Позвони же мне, немедленно!"
    И долго, водя трубкой по шее, я слушала горлом ее равнодушное гудение.
   
    В ту ночь мне снились невинные кинематографические кошмары, и я даже во сне понимала, что лучше бы мне не просыпаться. Проснувшись, я повторила вслух вчерашние свои, позволившие мне в конце концов заснуть размышления.
    Итак, прокуратура ведет следствие по делу об убийстве и, разумеется, ограблении. Ольга, конечно, не утаила от Нины Ивановны факта отсутствия конверта. Странно, что меня не спросили о нем. Но, подумай сама, Кира, — как она могла бы спросить, не вызвав твоего возмущения? И к тому же она должна понимать, что, обокрав мертвое тело, ты не стала бы звонить в "скорую", а поспешила бы скрыться! Конверт, конверт… Что же получается — Регина нарочно сказала мне о фотографиях ("очень откровенных"), чтобы обезопасить себя от моих будущих подозрений? Значит, она предвидела такой оборот дела? Как могла она так обойтись со мной! Холодно и решительно, лживо и жестоко, как враг. Как могла я поверить ей? Почему я сделала это?
    Я опять прокрутила в памяти ту ночь, от Регининого звонка мне до моего звонка в "скорую". Вот она плачет, вот я спорю с ней, вот соглашаюсь… Мы бежим на пустырь, мы добежали, она сидит на пассажирском сиденье и шарит по е г о карманам. Я снова видела, закрыв глаза, этот конверт, перекочевавший из бокового кармана в ее сумку. Регина не раскрывала его, это я точно помнила. Она могла думать, что там фотографии. Но пачка купюр на ощупь сразу отличима от пачки фотографий! Правда, Регина была взволнованна… Нет, она, наоборот, была совершенно спокойна, п р е с т у п н о спокойна. Думай, Кира, думай!
    Исходя из моих, лживых по сути, но в деталях все же достаточно точных показаний, следствие должно, то есть вполне резонно м о ж е т предположить, что деньги украдены кем-то, кто наткнулся на машину с о т к р ы т о й д в е р ц е й раньше меня. Кто-то менее благородный, чем я обнаружил е г о мервым, сидящим за рулем (в соответствии со вторыми моими показаниями), обыскал и унес деньги. Вор ушел с места преступления другой дорогой, поэтому мы с Региной не встретили его… Господи, с какой Региной! Регины нет, я должна забыть о Регине, я поклялась себе забыть о ней. Но зачем, зачем, зачем — она вернулась и отдала мне эту пропавшую, провалившуюся сквозь землю пластинку с "памятью"?
    Только чтобы прервать бессмысленную круговерть мыслей, я включила компьютер и проверила почту. Письмо от Пети ждало меня с самого утра.
    "Мама, вот тебе название и примерная цена устройства, которое нужно купить и подсоединить к компьютеру. А вот подробное описание того, как это сделать. Пожалуйста, не покупай камеру на свои деньги. У тебя скоро день рождения, и мы с Котькой тебе ее подарим, если ты не передумала".
    "Спасибо, Петруша, но не нужно ничего дарить. Это меня попросили знакомые помочь, пока они купят компьютер. Они оплатят покупку устройства, хотя, сынок, опять ты мне намекаешь на мою бедность, а ведь я довольно зажиточная женщина. И устройство мне по карману. Как дела? Пиши мне чаще, хотя бы раз в неделю. Котя давно не звонил и не пишет. Прочти ему электронную нотацию".
    Обманывать своих детей я научилась очень давно, во время развода с Колей. Но сколько бы я ни лгала им о том, что я зажиточная женщина, сыновья не способны поверить в это. Отказавшись от цифровой камеры, я рисковала получить ко дню рождения, до которого оставалась всего неделя, еще более дорогой подарок. Его принесет мне курьер из фирмы, с которой дети расплатятся по их всесильному и всеядному Интернету, переплатив вдвое за ненужную мне вовсе вещь. Сообразив это, я послала вдогонку первому письму маленькую записку:
    "Петруша, не надо подарков! Я, наверное, уеду отдыхать в окрестности дня рождения. Целую".
    Уеду отдыхать. Ни Петя, ни, тем более, Котя не знают, что я давно без работы и, хуже того — безо всякого желания работать. А ведь благодаря настойчивости своих детей я наконец овладела компьютерной премудростью в степени, необходимой для устройства на какое-нибудь пусть не доходное, но приличное место. Регина зимой предлагала мне…
    "Опять Регина. Мне не обмануть себя. Я должна узнать о ней как можно больше и как можно скорее. Пока еще не поздно", — быстро, будто отдавая себе приказ, подумала я и выключила компьютер. Петина инструкция, бегло прочитанная мной, помнилась от слова до слова, как если бы была сфотографирована цифровой камерой, заключенной в моем мозгу. Я уже жила на какой-то непредставимой мной прежде, четвертой, должно быть, скорости. Мысли летели наперегонки, бок о бок, как скаковые лошади на финишной прямой, и мне надо было ухитриться удержаться в седле, как полутора десяткам жокеев, этих слившихся с лошадиными крупами, почти не имеющих воли мускулов человеческого разума.
   
    И я снова, но уже по-другому: методично, не торопясь и не рассчитывая на быстрый успех, принялась "искать" Регину. Спокойно, как если бы вспоминала о чем-то приятном, я перебрала все детали нашей зимней встречи. Она тогда забежала на минутку, но просидела почти до ночи, и была мила со мной весь вечер. Узнав, что я все еще нигде не работаю, Регина предложила поговорить со своим начальством о месте секретарши для меня. Где же она работала зимой?"Еще работала" — потому что она собралась увольняться вскоре. Я, отбиваясь (ни тогда, ни сейчас я никому не признавалась и не признаюсь, что не работаю я не потому, что не хочу, а потому, что не могу), пошутила:
    — Лучший способ нажить себе врагов — это иметь дела с друзьями.
    — Да не бойся ты! Я уволюсь через неделю после того, как тебя примут, — настаивала Регина. — Серьезно, соглашайся! Не понравится — уйдешь.
    — А почему т ы уходишь? — не зная, как прекратить эту ненужную мне вербовку, съехидничала я. — Место плохое?
    — Для меня уже плохое, а тебе точно понравится.
    — Очень лестно это слышать, — в притворной обиде проворчала я. — Почему же такая дискриминация?
    — Да не придирайся ты, Кира! Ты будешь секретаршей, а я была экономистом. Мне слишком много приходилось знать, чтобы я могла избежать разочарования. А поначалу меня там все устраивало: коллектив почти сплошь женский, тетки отличные, наш возраст… Есть очень интересные личности, например Ирина Федоровна, художник-аниматор, закончила Мухинское, и вообще — очень интеллигентная публика, тебе под стать…
    Это было небольшое рекламное агентство. Где-то в районе площади Восстания. Да, помню точно: я сказала Регине, что совершенно не выношу этот район. Улица… Как же называлась улица…
    Я схватила том "Желтых страниц", с весны валявшийся у меня под вешалкой, и быстро отыскала нужный мне адрес и номер телефона. Почти набрав этот номер, я подумала о возможности прослушивания, которую Оля Прохорова считала вполне вероятной, и, хоть сама я не слишком-то всерьез относилась к подобной возможности, но решительности во мне поубавилось. Однако не звонить же с таксофона — и попробуй отыщи исправный таксофон в моей округе…
    Я вспомнила о старичке из квартиры напротив, столь часто одалживавшем у меня телефонное время.
    Старичок был несказанно рад услужить мне. Он подвинул стул и деликатно удалился в комнату. Его квартира зеркально отражала мою: мне стало не по себе, когда я невольно представила маршрут шаркающего шлепанцами Семена Семеновича… Или Семена Мироновича? К стыду своему, я до сих пор не выучила, как его зовут. Приходится проборматывать нечленораздельное вопросительное "Сононч", как некий пароль, условленный между нами когда–то. Мое имя он, напротив, знает и любит, уменьшая, а точнее — увеличивая его всякий раз уменьшительными суффиксами, едва ли способными выразить всю силу его симпатии ко мне. В тот день, по крайней надобности выпуская из бутылки джина нашего знакомства и соседства, я и предположить не могла, что вскоре стану частой гостьей Сононча. Кирочкой, Кирушей, Кирулей или Кируней я буду проскальзывать в его квартиру, клевеща на своих партнеров по блокиратору, вдруг, как с цепи сорвались, не дающих мне сделать неотложный звонок.
    Трубку сняли сразу, подтвердив мне название агентства:
    — "Луч света".
    — Могу я поговорить с Ириной Федоровной? — сказала я как могла уверенно, не рассчитывая, но все же надеясь на то, что верно запомнила имя выпускницы Мухинского училища. "Если ее позовут, — промелькнула в моей голове суеверная молния, — значит, я поступаю правильно". Так будет и дальше, все чаще и чаще: загадывания, договоры с собой, ненадежные опоры из шатких камешков случая, по которым я бегу через поток неизвестности.
    — Я слушаю, — сказал все тот же теплый женский голос, не оставив мне времени на размышления.
    — Здравствуйте, Ирина Федоровна. Я звоню по совету Регины… Регины...  — Я вдруг с удивлением обнаружила, что не знаю Регининой фамилии. Я не знаю, меняла ли она фамилию, полученную от первого мужа (Петрова),  после того, как развелась со вторым мужем (его фамилию она не брала), на девичью (какую? — и этого я не знала…), и брала ли потом фамилию третьего мужа, о которой я также не имею никакого понятия…
    — От Регины Шиллер? Сколько лет, сколько зим… Ну, и как поживает Регина?
    (Ах, вот как!)
    — Я давно ее не видела… Дело в том, что она зимой, перед увольнением из вашего агентства, говорила мне, что у вас освобождается место секретарши. Скажите, оно еще не занято?
    Клянусь, что, если бы оно было не занято, я завтра же стала бы секретаршей в "Луче света".
    — Занято, и прочно занято, — с явной иронией, обращенной к неведомой мне секретарше, сказала Ирина Федоровна. — Занято племянницей генерального директора, так что, сами понимаете…
    Я понимала, но не собиралась прекращать разговор. Художница, кажется, была тоже не прочь поболтать. Знакомство с Региной, Региной Шиллер, делало меня, по всей видимости, приятной для нее собеседницей, и это при том, что она не интересовалась ни моим именем, ни тем, почему Регина когда-то давно посоветовала мне обратиться именно к ней, а не, скажем, к генеральному директору. Я приободрилась. Минуты не прошло, а я уже знала нынешнюю фамилию Регины, не успев огорчиться тем, что минуту назад я ее не знала вовсе. Камешек твердел под ногой.
    — А какого-нибудь другого местечка у вас для меня не найдется? — стараясь попасть ей в тон, с веселеньким оптимизмом мяукнула я.
    — Какое у вас образование?
    — Высшее.
    — Гуманитарное?
    — Естественно-научное.
    — Как красиво! А вы владеете компьютером?
    — Владею.
    — Домашний компьютер у вас имеется?
    — Да.
    — Вы работали когда-нибудь с компьютерной графикой?
    — Да, — впервые солгала ей я.
    — Обработкой фотографий занимались?
    — Занималась немного, — я солгала еще увереннее. Действительно, я только что выучила наизусть Петину инструкцию и знаю, как просматривать цифровые кадры на экране.
    — Я могла бы устроить вам надомную работу по обработке фотографий, если хотите.
    — Конечно, хочу, — устав, согласилась я, совершенно не представляя уже, как я из всего этого выкарабкаюсь. — А насколько интенсивна эта работа?
    — Сколько успеете, столько и обработаете. Ретуширование, сканирование… У вас есть сканер?
    — Есть, — ответила я. Никакого сканера у меня не было. — А каковы расценки?
    — Не бойтесь, хорошие. Но вам нужно будет пройти тест.
    Я почти испугалась:
    — Нужно приехать в агентство?
    — Приезжать не надо, просто скажите ваш имэйл. Я пришлю материал и инструкцию.
    Я продиктовала ей свой электронный адрес, а заодно и представилась.
    — Так вы давно не видели Регину? — спросила Ирина Федорона, покончив с делами.
    — Порядочно.
    — Она ведь сейчас за границей, кажется?
    — Кажется, да.
    — К детям поехала, — вздохнула моя новая знакомая, а я проглотила язык. — Старший, наверное, женился уже. Не знаете?
    Я смогла произнести только тупое "у-у".
    — Петя, старший! — объяснила мне она, — Тот, что в Дублине.
    — А-а-а, — выдавила из себя я. — Нет, он еще не женат. Кажется…
    — В общем, правильно, — согласилась Ирина Федоровна. — Не стоит с этим торопиться. Ну, значит, до свидания? Я сегодня же отправлю вам тест.
    — До свидания, — испуганно сказала я и повесила трубку.
    Вернувшись домой, я перечитала Петину инструкцию и послала ему и Коте два одинаковых письма:
    "Ребята! Было бы здорово, если бы вы подарили мне сканер".
    Потом я долго сидела перед включенным без звука телевизором. Я бы с удовольствием отключила звук и у себя в голове, вырвав, как у рекламных роликов, язык у вопросов, шипящих в безответной змеиной злобе.
    
    После разговора со своей потенциальной работодательницей я получила несколько дней передышки. Ни Оля, ни следователь, ни кто-либо другой не беспокоили меня. Посылку от Ирины Федоровны, содержащую фотографии, которые я должна была "обработать" в соответствии с приложенной инструкцией, я, получив, отложила в долгий ящик, даже не взглянув на присланные кадры. Я всегда успею расписаться в своей некомпетентности, а этот тест, якобы выполняемый мной, обеспечивал мне возможность еще раз или два позвонить в "Луч света" с уточняющим вопросом или с каким-нибудь сомнением. Главное же свое сомнение: в том, все ли в порядке с головой у этой художницы и не путаются ли у нее в памяти рассказы Регины Шиллер о подругах с ее рассказами о себе самой, я не собиралась высказывать.
    Я сделала попытку разыскать Регину Шиллер с помощью справочной службы, но потерпела неудачу, не слишком сильно расстроившую меня, ибо я уже привыкала терпеть неудачи. Да и события как-то отступили, отодвинулись, расширили круг. Он уже не казался мне замкнутым и безвыходным. Сейчас я понимаю, что обманывала себя — это была маленькая случайная передышка, — но в те дни свалившегося на меня покоя я почти уже верила в то, что все разрешится со дня на день, а именно: кончится Регинин отпуск, она вернется на работу, узнает от подруги Ольги о смерти Михаила и о следствии по делу о его убийстве, встревожится обо мне и позвонит. Если же она ушла в месячный, а не двухнедельный отпуск, то я могу ждать и месяц, спокойно работая над тестом, который получила от ее хорошей знакомой. Ситуация с тестом особенно успокаивающе действовала на меня. Она как бы выводила все нелепое и невозможное, что случилось со мной по вине Регины, на нормальный, житейский уровень… "Регина позвонит, — думала я, — и я первым делом поблагодарю ее за протекцию в "Луче света", а уж потом мы договоримся о скорой встрече, и…"
    Да и не могла же Регина забыть о моем дне рождения, который наступал завтра! За время нашей многолетней дружбы она ни разу не забывала поздравить меня, как бы ни охлаждались наши отношения.
   
    В день своего рождения я огорчила Тоби слишком ранней и слишком короткой прогулкой. Дома я села в кухне к окошку и положила трубку рядом с собой. Грустно человеку быть в такой день одному. Лучше бы и не помнить этих дат, лучше бы о них напоминали первые поздравители, из тех, выстроившихся в очередь друзей, спешащих обрадовать меня. Я просидела, прижавшись лбом к стеклу, до полудня. Телефон молчал. Собрался и пролился дождь, перед моими глазами поползли тяжелые капли. Такие же, но невидимые, потекли по моим щекам, удивив меня — ведь я же была совершенно спокойна! Мне стало стыдно, я разозлилась на себя и, резко поднявшись, ушла от трубки в коридор.
    Позвонили в дверь "чужим" коротким звонком. Это было странно — обычно сначала звонил домофон. Медленно, ленясь спросить: "Кто там?", я открыла дверь. На пороге стоял незнакомый молодой человек с букетом алых роз и коробкой под мышкой. Он улыбался заученной лучезарной улыбкой. Я покорно отступила, приглашая посланца войти. Такой молоденький, моложе Котьки, подумала я, смахивая слезы благодарности. Это ребята дарили мне — что? — конечно, этот самый, как его…
    — Вам подсоединить сканер к компьютеру? — спросил парнишка, переставая улыбаться.
    Надо предложить ему чаю…
    — Да, пожалуйста! Я ничего этого не умею. Но не хотите ли чайку сначала?
    Мальчик мило отказался, прошел в гостиную и занялся установкой сканера.
    Ставя розы в кувшин, я наконец заметила записку, вложенную в букет. Там почерком моего старшего сына было выведено короткое: "Мамочка! Поздравляем!". Недоумевая, я подошла к курьеру и спросила, сунув ему под нос записку:
    — Я не понимаю… Он что, прислал это по обычной почте?
    Мальчика рассмешила моя наивность, но это был воспитанный мальчик, и он спрятал смешок в кулак:
    — Факсимильная копия. Оттиск прислан вместе с заказом по Интернету. Там отсканировали, здесь напечатали.
    Так вот зачем нужен этот сканер, сообразила я и отошла в сторону, с уважением поглядывая на мальчишеские лопатки, с механической грацией двигавшиеся под рубашкой.
    — Готово! — он хлопнул ладонью по серебряной крышке устройства. — Попробуем?
    — Попробуем, — согласилась я.
    — Дайте открытку или фотографию, — попросил мальчик.
    Я подала ему первое попавшееся под руку — рекламный буклетик, который вытащила сегодня утром из ящика и машинально доставила домой, даже не прочитав, какой ненужный мне товар он рекламирует. Мальчик повертел буклетик в руках, открыл крышку сканера, раскрыл рекламку над его стеклянными внутренностями, плотно прижал крышкой и показал мне, как включать устройство и какую экранную кнопку нажимать для начала процесса. Все было просто и понятно. Сканер приятно зажужжал, снимая оттиск. Не прошло и минуты, как на экране появилась кричащая реклама стирального порошка, а чуть пониже ее, высунувшись уголком, — какая-то рукописная записка, вроде бланка… и с половинкой черной печати, хорошо видной в большом увеличении. Я пригляделась к печати…
    "…рокуратура", — мигнул экран, когда мальчик еще увеличил кадр.
    — Уменьшите до минимального, — остановила я руку играющего с изображением мальчишки, чуть не ударив по ней. — Как это выключается?
    Он молча показал и, не дождавшись от меня слов благодарности, покинул мою квартиру.
    Я обреченно подняла крышку. Да, то самое, в своем натуральном размере высовывалось из-под распяленного буклета. Я вынула ее и прочла. Повестка с вызовом в прокуратуру. Выездной допрос был уже не для меня, меня повысили в ранге. Что же делать, что делать? Я заметалась по комнате. Тоби подал голос из спальни, где был заперт на время визита курьера. "Тобинька, что им нужно от меня, малыш?" — спросила я, целуя слюнявую глупую мордочку. Тобик завизжал от радости и подкатился к двери, ликуя червячком хвостика. "Гулять, Тоби, гулять!" — Мы вылетели из квартиры и помчались в сторону кладбища, своим излюбленным маршрутом.
    По дороге назад я приняла единственно верное решение. Я уже хорошо понимала, что должна тянуть время. Откуда-то — от взгляда ли с могильной фотографии человека, которого не знала я живым, или от нескольких прошедших в ложном покое дней, — но во мне родилась и укрепилась уверенность в том, что время работает на нас. И сейчас, загнанная в угол, затравленная, я надеюсь только на время.
    Дома я вынула из сканера буклет и повестку, приглашавшую меня явиться в прокуратуру послезавтра, сложила буклет и спрятала в него бланк, вернув все, "как было" на момент доставки сканера. Я бы ни за что не обнаружила ее, если бы не мальчик. Я и в ящик-то редко заглядываю! Пусть извещают меня как-нибудь по-другому.
    Впрочем, я не хотела быть извещенной и никаким другим способом. "Еще три дня!" — взмолилась я, отключая телефон. Ни на какой звонок от Регины я больше не надеялась. Пелена упала с моих глаз за одно мгновение. Регина, конечно, была преступницей. Передо мной — несомненной. Но имелись ли оправдания ее преступлению?
    Я не могла больше оставаться одна и позвонила Оле от Сононча. Мы назначили встречу через два часа, в "Минутке".
   
    — Поедемте, Кира Ивановна! — с детской настойчивостью уговаривала меня Оля. — Вы ничем не рискуете — с вас никто не брал подписку о невыезде. Пусть поволнуются! Они ведут себя безобразно по отношению к вам, да и ко всем тоже.
    Выслушав мой рассказ о повестке, Оля тут же предложила мне поехать к ней на дачу. Она собиралась туда прямо сейчас и одета была по-загородному: в шорты и футболку. Я заколебалась. Мне страшно не хотелось возвращаться в свою мрачную квартиру и сидеть там, как преступница, вздрагивая от звука шагов на лестнице. Тобик был со мной и кошелек тоже — я как раз только что сняла с книжки довольно большую сумму, достаточную для того, чтобы доехать до Москвы, снять номер на пару дней и… Я хотела, я тогда решилась просить Колиной помощи. Я не знала, что Коля был при смерти. В последнем, мартовском письме он вскользь сообщил лишь, что слегка прибаливает, и я не придала этому значения. "Вот попрошу эту девочку взять Тобика на три дня, а сама поеду к Коле", — раздумывала я, слушая ее уговоры с описанием прелестей дачной жизни: лес, озеро, баня, детей нет — их отправили к бабушке на Украину. Как будто никто не умер. Как будто в этом "поместье" (так называла она, шутя, семейную дачу) меня встретит живой хозяин, и мы наконец познакомимся…
    — Ваши мальчики на Украине?
    — Да, с конца мая, — сказала Оля.
    — Они знают о смерти отца? — Мы с ней так уже доверяли друг другу, что я не боялась ранить ее.
    — Им только пять и три, им не понять, что такое смерть. Им сказали, что папа уехал за границу.
    "Им не понять, — усмехнулась я. — А мы с тобой это понимаем?" Пять и три. Два года разницы, как у моих детей.
    — Ну, может быть, на одну ночь, а завтра я вернусь одна. — Я уступала ее уговорам. — У вас есть там собаки?
    — Ни одной! — воскликнула Оля и подхватила крутившегося возле нее Тобика на руки. Он радостно взвизгнул и лизнул ее в щеку. Я вспомнила, как Коля говорил, когда Тоби был еще щенок, что такса ни за что не пойдет к человеку злому или брезгливому. Я сдалась окончательно.
    Мы сели в довольно потрепанную красную "ниву" с облезлыми сиденьями и плохо закрывающимися дверьми. Машина для пикников, подумала я, радуясь, что это не т о т с а м ы й страшный голубой автомобиль незнакомой мне марки. Если бы это был он, я не согласилась бы на поездку. Да я, может быть, увидев его, даже не вошла бы в кафе, где ждала меня Оля, а, повернувшись, убежала бы на вокзал и еще успела бы к дневному московскому экспрессу.
    И все же я спросила ее, когда мы миновали кладбище и удалились от него на несколько километров:
    — Вы больше не пользуетесь той машиной?
    — Нет. Не могу и не смогу.
    — Продадите?
    — Продам, когда вернут.
    Я не осмелилась продолжить свои праздные расспросы.
    Путь наш лежал на юг, через Московский проспект, но, миновав мост, Оля повернула налево, объезжая центр.
    — Вы боитесь пробок? — спросила я ее. Я почему-то не могла ехать молча, все искала нейтральную тему для разговора.
    — Надо заехать за Димой, — весело ответила она, подмигнув мне при этом. — Он собирался со мной на дачу.
    И она, подхватив сотовый телефон, протянула его мне:
    — Нажмите левую кнопочку и скажите ему, что мы через пять минут будем у его дома.
    Я недоумевающе поглядела на трубку.
    — Как я могу говорить с незнакомым человеком?
    — Да вы же знакомы! — еще веселее выпалила Оля, насильно вкладывая трубку мне в руку. — Вы познакомились на Мишиной могиле.
    Право же, слова "Мишина могила" звучали в ее устах безмятежнее "Аскольдовой могилы". На экранчике трубки светилась знакомая мне фамилия: Кононов. Я нажала кнопку вызова, услышала веселый ответ: "Привет, Оль!" и деревянным голосом дикторши проговорила требуемую от меня фразу. Если б я могла быстрее соображать, я успела бы завершить разговор до того, как Дмитрий воскликнул, едва не оглушив меня:
    — Кира! Как я рад, что вы тоже едете с нами!
    Я нашла нужную кнопку и отключилась. Кажется, я покраснела, как рак. В этой компании, с досадой на свою нелепую краску подумала я, совсем не похоронные настроения.
    Но, странно, эти настроения мне ужасно нравились и — честное слово! — они утешили меня. Как будто мне давали надежду на то, что смерти, в сущности, нет.
    Мы подъехали к дому Кононова, стоявшему в тихом переулке. Дмитрий уже ждал возле своей "девятки". Махнув друг другу рукой (я принудила себя к вежливому кивку), Оля и он одновременно отъехали от тротуара и гуськом, стараясь не быть разлученными на поворотах другими автомобилями, двинулись в сторону московского шоссе.
    Пока мы не оказались за чертой города, я не проронила ни слова. И Оля молчала, занятая дорогой. На шоссе языки наши опять развязались. Я не смогла удержать шутки и спросила:
    — Дмитрий — не последний гость на вашей даче сегодня? Не попадем ли мы с Тоби на званый обед?
    — Нет, больше никого. Дима напросился, когда узнал, что вы едете.
    — А как он узнал? — Моя наивность не имела границ. — А, вы ему позвонили, пока мы с Тобиком бегали под кустик?
    — Да. И он ухватился за возможность повидаться с вами.
    — Но зачем ему видеться со мной? Не понимаю.
     Оля посмотрела на меня и улыбнулась.
    — Вы такая странная, Кира Ивановна! Что тут понимать? Вы ему очень нравитесь, вот и все.
    — Это что же, он вам сказал?
    — Не сказал, понятно, Дима — не трепач, но он просил у меня ваш телефон.
    — И вы дали?
    — Нет, я же не могу без вашего позволения… Хотя он намекал на какое-то дело…
    Я насторожилась:
    — Какое?
    — Да вы скоро и сами его спросите. Сами выясните отношения, без меня.
    — Да, разумеется. — Несколько шокированная, я прекратила этот разговор. Пора было менять тему. — Как вы хорошо водите, Оля! С вами спокойнее, чем с любым водителем-мужчиной.
    — Да, я хороший шофер, — польщенно откликнулась она. — Миша тоже всегда меня хвалил. А вы водите?
    — Нет, не умею. И не смогла бы. Плохая реакция.
    Сзади нам настырно просигналили. Я оглянулась — белая "девятка", лихо вильнув, обгоняла нас. Я успела забыть о Кононове, и он решил напомнить мне о себе. Оля чертыхнулась и прибавила скорость. Через пять минут мы поравнялись с соперником и ловко "сделали" его на повороте, нарушив правила. Эти гонки продолжались до самого финиша. К концу пути мне стало почти плохо. От постоянных ускорений-торможений ныло в голове и устали ноги, которыми приходилось упираться в пол. Но плохо было только моему телу, а душа была весела и светилась, как чисто вымытое зеркало. За эту сумасшедшую дорогу я совсем забыла о себе. Я забыла о повестке, о сканере, "Луче света", Регине, ее обмане, своем участии в нем и…
    — Вот этот дуб посадил Миша, — весело сказала Оля, пропустив нас с Кононовым через калитку впереди себя. Дуб рос сразу за калиткой, и на вид ему было не менее сорока лет. Миша посадил его еще ребенком, поняла я, и все вспомнила. "Не верю, — сказала я е м у, — что ты мог изменить своей жене с моей Региной". Дуб отрицательно качал ветвями. С его высокой, далеко откинутой ветки свисал толстый ворсистый канат, на конце которого был завязан огромный узел. Кононов поотстал, а потом вдруг вынырнул у моего бока со страшной стремительностью, так что Тобик, сидевший у меня на руках, испугался и соскочил на землю. Я оглянулась. Этот странный мужчина с молодыми глазами в окружении почти стариковских морщин, качался, оседлав узел, на дубовых качелях. Поймав мой холодный взгляд, он отпустил канат и, поравнявшись со мной, спросил:
    — Вы тут впервые?
    — Конечно, — ответила я, удивленная, что Оля не посвятила его в историю нашего знакомства. — Какой толстый канат!
    — Корабельный, — объяснил Дмитрий. — Миша служил на флоте.
    Моя душа затуманилась от этих простых слов. Но я не жалела о том, что приехала сюда.
   
    За ужином, приготовленным с моей неловкой помощью Олей, мы говорили о Мише. Казалось бы, такой разговор должен был быть тяжел для меня, но ничего подобного — я несколько раз от души рассмеялась, слушая воспоминания Дмитрия о их общей юности.
    — Ты, Оля, тогда еще не родилась, а вот Кира, конечно, помнит… — Он весело посмотрел на меня, и я покорно развела руками. — Были такие автоматы газированной воды, размером с телефонную будку…
    — Оля, наверное, и будок уже не помнит, — внесла я свою лепту в дружескую беседу. — Их уже так давно убрали, что я стала забывать, какого они были цвета и размера.
    — Вы меня сейчас в ясли определите! — возмутилась Оля. — И будки помню, и автоматы… Видела в кино.
    — Пардон, старушка. — Он приложился к Олиной руке. — Ну, так вот. Эти автоматы мы называли "спирохетовыми"…
    — Как-как? — хором переспросили мы с Олей.
    — Спирохетовыми, от спирохеты — возбудителя сифилиса. Общие стаканы, особенно на вокзалах, вы понимаете. Копейка — стакан газировки без сиропа, три копейки — с сиропом. Ах, как сейчас помню этот неземной вкус. Нектар! Спирохета придавала ему особую изысканность, да наши шестнадцать лет впридачу. Полные карманы мелочи. Тридцать копеек — целое состояние, сэкономленное на школьных обедах.
    — Я думала, вы пили портвейн в грязных подъездах.
    — Портвейн вечером, а опохмелялись спирохетой. Но мы ведь о Мише?
    — Да, — подтвердила Оля, не убрав улыбки с лица.
    — Мишка не мог пить с нами газировку, и мы над ним частенько и очень безжалостно издевались, особенно девчонки.
    — Почему не мог? — спросила я за Олю, прочтя в ее взгляде удивление.
    — Его воспитали в понятиях строгой гигиены. Бабка у него была врач, уникально брезгливый и боязливый человек, перестраховщица. Мыла фрукты кипятком и с мылом, следила, чтобы внук руки намыливал и смывал по три раза кряду. Ну, и добилась своего — Мишина бациллобоязнь находилась на грани патологии. Бедняга, он ничего не мог с собой поделать, хоть и понимал, разумеется, абсурдность бабкиных страхов. Но что вбито в раннем детстве, то очень трудно выбить из психики. Уж мы бывало и заплатим, и нальем стакан, и поднесем, и уговорим — но в последний момент его перекашивало, и все!
    — Как странно. Впервые слышу о таком, — тихо сказала Оля. — Он и руки после улицы не всегда мыл, а если я мальчикам читала нотацию на эту тему, сразу меня обрывал.
    — Не хотел, чтобы дети страдали его комплексами, — объяснил Дмитрий и продолжил рассказ. — И знаете, как он поборол свою унизительную зависимость?
    — Подхватил сифилис, что ли? — недовольно пошутиа Оля. — Прямо на вокзале, без посредничества автомата?
    — В нашей компании была девчонка, очень красивая. Половина парней в нее была влюблена, и Миша тоже.
    — Из класса?
    — Нет, сестра нашего одноклассника, Шурки Неведомского, он погиб потом в авиакатастрофе, ты его не знаешь. На год старше нас, взрослая, как стерва, — в общем, то, что надо для любви в шестнадцать лет. Держалась как опытная, глядела сверху вниз, но Мишку все же заметила — может, потому, что он такой странный.
    Я внутренне перекрестилась, поняв, что все время со страхом ждала, что девочка окажется не кем иным, как Региной. Я уже почти знала, что она Регина, но — какое счастье! — у Регины не было братьев.
    — И эта Анька поспорила с подругой, что заставит Мишку выпить газировки.
    — Получилось? — спросила Оля, а я проглотила вопрос: "Как звали подругу?"
    — С первой попытки! Подруга пряталась в кустах. Во время романтического свидания Аня подвела своего кавалера к заранее оговоренной точке, сказала: "Ах, я пить хочу!" — опустила монетку и со сластью выдула почти целый стакан апельсиново-газированной воды. Потом она поднялась на цыпочки и поцеловала Мишу в его гигиенически-девственные уста. Он глазом моргнуть не успел, как оскоромился. "Понравилось?" — спросила соблазнительница, и Миша сказал: "Еще хочу". Тогда она протянула ему свой недопитый стакан. Он не колебался ни секунды. Все. С той ночи Миша предпочитал всему апельсиновку.
    — Ты что, тоже сидел в кустах? — недоверчиво спросила Оля.
    — Нет, он мне потом рассказал, когда роман окончился. Недели через две, наверное.
    — В общем, я была недалека от истины, — подытожила Оля и зачмокала губами. — А пить как захотелось от ваших историй, не могу! Дим, выйди на улицу, там в бочке, слева от крыльца, в воду опущен пакет с квасом — принеси, пожалуйста!
    Кононов удалился, мы с Олей молчали. Она катала по скатерти хлебные шарики. Я начала подумывать о том, не пора ли мне вежливо зевнуть и попроситься на боковую. Но Оля первой нарушила молчание:
    — У вас есть дети, Кира? — (Я и не заметила, когда она отбросила мое отчество. У этой девочки все выходило так естественно и правдиво. Она все больше нравилась мне.)
    — Да. Два сына, уже взрослые.
    — Сколько им?
    — Двадцать пять и двадцать три. Столько будет вашим мальчикам через двадцать лет.
    — Миша был старше меня ровно на двадцать лет. Через двадцать лет мы с ним сравняемся в возрасте. Знаете, а ведь мои мальчики — не Мишины дети. Он женился на мне, когда я была беременна Мишкой, а Сашке еще не было двух. Представляете?
    Я представила и кивнула. Зевать уже было поздно, и я приготовилась не спать всю ночь. Вошел Кононов с квасом и новой серией воспоминаний. Мы с Олей переглянулись: рассказы начинали утомлять нас.
    ……………….
    — У Киры тоже два мальчика, — перебила Оля Кононова, когда он, совершив более чем четвертьвековой прыжок, стал вспоминать прошлогодний день рождения старшего мальчика Прохоровых, Саши, отмечавшийся здесь, на даче. — Как их зовут, Кира?
    — Старшего Петром, младшего Константином.
    (Мать в разлуке с детьми пользуется любым поводом, чтобы вслух произнести любимые имена.)
    — Как странно… — Оля оборвала начатую фразу и уткнулась в стакан с квасом.
    — Что странно? — спросил неугомонный рассказчик, подливая себе что-то светлое, судя по запаху — гораздо крепче кваса. — Очень красивая пара имен: короткое и длинное, и оба — императорские.
    — А дома они, наоборот, длинное и короткое, Петруша и Котя, — польщенно пояснила я.
    — Странное совпадение. У меня есть знакомая… — (Оля посмотрела на нас и зевнула.) — У нее сыновей зовут в точности как ваших. Тоже Петя и Котя.
    — Это кто? — спросил Кононов.
    Я стиснула под столом руки и закусила губу. Сейчас, сейчас…
    — Такая Регина, ты не знаешь.
    "Ну, здравствуй, Регина, — сказала я. — Вот мы и встретились. Зачем тебе мои дети, Регина?"
   
    Оля клевала носом за столом, разговор постепенно затихал.
    — Вы не курите, Кира? — спросил Кононов, доставая пачку сигарет.
    — Пожалуй, составлю вам компанию, — вдруг ощутив острое желание затянуться дымом, сказала я.
    — Идите на крыльцо, — сонным голосом распорядилась Оля. — А я пойду спать. Миша, ты спи в японском домике, а Кира тут, — и она показала на тахту в углу комнаты, заваленную грудой самодельных подушек. — Спокойной ночи.
    Была самая короткая ночь лета. Деревья небольшого сада плыли в жемчужном сумраке мимо высокого крыльца, на котором расположились мы с Дмитрием. Это были низкорослые старые яблони, их кривые тяжелые ветви загребали траву, как весла. Мы закурили. Я не делала этого несколько лет, и первая же затяжка вызвала головокружение, почти приятное, как от бокала шампанского. Дымок припахивал чем-то терпким, вроде каринки.
    — Что такое японский домик? — поспешила я начать разговор, к которому, я чувствовала, мой собеседник внутренне готовился, мигом смахнув с лица веселость, рабом которой он был весь этот долгий вечер.
    — Посмотрите направо — видите?
    Я взглянула. В пятнадцати шагах от нас, полускрытое прозрачными деревцами облепихи, на невысоком холмике стояло — нет, летело, поддерживаемое светом неостывшей зари, — легкое прямоугольное строение под гладкой, почти зеркальной асимметричной кровлей, розоватой, как внутренность раковины. Домик был так прелестен, что я ахнула, привстав, а, вглядевшись, ахнула еще громче, ибо увидела второй домик, лежавший у подножия первого и сиявший ярче него — это было отражение оригинала в глади небольшого, изогнутого полумесяцем пруда, отражавшего также и тем самым удваившего свет нашего бессонного северного летнего неба.
    — Пойдемте посмотрим. — Дмитрий подал мне руку и свел с крыльца. — Осторожнее, мостик качается…
    Да, тут имелся и мостик, перекинутый с "материка" на крошечный островок о три шага, и еще один мостик, ведущий с островка на холм, и "сад камней", состоявший из тринадцати разнокалиберных ледниковых булыжников. Я устала от собственных восхищенных вздохов и присела на самый большой камень. Вблизи домик уже не казался таким волшебным — он стал похож на обычную летнюю кухню, построенную на скорую руку.
    — Это летняя кухня? — спросила я.
    — Или летняя спальня. Не надо сидеть на камнях, — и он поднял меня, потянув за руку. — Это настоящий японский дом для семьи среднего достатка. Миша построил его для своей мамы. Клавдия Александровна — филолог, японист, она много лет прожила в Японии… Миша подарил ей домик на день рождения. Хотите заглянуть?
    Он взялся за краешек стены, и стена отъехала, открыв все внутреннее пространство дома, совершенно пустое, как будто только что закончилась стройка.
    Однако тут лежало несколько циновок по углам, а в стенной нише — немного книг, не больше чем камней в саду.
    — Неужели тут можно жить? — спросила я, усаживаясь на циновку. Дмитрий зажег свечу и поставил ее между нами. — Ведь эти стены из бумаги?
    — Нет, это клеенка, но очень качественная. Летом можно, а в другое время здесь никто не живет… Кира…
    — Да?
    — Я хочу с вами серьезно поговорить.
    — Пожалуйста. Я давно это поняла. Об Оле?
    — Об Оле. Боюсь, что я буду вынужден просить вас о серьезной услуге.
    (И этот, третий, собирается просить меня об услуге.)
    — Если я смогу, то… Но что я могу? Ведь я чужой человек! Вы, наверное, не знаете…
    — Знаю. Оля мне рассказала о вас еще на поминках. Вы очень хороший человек, Кира. Не каждый…
    — Не надо! — закричала я и сразу заплакала: грубо, зло, истерично, почти с наслаждением. Получайте! Получайте вы, все — от хорошего человека.
    Кононов перепугался. Он выскочил из карточного домика и через минуту вернулся со стаканом воды. Я успела успокоиться и осушить слезы.
    — Не из пруда? — спросила я, отстучав положенные секунды зубами о края стакана. — Без спирохеты?
    — Колодезная, — буркнул Дмитрий, не оценив моей шутки. — Ну, вы даете! Так неожиданно! Я чуть в штаны не наложил. Вы так не любите комплименты?
    — Погасите свечу. Здесь достаточно светло. Пламя ужасно мечется, и у меня болят глаза.
    Я не была увлечена им тогда — я это точно помню, — но разговаривать с мужчиной, думая о своих опухших глазах, я не умею. Он послушно загасил огарок.
    — Я получила повестку с вызовом на допрос в прокуратуру, Дмитрий. Послезавтра, то есть уже завтра. Я так зла на них, что решила не являться. Что им от меня нужно? Я все сказала! Я вообще хочу уехать от всего этого подальше. Я уеду к мужу в Москву. А что им нужно от этой девочки, от Оли? Вы понимаете здесь хоть что-нибудь? Вдова говорит им, что муж покончил с собой, а они не верят? Цианистый калий! Вы верите в этот цианистый калий? Кто видел протокол о вскрытии? Мне иногда кажется, что это дело об убийстве — просто сфабриковано, понимаете?
    — Я видел протокол, — очень серьезно, дождавшись, пока я закончу монолог, сказал Кононов. — Это отравление. И у меня есть знакомства в… Неважно. Мишу отравили, и никто в этом не сомневается, в том числе и Оля.
    — Да. Она просила меня изменить показания, и мне нетрудно было сделать это. Мне даже кажется сейчас, что так оно и было, как я им показала в последний раз. Но вот опять допрос, и я боюсь запутаться. Оля советует признаться, рассказав о ее просьбе. Мол, с нее спрос невелик…
    — Не делайте этого, пожалуйста! Оставьте как есть!
    — Хорошо. В этом и состоит ваша просьба? Не бойтесь, я не стану вас выспрашивать.
    — Вы имеете право знать.
    — Но лучше мне знать поменьше, не так ли?
    — И все же я должен вам сказать. Это очень серьезное, нерядовое дело. Они допрашивают всех, кто когда-либо знал Мишу. Допрашивали — дважды — меня. Приезжали к Клавдии Александровне, несмотря на настоятельную Олину просьбу не тревожить ее. Она сердечница. Олю таскают чуть ли не через день на очные ставки. Никакое самоубийство больше не рассматривается даже в качестве версии. Перемена показаний — ваша ошибка, то есть, конечно, это Олина ошибка, но признаваться нельзя ни в коем случае, потому что…
    — Они подозреваеют ее? — ужаснулась я.
    — Всех, и ее тоже.
    Мы помолчали. Молчание было гнетущим Я не выдержала первой:
    — Но какие мотивы? Чудовищно — подозревать вдову с двумя детьми.
    — Они раскопали их прошлое. Миша усыновил Сашу, а младший родился уже в браке, но следствию известно, что у детей другой отец, а может быть, и два отца. Оля была одинокой матерью и жила до знакомства с Мишей… — он запнулся, подбирая слово, — неправильной жизнью.
    — Вот как? — (Я поспешила оборвать Кононова.) — И все же это был счастливый брак.
    — Да, очень счастливый.
    Он задумался. Мне хотелось спросить, а был ли женат Прохоров до Оли и есть ли у него свои дети, но я ненавижу сплетни, поэтому задала менее интересовавший меня вопрос:
    — Вы не думали о том, чтобы купить следствие?
    — Невозможно. Это не простое убийство. Пропажа денег их не обманет.
    — Это… Политическое? — охрипнув, прошептала я. Столько всего узнала я сегодня о Михаиле Прохорове, но до сих пор не знала одного: кто же он такой. — Кем был ваш друг?
    — Всего-навсего — мелким предпринимателем. Торговал автомобильными запчастями. Небольшой магазин с двумя продавцами и очень скромным оборотом. Это то, что знает о нем следствие.
    — И Оля? И мать?
    Он немного подумал, прежде чем ответить мне:
    — И Оля, и мать, и вы тоже.
    — Вы знаете еще что-то? Не хотите сказать?
    — Вы только что признали, что избыток информации может послужить вам во вред.
    Он был совершенно прав, но у меня оставались еще вопросы, имевшие отношение к тому следствию, о котором не знал никто, кроме меня. Маленький магазинчик? Как могла Регина работать в маленьком магазинчике запчастей? С ее апломбом, с ее запросами?
    — Вы бывали там? — спросила я его.
    — Где?
    — В е г о магазине.
    — Много раз. Одно время я даже работал у Миши — пару лет назад, когда прогорел мой маленький бизнес.
    — Продавцом?
    — Нет, помогал налаживать бухгалтерию. Перевел ее на компьютер, а Миша потом справлялся сам.
    Вот еще одна Регинина ложь. Ее отпуск, ее возвращение, ее служба в офисе любовника — все это развеялось, как дым от наших с Дмитрием сигарет, улетавший в проем раздвинутых стен японского домика. Ночь кончалась. Пискнула, а потом залилась пронзительной трелью первая птица. Я прекратила расспросы. Мой собеседник не был знаком с Региной Шиллер. Как хорошо, что он ничего не знал о ней, — если бы он упомянул о ней хоть словом, я не выдержала бы роли и призналась ему во всем.
    Я загасила сигарету о подошву ботинка и поискала глазами пепельницу. Стерильность и чистота в этой игрушечной комнатке были такие, как, наверное, бывает на том свете, в раю.
    — Пора спать. — Я поднялась и протянула Дмитрию руку. — Не провожайте, мне нужно побыть одной. Спокойной ночи.
    — Спокойной ночи, — виновато простился он, пожимая мне руку. Он сидел "по-японски", на коленях, и с этой протянутой в коленопреклоненной позе рукой походил на молящего о пощаде преступника. Что ж, я прощала его. Кто-нибудь простит и меня, господа присяжные, — кто-нибудь, читающий эти строки.
    Тобик спал на тахте, зарывшись в подушки. Я обняла его и прижала к себе. Странно, но я заснула мгновенно, стоило лишь закрыть глаза, и проснулась уже далеко за полдень, разбуженная веселыми вскриками, доносившимися из сада. Я вскочила и подошла к окну: Мой песик носился между яблонями, гоняясь за бабочками. Оля и Дмитрий играли в пляжный волейбол детским надувным мячом, огромным и гулким, как барабан. "Какая идиллия! — подумала я, выйдя на крыльцо. — Надеюсь, скоро пойдет дождь и мне не придется идти с ними на озеро".
    Но небо было безоблачным весь день, и мне пришлось пойти на озеро, а потом долго гулять по лесу под руку с моим ночным собеседником, наблюдая, как Оля и Тобик играют в догонялки.
    — Я уеду завтра утром, — сказал Кононов. — Вы со мной?
    Я уже решила, что явлюсь на допрос, чего бы мне это ни стоило.
    — Да, пора возвращаться. Хорошенького понемножку.
    — Где вы работаете, Кира? Я имею в виду, что мог бы подвезти вас прямо к работе. Или вы в отпуске?
    Я нахожусь в положении безработной больше трех лет, но до сих пор чувствую смущение, когда приходится признаваться в этом. Доброжелательное "товарищеское" любопытство этого человека раздражало меня даже сильнее, чем его плохо скрываемый мужской интерес ко мне, на игнорирование которого я употребила во время пресловутой прогулки весь свой такт, совершенно уже истощившийся к данному моменту. Освободив руку от его ладони, поддерживавшей меня под локоток, я со всем аппетитом злости солгала в ответ:
    — Я работаю дома. Давайте лучше уедем сегодня, Дмитрий. Мне кажется, Оля устала от нашего веселого пикника.
    — Как прикажете, — виновато улыбнулся Кононов. Несмотря на принятую им роль забавника и острослова, чуткости ему было не занимать. — Сразу после ужина?
    
    Ужин прошел почти в полном молчании. Я успела шепнуть Оле о своем решении "сдаться", и она заметно поскучнела. За столом царила убийственная неловкость, и вся забота о ее устранении легла на хрупкие плечи хозяйки. Ей было неловко вдвойне: мы с Дмитрием так демонстративно не глядели друг на друга, что она могла подумать, будто на прогулке между нами что-то произошло. Один только Тобик был весел и доволен жизнью — он выбегал в сад и вбегал в дом, и снова выбегал: видно, никак не мог решить, где же все-таки лучше…
    Я с превеликим трудом поймала его и запихала в машину Кононова. Срываясь и повторяя попытки, Тоби неуклюже вскарабкался на спинку заднего сиденья, где превратился в хорошенькую плюшевую игрушку. В щенячьем детстве машина была его вторым домом. После развода Коля взял ее себе, и наш пес лишился возможности выставлять свои стати в витрине заднего вида. Кононовский автомобиль был очень похож на Колин, вот Тобик и вспомнил свои альпинистские навыки. А я вспомнила о том, что не видела Колю больше двух лет. "После этого допроса — в Москву!" — сказала я Тобику взглядом и уселась рядом с Кононовым. Оля стояла у распахнутых ворот. На губах ее застыла прощальная доверчивая улыбка — отражение моей, недоверчивой. Мы тронулись и отъехали. Медленно, а потом быстро, а потом стремительно замелькала дорога. Кононов гнал безумно, отчаянно, как будто уходил от погони. Я не выдержала:
    — Пожалуйста, Дмитрий, помедленнее! Собаку может стошнить.
    — Слушаюсь.
    Он чуть сбавил скорость.
    — Кира, — спросил он незначительным тоном, как если бы продолжал прервавшийся всего на несколько секунд легкий разговор. — А почему ваш муж живет в Москве?
    — Мы в разводе. — Из-за того, что этот человек вел машину, а может быть потому, что он мгновенно исполнял все мои просьбы, я лишалась права не отвечать на его дерзкие вопросы.
    — Я так и подумал. Давно?
    — Десять лет.
    — Вы хотели ехать к нему, чтобы посоветоваться об этом деле?
    — Слушайте, у меня завтра допрос в прокуратуре! — (Я заставила себя высвободиться из-под этого гипноза.) — Может, вы избавите меня от своего?
     Он замолчал, задумался и опять — я глазом не успела моргнуть — мы полетели на сто тридцать, обгоняя вереницу автомобилей, выезжая на встречную полосу и вытворяя такое, что мне пришлось зажмуриться и схватиться рукой за грудь, в которой что-то все время обрывалось, обдавая меня изнутри горячей струей. Я решила, что вытерплю и не пророню больше ни слова. Закрыв глаза, я думала о том, что, конечно, никогда не поеду в Москву, а также о том, что у меня два года не было близких отношений с мужчиной, и о том, что Кононов чего-то хочет от меня — и вряд ли того, о чем подсказывают мне проклятые женские внутренности, взбудораженные прогулкой у озера, молчанкой последнего застолья и сумасшедшей гонкой, впрочем…
    Я почувствовала, что мы резко сбавили ход, и открыла глаза. Это было не шоссе — мы ехали по красивой лесной дороге без обочин, задевая висевшие невысоко над землей ветви деревьев.
    — Где это мы? — удивилась и успокоилась я.
    — Я решил дать крюку. Всего-то тридцать ке-ме. Понимаете, я не могу ехать медленно по шоссе! Не могу — нервы не позволяют. А вы нервничаете от быстрой езды. Так что пришлось пойти для вас на компромисс.
    Я поняла вдруг, что он чрезвычайно нравится мне. Это было ужасно, но я ничего не могла с собой поделать. Если бы он положил сейчас руку мне на колено, я бы накрыла ее своей. "Это все автомобильные чары, — попыталась я справиться с собой. — Мы с Колей слишком часто занимались этим в машине. И я так давно не была пассажиркой!"
    Кононов остановил машину и положил руку мне на колено. Я оглянулась на Тоби — он лежал в гордой неподвижности изваяния. Я знала, что он не пошевельнется до тех пор, пока я не возьму его на руки.
   
    — Не будем переходить на "ты", — сказала я Дмитрию, расставаясь с ним у своего подъезда. Тобик скулил у меня на руках, просясь домой.
    — Не будем, — согласился он. — Вы не думайте, я не вовлеку вас в пошлый роман. Я понимаю, что вам не до этого.
    — Давайте это будет вашим последним высказыванием на данную тему, — попросила я тоном приказа.
    Я уже знала, как точно он выполняет все мои просьбы.
    — Да. И вы не дадите мне свой номер телефона.
    — Мы с Олей считаем, что телефоны уже могут прослушивать. Возьмите мой электронный адрес.
    Он протянул мне ручку и раскрытую ладонь. Я, остро надавливая стержнем, написала поперек нее свой довольно длинный адрес. Это было слишком эротично, и я не хотела больше играть в эту игру, но он был действительно нужен мне. Я больше не могла быть одна, и я верила — я до сих пор верю, — что Дима был послан мне и м, моим мертвым другом, на могилу которого я еще успевала прибежать этим вечером.
   
     ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   
    Мне тяжело вспоминать этот ужасный день. Этот, как понимаю я сейчас, поворотный для меня и следствия допрос, на который — смешно сказать! — я бежала со всех ног, как если бы опаздывала на премьеру спектакля, где должна была исполнить главную роль. Женская слабость, жалкий порыв вчерашнего вечера сослужили мне печальную службу, но мне некого винить, кроме самой себя, да, в сущности, не случись с нами того приключения, нас с Кононовым все равно затянуло бы в воронку так или иначе. С некоторых пор я стала фаталисткой. Фаталисту легко сносить удары судьбы, в особенности если он совершенно одинок.
    Тем утром я проснулась в корчах и стонах, как будто ночью меня хватил язвенный приступ, но то были корчи и стоны стыда. Зная наперед, что унизительная эта болезнь, "похмелье чувственности", как зову я ее с юности, симптомы которой вряд ли известны женщинам типа моей Регины (задним числом я жгуче позавидовала ей), протянется день-другой, а потом сойдет "на нет", оставив после себя лишь легкую чесотку досады, я постаралась поскорее увлечься прозой жизни и посвятила утро хозяйственной деятельности, бурной и беспорядочной, малорезультативной в практическом плане, но все же отчасти целебной в силу доставляемой ею физической усталости. К концу уборки я была как выжатый лимон, а лицо мое — я старалась не глядеть на себя в зеркало, но вычищенные до блеска кастрюли отражали меня с венецианской точностью — мое лицо все еще было сморщено, как от кислятины, воспоминанием о той отвратительной и пленительной легкости, с какой я отдалась вчера полузнакомому мужчине. О предстоящем допросе, три дня назад страшившем меня, я думала теперь почти с удовольствием, — что там! — с настоящим вожделением авантюриста, алкоголика дешевых страстей, опохмеляющегося чем пришлось после уложившей его "в стельку" оргии. Брезгливо, но тщательно, как кокотка для встречи с клиентом, одеваясь к выходу, я с симпатией припоминала облик и характер моего следователя, его женственный крепдешиновый мундир, легкое в произношении имя-отчество, милую манеру спрашивать, переспрашивать и огорошивать свидетелей, шерлокхолмсовскую проницательность и мегреистую простоту обхождения. Меньше всего в тот момент я думала о себе и своей безопасности. Это было бы так скучно, это опять кривило рот гримасой отвращения и ненависти… Я ненавидела себя, и море опасности, разверзающееся передо мной, было мне по колено.
    Подбираясь к зданию, в котором ждало меня мое третье по счету аутодафе, я разговарила про себя о себе в третьем лице со своей лучшей подругой Ниной Ивановной, перейдя на "ты" без зазрения совести и воображая себя в лице первом кем-то вроде частного тайного детектива, к кому Ниночка по долгу ее младшинства должна была питать чувство, сходное с почтением. "Эта Кира, Ниночка, — сущая дура!" — говорила я, посмеиваясь и крутя пальцем у виска, а она весело соглашалась. "Я не советую тебе выстраивать следствие, опираясь на ее показания", — деликатно подсказывала я, а она сокрушенно кивала. "Так ведь и сбрендить недолго, Нина", — предупреждала я ее, и она благодарно жала мне руку.
    Приблизившись к ее кабинету, я на секунду забылась и тут же почувствовала, что ноги у меня сделались ватными. Но стоило мне вспомнить записку без подписи, полученную сегодняшним утром от Кононова по электронной почте, как лимонная кислота запоздалых сожалений затопила и погасила вспыхнувшую тревогу. Инстинкт самосохранения отказался работать, и я вломилась в кабинет без стука, улыбаясь до ушей глупой приветливой улыбкой, как последняя б…
    "Проверка связи", — написал он. Ну что за идиотская шутка!
    — Здравствуйте, Кира Ивановна, — сухо приветствовала меня Ниночка. — Садитесь пожалуйста.
    Я присела и, с ленивой грацией идиотки ворочая одеревеневшей шеей, обвела взглядом помещение.
   
     Четыре стола, восемь стульев, на одном столе работающий компьютер с плоским монитором, и за ним, уткнувшись в экран, — заджинсованный молодой человек. За столом у слепого, со спущенными жалюзи окна — Нина Ивановна в строгом синем костюме и я в скромном летнем декольте напротив, нога на ногу, с остывающей улыбкой на устах. Молодой человек помещается позади меня, слегка наискосок, и мне очень неудобно разговаривать, поминутно оглядываясь на него, а не оглядываться я не могу, как ни стараюсь. После первых формальных вопросов я сдаюсь и нижайше прошу Нину Ивановну разрешить мне сесть немного боком, поскольку стук клавиш, производимый…
    — Капитан Мирохин! — привстал молодой человек, любезно кивнув мне, и поменял дислокацию, пересев за соседний стол. Я была теперь одна против двоих. "Что это — перекрестный допрос?" — пронеслось в моей голове. Капитан Мирохин смотрел на меня с нескрываемым интересом. Я подумала, что моя вольная поза с его точки обзора может показаться несоответствущей текущему моменту, и расплела свои ватные ноги, пребольно стукнувшись коленом о планку стола. Гримаса боли, на миг искривившая мое безупречно приветливое лицо, послужила Нине Ивановне знаком к продолжению допроса.
    — Мы хотим уточнить некоторые дополнительные штрихи в той картине происшедшего, которая составилась благодаря вашим прежним показаниям, — лихо, как по-писаному, отбарабанила моя визави, постукивая не в такт пальцем по столешнице.
    — Рада буду помочь! — выпалила я, но мысль о том, что моя готовность помочь выглядит как-то слишком легкомысленно, если вспомнить интонации нашей прошлой с Ниной Ивановной беседы, заставила меня нехотя добавить (больше для капитана Мирохина, нежели для нее, которая с этой краской моей роли была знакома):
    — Однако я в прошлый раз рассказала вам абсолютно все, что видела! Честно говоря, я очень удивилась, получив повестку. Кстати, я могла бы и не получить ее — я уезжала и должна была вернуться только сегодня вечером.
    — Да, нам очень повезло, — с явной иронией, несколько шокировавшей меня, оборвала мой монолог следовательница. — На будущее, хочу вас попросить, Кира Ивановна, сообщайте мне вот по этому телефону… — (И она протянула мне визитку, которую я, тупо прочитав, сунула в сумку…) — обо всех ваших перемещениях. Буду вам очень благодарна.
    "Это что же?" — ужаснулась я.
    — Это что же… — капризно вопросила я, перебрасываясь глазами с одного непроницаемого лица на другое, — это не последний допрос?
    — Это не допрос, — мягко поправил меня капитан Мирохин, а я поправила его внутренним шепотом: "Это е щ е не допрос".
    — Мы просто снимаем с вас свидетельские показания, — сухо объяснила Ниночка.
    — Сколько ж можно! — почти искренне возмутилась я, но взгляд ее прожег меня насквозь. Что ж, помогать — так помогать. Я снова возложила одну, ушибленную, ногу на другую, невредимую. — Пожалуйста, спрашивайте, что вам нужно. К вашим услугам.
    Нина Ивановна кивнула капитану, и с первых же ее слов он заскрипел пером по бумаге, фиксируя каждый звук. "Он просто ведет протокол. Значит, не перекрестный, — соображала я, гася ответами щипки уже слышанных мной когда-то и уже погашенных мной когда-то вопросов о времени, месте и обстоятельствах происшедшего. — Значит, не допрос. Что им нужно? Что они еще раскопали? Почему она так смотрит, то есть не смотрит на меня? Как будто я опять лгу! А я — опять говорю ей почти полную правду!"
    Я очнулась, чуть было не пропустив мимо ушей вторично заданный Ниной Ивановной новый и совершенно неожиданный вопрос:
    — А скажите, Кира Ивановна, когда вы подошли к машине Прохорова, дверь была открыта?
    — В каком смысле?
    Я не знала, что отвечать. Этот простой, просто-таки элементарный вопрос сразил меня наповал. Я глядела на Ниночку, полуоткрыв рот, словно ожидая от нее подсказки. Она молчала и улыбалась мне, отнюдь не дружески. Я взяла я себя в руки и внутренне подбоченилась:
    — Но какое это имеет значение?
    — Все здесь имеет значение, — пожурила меня Нина Ивановна. — Постарайтесь припомнить, а мы вам поможем.
    И они мне помогли. Капитан Мирохин, снисходя к моей женской непонятливости, объяснил, что открыть машину, за рулем которой, в соответствии с моими вторыми показаниями, сидел убитый (он так и сказал: "убитый"), я могла только в двух случаях: если дверь была закрыта, но не на замке, и если дверь была вовсе открыта. В первом случае я должна была произвести нажатие на механизм дверной ручки для того, чтобы проникнуть внутрь машины, во втором — не должна.
    — Вспоминайте, Нина Ивановна, — торопила меня Ниночка, пока я лихорадочно соображала все, что могла сообразить (например, все о том, что касалось отпечатков моих пальцев на этом самом механизме ручки, которых, как я точно помнила, быть на ней не могло, но были Регинины, впрочем, это страшная чушь, потому что ручку лапали и бригада скорой помощи, и милиционеры, и кто угодно еще, да и я могла быть в перчатках, потому что ночь была холодной!..)
    — Что же, вы сами открыли дверь автомобиля со стороны водительского места или она уже была открыта? — приласкал меня голосом терпеливый капитан, "добрый следователь" этого все же перекрестного и все же допроса, как наконец догадалась я.
    Я молчала, зажмурившись. От усилий "вспомнить" мне страшно захотелось в туалет, но попроситься я не решилась.
    — Ну, вспомнили? — вокально надавила на мой мочевой пузырь теряющая терпение Нина Ивановна.
    — Если трудно вспомнить… — с преувеличенной мягкостью подал реплику Мирохин, — то мы можем устроить вам следственный эксперимент. Машина еще у нас. Восстановим ситуацию, вплоть до времени суток и места. Голова не помнит — ноги и руки вспомнят.
    — Вспомнили? — требовательно вступила в регистре колоратурного сопрано "злая" участница нашего трио, и я вскочила со стула со стремительностью стартующей ракеты.
    — Можно мне в туалет?!
    Казнь была отложена ровно на десять минут. Справив нужду, я успокоилась и остановилась на варианте приоткрытой двери. Этот вариант должен был им понравиться больше первого, да он и в большей степени соответствовал истине, но в сущности…
    "В сущности, мне все это совершенно безразлично", — подумала я, усаживаясь на свой жесткий стул и подбирая под него дрожащие ноги.
   
    — Я почти вспомнила, — почти шепотом сообщила я им, и Мирохин перевернул страницу. — То есть не то чтобы вспомнила, а решила, что, если бы я сама открывала эту дверь, надавливая… — (Ниночка тяжело вздохнула и уставилась в слепое окно…) — И все такое… Я бы это наверняка помнила. А поскольку я этого не помню, получается…
    — Все же придется, наверное, — помог мне справиться с нерешительностью капитан, — устроить следственный…
    — Я увидела, что дверь открыта, и поняла, что что-то здесь не так, — продиктовала я для протокола и выпрямилась на стуле во всю половину своего роста.
    Они не дали мне передохуть и полсекунды.
    — Почему вид автомобиля с открытой дверью насторожил вас? — Нина Ивановна обрела второе дыхание, а я потеряла первое. Медлить с ответом было нельзя, и я понеслась во всю Ивановскую, не глядя в глаза никому из этой дружной пары, но перебрасывая взгляд с одного на другого со скоростью движения глазных мускулов болельщика, следящего за игрой в настольный теннис.
    — Понимаете, не то чтобы насторожил, а вообще напугал, и я даже хотела "сделать ноги" от греха подальше, ведь была глухая ночь, да я бы вообще не пошла на пустырь, но Тобик побежал, а я за ним, и добежал как раз до машины, и мне было его не дозваться, а в машине никакого движения, и все вместе как-то насторожило, и я подошла взять собаку, но я это уже рассказывала, а тут о н, водитель…
    — Сидит, — подсказала Ниночка, видимо удивленная моей словоохотливостью после игры в молчанку, которую я им только что устроила.
    — Сидит, — подтвердила я и хихикнула. Я была на грани истерики. "Похмелье" улетучилось, не оставив следа. Я истерически гадала, о чем еще они могут спросить меня, и перебирала ответы к этим иезуитским, в их неотразимой простоте, вопросам.
    — Пожалуйста, еще раз, в мельчайших подробностях опишите позу, в которой вы обнаружили тело.
    Я описала, точнейшим образом, не забыв, а точнее вспомнив с помощью наводящего вопроса капитана и о левой ноге сидящего водителя, свисавшей наружу, как если бы он собрался выйти из машины. Эта неподвижная нога с особенной силой говорила о том, что положение ее владельца более чем странно. Я рассказала им гораздо больше того, что помнила сама, плюс того, что знала от Регины, плюс того, что придумала, пытаясь вычеркнуть Регину из "происшествия" да и из собственной памяти, но не смогла удовлетворить их любопытства. Становилось ясно, что меня просто "ловят", сбивают с толку, нащупывая в моем лавинообразно растущем рассказе слабое место. Они гудели и жужжали, как шмели и мухи. Отмахиваясь, я уже не различала их — злую Ниночку и доброго Мирохина. Я автоматически выслушивала перекрестные вопросы и автоматически выплевывала куда-то промеж столов безыскусные ответы. Я еще не попалась, не "прокололась", но событие это приближалось, я чуяла его, свой прокол, я ждала его с нетерпением, я надеялась, что он наступит раньше, чем я рассмеюсь идиотским истерическим смехом, потому что все выходило уж слишком смешным, фантастически смешным, и как они сами не понимают — да я же сейчас признаюсь и спутаю им все карты! Что они — олухи — не врубаются? Я им сейчас все расскажу — про Регину, про то, какая я дура, про пятое и десятое… Вот сейчас, вот пусть она меня спросит, не забирала ли я…
    …
    — Что вы сделали, когда поняли, что водитель мертв?
    — Я толкнула его и он упал. — ("Ха-ха!")
    — Зачем вы его толкнули?
    — Я хотела закрыть машину. Мне мешала нога.
    — Зачем вы хотели ее закрыть — вы же собирались вызвать "скорую"?
    — Тогда я еще не обнаружила его сотовый телефон на полу. Я собиралась захлопнуть дверь в целях безопасности, вернуться домой и позвонить в "скорую" из дома.
    — Почему не в милицию?
    — Потому что простые граждане боятся милиции.
    — Во вторых показаниях вы говорите, что хотели помочь водителю и потому нечаянно повалили его.
    — Да, так и было, одновременно: сначала хотела помочь и в тот же момент поняла бесполезность этого и решила запереть машину перед тем, как уйти. Потому что место небезопасное.
    — Вы хотели вынуть ключи из замка зажигания, запереть машину и уйти?
    — Нет, конечно, — как бы тогда "скорая" проникла в машину? Я просто хотела захлопнуть дверь, как будто он спит.
    — Что же вас остановило?
    — Я увидела на полу сотовый и решила звонить сразу же и сторожить машину. Я об этом рассказывала уже трижды. Я очень устала. Объясните мне, зачем вы спрашиваете все время одно и то же, как будто проверяете меня?
    Я нашла самый легкий выход из этого кошмара: разразилась слезами. Это были слезы злого смеха, но они сошли за слезы обиды. Капитан Мирохин налил и подал мне целый стакан воды. Я выпила его до дна. Но отпускать меня никто не собирался. Как только я перестала всхлипывать, Нина Ивановна, во все время истерики равнодушно смотревшая на жалюзи, любезно ответила на мой наивный вопрос:
    — Мы переспрашиваем и перепроверяем вас потому, что вы очень нетверды в своих показаниях. Да вы же и сами сетовали на память. Мы просто помогаем вам вспомнить. Свидетели часто под воздействием шока забывают многое из того, что произошло. Им помогают, задавая наводящие вопросы, устраивая следственные эксперименты и — редко, но бывает и так, — прибегая к гипнозу…
    — Только не это! — вскрикнула я. — Я все, я уже совершенно все вспомнила досконально! Что еще могу я вспомнить!
    — Ну, например…
    Это точно говорил Мирохин — его губы шевелились, — но голос был женский, и я впилась взглядом в визуально молчавшую Ниночку.
    — Например, не помните ли вы, не проходили ли мимо вас или навстречу вам, когда вы ловили собаку, какие-нибудь люди?
    — Не помню, то есть не проходили. Недавно кончился ливень.
    — Кстати, о ливне… — (Это Мирохин.) — Не разъясните ли вы нам одну загадку, возникшую в связи с новыми подробностями, которые вы сообщили нам сегодня?
    — Какую?
    — Дождь кончился за полчаса или даже менее до того, как вы оказались на месте происшествия.
    — Да?
    — Да — вы же сами сказали, что вышли гулять с собакой сразу как кончился дождь, а до пустыря вам ходу никак не более получаса.
    — Да…
    — Дождь был сильнейший, проливной — не так ли?
    — Ну, так…
    — А нога, то есть брючина, носок и ботинок убитого Прохорова, которая, по вашему свидетельству, свисала наружу из салона, оказалась — по свидетельству врача бригады скорой помощи, а так же милиционеров, осматривавших место происшествия, совершенно сухой. Это значит…
    Я поняла, куда он клонит, и не дала ему договорить. Требовалось немедленно переменить тему. Я опять воспользовалась привилегией истерички и заверещала, размахивая руками и не давая им вставить слово:
    — Послушайте! Почему вы все время говорите "убитый"? Кто это может доказать? То есть, что это убийство? Я, единственный свидетель, ничего такого не увидела и не почувствовала! Я знаю, цианистый калий, но что такое этот цианистый калий? Он мог покончить с собой и специально оставил машину открытой, чтобы меньше было хлопот. Он мог случайно принять вместо лекарства этот яд, и тогда это просто несчастный случай…
    Я запнулась и в ужасе, оцепенев от последней, нечаянно пришедшей мне в голову мысли, посмотрела в глаза капитану Мирохину. Он скучал, не слушая меня. Ждал, пока я отору эту галиматью, чтобы продолжить точить свой тонкий ход в гнилом стволе моих лживых показаний.
    — Ну, все возможно, — успокаивая меня, сказала Ниночка. Она явно подобрела с тех пор, как речь зашла о дожде. Или им по сценарию полагалось время от времени меняться ролями? — Например, ему могли вместо лекарства дать яд. Кто-то из тех, кому он доверял.
    "Нет, нет и нет!" — хотелось закричать мне ей, но рука моя сама легла на губы, запечатав их .
    — И все же я продолжу, с вашего позволения. — (Голос капитана набухал суровостью, ничего хорошего мне не предвещавшей.) — Левая брючина, носок и ботинок Прохорова были совершенно сухими, и так же сухо было в салоне машины — спустя не более получаса после окончания сильнейшего ливня. Но смерть в результате отравления цианидом наступила, по свидетельству патологоанатома, между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи. Дождь же продолжался в вашем районе — по многочисленным свидетельствам очевидцев — с половины одиннадцатого до часу ночи. Если Прохоров умер в своем автомобиле от отравления, приняв яд именно в той позе, в какой, по вашему свидетельству, вы обнаружили его через полчаса после окончания ливня, то каким образом этот ливень не вымочил до нитки выставленную наружу ногу, то есть все, что на ней было надето, за целый — по крайней мере целый час, а то и больше?
    — Я не могу свидетельствовать о том, что нога была сухой. Я к ней не прикасалась, — пробурчала я себе под нос, больше для подобревшей Нины Ивановны, чем для риторически вопрошавшего меня капитана.
    — Об этом имеются свидетельства нескольких человек.
    — Им могло показаться.
    — Не смешите меня, — чуть не сплюнул прямо на пол Мирохин, а Ниночка укоризненно покачала головой. Я сменила тактику:
    — Ну ладно, а дальше что? Чего вы от меня-то хотите? Я не частный детектив, а свидетель. Говорю что видела.
    — Иногда у нас создается впечатление, Кира Ивановна, что вы говорите еще и о том, чего не видели, — с ласковой озабоченностью сказала мне почти на ушко Нина Ивановна. — Это ничего, так часто бывает… Свидетель под воздействием эйфории, наступающей обычно при ослаблении воздействия шока, начинает фантазировать, то есть придумывать то, чего не было на самом деле.
    — Я ничего не придумала!
    Честное слово, я искренне обиделась за придуманную мной ногу. Как будто я не видела ее — да, совершенно сухой! — высунутой из салона на самом деле!
    Стало опять ужасно смешно. Но теперь я не смогла бы разрыдаться. Я принялась думать о грустном, потом о позорном — о своем вчерашнем приключении, о своей первопричинной глупости, но смех так и клокотал в горле. Я закашлялась, давясь им.
    — Водички? — спросила Нина Ивановна.
    — Могу ли я уже идти? — напившись и утихомирившись, робко спросила я капитана.
    — Так вы подтверждаете, что, приблизившись к машине, стоявшей на пустыре с открытой дверью в половине второго ночи, обнаружили водителя мертвым, сидящим на водительском месте с левой ногой, высовывающейся из салона?
    — Подтвержаю, — устало, но твердо произнесла я. — Это все?
    — И вас не смущает факт того, что мертвый уже в течение часа водитель не мог сам выпростать ногу после окончания дождя?
    — Я не обязана отвечать на вопросы, не идущие к делу. Не так ли, Нина Ивановна? — с полной уверенностью в том, что вновь обрела в ее лице подругу, сказала я сначала ему, а потом ей.
    Нина Ивановна согласно кивнула мне и нахмурилась в сторону своего коллеги. Я так и не успела разобраться, кто из них солирует в нашем шоу. Счастливая вырванной в последний момент победой (да, тогда я наивно была уверена в победе), я подписала, почти не читая, свои третьи показания, и, отпущенная на волю, весело простилась с этими заплечных дел мастерами.
    Закрыв дверь, я услышала — каюсь, подслушала, делая вид, что поправляю ремешок босоножки, — такой диалог:
    — Ты забыл о дворниках, — сказала Нина Ивановна.
    — Нет. Я приберег их для следующего раза.
    — Да в общем-то, и без них картина ясна, по-моему.
    — Яснее ясного: исполнители кончили его на стороне, доставили труп на пустырь, инсценировали самоубийство… Она их спугнула, вот и сработали грязно.
    — Ей крупно повезло, не находишь?
    — Да. Пятью минутами раньше, и — мы имели бы дело с двумя трупами.
    — С тремя. Еще эта собака…
   
    "Какие дворники?" — легкая паника на миг вернулась ко мне, но я быстро справилась с ней. Никаких дворников не видели мы с Региной в ту четверть часа, что бежали от моего дома до пустыря. В это время суток все дворники спят. Невозможно представить себе дворника, а тем более "дворников", работающих метлами посреди ночи. Да если б у них и были такие дворники — подкупленные, лжесвидетельствующие дворники! — им ни за что не догадаться о Регине, потому что такая отчаянная глупость, как моя, невообразима ничьим сознанием. Признайся я им сегодня — они не поверили бы мне. И тем более они не поверят мне в следующий раз…
    Следующий раз? Господи, когда и чем кончится этот кошмар?
    Покидая здание, я злобно ухмыльнулась на прощание. "Следующего раза вам не будет", — подумала я, тут же решив, что уеду в Москву не позже чем через трое суток, ничего не сообщив им о своем перемещении. И почему это русские люди так не любят следователей прокуратуры и их "оперов"? Ни гуманистические сериалы, ни безнадежный рост преступности, ни собственный опыт ничего не могут поделать с этой глубоко укоренившейся антипатией.
   
    Сознание одержанной победы придало мне сил, и оставшийся вечер я провела в состоянии той самой свидетельской эйфории, о которой предупреждала меня Нина Ивановна. Я монтировала в воображении фильм за фильмом, ухитряясь втиснуть в полчаса действия огромное количество все новых и новых подробностей "происшествия", не забывая и о дворниках, невидимками шуршащих в кустах на пустыре, которые, весьма вероятно, могли быть замечены и припомнены мной, если бы я не находилась так долго под воздействием свидетельского шока, описанного капитаном Мирохином… К ночи я выдохлась, и на меня навалилась страшная тоска, в особенности усилившаяся после звонка из Дублина. Петин голос звучал тревогой, а я с трудом сдерживала слезы — настоящие слезы, — в попытке рассеять ее.
    — Ты уж не пропадай, мама, пожалуйста! — Сын говорил со мной сурово, ибо я серьезно провинилась перед ним, исчезнув без предупреждения из дома в день своего рождения. — Сообщай по имэйлу, если уезжаешь надолго.
    — Хорошо, но ты не звони раньше вторника, не трать деньги, — сказала я, уже забыв, что собиралась не позднее вторника уехать в Москву.
    Я долго сидела с трубкой на коленях, ощупывая глазами сумрак, сгустившийся в комнате. За окном незаметно собрался и вот уже начал накрапывать дождь — легкий, грибной, безобидный дождь, которому не под силу было вымочить ботинок на ноге мертвеца, свисавшей с сиденья чистого голубого…
    "Чистого"!
    Я вздрогнула, как будто там за окном полыхнула молния. Машина, стоящая на пустыре с наглухо закрытыми дверцами, была абсолютно чистой. И никаких следов от колес на раскисшей глинистой почве я не видела, приближаясь к ней — я могла ручаться в этом, потому что тогда, обходя лужи, я внимательно глядела под ноги, выискивая место посуше. Значит, эти следы, то есть их отсутствие, должно было быть замечено и милиционерами, описывавшими обстановку "по горячим следам". Чистая машина и отсутствие отпечатков колес с несомненностью доказывали любому, самому небрежному следствию тот факт, что Прохоров приехал на пустырь задолго до того, как кончился ливень, так что и след на дороге, и грязь на обшивке были смыты им дочиста. Больше того — он приехал ("они приехали" — поправилась я, с неохотой вспомнив о Регине) туда, очень возможно, еще до дождя, посуху, по твердой глине, не хранящей никаких следов, без луж, из которых брызжет грязь, которую, получается, и смывать не надо. Да, именно так: они приехали на пустырь раньше половины одиннадцатого, провели в машине не менее часа (смерть наступила между одиннадцатью и двенадцатью часами, но, восстановив в памяти рассказ Регины, добежавшей до моего дома ровно в полночь, я уточнила эту цифру: около половины двенадцатого), укрывшись от ливня и оставаясь сухими от ботинок до кончиков волос, пока не наступила смерть и она — Регина — не вымокла насквозь под все усиливающимся ливнем…
    Откуда же в головах моих следователей, вовсе не бестолковых, как могла я судить по сегодняшнему допросу, появилась мысль об этой нелепой "доставке трупа" на пустырь в те короткие пятнадцать минут, что оставила им я, поспевшая к машине в половине второго, всего через полчаса после окончания дождя? Этим "исполнителям", по логике Мирохина, надо было на большой скорости, не оставив следов, не забрызгав бортов машины, добраться до залива, вылезти, усадить труп на водительское место и скрыться, причем не тем путем, которым они приехали — иначе мы с Тоби непременно наткнулись бы на них, — а кружным, по береговой кромке, хорошо видной с пригорка, на котором они бросили машину… Да, там же все как на ладони, — а я… Я ведь несколько раз засвидетельствовала и ему, и его напарнице полное безлюдье во всей округе!
    Ну, положим, милиция халтурно провела осмотр места. Положим, отсутствие следа не рассматривалось по причине того, что он, если бы присутствовал, все равно был бы стерт проехавшими по нему милицейской машиной и машиной скорой помощи. Хотя — не факт, ведь дорога довольно широкая (была, пока всю ее не стер с лица земли бульдозер, разравнявший пустырь под автомобильную стоянку). Но факт чистоты прохоровского голубого автомобиля неоспорим. Как они не видят этого факта прямо перед своим носом? Идиоты!
    Вслух, громко и отчетливо произнеся в половине третьего ночи — уже утра, так как проснулись птицы во дворе моего дома, — унижающее честь прокуратуры ругательство, я решила, что непременно, на следующем же доросе обращу ее, прокуратуры, внимание на дополнительные обстоятельства места и времени, хранящиеся в моей бездонной свидетельской памяти. В конце концов, они действительно могли не учесть этих обстоятельств. Чистую прохоровскую машину забрызгали, транспортируя ее с пустыря на другую стоянку. О следах и не вспомнили. Да что это я — когда ж им было вспомнить, если они узнали о сухой ноге от меня и только сегодня, то есть только вчера! Я одна могла толкнуть их на ложный путь, и я это сделала. Идиотка — я, собственной персоной, от первого до последнего слова своих показаний! Вместо того чтобы подкрепить версию самоубийства, я неопровержимо свидетельствовала в пользу убийства, я оказалась автором фарса, который сводил на нет все мои прежние усилия, всю мою мужественную ложь во спасение… спасение…
    Нет, я не могу оставить это так. Если нетронутость дорожной грязи на пустыре и чистоту машины покончившего с собой или убитого Михаила Прохорова могу засвидетельствовать одна я, то я это сделаю — каким бы безумно ложным путем ни шло их никчемное расследование, как бы безумна ни была я сама, пытающаяся удержаться на волоске правды. Я возьму назад эту свисающую ногу, я свешу ее так, чтобы она не вымокла за два с половиной часа проливного дождя, я докажу им со всей несомненностью, что Прохоров умер на пустыре, и только на пустыре, потому что это — единственная истина, в которой я не сомневаюсь! Если же они не примут во внимание мои новые показания — я умываю руки! Я уеду, уеду, уеду в Москву!
   
    Два выходных дня прошли в метаниях по квартире. Телефон был отключен, к компьютеру я подошла только один раз: вечером в канун понедельника, когда, решившись окончательно, отправила Кононову (со времени первой записки не побеспокоившему мой электронный почтовый ящик) осторожный полусумасшедший ответ:
    "Привет! Допрос прошел хорошо. Собираюсь на следующий. Пиши".
    Я и не заметила, как перешла на "ты" с героем своей "связи". Случайная эта связь просто вылетела у меня из головы. Моей бедной голове было не до любовных переживаний. С расстояния трех дней Кононов виделся мне добрым приятелем, общим с другом моим, похороненным неподалеку от моего дома, знакомым, которого я просто обязана была держать в курсе всех дел, относящихся к посмертной судьбе покойного. Утром понедельника я еще до завтрака позвонила Нине Ивановне и сказала ей, что случайно вспомнила одно важное обстоятельство, которое как можно скорее желала бы зафиксировать в протоколе. Удивленная и, видимо, почти обрадованная, следовательница назначила мне встречу на следующий день, но, услышав о моих московских планах, перенесла ее на сегодня.
    И опять я летела в прокуратуру, как на крыльях, уверенная, что лечу на свой последний допрос. В голове стучали веселые бесшабашные молоточки, губы сами собой кривились в самодовольной саркастической улыбке, которая не покинула моего лица и тогда, когда водитель маршрутного такси уличил меня в безбилетном проезде. Королевским жестом вручив ему сторублевку, побрезговав сдачей, я вывалилась на тротуар, уже безраздельно отдав себя эйфории свидетельского азарта.
    В десяти шагах от парадного подъезда прокуратуры я была остановлена тихим коротким окриком:
    — Кира!
    Я оглянулась. На выезде из переулка, выставив тощую ногу и высунув бороду из полуоткрытой двери, на пассажирском месте, в своей грязной белой "девятке" сидел Кононов и безмолвно, но настойчиво подзывал меня резкими, воровскими движениями кисти. Ни тени любовного томления, на какое могла бы рассчитывать женщина чуть более романтического, чем мой, склада, не углядела я в его встревоженном, нахмуренном, да — просто-таки злом лице.
    — Давай сюда, скорее! — прошипел он и потянул меня за руку в машину с такой силой, что я упала бы к нему на колени, если бы он брезгливым и быстрым броском не освободил мне сидение. Вот как! Наше "ты", оказывается, было само собой разумеющейся короткостью уголовников, связанных одной цепью! Я остолбенело уставилась на него, понимая, впрочем, — мы странным образом, как если бы прожили вместе целую жизнь, уже понимали друг друга без слов, — что виновата. Я приготовилась оправдываться.
    — Почему ты не берешь трубку?
    — А почему ты мне звонишь? Мы же договорились, связь — только по электронной почте!
    — Я получил твое невразумительное сообщение и сразу отбил ответ, но тебя, разумеется, ответы не интересуют!
    — Я не ждала, что ты ответишь сразу. В письме не было никаких вопросов! Я только написала…
    — Только! Тебя вызвали на следующий допрос буквально на другой день после предыдущего!
    — Ну и что?
    — Что ты там им наговорила в пятницу такого, что они сразу не поняли?
    — Это не они, это я сама позвонила сегодня утром, потому что вспомнила новые обстоятельства.
    — Рассказывай, — железным тоном приказал Дмитрий и дал задний ход.
    Укрывшись под сенью вязов ближайшего сквера, глядя друг на друга через посредство отражений в лобовом стекле, мы провели наше второе автомобильное свидание в атмосфере полного взаимного охлаждения. 
    ……….
    — Лучше бы ты не вспоминала о том, как открыла дверь Мишиной "мазды", — изрек Кононов, дослушав до конца мой сбивчивый рассказ. — И лучше бы ты больше ни о чем вообще не вспоминала. Что ты собираешься им сказать — что подслушивала под дверью?
    — А хотя бы и так! Я подслушала нечаянно!
    — Ты будешь выглядеть более чем глупо с этими новыми показаниями, и ты ни в чем не убедишь и не переубедишь их. Что, этот Мирохин — молод?
    — Где-то между тридцатью и сорока.
    — И ты собираешься водить за нос этого почти пожилого капитана?
    — Я никого не собираюсь водить за нос. Все, что я расскажу, — чистая правда.
    — Милая моя! Но какие у тебя причины доводить свою чистую правду о чистой машине и чистой дороге до сведения следователей? Из благородных побуждений? Из честолюбия, что ли?
    — Пусть будет из честолюбия. Меня все равно бы вызвали опять через несколько дней, я просто опережаю их на один ход. Пусти, мне надо идти. Я опаздываю.
    Я взялась за ручку двери, но он снял мою руку и положил себе на колено. Теперь мы молча смотрели друг другу в лицо, словно подыскивая аргументы для продолжения спора. Поразительно! Как будто не он всего четыре дня назад просил меня не признаваться в том, что я солгала, давая вторые показания! Как будто он нарочно не понимал, что возникшая на моих глазах, то есть при моих ушах легенда напрочь исключала версию самоубийства его друга! Подумать только — его больше заботило мое реноме в глазах следователей, нежели реальная опасность пустить следствие по короткому и ложному пути!
    Мне было очень обидно, но я скорее дала бы отсечь себе руку, чем выказала бы обиду. В машине витал удушающий аромат его дезодоранта. Я не выношу запаха мужской парфюмерии. Вот и от моей руки тоже пахнет — проклятие!
    — Открой окно, — жалобно попросила я, поправив волосы. — И не разговаривай со мной прокурорским тоном, мне еще предстоит терпеть его от других.
    — Я зарвался, прости, — совсем по-кошачьи, бархатным баритоном извинился он. — Я прождал тебя два часа. Я разрядил аккумулятор, дозваниваясь до тебя. Почему у тебя нет мобильного телефона?
    — Потому что мне некому звонить по нему.
    — Я сегодня же куплю тебе трубку.
    — Не надо!
    — Надо. Необходимо. Чтобы звонить из прокурорского туалета в пиковых ситуациях.
    Я невесело рассмеялась и спрятала руки в карманы жакета, чтобы ему опять не вздумалось трогать их. Несмотря на свое обещание, этот человек все же не оставлял надежды "вовлечь меня в пошлый роман". Или это я, вопреки своей воле, делала все от меня зависящее, чтобы сохранить ему надежду? Надо было немедленно прощаться и уходить.
    — Не жди меня здесь, — не то попросила, не то приказала я, покидая машину. — Я позвоню тебе на мобильный от соседа, когда вернусь домой. Дай мне номер…
    Я дождалась, пока он отъедет, и на ватных ногах зашагала к парадному подъезду.
   
    Все четыре стола уже знакомого мне кабинета были заняты. Следователи, или кем они там служили, даже не подняли голов на мое робкое приветствие. Только Нина Ивановна, молча кивнув, указала мне на стул, официальную жесткость которого еще помнили мои ягодицы. Я поняла, что вовсе не являюсь желанным гостем, но вместо того чтобы обрадоваться этому, испугалась.
    — Извините меня, Кира Ивановна, — приторно улыбаясь, сказала Ниночка. — У нас с вами только пятнадцать минут. Вы опоздали, а в двенадцать у меня совещание. Приступим. Что вы намеревались нам сообщить? Мы вас внимательно слушаем.
    Я оглянулась на капитана Мирохина, занимавшего свой пост за компьютером. Взгляд его не отрывался от монитора, клавиши цокали, как каблуки в степе, и я уже не могла просить их о тишине.
    — Капитан запишет ваши новые показания по ходу рассказа, — объяснила Нина Ивановна, видимо ободряя меня. Пауза затягивалась, а я все не начинала, с каждой секундой убеждаясь, что Дмитрий был совершенно прав и мне не стоило соваться в их волчье логово. — Так что же вы вспомнили со времени нашего последнего разговора?
    — Я хочу засвидетельствовать, — монотонно, голосом робота заговорила я и опять оглянулась на компьютер, — что в ночь происшествия, когда я подходила к машине со стороны города, на дороге не было видно свежих следов автомобильных шин. А так же то, что обшивка машины была совершенно чистой.
    Опять пауза, показавшаяся мне бесконечной.
    — Это все? — с плохо скрываемым раздражением спросила Ниночка.
    — Все, если у вас нет ко мне вопросов.
    — Только один, — подал голос Мирохин, и я резко поворотилась к нему вместе со стулом. — По поводу дворников. Ваша память за последнее время сделала такие успехи, что вы, наверное, легко вспомните, работали ли дворники в тот момент, когда вы подошли к машине.
    — То есть как? На пустыре? Я же говорила, что совершенно никого…
    Двое мужчин за соседними столами фыркнули, и я поняла свою ошибку.
    — Ах "дворники"? На ветровом стекле? — Я готова была смеяться легкости этого неожиданного вопроса. "Дворники"! Ну конечно, не работали! Ведь ключи были у Регины — как могли они работать? Зачем он спрашивает меня о такой ерунде… Спокойно, Кира, не спеши… Он хотел, но не успел спросить об этом еще в прошлый раз, еще до того, как я влипла с "сухой ногой", и до того, как попала в "молоко" с механизмом ручки… Думай, думай, Кира, не торопись…
    — Да, на ветровом. Помните?
    — Я подходила к машине сбоку…
    — Значит, не помните.
    "Скажи — не помню, скажи — не помню", — точно кононовский баритон зажужжал у меня в ухе, и я со всем спокойствием приняла подсказку:
    — Увы, не припоминаю. Наверное, не работали. Дождя-то уже не было.
    — Дождя не было, но те или тот, кто включил дворники во время дождя, мог забыть или не успеть отключить их, когда дождь кончился. Вспоминайте! — нервозно попросила Нина Ивановна и постучала пальцем по циферблату наручных часов.
    — Может, и работали… — имитируя неуверенность, в положении "направо равняйсь" ответила я. Это вышло почти издевательски, и опять, как в пятницу, к горлу подкатил ком смеха. Дались им эти несчастные "дворники"! — Нет, не могу точно вспомнить. Извините.
    — Итак, вы не помните точно, работали ли дворники на ветровом стекле автомобиля, когда вы приблизились к нему, — равнодушно продекламировал, очевидно надиктовывая самому себе текст, Мирохин и так же равнодушно задал следующий вопрос:
    — А двигатель автомобиля работал?
    Ну, тут и думать было нечего, и я легко отбила этот мяч:
    — Нет, не работал.
    — Вы точно это помните? Может быть, в волнении, под воздействием шока, вы не обратили внимания на звук?
    — Точно не работал, — раздражаясь и не понимая, чего он хочет от меня, сказала я и опять сделала "равняйсь" на Ниночку, которая в это время как раз вставала из-за стола.
    — Вы тут заканчивайте без меня, — пробормотала она и с каким-то новым для меня, почти смущенным выражением лица и фигуры выскользнула за дверь. Двое анонимов последовали за ней. Мы с Мирохиным остались один на один — да еще компьютер, монитор которого совершенно скрывал туловище капитана, оставляя на обозрение одну его голову, довольно плешивую, как только теперь смогла заметить я.
    — А ключи находились в замке зажигания? — сказала голова, не отрывавшая взгляда от экрана монитора.
    — Да, — уже не скрывая насмешки, свидетельствовала я. — Где же еще?
    — Они могли быть, например, на полу или в кармане убитого.
    — Да вы что? — возмутилась я. — Я же говорю: в замке зажигания. Видела своими глазами.
    — А руками… Вы не трогали их своими руками, Кира Ивановна? Вспомните хорошенько, это очень важно.
    — Нет, не трогала! — Я не задумалась и на долю секунды: если они попробуют снять отпечатки с этих ключей, уж моих-то там точно не окажется. Эта ложь, то есть эта правда была абсолютно безопасна.
    — Даже случайно?
    — Даже случайно.
    — Значит запишем: двигатель не работал, ключи находились в замке зажигания и вы к ним не прикасались. Это совершенно точно.
    — Совершенно.
    — А работали ли "дворники", вы не можете точно удостоверить.
    — Скорее всего, не работали… — отчего-то дрогнувшим голосом сказала я. — При выключенном двигателе…
    — Так не работали? Вспомните: вы могли услышать звук, ведь вы провели там довольно много времени… Двигатель был заглушен, но электрика могла работать…
    — Нет, не работали. Я точно вспомнила. Что не слышала звук — точно.
    — Так я записываю, что вы видели, что "дворники" не работали.
    — Хорошо, пишите.
    Он так измучил меня своими "дворниками", что я уже не пыталась, да и не имела времени сообразить, поколеблена ли мной версия "убийства на стороне" или, наоборот, подкреплена. Скорее уноси отсюда ноги, говорила я себе голосом Кононова, следя, как нелепо кивает в такт невидимым движениям рук голова капитана, фиксирующего мои четвертые показания. Наконец документ был готов. Автор лихо выхватил его из принтера и подал мне.
    — Прочтите и подпишите, — весело сказал капитан, вставая и потягиваясь. Мне показалось, что он смотрит на меня с симпатией. Должно быть, потому, подумала я, что благодаря мне он пропустил скучное совещание. Не читая, я подмахнула протокол. — Вы бы все-таки прочли, что ли? — сказал Мирохин. — Давайте я еще один напечатаю. Я мог ошибиться в формулировках…
    — Я вам доверяю, — отмахнулась я. — И вообще, все это, по-моему, такая ерунда!
    — Не скажите, — возразил капитан, качая головой. — Ведь "дворники"-то работали.
    На секунду я проглотила язык.
    — Как это — работали? Я же точно видела, то есть слышала…
    — Это подтверждено показаниями лейтенанта Нефедова и врача Симонова. Хотите, я покажу вам их показания?
    — Но… Я почти точно… Я хочу поправить формулировки, капитан! Запишите, что я не помню точно, работали ли дворники.
    — Это весьма разумно с вашей стороны. Ведь если бы они не работали, кто-то должен был включить их после того, как вы видели их неработающими.
    Он подправил текст и я, медленно, слово за словом перечитав его, дрожащей рукой поставила свою подпись.
    — Я могу идти?
    — Можете. Если только еще чего-нибудь не вспомнили.
    "Мне нельзя уйти вот так, вот такой круглой дурой и недотепой!" — поняла я, и, улыбнушись капитану как могла обаятельно, что было легче сделать в положении стоя, потому что обстановка от этого становилась гораздо белее светской, поделилась с ним тем заветным, что вложила между строк только что подписанных показаний.
    — Знаете, э… простите, как вас по имени-отчеству?
    — Вадим Вадимович, — обаятельнее, чем даже я рассчитывала, улыбнулся Вадим Вадимович. Лед официоза был сломан.
    — Вадим Вадимович… Мы, наверное, разговариваем с вами в последний раз… — Улыбка не гасла на лице Вадима Вадимовича, но ни один его мускул не подтвердил высказанного мною предположения. Что ж, даже если не в последний… — Это смешно, конечно, и я, как свидетель, вряд ли имею право вмешиваться в ваш процесс, но… все же я единственный свидетель, и это дело, понимаете, меня глубоко задевает… Осмелюсь высказать предположение, точнее — свою полную уверенность в том, что, по-моему, Прохоров приехал на пустырь задолго до окончания дождя или даже задолго до начала дождя, потому что обшивка-то была совсем чистой, а там ведь море грязи, чистым не доедешь, и следов на дороге не осталось. И эта ситуация с "дворниками", черт их знает, может они и работали, может, он их не выключил, если во время дождя, это логично, а если до дождя, то он их включил, хотя это не очень логично, или… В общем, я думаю, тот лейтенант, Нефедов, мог сам их нечаянно включить, когда осматривал машину…
    Шире, чем улыбался во все время моей речи Вадим Вадимович, было невозможно улыбнуться, и все-таки он это сделал:
    — У лейтенанта, Кира Ивановна, превосходная молодая память. Если хотите, мы устроим вам очную ставку.
    — Нет, что вы! Разумеется! Они работали… Погибший не успел их выключить…
    — Самое интересное, что он не успел их даже включить, — приятельски тронув меня за плечо, от чего я вздрогнула, как от прикосновения змеи, сказал Вадим Вадимович и проникновенно заглянул мне в глаза.
    — Как это? — изумилась я.
    — На рычажке, посредством которого производится включение стеклоочистителей, не обнаружено отпечатков пальцев убитого.
    — Ну да, ну да, — еще ничего не успев понять, обрадовалась и заторопилась я. — Видите — я права! Он приехал на пустырь еще до дождя, умер во время дождя, а потом…
    — Потом кто-то подошел к машине, включил зажигание, "дворники", высунул ногу убитого из салона машины, чтобы дверь оставалась полуоткрытой, дождался, пока к машине подбежит ваша собачка — кстати, она лаяла, вы не помните?
    — Н-н-не помню… — смогла ответить я.
    — …Даже не стер свои отпечатки на ключе зажигания, рычажке, ручке двери, цифровой камере, аппарате сотовой связи…
    — Не стер? — тупо переспросила я.
    — Видимо, не успел…
    — Нет! — Я не выдержала. — Все было не так!
    Вот сейчас. Сейчас или никогда, или я сойду с ума, я должна рассказать о Регине… Господи, господи, они же не брали у меня отпечатки пальцев! Или уже брали? Эта Нина Ивановна в свой визит ко мне вполне могла успеть… Я подписывала ей показания своей ручкой или ее? Неважно, неважно, в пятницу я им наоставляла отпечатков на целый гербарий… Но то было под конец дня, и они не могли успеть… Да что это я! Как будто они м е н я подозревают, а не…
    — А как? — с любопытством спросил Вадим Вадимович и уселся за свой стол, а я осталась стоять. — Я так понимаю, что вы опять собрались изменить показания, Кира Ивановна. Вы еще что-то вспомнили?
    — Да, — сказала я, и он застучал по клавишам. — Только что я вспомнила, что когда я наклонилась поднять с пола сотовый телефон, моя собака подала голос, и я услышала за спиной мужские голоса, быстро удалившиеся в сторону жилого квартала.
    — Это очень интересно, — профессиональным говорком пробормотал капитан. — И вы не оглянулись?
    — Нет, я не успела. Вернее, я осознала все только тогда, когда они скрылись.
    — И сколько было голосов, по вашим воспоминаниям?
    — Не менее трех. Молодые.
    — На каком расстоянии от вас прошли эти молодые люди?
    — Метров пятнадцать. Там есть тропа за кустами, то есть была — местность сейчас разравняли под автомобильную стоянку.
    — Да, мы знаем. А о чем говорили эти прохожие, не вспомните?
    — Нет, я не прислушивалась. Запомнилось только, что они использовали ненормативную лексику.
    — Может быть, разговор шел на повышенных тонах?
    — Нет, спокойно.
    Мы с капитаном обменялись взглядом. И мой, и его взгляд были серьезны и правдивы.
    — Спасибо, Кира Ивановна, вы очень нам помогли.
    Бумага, подпись, прощальный кивок — не чуя под собой ног, я вылетела на улицу, надеясь в душе, что хозяин белой "девятки" не выполнил мой приказ, и я увижу ее под вязами, хоть издали, чтобы хоть взглядом сказать ему о том, что я, вопреки истине, воле вдовы и собственному желанию, только что подкрепила своими показаниями версию об убийстве Михаила Прохорова.
   
    Под вязами было пусто, и я пешком побрела домой, стараясь с помощью мерных движений ног и рук привести в порядок свои нескоординированные, дергающиеся в разные стороны мысли.
    Еще оставалась надежда. Какое чудо, что в последний момент я вспомнила об этих голосах и подсунула их Мирохину! Это вышло так естественно — меня именно осенило, мои новые показания в каком-то смысле шли вразрез со старыми, и значит, никто не мог заподозрить меня в каком бы то ни было расчете или намеренном обмане. Если они еще меня в этом не заподозрили.
    Как странно он посмотрел, когда я… Нет, лучше не вспоминать. Надо отключить эмоции. Надо думать и говорить, как компьютер. Одна логика, чистая логика — никаких сожалений, никакого самолюбия… Предположим, они все налгали. Лгал Мирохин, его напарница, лейтенант Нефедов, врач, всякие другие свидетели, о которых я не знаю, — лгали, чтобы скорее кончить следствие, закрыть дело, кого-то подставить, уличить, посадить… Ими управлял не профессиональный долг, а чья-то нехорошая воля, и я нужна была им только для того, чтобы по их указке свидетельствовать в пользу их версии. Тогда бесполезно бороться, надо поскорее, перекрестившись, умыть руки и делать что говорят, то есть ничего не делать. Чем больше я делаю, тем хуже мне и всем, кто от меня зависит. Что я скажу Оле?
    Но у Мирохина иногда такие честные глаза! Вряд ли он заканчивал театральный институт. Мужчина, даже если он следователь, не унизится до притворства перед женщиной, мелкой сошкой его большого мира, да еще такой глупой и "неадекватной", какой я должна ему казаться Нет, он действительно убежден в том, что Прохорова убили где-то в другом месте и привезли труп на пустырь за несколько минут до нашего с Региной — Господи! Что такое лезет мне в голову! — до моего появления. Ему наплевать на чистую машину и чистую дорогу. Убийцы могли подъехать со стороны залива, прямо по пляжу, не испачкавшись и не оставив следов. Как же я раньше об этом не подумала!
    Но надежда еще есть. Эти юноши, возвращавшиеся по тропинке в город — их ни за что не найдут. И тем более — их не наймут. А если и наймут — я никогда, даже под пыткой, не узнаю их голоса. Если я скажу — только намекну! — ему или ей, кто там будет допрашивать меня в следующий раз, что слышала лай Тобика, когда шла к нему по пустырю, а машина еще была скрыта за поворотом, они не смогут отмахнуться от версии, что кто-то, например — мальчики, ну, не они, конечно, а какие-то другие мальчики похозяйничали в открытой машине, заляпав отпечатками рычажок, ключи, цифровик… Украв конверт с деньгами! Я спугнула не убийц, а случайных грабителей, вот и все. Это же так просто! Прохоров приехал, в этом не может быть сомнения, еще до начала дождя, с отключенными "дворниками", а покончил с собой в дождь, и последнее, что видели его глаза — струи воды, заливавшие ветровое стекло. Первые свидетели этого, не пожелавшие стать свидетелями, открыли и ограбили машину с мертвым водителем за рулем. Они включили стеклоочистители, чтобы было светлее, и они же, услышав лай Тоби и поняв, что скоро покажется его хозяйка или хозяин, заторопились и в суете выставили наружу совершенно сухую ногу Прохорова, которая и не могла промокнуть, так как дождь уже кончился… Да: он кончился ровно пятнадцать минут назад… Что-то слишком долго они возились… Нет, все нормально — мальчики оставили свои пальчики уже после дождя. Предположим, они просто баловались с приборами… Прекрасно. Все выстраивается протрясающе логично. Проклятые "дворники" работали, когда я подошла к машине, и я могу смело свидетельствовать об этом на следующем перекрестном…
    Мальчики… Пальчики… Я подходила к дому, пересекая детскую площадку, и вид покривившихся, еле державшихся на полуоборванных цепях качелей заставил меня прекратить перекрестный допрос, устроенный мною самой себе, и вернуться к реальности. Я села на краешек деревянной люльки, на то самое место, где сидела в ночь на седьмое июня, бочком, повернувшись к Регине — рыдающей и сморкающейся в мой платок Регине, которая… Зачем она включила "дворники"? Случайно, машинально? Но ведь для этого ей сначала нужно было вставить ключ в замок зажигания и повернуть его? Такое сложное движение нельзя совершить бездумно. Значит, она сделала это с расчетом. С каким расчетом? Чтобы добавить достоверности картине с брошенной на пустыре машиной? Ей показалось мало поваленного на сиденья тела, открытой двери, свисающей ноги, и она повернула ключ, включила стелкоочистители… Как будто еще шел дождь, который шел, когда умер ее любовник, сидевший рядом с ней.
    Я, кажется, начинала понимать Регину. Она, внешне спокойная, "оформлявшая" место происшествие тщательнее и аккуратнее, чем режиссер рекламного ролика подготавливает сцену к съемке, на самом деле находилась в полной прострации, и, сознавая это, пыталась вернуть все "как было", то есть как было на момент смерти. "Дворники" работали тогда при выключенном двигателе, и она вернула им жизнь. Хотя бы им. Я не обратила на них внимания, потому что падение тела ужаснуло меня, и я отвернулась от машины. Потом я звонила, дрожала, ждала — не отходя от двери, стараясь смотреть куда угодно, только не на машину. Все так. Все так и было — и я дважды смело могу засвидетельствовать факт работающих "дворников". Мне не нужна очная ставка с лейтенантом Нефедовым. Никто, кроме меня, не лгал, помогая следствию и ведя его. Регина и Прохоров приехали на пустырь с включенными стеклоочистителями, разговаривали или… может быть, даже занимались любовью!.. под их клешнеобразное движение, потом наступила смерть… Регина оставила е г о в запертой машине, с неуничтоженными уликами своего присутствия в е г о жизни, о которых она в тот момент даже не подумала, и побежала ко мне, возможно собираясь просить меня лишь о том, чтобы я позвонила в "скорую" из кваритры, сказав, что захлопнула дверь машины. Я сама хотела поступить так, я почти сделала это — почти убежала, почти захлопнула… Так поступили бы девять из десяти возможных свидетелей.
    По дороге ко мне она вспомнила о кадрах в камере и о снимках в конверте и изменила план. Если бы я не согласилась пойти с ней, она была бы вынуждена вернуться туда одна. Потом звонить из таксофона, выдавая себя за случайного свидетеля. И все вышло бы к лучшему — для меня. Без свидетелей и допросов. Без их результатов. Без поваленного тела, без свисающей ноги, без "дворников" и мальчиков с пальчиками…
    Я сошла с качелей и притворно спокойным взглядом простилась с пустым местом, на котором сидел призрак плачущей Регины. Нет. Все было не так. Версия не выстраивалась. В конверте находились деньги, а не фотографии, Регина отдала карту памяти мне, на рычажке не обнаружено отпечатков пальцев Прохорова, а Дмитрий Кононов, Оля и прокуратура не сомневаются в том, что покойный был убит. Регина хладнокровно включила "дворники", чтобы у милиции, о скором появлении которой она не могла не думать, не возникло сомнений в том, что водитель приехал на пустырь во время ливня. Моя Регина хорошо соображала. Ей нужно было изъять из реальности не одну карту памяти цифровика и память о разговоре с ней по мобильному телефону, но любое свидетельство о целом часе, проведенном ими вместе в машине под защитой непроницаемых струй, стекающих по стеклам. Она все рассчитала заранее — свой панический рассказ, мое согласие, которое она могла получить лишь в ситуации подлинной катастрофы, и, следует признать, мое поведение после случившегося. Как хорошо она знала меня, с этим моим безвольным мягкосердечием, с моими упрямством и самолюбием, со всеми моими неизжитыми комплексами. Эта потерявшаяся пластинка! Почему я так уверена, что она хранит кадры, на которых запечатлена Регина? Она дала мне ее только для того, чтобы укрепить во мне доверие к ее рассказу. Даже если я найду ее, я ничего не увижу на ней, кроме, может быть, Олиных мальчиков, снятых отчимом перед их отъездом на Украину. Мой мертвый друг был благородным человеком, и он не стал бы мешать в одной памяти фотографии своих детей и своей любовницы. Да были ли они любовниками? Да сидели ли вместе в машине? Да она ли дала ему нитроглицерин, который помог ему умереть?
    — Да! Нет!
    Впервые произнеся вслух и это ужасное "да", и это беспомощное "нет", я в сотый раз, зажмурившись, убедила себя в том, что они все — следователи, Кононов, Оля, весь мир — ошибаются. Регина плакала настоящими слезами. Все было так, как она рассказала. А если нет — я должна была вести себя так, как если бы все было правдой. В этом и только в этом заключена моя надежда. Потому что тут какая-то ловушка. Какое-то раздвоение времени. И им ни за что не докопаться до истины. Если им нужна истина. Боже, как я устала!
    Добравшись до квартиры, я первым делом сверху донизу перерыла свой гардероб и обшарила все углы в поисках карты памяти — единственной реальности, которой обладала спустя три недели после исчезновения Регины из моей жизни. Все было напрасно. Тобик бешено носился по комнатам, хватая и принося мне одну ненужную вещь за другой. "Гулять, мальчик, гулять", — прекратила я его игру, и мы пошли с ним гулять по направлению к кладбищу.
   
    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
    
     В пять часов дня я, почти успокоившись долгой прогулкой и почти с аппетитом проглотив большой йогурт, завалявшийся в холодильнике с позапрошлой недели, села к компьютеру и составила довольно толковый, хотя и многословный отчет об утреннем допросе в прокуратуре, который тут же отправила Дмитрию. Он заждался моего звонка — в ящике лежало три его письма: с напоминанием об обещании, с просьбой о встрече и — последнее — с вогнавшим меня в краску сообщением о том, что он купил мне мобильный телефон. Городской мой телефон был, разумеется, отключен, и я отправилась к Сонончу, предварительно проверив перед зеркалом свою способность приветливо улыбаться.
    — Почему так долго? — взмолился Кононов, услышав мой голос. — Ну что?
    — Ничего хорошего, — весело отрапортовала я. — Прочти мое письмо, все в нем. Я звоню от соседа, у меня телефон не работает. Спасибо за трубку. Я сегодня же верну деньги. Сколько?
    Его джентльменский лепет оставил меня равнодушной:
    — Сколько, я спрашиваю! Мне некогда.
    Трубка оказалась мне вполне по карману, если только спонсор не лгал, называя цену.
    — Где и когда? — тихо спросила я, пряча голос от Сононча, пившего чай на кухне. Только бы мне не пришлось пить с ним этот чай! Отказаться было бы уже неприлично — слишком часто я пользовалась соседским телефоном, чтобы продолжать игнорировать многочисленные знаки расположения, выказываемые мне стариком при каждом визите.
    — Я жду тебя в шесть в "Идеальной чашке" на углу Садовой и Мучного переулка. Это в пяти минутах ходу от Сенной. Успеешь?
    — Успею.
     Кивнув кухне как могла незаметней, я ретировалась на площадку и, даже не простившись с Тоби, поспешила на свидание — надо было торопиться, памятуя о часе пик, превращавшем Садовую и все подступы к ней в почти непроходимую для наземного транспорта трясину. Лучше положиться на подземный, решила я, оглядев запруженную маршрутками улицу, и помчалась к метро. Вагонная давка, от которой я, оказывается, совершенно отвыкла, показалась мне приятным — чуть ли не эротически — массажем, и только на подъезде к Сенной я вспомнила, что в подобных условиях полагается следить не за частями своего тела, ласкаемыми анонимными партнерами по вагону, а за носильными вещами, кои, а именно — сумочку и зонтик, я обнаружила при выходе висящими на уровне колен, чудом удерживающимися без помощи рук на моем слабо, но все же изогнутом бедре. Я проверила кошелек. Деньги были на месте. Их должно было хватить и на трубку, и на билет на ночной поезд до Москвы. Я уеду сегодня же, прихватив Тобика. Если не будет билетов, я доеду на электричке до Малой Вишеры, там переночую на станции, и дальше четырьмя электричками — Окуловка — Бологое — Тверь — еще днем доберусь до Колиной квартиры…
   
    Дмитрий ждал меня в зале для курящих у окна с видом на толпу, туда-сюда шмыгавшую по Садовой. Кафе было набито битком. "Неужели придется шептаться?" — рассердилась я на то, что он так неудачно выбрал место, и молча уселась на единственный свободный табурет правее него. Глядя на двигавшихся за окном путников Садовой, мы деловито кивнули друг другу.
    — Я взял тебе кофе, — шепнул Дмитрий, и тут загрохотала музыка.
    — Я не пью кофе, — прокричала я. — Слушай, тут невозможно разговаривать! Пойдем в машину!
    — Я без машины, — сказал он. — Ничего, ты сейчас привыкнешь. А коньяк будешь?
    Перед ним стоял недопитый бокал. Понятно. Вот почему мы без машины…
    — Буду.
     Пятьдесят, потом еще пятьдесят и еще сто грамм дешевого коньяка примирили меня с окружающей обстановкой. Вот что нужно было мне весь этот отвратительный июнь — алкоголь! Как быстро заработала моя мысль после первого же бокала! Как точно и правильно повела я себя в новых условиях со своим соседом слева, не позволяя ему ни на минуту овладеть инициативой. Забыв о том, что он уже получил и прочел мой отчет о событиях сегодняшнего утра, я в легкой иронической манере пересказала содержание своих клочковатых четвертых показаний.
    ………………
    — Ты действительно слышала эти голоса или нафантазировала? — спросил вернувшийся с третьей порцией алкоголя Кононов. В отличие от меня, он пил не пьянея. Точнее, это выглядело так: он напаивал меня без риска для себя. Надо учесть и то, что желудок мой был почти совершенно пуст со вчерашнего вечера.
    — Слышала как тебя! Трое или больше — молоденькие, матерящиеся, веселые…
    — И ты действительно не помнишь, о чем у них был разговор?
    — Я не прислушивалась, да и далеко. Зачем ты спрашиваешь?
    — Так. Привожу в порядок твои показания в своей голове. Я не завидую твоему капитану.
    — Да? А мы, между прочим, в этот раз почти подружились.
    — Хм…
    — Он очень благодарил меня за сведения о голосах, и неприятная ситуация с "дворниками" была сглажена!
    — Серьезно? А кстати, ты действительно не помнишь, что они работали, или ты помнишь, что они не работали, но не решаешься утверждать это?
    Я уставилась в глубину бокала, проникнув взором до самого дна. Вопрос был мне не по силам.
    — Так не ставят вопрос — "или-или". Как будто невозможен третий и даже четвертый вариант…
    — Возможен еще только третий вариант: ты помнишь, что они работали, но из какого-то непостижимого упрямства не желаешь в этом признаваться.
    — Какая глупость… — проборматала я, но взрыв электронных ударных заглушил мою лицемерную реплику.
    — И как только капитан Мирохин, твой новообретенный друг, попробует на досуге учесть эту третью возможность, у него точно поедет крыша, если она еще не поехала…
     — Разумеется, они работали! — крикнула я на весь зал, угодив в паузу. — Просто я не обратила внимания, вот и все, — охриплым шепотом закончила я и допила последнюю каплю, почему-то обжегшую мой лживый, увертливый язык.
    Дмитрий покачал головой и вынул из кармана трубку. Я полезла в сумку за деньгами.
    — Включи еще стоимость выпитого, если ты такая щепетильная, — сказал он, подмигнув мне. — Двести ровно можешь… присовокупить.
    Обиднее всего было это мерзкое "присовокупить". Я чуть не запустила в него бокалом. Да, если бы мы сидели за столиком, а не за тесной стойкой, локоть к локтю, бедро к бедру, я бы непременно сделала это — размахнулась и от души залепила ему по лбу тяжелым стеклом! Как смеет этот человек, не имеющий на меня никаких прав, кругом обязанный мне, вести себя со мной как со школьницей?
    Я медленно отсчитала купюры и подвинула к нему, прижав бокалом.
    Так они и лежали там до конца нашего свидания, пока мы просто, долго, не отводя глаз, как при игре в "мигалки", испытующе смотрели друг на друга. Мне хотелось поцеловать его — незаметно, чтобы он ничего не почувствовал, — и уйти навсегда. Да я уже сделала это — взглядом, и приняла ответный.
    — Пойдем, — сказал Дмитрий, беря меня за руку. — Тут и вправду слишком шумно. Забери свои деньги. Я даю тебе трубку напрокат. Там в списке имен один только я — и чтоб больше ты никому не звонила, понятно?
    — Понятно, — покорилась я.
    Все теплее становилось мне рядом с Димой, все теснее приковывали меня к нему цепи зависимости.
   
    — Ты куда сейчас? — спросил Дима, когда мы остановились на углу Мучного переулка. "Куда же я? — устало подумалось мне. — А! Мне туда, в железнодорожные кассы, то есть направо по переулку, то есть в разные с тобой стороны"…
    — Мне туда.
    — Можно проводить?
    Тут только я заметила, что мы стоим, держась за руки, как дети "в паре" на детсадовской прогулке. Я отняла руку и улыбнулась:
    — Как хочешь. Но лучше не надо. Мне в железнодорожные кассы, это скучно.
    — Тогда — пока. Звони.
    — Угу. А как?
    Он провел на этом торном углу короткий ликбез, научив меня звонить и принимать звонки.
    — Я тебе установил звонок на канкан Оффенбаха. Ничего?
    — Лишь бы не на траурный марш, — грустно отшутилась я и пошла прочь от него, не оглядываясь.
     Я не успела дойти до канала, как звуки оффенбаховского канкана брызнули из сумки, зажатой подмышкой, заставив меня вздрогнуть.
    — Але!
    — Это я, прием!
    — Прием.
    — Знаешь, я не могу так. Я иду за тобой — не хочешь, не оглядывайся. Я тебе надоел?
    — Нет, просто я уезжаю сегодня в Москву к мужу.
    — Ты не уедешь.
    — Мне нужно уехать. Я должна вырваться отсюда. Я сказала в прокуратуре, что уеду завтра.
    Я шла быстро, почти бежала, но живой Димин голос уже настигал меня, сливаясь с телефонным. Становилось смешно. Он догнал меня и мы пошли рядом с трубками у уха.
    — Как это отключается, я забыла, — стряхнув оторопь тревоги, спросила я.
    — Вот так, — сказал он и поцеловал меня в губы — на ходу, быстро и коротко, так что я почти ничего не почувствовала.
    По дороге к железнодорожным кассам Дима употребил все свое мужское обаяние для того, чтобы уговорить меня не ехать в Москву, заменив эту поездку четырехдневным водным путешествием на его катере, на качающуюся палубу которого я должна была ступить завтра в семь утра, без опозданий, потому что путь долгий и погода благоприятствует только до полудня, а там переменится ветер…
    — Но зачем тебе ветер? — удивилась я. — Это же катер, а не яхта.
    — Нет, почти что яхта, если ветер попутный. Мы поплывем против течения…
    — Не надо! Я не хочу знать. Я поеду с тобой с закрытыми глазами. Говори, куда нам приходить.
    Это было совсем близко от нашего с Тоби дома: в получасе быстрой ходьбы. Я и не знала, что в моем районе имеется маленькая любительская гавань…
    — Я загружусь к ночи, отведу машину на стоянку и переночую на борту…
    — Может быть, у меня? — решительно предложила я.
    — Нет, нельзя.
    — Ты думаешь, за мной уже следят?
    — Кира! Мы же договорились…
    — Да, конечно. Больше ни слова. Три дня покоя.
    — Нет, четыре!
    — Нет, три.
    — Посмотрим.
    — Посмотрим.
   
     Дорогой Дима! Если ты когда-нибудь дочитаешь мой рассказ до этого места…
    Нет, ты, конечно, никогда не прочтешь его. Я позабочусь об этом.
   
    Не три и не четыре, а почти шесть дней неописуемого огромного покоя подарил мне мой капитан, почти ничего не взяв от меня в уплату. Катер был ярко-голубым, издали он казался не больше целлулоидной уточки, какая была у меня в детстве, любимая до слез (я раздавила ее нечаянно и долго хранила в коробочке голубую скорлупу, пока не стала почти взрослой и не разлюбила этот доверчивый, детский, наивный целлулоидный цвет), но все же его размеры позволяли сделать пять шагов вдоль по палубе и два — поперек. Когда поднимали парус, ходить становилось невозможно, но это случалось очень редко, к счастью для меня, потому что от долгого сидения затекали ноги. Судно называлось "Санта Лючия", романтическое имя еле умещалось на его борту.
    Мы поднялись по Неве, вошли в Ладогу и, двигаясь вдоль западного берега, к вечеру первого дня достигли "архипелага", составленного из прихотливо нарезанных шхер и островков, обломков "дикого туристического рая", как назвал этот незнакомый мне зелено-стальной сверкающий ландшафт Дима.
    — Выбирай! — сказал он и опять начал поднимать свой неуклюжий и совершенно ненужный парус.
    — Что? — не поняла я.
    — Землю. Остров.
    Я всерьез задумалась, как будто от моего выбора зависела вся моя будущая жизнь.
    — Вон тот, серповидный, — наконец решилась я, и послушный мне ветерок слегка напружинил послушный ему парус, направляя "Санту Лючию" в сторону избранной мною гавани.
     "Лючия" ткнулась носом в берег, отвязанный Тобик, несчастная жертва агорафобии, целый день проведшая в углу крошечной каюты с собачью будку высотой, а теснотой и духотой — с табакерку, радостно прыгал у моих ног и просился на руки. Я взяла его и ступила на свой остров. Была прекрасная погода. Песок шелково подавался под шагами. Растения встречали нас приветливым шелестом. Сквозь сеть береговых кустов просвечивало небо. Я пошла на этот свет и через тридцать шагов оказалась на другом краю островка. А в длину он имел шагов двести. Этого было больше чем достаточно для счастья. Потом мы побывали еще на десятке земель, но сравниться с нашей не могла ни одна.
    Дима не взял с собой палатку, и мы с Тоби делили ночью будку "Санта Лючии", а ее хозяин спал под кустом в старом, прожженном мешке, натянув на голову смешную лыжную шапочку. Ночи были теплые, дождя не случилось ни одного, звери, за исключением ящериц, нас не посещали, как и люди, — впрочем, на всякий случай, мы развесили майки и полотенца на прибрежных кустах, и они взвивались флагами и надувались парусами под легким ветром, овевавшим остров.
    И сейчас у меня нежно сосет в сердце, когда я вспоминаю ту короткую жизнь с Димой. Ни тени, ни облачка не мелькнуло на голубом небосклоне, ни единого докучного или просто ненужного слова не было произнесено нами. Первый день мы, кажется, промолчали весь напролет, только улыбались друг другу на расстоянии. Меня не привлекала ловля рыбы, а книжка, захваченная из дому впопыхах, оказалась захватывающе интересной: "Квентин Дорвард" Вальтера Скотта. Я не продвинулась, правда, дальше четвертой главы. Завтрак, устроенный Людовиком Одиннадцатым для юного шотландца, своей роскошью компенсировал однообразие нашего меню, состоявшего из консервов и хлеба. Да! В ложбинках между камней я собрала несколько пригоршней земляники, которой не пробовала лет двадцать. Дима поймал целых две рыбы, но Тоби отказался их даже понюхать, и мы коптили тушки на костре, пока они не превратились в скелетики. Я купалась на восточном, а Дима с Тобиком — на западном пляже. Однажды я заплыла так далеко, что они потеряли меня и стали в тревоге объезжать остров на ставшем спасательным катере. А я, успев вернуться раньше их и не обнаружив "Лючию" на приколе, запаниковала, в свою очередь, и принялась смешно кричать в рупор из ладоней: "Дима! Тоби!", а потом все равно только молча улыбалась, радуясь, что вижу его улыбку. Я боялась, я очень боялась поначалу пожара в своем сердце, к которому могла привести наша страсть, разумеется обреченная, но он вел себя как неопытный мальчик, и жалость в соединении с благодарностью сотворили чудо: это была тихая робкая любовь, как у ящериц, между камней, возле земляничных полянок, только днем и с закрытыми глазами, почти случайно и так мгновенно, что каждый раз становился первым, боясь, что — и это вот-вот случится с нами, — он будет последним.
    Ни разу до той минуты, как я сошла с борта своей голубой уточки в городской гавани, пучившейся боками и щетинившейся мачтами маломерной флотилии, мы не заговорили о следствии по делу об убийстве человека, чья смерть свела нас вместе. Ступив на холодный скользкий асфальт — шел дождь, был вечер воскресенья, — я вытряхнула из памяти голубую скорлупу радости, и, полуобернувшись к Кононову, возившемуся с катером, сказала:
    — Мы пойдем, пожалуй. Я позвоню тебе, если будут новости.
    — Да, — бросил он мне через плечо. — Непременно держи меня в курсе.
    Все слова были лишними. Ничего не поделаешь — надо отдавать долги судьбе, иначе она ополчится на тебя и ты разлюбишь все, что когда-то любил.
   
    Дома был разгром. Вещи, раскиданные мной по полу в поисках карты памяти, окаменели за время моего отсутствия. Моей руке не хватило силы поднять ни одну из них. Я, сидя на полу, потянулась к стене и включила телефон. Раздался звонок. Было девять часов вечера. Я взяла трубку:
    — Кира? — (Я не узнала голос. Регина?)
    — Кира, это Надя. Николай просил сообщить вам…
    Я узнала. Это был голос Надежды, молодой Колиной жены.
    — Что? — почти зло перебила ее я. — Что-то с детьми? Я только что вошла, меня не было неделю. Не тяните!
    — Что он умер в ночь со второго на третье июля, вчера, в больнице, не приходя в сознание.
    — Что вы говорите? Как? Как это может быть? От чего? Я получила от него письмо…
    — Рак. Он болел полгода. Не хотел, чтобы узнали вы и дети. Я сообщу вам о дне похорон во вторник. Вы и сыновья можете остановиться у меня.
    — Так. Так, значит. Вот как, значит. Я собиралась приехать в Москву во вторник. Я не понимаю, почему я не приехала. Я ничего не знала… И мальчики…
    — Он всю последнюю неделю был без сознания, и ваш приезд ничего бы не изменил…
    — Надя! Вам нужна материальная помощь?
    — Нет. И моральная тоже. До свидания, Кира. Я позвоню о дне похорон.
    Вещи лежали, как камни, разбросанные рукой сумасшедшего. Медленно, ползая на корточках, я собирала их в охапку, пока рука могла удерживать ворох. Потом свалила все на диван и улеглась сверху, примяв кучу. Спать не хотелось. Тоби просился под дверью — я забыла покормить его.
    — Папа умер, — сказала я весело, когда он облизал миску. — Умер наш папа, Тоби, — равнодушно, прислушиваясь к эху, раскатившемуся по кухне, повторила я. — Надо сказать Коте и Пете.
    Я не поехала на Колины похороны, которые состоялись в среду, шестого июля. Четвертого июля, в понедельник, меня вызвали в прокуратуру и взяли подписку о невыезде. Я сказала Надежде, что заболела, и велела Пете заказать по Интернету венок с надписью на ленте: "От Киры и сыновей". Не знаю, кто возложил этот венок на могилу моего мужа — работник похоронной службы или вдова… Сама я в тот день положила веночек, сплетенный из ромашек, сорванных на кладбищенской тропинке, к подножию креста с фотографией моего мертвого друга. "Передай привет! — сказала я, глядя ему в глаза. — Пожалуйста, передай ему привет и прощение от меня. Сослужи мне службу, как я тебе служу".
    Мне не предъявили обвинение, но скрывать от меня факт того, что отныне я включена в список подозреваемых, мои друзья-следователи не собирались.
   
     В зале для некурящих очередной "Идеальной чашки" было почти пусто, и мы с Кононовым устроились там в углу, взяв по наперстку кофе, который так и остался нетронутым. Почему-то из динамиков сочились звуки скрипок и деревянных духовых, какое-то барокко, а может, мне это только казалось. Час назад Нина Ивановна взяла с меня подписку о невыезде, деликатно, но жестко дав понять, что, при всем уважении и даже симпатии, которые я в ней вызываю, мое поведение на допросах, противоречивость моих показаний и, в особености, долгие отлучки без оставления им координат, по которым они могли бы связаться со мной в случае необходимости — все в совокупности и каждое обстоятельство в отдельности — вызвают подозрение в неполной моей искренности.
    — Ты выразила свое возмущение? — спросил Дима. — Ведь у тебя только что умер муж! Они должны понимать…
    — Колина смерть не имеет к ним никакого отношения.
    — Но ты тонешь, Кира! Боже, какой я дурак — заставил тебя участвовать в этой игре без правил. Ты немедленно должна все им рассказать. Сегодня же. На чем вы расстались?
    — На мальчиках.
    — Каких еще мальчиках?
    — На предыдущем допросе, в самом конце, я вспомнила о молодых голосах, которые слышала, пока ждала приезда "скорой".
    — И что?
    — Они нашли этих мальчиков.
    — Но это невозможно! По голосам?
    — Бог его знает. Думаешь, у меня была возможность выспрашивать? Даже хотя бы возможность поверить, что они их действительно нашли, а не блефуют? Ну, вероятно, опросили всех юных жителей квартала, кто гулял на заливе той ночью и, может быть, заметил машину.
    — Заметил? Они видели машину?
    — Да. Михайлов Юрий, Михайлов Святослав и Корнеев Денис, учащиеся дясятого класса такой-то школы, возвращаясь с ночного купанья, заметили машину и меня рядом с ней.
    — Как они могли заметить! Из-за высоких кустов — разглядеть в густых сумерках твой силуэт? Невозможно.
    — А они разглядели.
    — Ну, допустим, — вдруг успокоился Кононов и сурово посмотрел мне в глаза. — И чем это свидетельство опасно, в чем оно затрагивает тебя? Ты вспомнила, они подтвердили… На кой черт все это сдалось следствию?
    — Они хотят устроить нам очную ставку.
    — Да ты же не видела их!
    — Дать мне послушать их голоса, чтобы я удостоверила, что именно их слышала с расстояния в пятнадцать метров. Следственный эксперимент.
    — Какая чушь! Все и так предельно ясно — вы все рассказали, и ваши показания совпали…
    — Дело в том, что я отказалась подтвердить, что их было трое. Я настаиваю на том, что их было не менее четырех. Я совершенно уверена в этом. Я это точно помню. Никакие не два Михайлова и один Корнеев, а ровно четыре совершенно других юношей. Гораздо более старшего возраста, не моложе двадцати лет. А тем — троим — могло померещиться. Я их не слышала.
    — Но зачем? — Кононов испуганно, коротко коснулся моей руки, дрожавшей на краю столика. Во все время разговора пальцы ее выбивали легкую дробь, помогавшую мне держаться спокойно. — Кира, милая, зачем все это? Объясни хоть мне! Зачем ты нарочно, от допроса к допросу, водишь этих ищеек за нос, как будто ты действительно…
    Я ударила его по руке и спросила, веселее не бывает:
    — Ты что же, как они, предполагаешь, что я могла отравить твоего друга, а потом сама же вызвать "скорую помощь"?
    Он долго молчал. Потом сказал, улыбаясь почти простодушно:
    — Тогда объясни.
    — Про мальчиков?
    — Да. Про мальчиков.
    — Ну, слушай. Эти инквизиторы подвели дело так, что Михайловы Юрий со Святославом и Корнеев Денис, которые — разумеется — гуляли и, разумеется, видели машину, могут быть заподозрены — по моему, заметь, прямому свидетельству — в том, что по дороге на пляж той ночью они первыми натолкнулись на незапертую машину с мертвым водителем, ограбили тело и, оставив дверь распахнутой, убежали, когда услышали лай собаки — моей собаки, заметь, — и поняли, что скоро появится ее хозяин. Потом они, эти трое, побродили по берегу, возможно подглядывая из-за кустов за мной, убедились, что я никуда не ушла, а напротив, стою на посту, и, удовольствовашись скромной добычей в двадцать тысяч долларов, весело переговариваясь, чувствуя себя в полнейшей безопасности, вернулись домой.
    — Это ты сама нафантазировала или следователи поделились с тобой по дружбе новой версией?
    — Ха! Хочешь смейся, хочешь плачь — сначала я, сама, а потом сразу — они. Я, ничего еще не зная о том, что трое реальных мальчиков найдены и опрошены, "нафантазировала", то есть вспомнила, как лаял Тоби, убегавший от меня по пустырю, а потом они, опираясь на мои же слова и — можно ли быть большей идиоткой, чем я? — побуждаемые к тому мною же, потому что я сама хотела, чтобы они так подумали, ведь это самое простое объяснение всей путаницы моих предыдущих показаний и самое верное опровержение убийства на стороне, и подтверждение самоубийства, в которое я верю, в отличие от вас с Олей, и от следователей — слышишь! верю! — и единственный способ, может быть последний, повлиять на них… Понял? Ты понял? Я же не знала, что они найдут их, что эти мальчики через минуту станут реальными, что я должна буду через минуту защищать их от подозрений, от неправомерных подозрений? Их спросят о деньгах на следующем же допросе. Спросят в моем присутствии. Они откажутся. А я не узнаю голоса. Их было четверо, гораздо старше — и точка. Понял?
    Я, кажется, кричала. Скрипки не заглушали мой крик. Дима все улыбался: "Тише, Кира. Немного тише. Не волнуйся. Все нормально. Ты все правильно сделала. Конечно, стой на своем. Не признавайся ни в одной лжи. А Тобик действительно лаял?"
    Я закрыла глаза, вспоминая. Вот я спускаю Тоби с поводка. Вот мы с Региной приближаемся к машине. Вот я вижу через стекло запертой двери е г о профиль. В полной тишине. Да — в полной, гробовой тишине.
    — Да. — сказала я. — Конечно, он лаял. Мне бы только это не забыть. Но мальчики не грабили машину. Я могу в этом поклясться… Остальное неважно.
    — Пойдем, — Дима подхватил меня под локоть и поднял на ноги. — Ты измучилась. Ты скоро свихнешься, но раньше тебя свихнется твой Мирохин и твоя… как там ее?
    — Нина Ивановна. — И я недоверчиво посмотрела на него на пороге кофейни:
    — А почему ты спрашиваешь? Разве ты с ней не знаком? Разве тебя не таскали на допросы в прокуратуру? Оля прекрасно знает ее…
    — Со мной работает другой следователь, — пробормотал Кононов и запихнул меня в машину. — Едем гулять. Тебе надо развеяться.
    — Как это — другой? — не отставала я.
    — Помолчи немного, — буркнул он. — Не видишь, что творится?
    Творилась обыкновенная центровая толкучка, ничего особенного. Но я покорно замолчала, потому что больше не могла говорить. Я вспомнила о Коле, о том, что он умер два дня назад и о том, что я не поеду хоронить его. Когда я говорила, я могла не помнить об этом, замолчав — оказывалась погребенной под мыслями о своем безысходном, отчаянном одиночестве. Оказывается, все десять лет разлуки я надеялась, что он вернется ко мне. Я была вдовой. Я все-таки, несмотря ни на что, была вдовой.
   
    Я отказалась от прогулки и рассталась с Димой у ближайшей станции метро, попросив не звонить мне, пока я сама не свяжусь с ним. Я ожидала этой фарсовой очной ставки не позднее среды, и у меня, значит, было всего полтора дня на то, чтобы обдумать свое дальнейшее поведение. Кононов с его недомолвками и дежурными советами мог мне только помешать. Правда, он вел себя в это свидание удивительно корректно, ни взглядом, ни жестом не напомнив о том, что еще вчера мы… Ах! Все, что случилось с нами "вчера", на нейтральной полосе времени, было изничтожено новым "сегодня", поставившим нас в новые отношения друг к другу. Он положительно готов был записать меня в сумасшедшие. Еще пара допросов и моих отчетов о них — и он убедит меня встать на учет в ПНД, найдет мне хорошего психиатра… На всякий случай — на тот, если они предъявят мне обвинение в соучастии. Или в сокрытии улик. В лжесвидетельстве… Сколько нынче дают за лжесвидетельство? Надо порыться в Интернете…
    Наверное, я ошиблась в орфографии, задавая ключ поиска. Интернет безмолствовал. "Сокрытие" же и "соучастие" дали такой обильный урожай, что обработать его не представлялось возможным. Ну и ладно, лучше мне не знать о том, сколько я получу лет. Я механически проверила почту, хотя не ждала писем — мальчики ответили еще утром, выразив каждый прохладную печаль по поводу смерти отца и сообщив о полной невозможности для каждого присутствовать на похоронах. Петя высказал идею с венком по Интернету, а Котя пообещал, что закажет панихиду в местной православной церквушке. Оказывается, в его американской глубинке живет достаточное количество православных. Младший сын не баловал меня письмами, и то немногое, что удавалось мне узнать о его жизни, такой далекой и непредставимой, погружало меня в пучину материнской тревоги. В моем теперешнем состоянии я даже рада была Котиной скрытности, а отказ прилететь на похороны сейчас, когда я дала подписку, снимал с души страшный камень — как бы иначе я могла объяснить им, почему не еду хоронить Колю? Как вообще я смогла бы говорить с ними? Я изменилась за этот месяц так, что родные дети не узнают меня. Я еще могу говорить по телефону прежним голосом и писать свои записочки в прежнем веселом стиле, но видеть их взрослые, умные лица, прятать от них глаза, пожимать плечами на их вопросы: "Мама, да что с тобой?" или: "Ты не больна?" — нет, я не выдержу, я заплачу, я буду плакать дни напролет…
    Проглотив подступившие к глазам слезы, я механически проверила почту…
    В ящике лежало письмо. Раскрыв его, я громко расхохоталась: это было напоминание от Ирины Федоровны из рекламного агентства "Луч Света" о том, что время работы над тестом истекает и что я должна выслать ей результат не позднее четверга. "Если у вас какие-нибудь трудности, позвоните, — любезно приписала Ирина Федоровна и напомнила номер своего телефона. — Если не успеваете, то пришлите хотя бы часть сделанного. Мне для отчета".
    Я нашла и попыталась раскрыть тест, о котором совершенно забыла в тот самый день, как начала эту аферу с устройством на работу. Вот он! Как же это делается, эти фотографии… А-а, зараза какая! Я даже раскрыть их не могу! Какой там четверг — мне и инструкцию не успеть прочитать…
    Я заставила себя позвонить Ирине и очень обрадовалась автоответчику. Лучше не придумаешь — бодрым деловым тоном я заочно пообещала бывшей Регининой коллеге, что частично выполненный тест — столько, сколько успею, — будет отослан ей в назначенный срок. Трудностей никаких не испытываю, спасибо.
    Потом я позвонила по единственному номеру в стеке моего новенького сотового телефона и, не тратя времени на приветствие, спросила его владельца, не поможет ли он мне с обработкой фотографий., если, конечно, обладает нужными навыками и достаточным количеством времени.
    — Обладаю и тем и тем, — охотнее, чем я даже предвидела, ответил Кононов. — Шли. В среду утром получишь.
    — Нет, — заторопилась я с извинениями. — Это не так уж срочно! Ты посмотри просто, сколько там работы, и вообще — стоит ли овчинка выделки. Ну, может, это совершенно невообразимый объем, и тогда мне нет смысла связываться. Тогда я просто откажусь.
    — Все понял, — сказал Дима. — Ты прости, что я давил на тебя сегодня. Может, встретимся? Я тебе что-то хочу рассказать…
    — Нет! — закричала я. — Не сегодня. Я позвоню. Только не сегодня.
    — Не волнуйся, — устало сказал он. — Ничего такого уж страшного не случилось.
    — Я знаю.
    Мы еще раз расстались до среды, до того страшного, что еще только ожидало нас.
   
    Понедельник и вторник. Эти два дня, проведеные мной под добровольным домашним арестом с включенным телефоном, потому что я ждала важных звонков, останутся в моей памяти как последние дни несбывшейся надежды. Во вторник исполнялось ровно четыре недели с той роковой ночи, когда Регина позвонила мне снизу по мобильному телефону. В последней раз отбросив прочь все уличающие ее во лжи и предательстве факты, я два дня часы напролет ждала ее спасительного, способного все разъяснить и все оправдать звонка. Вот-вот она должна была связаться со мной — вернувшись наконец из своего отпуска, узнав от Оли Прохоровой, своей хорошей знакомой, о том, что любимый ею человек умер от отравления цианидом, а не от сердечного приступа, услышав об Олином знакомстве со мной и о моей свидетельской, благородной роли… Регина позвонит и расскажет мне все. Мы с ней вместе побежим в прокуратуру, к самому открытию, и дадим совершенно новые и правдивые показания. Допустим…
    (Позвонила Надя, сообщила о похоронах в среду и выслушала мой отказ за себя и детей.)
    …допустим, она солгала мне о том, что работает с Прохоровым, только для того, чтобы сократить рассказ. Допустим, кроме тех денег, в конверте, который она вынула из кармана его пиджака, лежали и фотографии. Допустим, Михаил Прохоров занимал перед смертью деньги у близких знакомых именно для Регины. Ну, пусть даже она налгала о фотографиях — чтобы сократить рассказ, чтобы не перегружать меня информацией… Ложь во спасение! Ее звонок на следующий день был сделан, конечно, из аэропорта. Она сразу же улетела, успокоенная моим рассказом. В Англию. В Турцию, на отдых. Она любила отдыхать в Турции и несколько раз проводила там отпуск. Для того Прохоров и занял ей эту, в сущности, не такую уж крупную сумму. Она вернулась — позавчера, вчера… Если она еще не звонила Оле или каким-нибудь другим общим знакомым, то я сама скажу ей горькую правду, когда она позвонит мне. Я отведу ее на могилу. Там я возьму с нее клятву в том, что она всего лишь дала Михаилу Прохорову нитроглицерин, а не убила его.
    Боже, боже! Если она…
    (Позвонил Петруша, спросил о похоронах, я сказала, что в среду, в двенадцать, и быстро закончила разговор.)
    …если она убила его, как может она мне звонить? Она не позвонит никогда!
    Но зачем, зачем, зачем — если она убила, — ей нужна была я?
    (Зашел сосед позвонить с моего телефона, и я страшно обрадовалась ему, и предложила чаю, но он отказался.)
    Зачем — какой цели ради — она рассказывала Оле, да и этой аниматорше из "Луча света" о своих несуществующих сыновьях, дав им имена моих, живых? Неужели она страдала от того, что не имела детей? Завидовала мне — матери-одиночке с двумя детьми?
    Нет, сколько я ее помню, она не страдала. И не завидовала. Сначала она считала, что всегда успеет родить ребенка, а потом говорила, что не хочет родить больного ребенка.
    Она хорошо относилась к мальчикам, а с Петей, когда тот стал красавчиком, даже пыталась невинно кокетничать — меня это смешило, это было проявлением рефлекса, которого я сама начисто лишена. Но лгать о том, что ты являешься матерью двух взрослых чужих сыновей — это ненормально! Вдобавок, это старит — а Регина всю жизнь подавала себя лет на десять более молодой, нежели значилось в ее паспорте. Когда аниматорша спросила о Регининых детях, я была уверена, что она просто спутала: Регина ей рассказывала о детях подруги, которую пыталась пристроить секретаршей, а вовсе не о своих, придуманных. Но вот и Оля тоже… Какой жалкий жест — лгать о том, что ты мать. Не Регинин жест, нет!
    Так что же?
    (Мне вдруг ужасно захотелось позвонить Оле, но меня удержала мысль о том, что для этого придется идти на ночь глядя к Сонончу. Номера Олиного мобильного телефона я не знала.)
    При первой же нашей с Олей встрече — а скоро сорок дней со дня смерти, и я, конечно же, пойду туда, — я спокойно расспрошу ее о Регине и Регининых детях. Наведу разговор, припомню ее слова, сказанные тогда на даче…
    (Утром вторника позвонили из прокуратуры и сказали, что ждут меня в среду, в полдень. Звонил вежливый незнакомый мужчина.)
    Неужели я соучастница Регины? Ее ничтожный, впопыхах подобранный агент, которого она, положившись на его наивность, определила на служебную роль, все просчитав и оценив риск?
    Какая чушь. Я сто раз думала так и сто раз обрывала себя. Регина не убивала. Она не знала, что Прохоров принял яд. Он мог принять его вместо или вместе с нитроглицерином. Он мог не принимать его вовсе — органы могли подделать заключение патологоанатома или подкупить его. Регина позвонит, я расскажу ей об этом ужасе, и мы обратимся… Обратимся… Мы обратимся, куда решим, и потребуем эксгумации и повторного анализа! Это дело сфабриковано. Я знала, я знала — уже на на первом допросе! Следователи не виноваты, кто-то водит их за нос.
    Я скажу им об этом, я намекну, когда будет возможно, пусть даже Регина не…
    В полночь со вторника на среду шестого июля я потеряла последнюю надежду и отключила телефон.
   
    Юрий и Святослав Михайловы были похожи друг на друга, как отражения в двустворчатом зеркале одного и того же человека. На миг мне показалось, что у меня просто двоится в глазах. Но вошел Корнеев Денис, и я успокоилась и даже с каким-то приятным любопытством следила потом за близнецами: как они одинаково моргают, морщатся и пожимают остренькими мальчишескими плечами. Парнишкам, всем троим, было едва ли больше шестнадцати, и, хоть голоса у них уже сломались, детские нотки звучали в них так истошно, что моя задача по незасвидетельствованию нашей ночной аудиовстречи превратилась из подвига лжи в общее место истины. Познакомившись с троицей, я широкой улыбкой обвела строй следователей, ожидавших моего вердикта. На этот раз их было трое — незнакомый мне тучный мужчина в неряшливом сером костюме строго взирал на меня, всем видом своим выражая недовольство ситуацией. Нина Ивановна держалась в тени (или в резерве), и единственная женская партия очередного перекрестного по четырем, умножай на два, направлениям допроса была моей. Начальника (а это, несомненно, был начальник) звали Александром Сергеевичем. Он вел себя как настоящий бурбон, что ужасно, с первых же слов, смешило меня, так что я несколько раз не сдержалась и прыснула, а потом захихикала, а потом громко расхохоталась прямо ему в лицо. Вадим Вадимович укоризненно качал головой и иногда позволял себе отвечать за меня, а то и за Юрия, Святослава и Дениса, совершенно растерявшихся и не способных сообразить на ходу, как правильно формулировать ответы в обстановке полного абсурда, которая создалась и продержалась с того и до того момента, как мы с Александром Сергеевичем открыли и закрыли рты.
    — Значит, не узнаете голоса? — в третий раз спросил он после того, как мальчики в третий раз, выйдя в коридор и удалившись на двадцать шагов от раскрытой двери, провели обмен репликами, состоявший в обсуждении футбольного матча между командами "Зенит" и "Сатурн".
    — Не то что не узнаю, а совершенно точно утверждаю, что никогда не слышала их голосов.
    — Идите сюда! — крикнул Александр Сергеевич. Мальчики грустно вернулись и встали по стойке "смирно", сомкнув ряд, как при защите ворот на решающем пенальти.
    — Вы проходили мимо голубой "мазды" на пустыре у залива в ночь на седьмое июня между часом и двумя часами пополуночи?
    — Проходили, — хором ответили близнецы и, поотстав, подвердил Корнеев Денис.
    — На каком расстоянии от машины вы прошли, переговариваясь? — глядя на меня, а не на них, мягко приняв пас от начальственного кивка, вступил капитан Мирохин.
    — Не знаю, — ответил за всех Денис и шмыгнул носом.
    — А кто знает — Пушкин? — рявкнул Александр Сергеевич, а я прыснула, успев приставить ко рту кулак. — Десять шагов? Двадцать? Тридцать?
    — Двадцать пять, — ответил за всех Мирохин. — Согласно первичному осмотру места происшествия — от кустов… Вы ведь шли за кустами? — (…мы с мальчиками дружно и успокоенно кивнули)… — От кустов до машины было пятнадцать-двадцать метров.
    — Собака лаяла? — отмахнулся от полученной справки почти что полный тезка Пушкина. — Стоявшую женщину заметили?
    — Лаяла, — сказали я и близнецы, а Денис сказал:
    — Заметили.
    — Подойдите к окну, повернитесь спиной, — приказал мне неполный Пушкин. — А вы посмотрите из коридора.
    Мы все сделали, как он сказал, и ребята подтвердили ему, что женщина стояла именно так, как стою я, то есть спиной. Я действительно очень старалась. Только на мне была юбка, а не джинсы, как в тот раз. Капитан Мирохин будто поймал мою мысль и быстро спросил:
    — Как была одета стоявшая у машины женщина?
    — Она была в брюках, — неуверенно ответил один из близнецов. — Кажется…
    — Когда кажется, крестись! — вмешался неполный Пушкин, и я не выдержала, и, отвернувшись от окна, свидетельствовала:
    — Я была в брюках. Я точно помню. Можно еще спросить лейтенанта Нефедова и врача Симонова.
    Брошенный мне взгляд означал, конечно же, нелицеприятное: "а вас не спрашивают" или: "а с вами мы потом поговорим".
    — Так в брюках? — смягчил удар интеллигентный Вадим Вадимович и, встретив молчание ребят, ответствовал сам:
    — По словам свидетельницы, она стояла под прикрытием автомобильной двери, и нижнюю часть ее тела… — (…я мелко, пока еще тихо, захихикала, всем телом привалившись к подоконнику)… — …ее тела свидетели могли не разглядеть.
    Не Пушкин подошел к свидетелям вплотную и долго смотрел на них, ничего не говоря. Свидетели также безмолствовали.
    — Заканчивайте с ними, — махнул Мирохину и безмолвной Нине их именитый на две трети начальник и тяжело опустился на рабочее место, оснащенное выключенным компьютером. — Садитесь! — сказал он мне усталым до жалости голосом. — Побеседуем.
    — О чем? — очень естественно удивилась я, но ослушаться не осмелилась и села боком к монитору, неудобно искривив позвоночник. — Я думала, все уже ясно. Это какие-то другие юноши. Я их не слышала. Они, наверное, слишком тихо говорили.
    — Очень может быть, — очень тихо проговорил Александр Сергеевич, отодвинул разделявший нас с ним монитор и расстегнул пиджак. Две пуговицы его мятой розовой рубахи уже были расстегнуты на животе. Я поймала себя на желании перегнуться через стол и застегнуть их. Острое и непреодолимое желание.
    — Я могу точно вспомнить если не содержание услышанного мною разговора четырех участников, то хотя бы те нецензурные обороты речи, которые они употребили… Если вам нужно, конечно…
    Он молчал и смотрел на меня.
    — Мне не хотелось говорить об этом при детях, но, помню, те мужчины употребляли выражение…
    — Я тебе щас такое употреблю, — тихо, но с нарастающей страстью сказал Александр Сергеевич, и на огромном его животе расстегнулась еще одна пуговица. — Такое… — Желваки перекатывались, глаза наливались кровью… Я с ностальгической тоской вспомнила и сразу забыла навсегда тонкую изящную манеру Вадима Вадимовича и Нины Ивановны. Передо мной сидел настоящий зверь. Защиты от судеб не было никакой. Это было так смешно, что я громко, весело расхохоталась, всплеснув руками.
    Александр Сергеевич грязно выругался в кулак. Было хорошо слышно — как с пятнадцати метров из-за кустов.
   
    Мы беседовали без свидетелей. Протокол не велся, и Александр Сергеевич побожился, что наш конфиденциальный разговор не записывается на пленку. Никто, кроме меня и его, не может подтвердить мой дальнейший рассказ. Я помню каждую реплику и каждое наше движение. Не думаю, однако, господа присяжные, что вы поверите мне.
    — Мы с вами детей не крестили, кажется, — сказала я, отсмеявшись и сев поудобнее. — Обращайтесь ко мне на "вы", пожалуйста.
    — Простите, сорвалось, — охотно извинился он. — Нервы. Вы странно ведете себя, Кира Ивановна, должен вам прямо сказать.
    — У меня тоже нервы. Это мой пятый допрос.
    — Это не допрос, Кира Ивановна. Будем смотреть на это как на откровенный разговор двух умных людей.
    — Мерси. Но я уже все рассказала вашим коллегам. Мне нечего добавить.
    — Вы говорите так каждый раз, но через короткое время находите что добавить.
    — Больше такого не будет.
    — Очень жаль. И все же…
     И мы ровно минуту молча смотрели друг другу в глаза. Мои забегали первыми, он победил.
    — Я буду с вами откровенен…
    Я согласно кивнула, шаря взглядом по пуговицам его рубахи.
    — Ваше положение очень незавидное, как вы, наверное, догадываетесь.
    — Я догадываюсь, что незавидное, но не догадываюсь, по какой причине.
    — Ответьте мне только на один вопрос, если сможете.
    Еще помолчали. Я поерзала на стуле и замерла, как кролик перед удавом.
    — Вы знали Михаила Прохорова при жизни?
    — Да вы… что! — ахнула я, изумляясь. — Нет, конечно, как вам такое в голову пришло?
    Я даже вскочила, так поразил меня этот безумный вопрос.
    Мой третий следователь внимательно посмотрел на меня и усадил жестом.
    — Не волнуйтесь, я вам верю.
    — Еще бы вы не верили мне!
    И тогда он сунул руку во внутренний карман пиджака, вынул оттуда небольшую пачку фотографий и положил ее передо мной:
    — Посмотрите пожалуйста.
    Я вглянула на верхнюю фотографию, и у меня потемнело в глазах. Я и Михаил Прохоров стояли рядом, взявшись за руки, и дружески глядели на меня.
    — Что… это? — прошептала я, беспомощно заглянув в глаза Александру Сергеевичу. — Как это может быть?!
    — Посмотрите дальше, — спокойно сказал он.
    Я посмотрела. Десять качественных, помеченных датами текущего года — одна даже пришлась на воскресенье накануне гибели Прохорова, — снимков свидетельствовали о моем близком, очень близком знакомстве с покойным. Я и Прохоров за столиком кафе, сблизив головы и обнявшись. Я и он у новогодней елки в вечерних нарядах. На мне малиновое бархатное платье…
    — У меня нет бархатного платья, — жалобно сказала я, остановившись, а следователь показал рукой, чтобы я листала дальше.
    Предпоследний снимок представил мне нас с Михаилом Прохоровым выходящими из океана на золотой песок дорогого пляжа, я в бикини, он в модных пузырчатых плавках, а на последнем… Последний содержал скромное, но очень живое ню меня и Прохорова, выше пояса и довольно крупно, так что размер моего бюста, на который пришелся оттиск даты — десятое апреля настоящего года, — оказался в точности равным размеру оттиска. Я никогда и мечтать не могла о подобном бюсте.
    — Это монтаж, — сказала я, отодвигая от себя фотографии. — Откуда у вас они?
    — Да, монтаж, — согласился Александр Сергеевич. — Видно невооруженным взглядом, и экспертиза не нужна. У вас есть враги, Кира Ивановна?
    — Нет. Откуда взялись эти фотографии?
    — Эти кадры были присланы нам по электронной почте и получены нами вчера утром. Обратный адрес, разумеется, уже не существует. Что вы об этом думаете?
    — Чья-то грубая и нелепая шутка.
    — Однако у шутника имеются фотографии вашего лица, причем, обратите внимание, — (Он веером развернул передо мной фотографии, но я отшатнулась и не стала глядеть…) — в различных ракурсах, с естественным выражением… Вы много фотографируетесь?
    — Я вообще не фотографируюсь, не люблю. У меня за десять лет не наберется и пяти фотографий, тем более — с улыбкой до ушей. Это не моя улыбка!
    — В наше время техника творит чудеса. Но, конечно, хотя бы одну подлинную фотографию автор этого портфолио должен был иметь. Постарайтесь вспомнить, не давали ли вы кому-нибудь вашу фотографию или… не фотографировал ли вас кто-либо в течение последнего месяца.
    — Последнего?
    — Ну да, последнего. Ведь вы втянулись в эту историю ровно месяц назад.
    — Да.
    — Месяц назад, в ночь с шестого на седьмое июля…
    — Да.
    — Вы вышли гулять с собакой сразу после окончания дождя… Ну же, Кира Ивановна! Ну! Ведь дело не шуточное! Не играйте с огнем. Расскажите мне все, как было, без утайки… Вы понимаете, кому-то очень выгодно направить следствие по ложному следу. Вас подставляют… Кто-то из ваших же знакомых или даже друзей… Ну!
    Я сидела тверже каменной глыбы, а он ерзал передо мной на стуле, и мы не спускали друг с друга глаз. У меня уже накопился большой опыт, и я знала, как вести себя в состоянии полного шока. Я осторожно сощурилась:
    — Сейчас, одну минутку… Мне нехорошо. Можно я выйду в туалет?
    — Пожалуйста-пожалуйста, я подожду.
   
     Я позвонила Диме не из кабинки женского туалета, абсолютно пустого, а из маленького шкафчика, в котором хранились швабры и ведра. В полной темноте, стоя ногой в ведре и придерживая свободной рукой падающую швабру.
    — Да, это и х монтаж. Тебя берут на пушку, — спокойно сказал Дима. — Молодчина, что догадалась. Иди, сделай его. Как его зовут, подлюгу этакого?
    — Александром Сергеевичем, — захихикала я и сразу чихнула. — Вот умора!
    — Знакомая личность, — сказал Дима. — Кончай с ним под любым предлогом и — ко мне.
    — Куда? — спросила я.
    — Ну, не помнишь, что ли?
    — Смутно.
    У него был легкий, успокаивающий сердце домашний адрес. "Лахтинская", — шептала я, медленно возвращаясь в пытошную. Открыв дверь, я скверно выругалась про себя ото всей своей русской души и, доверчиво моргая, подошла к столу. Александр Сергеевич успел включить компьютер. Все это время он терпеливо ждал меня с хорошей товарищеской улыбкой наизготовку.
    — Продолжим? — ободрил меня он и кивнул на стул. Я что-то долго не садилась…
    — Да нет, знаете… — сказала я. — Лучше в другой раз. Я очень устала… Давайте я подпишу протокол очной ставки или что там надо.
    — В соседней комнате, — заиграв желваками, буркнул не Пушкин и застегнул пиджак на все три пуговицы. Мы хорошо поняли друг друга. Закрывая дверь, я услышала, как он нащелкивает номер по кнопкам телефона. Ну и слух у меня стал за месяц, ну и сметка! Я приникла ухом к замочной скважине, поправляя ремешок босоножки.
    Слова, подслушанные мной, должны быть опущены по причине их излишней эмоциональности.
   
    И только увидев Диму, поджидавшего меня у ворот (я оповестила о своем приближении звонком), я сообразила, что мы сейчас нарушим все установленные нами правила конспирации. Но было уже поздно — он взял меня за руку и повлек за собой.
    — Как я рад тебя видеть! — сказал он и попытался поцеловать мне руку. Мы стояли в маленьком лифте, лифт дребезжал и грозил развалиться на части, не довезя нас до мансарды, где обитал герой моего романа. Я тоже была несказанно рада, но постаралась скрыть это от него, что мне почти удалось.
    — Мне не надо было приезжать. Зачем ты позвал меня? Глупость какая! Мне вот-вот пришьют знакомство с твоим другом. И следующая очная ставка будет у меня с тобой.
    Мы вошли в квартиру. Боже мой, это была берлога: она начиналась не с вешалки, а с кухни, за которой следовала… ванная без ванны, но с большим окном во всю стену, и только потом я попала в комнату, чуть меньше ванной и лишенную мебели… тут даже постели не было… только компьютер в углу и кресло в…
    — Присаживайся. — И он подвел меня к креслу. Кресло проглотило меня одним глотком, вкусно зашуршал конский волос, вылезающий из прорехи под подлокотником, запели пружины… Я огляделась… Ах! Вокруг меня была не комната — она исчезла! — вокруг меня было небо с облаками и летали птицы, похожие на голубей. Да, это были небо и голуби. Кресло стояло в маленьком круглом эркере, хозяин раздвинул шторы и теперь смотрел на меня с видом фокусника, ожидающего аплодисментов после удачного трюка.
    Это было здорово.
    — А где ты спишь? — спросила я, неосторожно дав волю своему любопытству. — На полу, что ли?
    Он подошел к стене, на которой висела огромная палево-голубая картина абстрактного содержания, и быстрым движением сорвал картину с невидимого гвоздя. Да, это настоящий цирк! Пришлось захлопать в ладоши — картина плавно опустилась с высот и приняла горизонтальное положение, превратившись в широкую, обтянутую рогожей лежанку.
    — С ума сойти, — восхитилась я. — И ты даже плату за вход не берешь?
    — Смотря с кого…
    Он похлопал ладонью по рогоже и скорчил двусмысленную гримасу. Я с облегчением рассмеялась:
    — Ладно, убери с глаз долой. Ты имеешь дело с женщиной в растрепанных чувствах. Побольше такта, сэр!
    — Чаю? — предолжил Дима, спрятав постель на стену. — Вообще-то летом я чаще сплю на полу. Так безопаснее.
    — ?
    ……….
    За чаем я наконец узнала, кем был мой случайный, мой восхитительный, мой ненавязчивый любовник. Он был резидентом разведок трех крупных государств и скоро ожидал вербовки на службу в четвертой — скорее всего, китайской, впрочем, он еще подумает, может быть и пакистанской, там сейчас стали хорошо платить, а ему как раз не хватает денег на покупку телевизора. Сейчас нельзя без телевизора — резидентура распустилась, норовит подсунуть несвежую информацию, нужен глаз да глаз…
    — А на кого ты работаешь? — спросил резидент, покончив с размачиванием черного сухаря в густом несладком чае. Я не рискнула ответить. В этой игре мой собеседник не мог рассчитывать на достойного партнера в моем лице. У меня все еще смех мешался со слезами, и слезы капали в чашку, когда я смахивала их. Коля уже несколько часов лежал в земле. Я даже не зашла в церковь. Я забыла. Я вспомнила только сейчас…
    — Дима…
    Все эти недели я избегала назвать его по имени, и вот — сорвалось:
    — Дима, нам лучше расстаться.
     Он отвернулся и посмотрел на картину.
    — Ничего хорошего из этого не выйдет. Ты слишком темный для меня человек. Я слишком простая и… слишком трезвая для тебя женщина.
    — Хочешь выпить? — перебил он мою тронную речь, и грубость этой вымученной шутки положила меня на обе лопатки. Но я знала, что, если не удержусь сейчас, если поддамся ему — из жалости, или от восхищения, или с отчаяния — я сегодня же расскажу ему все. И все кончится. Он не сможет мне поверить. Я не смогу рассказать всю правду. Я не должна. Не могу. Не хочу!
    — Давай говорить о деле, — сказала я, отставив чашку с соленым чаем на подоконник. — И давай не забывать о конспирации.
    — Да брось ты, — сказал он. — Неужели ты не поняла, что они нас уже вычислили?
    — Почему ты так думаешь?
    — Они смастрячили фотографии. Уже давно — это не так-то просто, нужно время.
    — Ну и что? Ты-то тут при чем?
    — Тебя шантажировали "знакомыми и друзьями". Совершенно очевидно, что под друзьями понимаюсь я. Ведь никаких других друзей, знающих о Мише, у тебе больше не имеется. Они давно установили слежку и за мной, и за тобой. Знают, что это я увез тебя на неделю из города. Может быть, уже раскололи Олю — я давно с ней не говорил. Все мы на подозрении…
    — И ты?
    — А чем я хуже тебя? — опять вернулся он к шутовскому мальчишескому тону, но я пресекла и эту попытку.
    — То есть ты хочешь сказать, что они стремятся охранить меня от вашего влияния?
    — Ну, что-то вроде этого…
    — Так это же мой шанс! Дорогой мой, я спасена! Я-то думала…
    — Что?
    — Я думала, что все, полный абзац, меня раскусили и больше не будут держать за дурочку… А так — в твоей трактовке — они думают, что вы меня купили, что я пляшу под вашу дудку за деньги…
    Дима поставил чашку на пол, поднялся на ноги (весь разговор он просидел у моих ног по-японски, на коленях) и заходил по комнатке от стены к стене. Я никогда не могла предугадать его реакцию на мои слова.
    — Скажи мне, женщина! — Он резко развернулся у стены и сделал выпад рукой, как рапирой, и я вздрогнула, испугавшись всерьез. — А по какой причине ты так долго пляшешь под нашу дудку? Я, начиная с сегодняшнего дня, отказываюсь это понимать. Объясни, что ли? Ведь ты не берешь. То есть в моем случае… извини… не даешь.
    Я дала ему оплеуху. Как в цирке. Как достойный партнер. Это разрядило обстановку, но сильно накалило мои страсти.
    — Давай поговорим о фотографиях, — жалобно и сердито попросила я, отойдя на безопасное расстояние, то есть встав на пороге ванной, лишенной двери. — Где они раздобыли мои фотографии?
    — Проверь, не было ли у тебя обыска в твое отсутствие.
    Мысль о возможном обыске привела меня в такой ужас, что я мгновенно забыла все свои комплексы и схватила его за руку:
    — Этого не может быть! Они не имеют права!
    — Крикни еще, что ты будешь жаловаться, — сказал Дима, отнимая руку и демонстративно потирая запястье. — Ну и хватка у тебя, ну и темперамент. Можно подумать, ты боишься, что они у тебя что-то найдут.
    Господи! Я не знала, боюсь я или надеюсь, что они найдут или нашли то, что сама я не могла отыскать за три недели поисков. Но Дима мог наблюдать и дивиться всем признакам панического страха.
    — Нет, этого не может быть, — постановила я, буравя его взглядом. — Слишком много чести для меня. Ради каких-то фотографий… Это слишком сложно. Да и нет у меня никаких фотографий! Я вообще не фотографируюсь! Они меня просто щелкнули незаметно в прокуратуре. Да, конечно, как-нибудь там через глазок…
    — Хотел бы я хоть одним глазком взглянуть на эти фотографии… — утомленно сострил Дима и вдруг хлопнул себя по лбу:
    — Совсем забыл! Я же сделал твой проклятущий тест!
    И я совсем забыла о проклятущем тесте. Он был мне сейчас абсолютно не нужен. Что ж, мне опять придется притворяться перед человеком, которого я — кажется, да, очень может быть, неужели — люблю?
    Я с деланным интересом подошла к компьютеру и уставилась в экран. Дима усадил меня и подсунул под руку мышку, чтобы я сама листала эти ненужные мне кадры…
    — Грубо, но сойдет, — комментировал он просмотр из-за моей спины. — Полтора дня возился…
    — Ну, зачем ты… — (Я перелистнула экран с фотографии слонихи со слоненком, перекрашенным в черный цвет (мать осталось серой), на снимок интерьера какой-то гостиной, заполненной публикой.) — Я же сказала, что не надо возиться. Я уж и так вижу, что работа не по мне… Слонов перекрашивать… Людей вырезать… — (Следующий кадр показал ту же гостиную, но с меньшим количеством гостей, а на месте отсутствующих виднелись аккуратные крестики…)
    — Красивая женщина, — довольным голосом протянул Дима и постучал пальцем по уцелевшей от чистки фигуре. — В инструкции сказано: "увеличить фигуру по выбору", и мой выбор пал на нее. Одобряешь?
    Я перевернула страницу, и рука моя соскользнула с мышиной спины со стремительностью змеиного хвоста, как будто ее ушибло током. С экрана на меня смотрела Регина, красивая и молодая, лет тридцати — не более, и значит, такая, какой она была сейчас. Регина выступала из красного декольте и улыбалась победительной, нежной улыбкой. Меня затошнило от страха.
    — Ну как? — ожидая похвалы, нетерпеливо спросил Дима. — Я ей убрал морщины у рта, пусть спасибо скажет.
    — Здорово, — сказала я и ушла от компьютера. — Спасибо. Перешли мне. Спасибо.
    — Там еще порнуха, — удивился мастер столь быстрому охлаждению моего интереса и последовал за мной. — Довольно эротично!
    — Не с детьми? — лениво спросила я из ванной, где мыла лицо холодной, но ничуть не охлаждавшей его водой.
    — Нет. И не с животными, — подошел ко мне Дима как раз в тот момент, когда я сунула голову под кран.
    — Тогда все нормально, — сказала я. — Где у тебя полотенце?
    "Вот и все, — догадалась я, притянув его к себе вместе с полотенцем и поцеловав в губы. — Теперь я точно никогда в жизни не расскажу ему о ней". Дима в замешательстве помотал головой и, не сразу, но все-таки закрыл глаза, как мне и хотелось. Опоздание было простительно — он, как я, никогда не мог предугадать моей реакции на его слова.
    ……………………………………….
    — Как странно, — сказала я, когда все, что опять произошло очень быстро и словно "в последний раз", кончилось. — Мы с тобой это делаем, как супруги накануне развода, — ставим точку.
    — Не знаю, не пробовал. — Он опять сидел на коленях и смотрел поверх меня, на облака.
    — Ты что, никогда не разводился?
    — Я холостяк.
    — Серьезно?
    — Ну да. Женоненавистник. Девственник. Паспорт показать?
    — Ты прости, что я такая холодная. Это не из-за тебя. Просто я…
    — А мне нравится!
    Еще пять минут, и точка превратится в многоточие, забеспокоилась я и попросила еще чаю. Уже восемь часов, а мне непременно надо увидеться с Олей или хотя бы договориться с ней о встрече на ближайшее время.
    — Чай кончился, — сказал, не тронувшись с места, хозяин. — Сбегай купи, если хочешь.
    — Я не нанималась, — проворчала я, подхватывая его тон. Какой же он все-таки был умница, и как быстро он успел понять мой отвратительный женский нрав. — Нашел прислугу!
    — Не хочешь, сиди без чая.
    (Мы прощались. Почему-то совсем не было грустно.)
    — Вот уйду и не вернусь.
    — Да на здоровье!
    — Ну, пока.
    — Пока-пока. Тебя подвезти к метро?
    (Вот сейчас станет грустно, надо поскорее бежать…)
    — Нет, только проводи меня донизу, я боюсь твоего лифта… Подожди… Я серьезно… Пора… Да ну же, Дима! Не выходи на улицу… Стой! Дай мне Олин мобильный номер, на всякий случай.
    Он занес второй номер в список имен моей трубки, и отпустил меня. Через двадцать шагов я не выдержала и оглянулась — Дима стоял в арке, качая ворота, как будто огромная черная птица махала крылом. Так и качал, наверное, пока я не скрылась из виду. Подошла набитая битком маршрутка, водитель показал один палец, и меня взяли тринадцатой. Маршрут кончался у кладбища. Я нырнула за ограду и пошла по тропинке к могиле, по пути срывая с бровки уже зажмурившиеся, невзрачные ромашки.
   
    Голодный невыгуленный Тоби ворчал из угла. Мы поужинали утренней кашей и выбежали во двор. Я спустила его с поводка и позвонила Оле. Номер не отвечал. Я позвонила на городской, но и там никого не было. Тобик убежал на детскую площадку, я тщетно звала его, он совсем распустился после всех приключений… Обидно. Завтра-послезавтра, понимала я, моя решимость угаснет, и я не смогу поговорить с Олей о Регине. Я хотела пригласить ее к себе, поскольку уж все равно мы с Кононовым пришли к выводу о том, что наше знакомство не является секретом для следователей. Я бы включила компьютер и как бы случайно показала ей увеличенный Димой кадр с Региной. Она бы удивилась, а я…
    Уже одиннадцать часов, а номера не отвечают. Тоби, домой, домой!
    Около полуночи я позвонила Кононову:
    — Знаешь, Оля не отвечает ни по мобильному, ни по городскому номеру. Она на даче? Там не берется сигнал?
    — Кира… Я не хотел тебе сегодня говорить… Оля…
    — Что!
    — Полчаса назад мне позвонила Мишина мама. Оля в больнице.
    — Как! — (У меня пересохло в горле, я зажмурила глаза)
    — Попытка самоубийства. Она вскрыла вены на руках и ногах.
    — Спасут?!
    — Я еду в больницу. Сейчас.
    — Я с тобой!
    — Нет. Ложись спать. Я позвоню тебе оттуда.
    — Хорошо… Дима!
    — Да?
    — Ты уверен, что она — сама?
    — Поговорим утром, Кира. Не мешай мне, пожалуйста.
   
    "Если она умрет, — сказала я Регине, вызвав ее на экран, — я все расскажу о тебе. Я клянусь".
    В четыре часа утра позвонил Дима и сказал, что опасности для жизни нет, что будет переливание, что его сменила Олина свекровь, что нам с ним не нужно видеться в ближайшее время и что мне лучше все рассказать следователям и выйти из игры как можно скорее.
    — Нет, — ответила я жестко и зло, — не рассчитывай. Хоть сам перережь себе вены. Я вас не брошу, — и отключила свой мобильный, а также городской телефон.
   
   
    ГЛАВА ПЯТАЯ
    
    Два часа, с девяти до одиннадцати утра, я прождала Диму в арке, раскачивая ворота. Наконец мой отчаявшийся взгляд притянул из глубины Лахтинской белую "девятку", и я выбежала ему навстречу. Он приехал не один — седая полная женщина в черном шелковом платье первой вышла из машины и, посмотрев мне в глаза, протянула руку:
    — Кира? — Я пожала большую, почти мужскую руку и взглянула на выросшего за ее плечом Кононова.
    — Познакомьтесь, — сказал он устало. — Клавдия Александровна, Кира. Ты давно здесь?
    — Давно, — ответила за меня Мишина мать. — Вон, промокнуть успела.
    Я и не заметила, что за время моего ожидания над Лахтинской пролился короткий дождь.
    — Знаешь что, — приказал Кононов, — пока мы поднимаемся, сбегай в магазин. У меня ничего нет, ты вчера все съела.
    Страшно обрадованная, я побежала в указанном им направлении, ожидая от предстоящего разговора в мансарде только хорошего. Клавдия Александровна чрезвычайно понравилась мне: ее крепкое пожатие и твердый взгляд излучали щедрое мужество, в котором я так нуждалась. На вид ей нельзя было дать больше шестидесяти лет, и двигалась она, несмотря на полноту, с почти девической легкостью. Оглянувшись еще раз, я поймала ее дружеский кивок и, как школьница, получившая похвалу любимой учитительницы, припустила по улице, торопясь исполнить данное мне поручение.
    Яблоки, апельсины, виноград, хлеб, чай десяти сортов, сигареты для Димы, соль на всякий случай, сахар в грубых кусках и рафинированный… Я остановилась только тогда, когда послышался канкан Оффенбаха и Димин голос попросил меня поторопиться. Медленно, сомневаясь в себе и вопрошая свое сердце, возвращалась я к дому, нагруженная дарами. Я понимала, что пути назад больше не будет. Меня приняли в семью, и отныне я должна разделить с ней все горе, которое ее ожидает.
    Я совершенно, начисто забыла о Регине. Как будто она вообще никогда не жила на свете.
   
    — Кира считает, — сказал Дима, когда я закончила свой более-менее логичный рассказ о последнем допросе в прокуратуре, — что дело об убийстве сфабриковано следствием.
    — Почему вы так думаете? — с веселым интересом, как будто речь шла не о смерти ее сына, а о какой-то абстрактной логической задаче, которую мы втроем собирались решить, спросила Клавдия Александровна.
    Я подробнейшим образом описала ей эволюцию взглядов следователей, произошедшую в течение месяца на моих глазах.
    — Они упрямы, как ослы, — согласилась со мной она. — А вы еще упрямее их — да, Кира?
    Кононов рассмеялся, а я виновато улыбнулась:
    — Да, я очень упрямый свидетель.
    — Дима, ты проверил, жучков нет? — Клавдия Александровна обежала взглядом пустые стены комнатки и усмехнулась — тут и живому жуку не за что было уцепиться.
    — У меня мания преследования еще не началась, — сказал Дима. — Скорее следует ожидать противоположной. Если бы не Олин срыв…
    — Ты же знаешь ее, — нахмурилась Клавдия Александровна. — Она все всегда берет на себя. Это моя вина — мне надо было взять ее к себе. Просто чудо, что я успела вчера…
    — Расскажите мне, — попросила я, поняв, что она ждет от меня этой просьбы. — Ведь это я звонила ей целый вечер. Я могла напугать ее, ускорить решение. Это из-за моих фотографий, ведь так? Они показали ей эту фальшивку?
    — Нет, — сказала Мишина мать. — Это из-за Ивана, я уверена. Он вернулся.
    — Не может быть, — изменившимся голосом произнес Кононов.
    Какое-то время Клавдия Александровна колебалась, щелкая туда-сюда замком сумочки, которую не выпускала из рук за нашим чаем втроем, и наконец решилась:
    — Я нашла вот это на письменном столе под лампой. — И, вынув из сумочки четвертушку школьного листка "в косую линейку", она показала ее нам. — Прочтите, и скорее сожжем ее.
    Мы с Димой прочли, и он скомкал листок, а я застонала, вспомнив, как будто в мозгу моем случился ядерный взрыв, о Регине. Это была Олина предсмертная записка. Аккуратно, по линейке, с правильным наклоном, фиолетовыми чернилами:
    "Мама, в Мишиной смерти вините меня. Доверяю вам детей. Ольга Прохорова".
     — Зовет меня мамой и на "вы". Так по-купечески! Я хотела было бороться за то, чтобы ее не направляли в психиатричку, но сейчас думаю, это пойдет на пользу. Пусть полежит месяцок, заслужила!
    — Господи, почему? — не выдержала я. Стыдно было плакать при этой женщине, но я заплакала. — Кто этот Иван?
    — Санечкин родной отец, — спокойно объяснила Клавдия Александровна. — Он был осужден на пять лет за соучастие в убийстве, и сейчас, я уверена, он вышел на свободу и добрался до Оли. Я думаю, она встречалась с ним и имел место шантаж. Миша небогат, но квартира плюс машина, дача…
    — Плюс страховка, — тихо добавил Кононов. — Миша застраховал свою жизнь на очень крупную сумму. Оля об этом не знала.
    — Я тоже, — помолчав, сказала Мишина мать. — Это похоже на него. Сколько? На чье имя?
    — На ваше, — сказал Дима. — Я скрыл от вас потому, что Оля настаивала на версии самоубийства. Когда они закроют дело…
    — Ты не проговорился им? — испуганно спросила я, успев сообразить все, что нужно.
    — Разумеется, нет. Ждал, пока они сами раскопают. И они, видимо, раскопали.
    Он встал, походил по комнате, закурил у окна и тут же погасил сигарету, потому что Клавдия Александровна закашлялась.
    — Это не шантаж, и не Олин… Иван. Скорее всего, следствие установило факт существования страховки и предъявило его Оле. Она поступила умно и быстро: самоубийство равносильно явке с повинной, оно закрывает дело. И никакой "презумпции невиновности", все чисто. Умная девочка… Вот почему она отказывается говорить. И вам, Клавдия Александровна, не следует говорить ей о том, что вы нашли записку. Пусть думает, что ее обнаружил кто-то другой. Пусть думает так хотя бы неделю, пока…
    — Пока что? — насмешливо перебила его Мишина мать. — Пока наша Кира… — (Она так и сказала: "наша Кира"…) — не подбросит им еще какое-нибудь свидетельство самоубийства Миши?
    — Это был несчастный случай, — прошептала я больше для себя, чем дле нее, и тут же пожалела об этом.
    — Не утешайте меня, — отвернувшись к стене, вдруг потемнев лицом, сказала она. — Я все поняла. Я долго не верила, и Оля поддерживала меня. И ты, Дима, спасибо тебе… Иван шантажировал не Олю, а…
    — Вы не то думаете! — закричала я, поняв ее раньше, чем Кононов. — Он не мог так поступить!
    — Откуда вы знаете? — Удивленная моей реакцией, Клавдия Александровна со странным выражением надежды и замешательства во взгляде ждала объяснений. Что могла я ответить ей!
    — Если бы он покончил с собой, позаботившись о том, чтобы все было похоже на убийство, как вы сейчас думаете, то он не отдал бы деньги, занятые им буквально накануне смерти, и еще… карту памяти из цифрового аппарата, которой не оказалось в нем, когда труп обнаружили… Не отдал бы… кому-то близкому, потому что на снимках были дети. Оля говорила, что она проверила все ателье, и он не сдавал кадры в печать. Я скажу это на следующем допросе, и пусть они прочешут все ателье… Я скажу, раз она больше не будет говорить… Я подведу это так… Но это уж мое дело… А инсценировать убийство он не мог еще потому, что тогда…
    Я мучительно думала, и одновременно — говорила. Еще пять минут — и голова моя лопнет от сотни мыслей, проносящихся в ней…
    — …тогда он не стер бы все номера из записной книжки мобильного телефона… И не оставил бы дверь автомобиля нараспашку ночью, и не спустил бы ногу, как будто собрался выйти… И не…
    — Так значит, его убили, Кира? — строго спросил меня Дима, обрывая поток моих мыслей. Мишина мать жадно слушала, схватившись за сердце. — Все-таки ты понимаешь, что это — убийство? И ты не будешь больше морочить следствие? Ведь так?
    Я как будто получила удар ногой в живот. Я не верила своим ушам. Рядом со мной — по-японски, на коленях, — сидел враг, только что сдернувший с себя личину друга. Дрожь отвращения и ужаса пробрала меня. Так началась моя мания преследования. Зарубите себе на носу, господа присяжные, — мания преследования начинается резкой, ослепительно яркой вспышкой сознания, а не рождается постепенно, как вы, может быть, могли подумать, читая мою повесть.
    — Так, — сказала я и уперла палец в грудь Кононову. — Так ты, значит, вот зачем… Ты придумал эту страховку? Да? Придумал?
    Я толкнула его с силой, но без всякого результата, и вскочила на ноги.
    — Простите, Клавдия Александровна, — сказала я, торопясь. — Простите, простите меня! Я ничего не понимаю. Пусть он покажет страховку.
    — Дима, что ты молчишь, — упрекнула моего врага Мишина мать. — Посмотри, что стало с Кирой! Подтверди ей эту страховку, наконец! Я тоже ничего не понимаю…
    — Страховки здесь нет, — спокойно сказал Кононов и тоже поднялся на ноги. — Я храню ее в другом месте.
    — Я ничего не понимаю, — повторила, опять взявшись за грудь, Клавдия Александровна.
    — Иди домой, Кира, — тихо, чтобы она не слышала, сказал он мне. — Иди, успокойся. Я тебе позвоню сегодня же.
    — Подонок, — прошипела я, и это был самый настоящий змеиный шип. — Подонок, ты использовал меня! Забери свою трубку! — Я сунула трубку ему в нагрудный карман и повернулась, чтобы уйти и не возвращаться никогда. И тут заиграл канкан Оффенбаха. Дима нажал кнопку приема и резко протянул ее мне каким-то детским, доверчивым жестом, на минуту посеявшем в моем затуманенном сознании сомнение в его предательстве. Я схватила трубку с голосом, рвущимся наружу, и услышала жалобное, тонкое, серебристое:
    — Кира!
    — Это я, — ответила я, прикрываясь ладонью от Кононова.
    — Приходи ко мне, Кира! — сказал голос, и связь оборвалась.
    Мгновенно взяв себя в руки, я улыбнулась Клавдии Александровне, зло переглянулась с двоящимся в моем взгляде Кононовым и спросила их обоих как могла спокойно:
    — Где лежит Оля? Я должна с ней повидаться.
    Кононов сунул мне в руку адрес больницы и склонился над Мишиной мамой, что-то говоря ей на ухо.
    Кипя от ненависти и негодования, я за полчаса добралась до больницы, где в отдельной палате с видом на красную кирпичную стену лежала Оля Прохорова, немая для всех, кроме меня.
    
    — Я не жалею о том, что сделала, — сказала Оля, погладив мою руку. Она не выпускала ее во все время нашего тихого разговора. — Все вышло к лучшему: меня упекут на месяц в дурдом, а я уж постараюсь, чтобы этим тварям было невозможно со мной "работать".
    — Да, ты права, так лучше. — (Медсестра, от которой я с большим трудом, назвавшись тетей, прилетевшей из Екатеринбурга, добилась разрешения на посещение, заклинала меня не волновать больную.)
    — Они нашли мою записку, не знаешь? — беспокойно спросила Оля, и у меня не повернулся язык солгать ей.
    — Нет. Ее нашла Клавдия Александровна. Я только что с ней виделась у… У Кононова.
    — Да ну? — Оля хитро улыбнулась. — А как у вас? Продвигается?
    Я так обрадовалась ее улыбке, что немедленно принялась описывать свой только что окончившийся роман, постаравшись придать рассказу комическую окраску.
    — Я так рада за него! — Оля улыбалась и улыбалась, и я улыбалась в ответ. — Теперь он перестанет таскаться по девочкам, которые его обдирали как липку.
    Я ничего не хотела знать о моем бывшем любовнике, но покорно выслушала историю его последнего увлечения, радуясь Олиному оживлению. Я все еще не догадывалась, зачем она позвала меня к себе, и начинала подозревать, что она вообще не помнит о своем звонке.
    — Ты совсем не ревнива, — заметила Оля, поймав мой равнодушный взгляд. — Счастливая! Я такая ревнивая, знаешь! Просто тигрица. Миша говорил, что ради моего и своего спокойствия он готов совершенно ослепнуть. Я ему даже смотреть на женщин не позволяла.
    Рука моя устала и вспотела, и я осторожно высвободила ее.
    — Кира…
    Вот оно, поняла я и внутренне сжалась.
    — Я хочу тебе сказать…
    — Может быть, не сейчас? — (Мне страшно хотелось убежать. Я ждала вопроса, ужаснее которого быть не могло: "Ты что-то скрываешь, Кира?") — Тебя нельзя волноваться.
    — Пустяки! Я совершенно нормальная. Даже веселая. Это я для них, — она показала на дверь палаты… — ваньку валяю. А мне очень хорошо, даже жить хочется, не то что до этого… до самоубийства. Ты за меня не бойся. И маме скажи, чтобы не волновалась. Скажи им, что я молчу потому… Ну, сама придумай, что им сказать… Хорошо?
    И это — все? За этим ты позвала меня? Я не могла скрыть своего облегчения и жалко засуетилась, делая вид, что что-то ищу в сумке:
    — Что же я могу придумать?
    — Ну, скажи, что у меня болезненное чувство вины, что я не хочу их видеть из-за этого. Скажи, что пока я не расстанусь с идеей — а я с ней не расстанусь, пока меня не накачают лекарствами под самую макушку, а это долго, — что я убила Мишу, со мной лучше не говорить…
    Что? Ах, так ты вот как!
    Я резко щелкнула замком сумки и оглянулась в тщетной надежде на то, что за моей спиной уже стоит сестра, поторапливая меня с уходом. Но мы с Олей были одни во всем свете.
    — Ты что же, — сказала я глухо и зло, как Кононов — мне, давеча, в мансарде. — Собираешься морочить всех целый месяц? Через мое посредство? Ну нет, милая моя. Без меня, пожалуйста!
    Я вставала, чтобы освободить ее от себя. Обижала, чтобы спасти.
    — Кира, Кирочка! — Оля почти кричала, и я погрозила ей пальцем, хмуря брови. — Это последний шанс, другого не будет! Прошу тебя, умоляю, скажи им о записке на следующем допросе…
    — Нет, — отрезала я, глядя прямо в эти расширенные ужасом зрачки. — Ты никого не убивала. Твой муж или покончил с собой или стал жертвой несчастного случая. Я знаю это совершенно точно. Я не отступлю от этой истины. Мне наплевать на твои комплексы. Можешь сколько угодно играть в молчанку с близкими, я тебе здесь не товарищ. Дальше слушай: я расстаюсь с Кононовым. Он мне надоел. Так и передай, если все же решишь говорить. Следующего допроса не будет. Я рассказала все, что могла. Прощай, я ухожу…
    — Постой. — Она удержала меня за рукав. — Не рвись, мне больно. Сейчас принесут капельницу — проверь дверь.
    Я повиновалась.
    — Допрос будет, — сказала Оля. — Кира! Не пугайся. Я не сумасшедшая. Сумасшедшая — ты. Ты не понимаешь. Ты одна из главных подозреваемых. Они считают, что ты соучастница в убийстве Миши. Ты лжесвидетельница, нанятая убийцами. Я видела фотографии…
    — Всего лишь соучастница? — залихватски пошутила я. — Какая ерунда! Я рассчитывала на более пышные лавры… Ну ладно, детка, поправляйся и больше не дури.
    И я поцеловала ее в лоб, как целую детей, расставаясь с ними.
    — Ты… Не боишься? — шепнула Оля.
    — Нет, — сказала я и вышла из палаты.
    Страх схватил меня раскаленными щипцами, как только я оказалась на улице. Я метнулась — позвонить Диме, но, обжегшись, спрятала телефон обратно в сумку. Одна мысль, впрочем, — одна, из множества недоумений и подозрений, уверенность очень успокаивала меня, возвращаясь ко мне периодически. Олина свекровь ошибалась — никакой Иван не посягал на главную роль в нашем запутанном деле. Скорее Регина вернется и позвонит мне, нежели этот забытый Олей призрак возникнет на горизонте.
   
    Наступили дни, которые я хотела бы вычеркнуть из этого рассказа и из своей памяти, но не могу, потому что боюсь запутаться в показаниях. Была густая июльская жара. Я осталась совершенно одна, и я заболела этой невероятной, такой смешной для взгляда извне, "классической психической" болезнью, которая носит название мании преследования. Сейчас мне понятно, что в основании болезни лежала всего одна неподвижная тяжелая идея, порожденная событиями последних дней. Мне стало казаться, то есть в голове моей стала зарождаться уверенность в том, что все случившееся со мной было задумано и исполнено участниками событий по заранее составленному сценарию и с единственной целью — заставить меня совершить некий поступок, о существе которого я не способна была догадаться, сколько ни старалась. Будто бы Михаил Прохоров умер только для того, чтобы я сейчас думала о нем и его смерти. Как паук, мастерски заплетший свою паутину, сидит в уголку в ожидании случайной мухи, мозг мой, проделывавший каждый час скрупулезнейшую работу по восстановлению и анализу известных мне фактов, ждал какой-нибудь случайной мысли, могущей привести в движение эту неподвижную невесомую конструкцию. Но все мухи летели мимо, и я рвала сеть, и плела новую, и опять рвала, и плела, и рвала…
    Помню, несколько дней кряду я была убеждена — меня убедили мои собственные сомнения — в том, что Регина умерла. Похоже, эта мысль зародилась у меня еще во время свидания с Олей. Да, точно: я была тогда на волосок от признания, я почти завела разговор о ней, но меня остановило чувство безысходности, какого-то равнодушия к Регине и к памяти о ней… какой-то усталости от нее, и я подумала: "Лучше бы она умерла". Да, Регина умерла имено тогда, и смерть ее успокоила мою совесть. Говорят (или я придумала это сама?), что муки совести несовместимы с манией.
    Регина умерла быстро, легкой смертью. Возможно, ее убили, а скоре всего, она погибла в авиакатастрофе. Если бы она покончила с собой — я не отвергала полностью такой возможности, — это означало бы, что она поняла свою роль в написанном и м и сценарии раньше меня. Но я гораздо умнее Регины, а я до сих пор жива и борюсь, значит, Регину все-таки убили, как только она сделала свое дело. Просто удивительно, сколько времени было потрачено мною на поиски давно умершего человека!
    Я даже сходила в церковь и помолилась за Регинину душу, хотя точно знала, что она некрещеная.
    Колина смерть тоже была подстроена. Почему он умер именно тогда, когда я жила с Кононовым в островном раю, а не раньше или позже? О н и знали, что я рано или поздно уехала бы в Москву, и ускорили смерть. Знали, что я поехала бы на похороны, если бы с меня не взяли подписку о невыезде, и затянули агонию.
    Кононов…
    Кононов, конечно, знал больше всех. Он знал почти все — все, кроме Регины, о которой (и эта мысль моих построений была неподвижна, как пирамида) знала только я. Но, раз Регина умерла, это мое преимущество совершенно исчезало, и я оставалась совершенно беспомощной перед ним. Удивительно, но в осознании полной беспомощности перед Кононовым заключалась для меня какая-то сладкая прелесть, и я полюбила думать о нем со страхом и трепетом, особенно ночами, которые проводила без сна, вертясь в постели винтом со сбитой резьбой. Эротическая подоплека трепета и верчения была очевидна, но и эротику я с легкостью объясняла себе десятком второстепенных причин, вроде запаха идеальных чашек кофе, не выпитых мною, и нескольких сигаретных затяжек за клеенчатыми стенами японского домика.
    Клавдия Александровна и Оля плохо вписывались в сценарий, и я старалась поменьше думать о них, что удавалось тем легче, чем глубже затягивало меня в воронку болезни. Оля не звонила мне. Я знала, что она не проронит ни слова, а будет лежать лицом к стене, пока все не кончится, в какой-то другой палате, качаясь в другой паутине, такой же сложной, как моя.
    Веселее всего было думать о следователях, этих пешках, расставленных Кононовым кое-как, в надежде на авось. Я одним щелчком сбрасывала их с доски и смеялась над ними, преодолевая шкодное желание позвонить в прокуратуру и опять напроситься на допрос. Меня, впрочем, останавливала элементарная лень, которой было под силу перебарывать легкую тревогу, иногда поднимавшуюся оттого, что следователи как будто бы забыли обо мне: ни звонков, ни повесток, ни обысков…
    Полторы недели сидела я в душной квартире с включенным телефоном и отключенным рассудком, а они и не думали брать меня "тепленькой". Может быть, им тоже было лень? Или они еще не собрали всех улик, необходимых для получении санкции на мой арест?
    Почти неделю я была убеждена — с тех пор как однажды ночью, забыв принять таблетку, которая не помогала от бессонницы, но немного портила настроение, одной мыслью воскресила Регину, потому что ее смерть, как вдруг представилось мне, должна была повлечь за собой мою, и Олину, и Клавдии Александровны, — что меня арестуют со дня на день, и даже собирала "узелок", и даже один раз завела разговор с Сонончем, специально придумав звонок в никуда, о Тобике, но Сононч наотрез отказался взять собаку, и мне пришлось развязать узелок…
    Никто не звонил. Кононов прислал два письма, чуть более информативных, чем "ку-ку" часовой кукушки, и я уничтожила их, не запомнив.
    Помню, когда я оживила Регину, примерно на следующий день или спустя два дня, мы с Тоби пошли на кладбище к другу, и у меня по дороге туда возникло сильное чувство радости, сразу передавшееся собаке, которая бежала туда быстрее и охотнее, чем обыкновенно. Мы подошли к могиле и поздоровались. Радость не ослабевала. Тобик плясал на поводке и играл с сухими цветами, разметанными ветром. Я стояла, смотрела на крест и ждала, когда эта странная радость уляжется. К тому времени я уже начинала догадываться, что со мной не все в порядке, но еще гнала от себя догадку, не желая расставаться с полнотой чувств, которую обеспечивала мне моя мания. Боковым зрением я увидела, что справа к нам приближается почти бегом высокая женщина с длинными светлыми волосами по плечам. "Регина!" — успела еще сильнее обрадоваться я и тут же, прорвав все оболочки иллюзии, провалилась в реальность, лишившись и радости, и сил, так что пришлось со стоном опуститься на песок, засыпанный цветочным сором. Женщина прошла мимо, и я посмотрела ей вслед. Да, похожа. Рост, походка, волосы… Я поднялась с земли, волоча за собой оболочки, и пошла за женщиной. Свернула, удивив Тоби, на боковую аллею; бегом, в обход, достигла ограды раньше нее и оглянулась…
    Регина очень изменилась. Ее трудно было узнать: лицо сильно постарело, глаза поменяли цвет. Она удивленно взглянула на меня и Тобика. Мы загораживали ей выход. Я доверчиво засматривала ей в глаза и улыбалась тепло, как хорошая знакомая. Это была очень неприятная сцена, но она нравилась мне — безумно.
    — Позвольте мне пройти, — сказала Регина, и я отступила.
    ………. .
    Я еще шла за той женщиной полквартала до метро, постепенно отставая, а Тобик волокся за мной, как игрушка на колесиках, когда собрался долгожданный дождь. Домой мы вернулись мокрые до кости. Жара отступала. Мной овладела привычная, спокойная, настоящая тоска. Я все вспомнила. Я читала в себе, как в книге. Это был короткий двухнедельный отдых, и он миновал. На календаре значилась дата: двадцать восьмое июля. Со времени смерти Михаила Прохорова прошло пятьдесят дней. Я отыскала мобильный телефон и позвонила Кононову. Больше мне некому было звонить.
    — Как дела? — спросил он спокойно, не поздоровавшись, как будто мы расстались два часа назад. 
    — Я схожу с ума, — спокойно ответила я.
    — Встретимся под вязами через час, — предложил он по-деловому, не раздумывая. — У нас будет пятнадцать минут.
    Я надеялась, что четверти часа хватит мне для того, чтобы снова ослепнуть.
   
    — Я не доверяю тебе, — торопливо, не дослушав вопроса, сказала я и взяла его костлявую, но очень тяжелую руку в свою. Мы сидели на скамейке в сквере в двух шагах от прокуратуры. — Имей это в виду и не особенно доверяй мне.
    Кононов шел на допрос. Странно, я только сейчас поняла о нем самую элементарную вещь: он был таким же свидетелем, как я, и, конечно же, как я, лгал следствию и, как я, а может быть еще талантливее, чем это делала я, скрывал от всех свою неподвижную пирамиду правды. Поэтому мне хотелось все время держать его руку в своей, как на детекторе лжи проверяя неколебимость его ответов. Рука была сухая, цепкая и бесстрастная.
    — Меня не вызывали две недели, — ответила я на его вопрос о том, почему я не звонила и не писала. — О чем было писать?
    — А я попал в оборот. — Он отнял руку, чтобы закурить, и опять дал ее мне. — Через день, как на работу… Пора выписывать постоянный пропуск.
    — И чего там от тебя хотят?
    — Чтобы я всех вас заложил, думаю. Пожалуй, я так и поступлю. Начну с тебя, разумеется. Ты у нас самая здоровая… Кира…
    — Что? — (Я глядела поверх его лица, на птичку, карабкавшуюся по веткам.)
    — Это всего лишь передышка. Тебя вызовут со дня на день.
    — Да, думаю, что вызовут.
    — Ты представляешь себе, о чем тебя могут спросить?
    — Нет, не представляю. О знакомстве с твоим другом меня уже спросили. О знакомстве с тобой, думаю, спросили тебя. Могут и меня — для проформы. Мне не жалко. Я горжусь этим знакомством.
    — Я должен предупредить тебя — возможны самые неожиданные вопросы.
    — Да ну? Еще одно порнофотовещественное доказательство? Знаешь, я решила все признавать. Мне так будет легче с ними общаться. Особенно с Пушкиным. Это он с тобой работает?
    — Так ты не знаешь…
    — Что?
    — Дело передано новой следственной бригаде.
    — А тех разжаловали? Приятно слышать… Давно пора!
    Мне становилось все веселее. Я расхохоталась от души и, кажется, напугала очень серьезного, каким я никогда не видела его, Кононова.
    — Я буду скучать по Мирохину! — продолжала веселиться я. — Такой душка, такой джентльмен…
    — Ты слишком спокойна, Кира. Это опасно. Не шути с огнем. Когда тебя вызовут, держись скромнее. Они начнут все с самого начала. Проработай свою легенду досконально. Не отступай ни в малейшей мелочи от прежних показаний. Не качай права — теперь это не поможет. Не верь ни одному слову, полагайся только на себя…
    — А на тебя? — прошептала я, но он не услышал. Он работал. Да, я не могла сомневаться — Кононов работал со мной. Все вернулось, но вернулось в реальности и оказалось еще более страшным, чем мой дилетантский, нерасчетливый кошмар.
    — Пора, — сказал он и, встав, наклонился ко мне:
    — Хочешь, чтобы я поцеловал тебя?
    В ужасе я отшатнулась о него и прикрыла лицо рукой, как будто ожидала удара.
    — Я позвоню, — бросил он через плечо и ушел от меня.
   
    Вернувшись домой, я позвонила Нине Ивановне. Номер не отвечал. Потом я два часа искала то, что было невозможно найти. Я давно не сомневалась в обыске, проведенном в моей квартире в мое отсутствие. Сейчас я была уверена, что пластинка с цифровыми снимками, отданная мне Региной, найдена не мной и находится в руках следствия. Обыск без понятых в отсутствие подозреваемого лица не давал им права на предъявление этой улики. Значит, со дня на день можно ожидать, что они подбросят ее в квартиру. Кононов был прав: мне не следовало оставлять ее пустой надолго. С этого момента я не выводила Тоби дальше двора, а уходя даже на эти пятнадцать минут, запечатывала дверь полоской скотча, пряча ее под валиком кожаной обивки. Слава богу, у меня не было балкона. Не было у меня и знакомых, кроме Сононча, которого я не пускала отныне дальше коридора, внимательно следя за его руками во время визита. Если они и нашли ее, им никогда не суметь вернуть ее мне. И все-таки я искала.
    Меня вызвали в прокуратуру повесткой, и в полдень понедельника я открыла, не постучав, дверь нового кабинета, в котором был только один стол и один свободный стул возле него. Мой новый следователь привстал и поздоровался со мной. С первого взгляда я прониклась к нему глубокой симпатией. До сих пор, несмотря ни на что, я уверена, что это чувство было взаимным.
   
    — Будем знакомы, — полуулыбнувшись и полувопрошая, как будто испрашивая у меня разрешения на это знакомство, сказал седой плечистый мужчина, немного похожий на оперного певца-баритона, занятого во второстепенной партии, очевидно несоответствующей масштабу его таланта, но, тем не менее, довольно-таки интересной. — Краско Сергей Петрович.
    — Чернышева Кира Ивановна, — пробормотала я, тоже улыбнувшись, и застеснялась своего хриплого непоставленного контральто, а также и сразу затем — своей невинной плебейской застенчивости, которой, будь они сейчас здесь, ни за что не поверили бы Нина Ивановна, Вадим Вадимович и Александр Сергеевич. — То есть вы, конечно, знаете, кто я.
    — Надеюсь, что знаю, — все еще с улыбкой, что превращало его странную фразу в дежурную шутку, завершил ритуал Сергей Петрович и без околичностей приступил к делу.
    — Мы не беспокоили вас довольно долго, Кира Ивановна… — (Я кивнула, и это был первый в череде последующих кивок, выражавший мое полное и совершенное согласие с собеседником.) — …в связи с некоторыми форсмажорными обстоятельствами, в которые было поставлено следствие по делу об у… — (Он поправился на ходу…) — …о гибели Михаила Прохорова. Вы, конечно же, знаете о болезни его вдовы, Ольги Прохоровой?
    Я кивнула.
    — Да… Ведь вы хорошо с ней знакомы…
    Я кивнула несколько раз подряд, на все будущие его вопросы сразу, и он понял меня феноменально быстро, и сократил прелюдию.
    — Ну, не буду перегружать вас формалистикой. Тем более что мы пока беседуем без протокола… Вы не возражаете против этого?
    Кивок и мотание головой выразили отсутствие любых возражений с моей стороны. Кажется, покамест я держалась скромно — скромнее меня мог быть только тургеневский Герасим.
    — Как ваша собачка? — спросил Сергей Петрович, и в переливах его с трудом удерживаемого в пределах piano баритона я не услышала никакой фальши, так что, польщенная, решилась наконец подать голос:
    — Спасибо, хорошо.
    — У меня тоже собака, — сообщил мой новый следователь, и я мгновенно ощутила сильный прилив доверия к нему, которое также было засвидетельствовано моим красноречивым кивком и подкреплено благодарным взглядом прямо в глаза этому прекрасному человеку. Глаза были редкостного цвета — темно-синие. — Лабрадор. Девочка. А у вас?
    — Такса, — осмелилась ответить я и добавила:
    — Кобель.
    — Да, я помню… — оживленно, но и с долей ностальгии (или мне послышалось?) подхватил Сергей Петрович. — Вы же и вышли в ту роковую ночь гулять на пустырь именно по этой причине…
    У меня вдруг сдали нервы, и я отвела взгляд, и посмотрела на дверь. Даже кивнуть не было сил, да и шея устала… Зачем он вызвал меня? Спросить его? Нет, мое спасение — в скромности. Кому надо, тот пусть и спрашивает.
    Мы немного помолчали, ожидая, кто первым задаст мучивший его вопрос. Я оказалась терпеливее, и Сергей Петрович, вздохнув, поменял тему беседы.
    — Я должен принести вам извинения, Кира Ивановна… — (Я оторопела, не веря своим ушам. Меня что, сейчас отпустят? Я была готова ко всему, но только не к этому.) — ... Извинения от имени прокуратуры… (Нет, не может быть! Он не завел бы о собаках, если бы все было кончено! Это какой-то ход, будь начеку, Кира!) — За тот неприятный эпизод, который произошел во время последнего вашего разговора со следователем Метелкиным… Следователь Метелкин превысил свои полномочия, и сейчас он отстранен от следствия, и ему вынесено порицание за злоупотребления…
    — Вы о фотографиях? — помогла ему я, ибо ясно видела, что он смущен не меньше моего. — Вы о том, что предыдущий следователь заподозрил меня в знакомстве с Прохоровым? Да, я тогда очень удивилась. И потом меня столько времени не вызывали! Я просто не знала, что думать…
    — Так что примите мои извинения, и продолжим сотрудничество с чистого листа, идет? — подмигнул мне Сергей Петрович, по-видимому обрадованный тем, что я разговорилась. Я прикусила язык и неохотно кивнула, но сообразив, что это выглядит глупо, с опозданием пожала плечами. И долго он будет играть со мной в поддавки?
    — Вы ведь не возражаете против сотрудничества с нами? Вы по-прежнему готовы помочь следствию?
    — Готова, — сказала я, из последних сил удерживая в себе доверие к собеседнику. Сколько я уже их повидала — и злых, и добрых, — ан нет! — опять что-то новенькое, как нарочно, как будто для того, чтобы я не скучала… — Только мне уже давно кажется, что я не помогаю, а мешаю.
    — А вы помогите! — с энтузиазмом воскликнул, возвысив баритон до forte, Сергей Петрович, и я поборола вспыхнувшие во мне подозрения.
    — Спрашивайте, я отвечу. Это уже начинается допрос? Уже протокольно? — (Я заметила, что он подвинул к себе стопку бумаги.)
    Пришла его очередь кивать мне. Он вынул из ящика стола микрофон и поставил передо мной:
    — Говорите сюда, пожалуйста, и не бойтесь сказать лишнее. Пленка все стерпит. Протокол, если пожелаете, будет составлен при вас на основании магнитофонной записи за полчаса, или вы подпишите его в следующий раз. И еще: если можно, поменьше мимики. Вместо жестов подтверждения или отрицания — "да" или "нет", договорились?
    Я кивнула и сказала: "Да". Пошла запись. "Расскажите еще раз и во всех возможных подробностях о том, что произошло в ночь с шестого на седьмое июня, когда вы во втором часу вышли гулять с собакой".
    И я рассказала обо всем, исключая звонок Регины, рассказ Регины и действия Регины, во всех подробностях. Странно, но на это ушло не более пяти минут — я следила по часам.
    — Скажите, как и когда вы познакомились со вдовой Прохорова, Ольгой Николаевной Прохоровой.
    — Она позвонила мне примерно через неделю после происшествия и попросила о встрече, которая состоялась в тот же день в кафе.
    — Почему вы согласились на эту встречу?
    — Из сочувствия.
    — И других причин для согласия не было?
    — Нет.
    — После встречи с Ольгой Прохоровой вы немного изменили свои показания, не так ли?
    — Нет, не так. Я не изменила их, а просто указала на некоторые новые подробности, о которых вспомнила.
    — Какие именно?
    — Я вспомнила, что обнаружила тело погибшего Прохорова в положении сидя и сама нечаянно повалила его.
    — Вы вспомнили это под влиянием Ольги Прохоровой?
    — Отчасти, но не совсем. Ольга поделилась со мной беспокойством о том, что следствие рассматривает версию насильственной смерти ее мужа, что могло бы привести к преследованию ее семьи со стороны возможных убийц. Она хотела услышать от меня лично подтверждение того факта, что покойный умер лежа. Но я опровергла этот факт, поняв, насколько серьезно может повлиять на следствие мое свидетельство. Я считала тогда, и сейчас считаю, что Михаил Прохоров покончил с собой или стал жертвой несчастного случая.
    — Знакомы ли вы еще с кем-нибудь из бывших знакомых Михаила Прохорова, помимо его вдовы?
    — Знакома.
    — С кем?
    — С его матерью и с его школьным приятелем, Дмитрием Кононовым.
    — Вы познакомились с ними после смерти погибшего?
    — Разумеется. С Кононовым я познакомилась на похоронах, а с матерью Прохорова меня познакомил Кононов.
    — Вас не удивила быстрота развития данных знакомств? Если не хотите, можете не отвечать на этот вопрос.
    — Нет, не удивила. Все произошло спонтанно, и эти люди оказались очень симпатичными.
    — Можно сказать, что вы подружились?
    — Можно. Однако я не понимаю, какое отношение к следствию имеют мои дружбы.
    — Дело в том, что и Дмитрий Кононов, и Ольга Прохорова длительное время отрицали факт знакомства с вами.
    — Я ничего не могу вам сказать по этому поводу. Если нужны очные ставки, я согласна.
    — Скажите, по какой причине вы еще два раза изменили показания: сначала вспомнив о том, что дверь машины была распахнута, когда вы обнаружили тело, а потом о том, что вы слышали голоса прохожих в пятнадцати метрах от места происшествия?
    — По той причине, что я ничего не меняла, а просто вспоминала, причем не всегда самостоятельно, а вынужденная отвечать на вопросы следователей, которые работали со мной. Все это отражено в протоколах.
    — Значит, никаких других причин, кроме особенностей работы вашей памяти, для изменения показаний у вас не было?
    — Никаких.
    — Не проявились ли в вашей памяти за те две недели, что прошли со времени дачи вами последних показаний, то есть со времени очной ставки с братьями Михайловыми, Юрием и Святославом, и Корнеевым Денисом, в которых вы отказались признать тех прохожих, о которых говорилось выше, какие-нибудь новые подробности, о которых вы можете свидетельствовать? Подумайте, прежде чем ответить.
    Я честно задумалась. Жужжала пленка, каркали вороны за окном, и Сергей Петрович дружески глядел на меня, готовый, по-видимому, к любому моему ответу. За весь этот магнитофонный допрос я не произнесла ни единого слова лжи. Если бы он спросил: "С кем еще из близких покойного, кроме его матери, вдовы и школьного приятеля, вы знакомы?", а я ответила бы: "Больше ни с кем", — я и то бы не соглала, потому что Регина тоже, может быть, солгала мне, говоря о дружбе с покойным, и потому, что после его смерти я уже не была с ней знакома. Но он не спросил, и я ответила:
    — Больше ничего вспомнить не могу.
    Сергей Петрович вздохнул и выключил магнитофон. Мне показалось, что это был вздох облегчения. Неужели — все? И за этим меня вызывали, для этого он расшаркивался передо мной и хвастал своим лабрадором? Только для того, чтобы узнать от меня то, что и так было известно от меня же? Я разволновалась не на шутку…
    — Протокол будет готов минут через двадцать, — сказал Сергей Петрович и надел наушники. — Погуляйте где-нибудь, сходите в буфет на втором этаже. Или, если торопитесь, отложим подписание на завтра.
    — Как "завтра"? Вы завтра опять меня вызываете?
    — К сожалению, так, Кира Ивановна. У нас еще много непроясненных вопросов.
    — Так почему вы не спросите теперь же?
    — С вашего позволения, я не буду отвечать на ваш вопрос. Хотя… Отчего бы и нет — мы должны показать кое-кому ваши новые показания, прежде чем вновь беседовать с вами. Так вы будете ждать?
    — Нет.
    — Тогда до завтра. Здесь же и в такое же время. Думаю, мы обойдемся без повестки?
    — Я не коллекционирую повестки, — угрюмо пошутила я вместо прощания и вышла.
    Внизу у проходной меня охватила паника, и я бегом вернулась в кабинет, где шла расшифровка моего допроса. Сергей Петрович не удивился, и спустя минут пятнадцать я получила возможность подписать свои свеженькие, как утренняя роса, показания. Перечитав их два раза в прямом и обратном порядке, я не обнаружила ничего подозрительного и уже более вежливым способом простилась с понравившимся мне следователем:
    — Так до завтра?
    — До завтра, Кира Ивановна. Спасибо.
    Невозможно было понять, за что он благодарил.
   
    Полоска скотча под валиком не была потревожена. После приятной и безопасной беседы с симпатичным Сергеем Петровичем моя болезненная бдительность выглядела особенно нелепо. Никакой карты памяти они, разумеется, не нашли, да и не искали, потому что ничего не знали о Регине и о том, что она передала ее мне. Я прошлась по квартире, с победным видом оглядывая ее сто раз обшаренные мною углы. Кононов просто перестраховщик, я давно об этом догадывалась. Ну так пусть страхует самого себя, а мне больше не потребуются никакие защитники! Этот Сергей Петрович явно склоняется обратно к версии самоубийства. Ветер поменялся, сценаристы получили другие указания, и скоро, совсем скоро, вот-вот, следствие додумается до самой естественной и элементарной причины смерти Михаила Прохорова: случайной.
    Случайной!
    Идея осенила меня на пороге кухни; налив воды в Тобикову поилку, я укрепилась в ней окончательно и бесповоротно. Так началась моя вторая мания — мания величия, самая унизительная из всех, какие могут выпасть на долю больного одиночеством человека.
    Никто не виноват в этой смерти, и Регина — всего лишь слепое орудие судьбы. И кому бы ни была на руку смерть Прохорова, благодарить он может одно только Провидение. Прохоров был застрахован и вследствие этого не мог сознательно покончить с собой. Но яд он достал и всегда держал при себе на крайний случай, на тот самый, о котором он должен был позаботиться, если жил опасной, а другую никто не станет страховать на крупную сумму, жизнью. Сердечный приступ действительно случился с ним во время свидания с Региной, и она действительно намеревалась дать ему нитроглицерин, но вместо одной ампулы вынула другую и тем самым убила его. Все это просто, как правда, и неоспоримо, как календарная дата — первое августа. Боже мой, уже август! Сколько времени потеряно! Бедная Оля мучается в неизвестности и страхе, Клавдия Александровна подозревает какого-то мифического Ивана, я схожу с ума, заклеивая двери, Кононов ведет свою совершенно ненужную игру, прячет или лжет, что спрятал, страховку Прохорова, о которой все равно уже известно следствию, зачем-то отпирается перед следователями в знакомстве со мной… Глупее не придумаешь!
    Самодовольно ухмыляясь, я позвонила Кононову на мобильный. Абонент находился вне зоны досягаемости, и это еще больше подзадорило меня: конечно, он сбежал куда-нибудь на остров, как последний банкрот! Дутая величина, опереточный злодей, прокурорский донжуан, ничтожество… Кому же мне рассказать о своем открытии, кто, кроме синеглазого Сергея Петровича, способен оценить величие его простоты? Но я не дотерплю до завтрашнего допроса!.. 
    Поколебавшись, я позвонила Оле, но и она была недосягаема.
    И тут загудел домофон. Я замерла на полпути к двери. Это, конечно, ошибка: гость шел не ко мне, он нечаянно набрал номер моей квартиры. Если это почтальон или лестничный коммивояжер, то убедившись, что номер не отвечает, он позвонит в другую квартиру. Вызов повторился. Я на цыпочках, как будто визитер, звонивший с улицы, мог услышать мои шаги на пятом этаже, подошла к окну и, высунувшись до половины, попыталась разглядеть звонившего под козырьком парадной. Мужчина без лица, крупного телосложения, звонил и звонил — уже в четвертый раз — мне, несчастной пленнице, запутавшейся в маниях, как в собственных хвостах. Вот он оставил свои попытки и вышел из-под козырька. Поднял бритую круглую голову и посмотрел на окна. Увидел меня в окне в положении хозяйки, радушно зазывающей к себе прохожего… Я выпрямилась…
    — Кира Ивановна? — закричал он на весь двор неприятным фальцетом. Я никогда не видела его раньше. Он меня тоже.
    — Вы кто? — шепотом крикнула я. Пожалуй, теперь я почти рада была этой нелепице. Мне было почти все равно, кто он и зачем пожаловал ко мне.
    — Я от Оли, — сказал мужчина в полный голос. — Впустите меня. У вас сигнал не работает!
    И я впустила его. Я выкинула ему из окна магнитный ключ от парадной и настежь распахнула дверь кватиры. Это было двенадцатое знакомство, осуществившееся через посредство моего мертвого друга. Я не ждала от него многого, но я ошибалась.
   
    — Здрассьте, я — Саша, — жизнерадостно представился гость и вдруг всплеснул руками, и ахнул, и опустился, прямо брякнулся на колени перед… Перед Тоби, который вышел встретить его. — Песик, лапулечка, крошечка… — Я недоуменно наблюдала за происходящим сверху: Саша распластался на животе, целуясь с моим пораженным этим всплеском эмоцией старичком, покорно подставлявшим под ласки незнакомца усатую морду. Изумление сменилось во мне умилением, потом раздражением, потом — смирением… Это был ребенок, несомненно — ребенок, несмотря на его почти двухметровый рост, не позволявший ему вытянуть ноги во всю длину в нашем маленьком коридоре. Наконец шокированный Тоби вырвался из Сашиных объятий и ретировался в спальню. С акробатической ловкостью Саша, оттолкнувшись руками и головой, вскочил на ноги и, перепутав лево с право, схватил и застряс мою безвольную кисть, звонко выкликая мое короткое, но такое, оказывается, приятное в произнесении имя-отчество:
    — Кира Ивановна! Кира Ивановна!.. Кира Ивановна! Я вас именно такой и представляла!
    Вот так штука — Саша был девочкой, а не мальчиком, поняла я. Все мысли о возможности "подставы", промелькнувшие в моей холодной голове, пока Саша взлетала по лестнице, покинули ее за время произошедшей интермедии. Саше, безусловно, можно было доверять на все сто процентов. Она была наша.
    — Чай будешь? — спросила я и, не слушая ответа, повела Сашу на кухню, где затолкнула ее в тесное пространство между холодильником и столом. Ребенок не сопротивлялся. Пока закипал чайник, я метала на стол все, что могла обнаружить в своем заброшенном холостяцком холодильнике: более-менее свежие йогурты, остатки колбасных нарезок, банки рыбных консервов и вяленые бананы, которые я всегда держу дома на случай приезда детей — они их обожают. Саша сметала еду со стола быстрее, чем пустели полки холодильника. Чай поспел только к бананам, одновременно с первой репликой, которую я решилась обратить к голодной, как акула-подросток, девочке.
    — Что же ты не позвонила? — спросила я, улыбкой маскируя упрек. — Тебе Оля телефон мой разве не дала?
    — Да у меня с цифрами полный п… — весело ответила Саша. — Я только до "три-четыре" могу адекватно отразить, а у вас "пять-восемь" и еще "девять". Мне что девять, что шесть — одинаково. Ориентация дублированная. Пятерку еще могу, но очень трудно. Такая противная, как беременная! Ненавижу беременных. От семерки меня смешилка берет. Х… на палочке! Восьмерку даже видеть не могу, боюсь, не то что притронуться. Страшная цифра…
    Саша вынула из кармана мужской жилетки, в которую был заключен ее мощный торс, клочок бумаги и долго смотрела на него, шевеля губами.
    — Но как же ты звонила по домофону? — (Номер моей квартиры тоже содержал девятку).
    — Я пробовала все номера.
    — Тебе повезло, что я выглянула в окно.
    — Я везучая! — обрадованно подтвердила Саша. — А если бы ты не выглянула, я бы вошла с каким-нибудь жильцом и поднялась на пятый, а тут только две квартиры.
    — А пятый этаж ты понимаешь?
    — Да. Это третий и еще два! Что тут понимать!
    — Вот видишь, все просто. Так же и все остальное: пять и еще один, и потом еще один, и еще…
    — Скажете тоже! Одно дело — ногами, а совсем другое — головой.
    — И все равно, можно научиться… — задумчиво возразила я, зачарованная Сашиной методикой счета.
    — Больно надо! — фыркнула она и презрительно передернула плечами. — У меня первая группа, а научишься — понизят до второй и пособие срежут.
    Какая умненькая девочка, обрадовалась я за Сашу. Несомненно, Оля долго выбирала…
     — Тебя уже совсем выписали? — осторожно, боясь огорчить Сашу и себя в случае, если ее не выписали совсем, поинтересовалась я.
    — Пару месяцев погуляю, пока ремиссия, — успокоила меня Саша. — Хотя, конечно, скучно. Хорошо тебе, с собакой, а у меня только соседи и тетка, и все с вывихами.
    (Она путалась с "вы" и "ты". Мне сердце сдавило от жалости. "Кира Ивановна! Кира Ивановна!" Держись, Кира, еще полчаса — и ты предложишь ей жить у тебя.)
    — Сколько тебе лет? — спросила я, подсунув ей последнюю упаковку вяленых бананов. Она долго шевелила губами, прежде чем ответить:
    — Я совершеннолетняя. Имею право голоса. Уже голосовала за Динозаврика.
    — За кого?
    Вместо ответа Саша скорчила такую точную гримасу, что стало совершенно ясно, за кого она голосовала.
    Мы немного поговорили о политике, в которой Саша оказалась гораздо сильнее меня, потом еще об арифметике и чуть-чуть о медицине, и наконец разговор со всей естественностью коснулся Оли и Сашиной миссии.
    — Оля косит под МДП, — несколько сокрушенно сообщила Саша. — Зря, конечно. Еще пока депрессия — ничего, жить можно. А как кинет в маниакал — затрахают нейролептиками до полной  …
    У Саши была правильная, совсем интеллигентная речь, но при обсуждении медицинских тем она принимала слишком экспрессивный, нервный характер. Я поспешила направить разговор в деловое русло:
    — До выписки ей далеко?
    — Если только не возьмут под расписку. Но для этого надо на жалость давить, а она гордая. Никого видеть не хочет, от свиданий отказывается… Говорю, зря — все равно вгонят в маниакал, а с ним сама не справишься, коси не коси…
    — Так значит, ей еще долго лежать?
    — Долго.
    Саша уставала. Взгляд ее блуждал по потолку. Лоб хмурился. Последний ломтик банана торчал между зубов. Я заторопилась:
    — Что тебе велела передать Оля? Она хочет, чтобы я пришла к ней?
    — Нет, — сказала Саша, продолжая выискивать что-то на потолке.
    — А что?
    Она встала и потрогала потолок рукой, испачкав пальцы мелом.
    — Ну же, Саша, вспоминай, это очень важно!
    — Я не могу, — сказала противная девчонка, не глядя мне в глаза. — Нельзя пока.
    — Почему нельзя? Почему — пока? Когда будет можно?
    — Когда вы признаетесь, — сказала Саша, протянула ко мне руку и пальцем, испачканным в мелу, нарисовала у меня на груди широкий крест.
    Я страшно рассердилась. Саша пугала меня. Нарочно. Сама. Оля бы ни за что до этого не додумалась.
    — Так, — грозно, тоном отчаявшегося, впадающего в истерику психотерапевта начала я. — Что еще такое? В чем это я должна признаваться, по-твоему?
    — Что это ты, — твердо произнесла Саша и закончила сразу после того, как проглотила банановый ломтик, но я поняла ее еще раньше:
    — …убила Мишу.
    — Хорошо, — сказала я. — Иди вымой руки. И отправляйся домой. Тебе, наверное, пора принимать лекарство.
    — Можно, я погуляю с собакой?
    — Хорошо.
    Я вручила ей поводок и осталась одна. Странно, как охотно Тоби пошел с ней. Интересно, понимает ли она смысл слова "убила"… Пожалуй, было бы умно взять у нее номер телефона... Ах, черт! У нее полный п… с цифрами!
    Они гуляли слишком долго, и мне пришлось звать их через окно:
    — Саша! Саша! Саша!
    — Ты призналась? — спросила Саша, нацеловавшись с Тобиком (они прощались: любовь была уже взаимной).
    — Завтра, — сказала я. — Если будет возможность.
    — Тогда до завтра, — весело сказала она на прощание, а я быстро подумала:
    "Интересно, понимает ли она, что такое завтра?"
   
    ГЛАВА ШЕСТАЯ
    
    Я смахнула со стола пустые упаковки от снеди, уничтоженной Сашей, и присела на ее место с ведром в руках. На груди моей слабо белел меловой крест, в голове было пусто и опасно, как на ночной дороге без обочин. В любой момент могла появиться какая-нибудь стремительная мысль и сбить меня с моего простого маршрута. На полу валялась грязная бумажка. Я лениво подняла ее и рассмотрела. Да, это Сашина бумажка: Олиным школьным почерком на ней были записаны два моих телефона, с пятерками, семерками и девятками, а также мой адрес с номером дома, состоявшим из двойки и четверки. Больше ничего не было. Я разорвала записку на шестнадцать клочков и бросила их в ведро. Вынесла мусор и вернулась на Сашино место — здесь было спокойнее всего. Самое забавное, что я не могла относиться к Олиной посланнице как к сумасшедшей. За исключением арифметики, у нее в голове все было в порядке. Во всяком случае, не хуже, чем в моей…
    Я быстро собралась и с Тобиком на руках поехала на вокзал.
    К черту подписку о невыезде, к черту — допрос и синие глаза нового следователя! Я уеду в Москву, к Наде, Колиной вдове. Я положу цветы на могилу своего мужа — своего, а не чужого! С меня хватит!
    Последним, что сделала я, уезжая, было запечатывание двери скотчем. Я проделала это автоматически, а вовсе не "на всякий случай", потому что больше не намеревалась возращаться.
   
    Билетов на дневной московский экспресс не было, ждать я не могла и поэтому села на электричку, следовавшую до Малой Вишеры, которая отходила через пять минут. К десяти вечера я рассчитывала добраться до Бологова, а там переночевать в зале ожидания и на первой электричке уехать в Тверь, за которой оставался всего один отрезок пути. В вагоне было пустовато, но все приоконные места по ходу движения оказались занятыми, и я подсела к одинокому пожилому мужчине с большим чемоданом у ног. Расчет был прост — чемодан забаррикадировал проход, и к нам больше никто не мог подсесть. В сумке пискнул было канкан Оффенбаха, но я сунула туда руку и ощупью отключила трубку. Теперь и я находилась вне зоны досягаемости. И у меня не было ни малейшего желания проверять, кто же звонил мне в последний момент этой досягаемости.
    Замелькали невзрачные окраинные пейзажи, и время потекло со скоростью, задаваемой сменой платформ и поселков московской дороги. Чемодан соседа мелко задребезжал, как будто был набит жестяной посудой, Тобик задремал у меня под рукой, прошли десять коробейников с мороженым и галантерейным товаром, сосед купил себе носовой платок и начал сморкаться, Тобик залаял, пошел дождь, я вспомнила, что забыла зонтик, и купила его у одиннадцатого продавца, проехали Мгу, стали приближаться к Тосно, вошел двенадцатый коробейник, глухонемой, с глянцевой печатной продукцией, расположился на пустой скамье напротив меня, отошел обслужить покупателя, старик высморкался и потянулся к пачке журналов, взял верхний, отложил, взял следующий, отложил, взял третий, раскрыл…
    "Следующая остановка Тосно", — услышала я и, как во сне, настойчиво и мгновенно, вырвала из рук старика журнал. Нет. Не может быть. Нет. Да. Нет, не показалось. Еженедельный. Свежий. Еще пахнет типографией…
    "Берете?" — жестом спросил меня продавец, и я купила журнал. Потом вскочила, подхватила Тобика и сумку и вылетела из вагона на платформу, растолкав входящих.
    Господа присяжные, я прошу присовокупить этот журнал к вещественным доказательствам моей невиновности. Да, тот самый, с Наташей Королевой на обложке. Да, на обороте обложки, в левом верхнем углу, небольшая реклама косметических средств. Блондинка с высокой грудью. Это она. Регина.
   
    Электричка на Петербург ушла пять минут назад. На платформе было тихо и пусто. Я листала журнал и постепенно успокаивалась, и даже переставала понимать, отчего это я так разволновалась. Это было обычным совпадением — немного странным, конечно, но, в общем, не из ряда вон выходящим. Обыкновенная реклама. Регина работала в рекламном агентстве, у нее эффектная внешность… Хороший способ сэкономить на моделях — использовать сотрудников. Эта фотография могла быть сделана сто лет назад. Вот и прически такой у Регины я не упомню… Хотя это вполне может быть парик или работа ретушера…
    Никаких причин для волнения у меня не было, они исчезли, как только я долистала журнал, но вместе с ними исчезла и причина, усадившая меня в электричку, из которой я только что выскочила, как ошпаренная.
    Накрапывал теплый дождик. Я хватилась зонтика — ах, забыт в вагоне! Так можно и голову забыть. Я сунула журнал с Наташей Королевой в сумку, вытащила и оживила свою трубку и позвонила автору последнего непринятого звонка. Кононов был на связи.
    — Ты где? — спросили мы одновременно.
    Через час мы ехали с ним на прохоровскую дачу к Клавдии Александровне, которая жила там в одиночестве уже неделю и очень обрадовалась, когда мы позвонили ей с дороги и напросились в гости. От Тосно до ее поселка было рукой подать, и это избавило меня от необходимости поддерживать светскую беседу с мало мне интересным человеком, которому я не собиралась открывать ни одной из описанных ранее причин своего поведения. Все прошло легче не бывает. Мне даже не пришлось лгать — Кононов был послушен и чуток, как старый раб, привыкший ко всем капризам хозяйки. Моя мания величия, усохшая после знакомства с Сашей, в присутствии молчаливого бывшего любовника ожила, как политое теплой водицей растение, и я не удостоила ответом, а вернее, вопросом даже робкое сообщение собеседника о том, что его только что в очередной раз допрашивали.
   
    — Оле получше, — ответила Клавдия Александровна на мой вежливый вопрос о здоровье невестки. — Через неделю разрешат свидания, а там можно будет договориться о выписке под расписку.
    Я поняла, что она не знает ни о моем свидании с Олей, ни о реальном состоянии ее психики. Пытать ее рассказом о Саше было и бесполезно, и жестоко. Да и не для этого я унизилась перед Кононовым, упросив его отвезти меня к матери его приятеля. Все сошлось так, что я получала в руки последний и единственный шанс выяснить прошлое героев моего давно и безнадежно буксовавшего следствия. Прежде я не могла и мечтать о таком — оказаться совсем невзначай в обществе Клавдии с фотографией Регины, не имевшей ко мне лично никакого отношения. Я ничем не рисковала, кроме, разве что, естественности поведения, но, господи, какой естественности можно было ожидать от человека, если на завтра у него был назначен очередной допрос в прокуратуре?
    — Уже завтра? — неприятно изумилась Клавдия Александровна, выслушав эту новость непосредственно за предыдущей, касавшейся моего сегодняшнего допроса . — Когда же они оставят вас в покое! Чего они от вас, в конце концов, добиваются?
    Журнал лежал передо мной на столе, и я грациозно, с ленивой медлительностью летнего ветерка  листала его от конца к началу.
    — Не люблю эту певицу, — сказала я капризно, пропустив мимо ушей риторический вопрос хозяйки. — Такая провинциальная, такая грубая!
    — Все мы провинциалы, Кира, — улыбнулась Клавдия Александровна и взяла в руки осторожно пододвинутый к ней мною журнал. — А в женской грубоватости, я вам скажу, для многих мужчин заключен дополнительный шарм.
    Она открыла первую страницу, а я замерла, не дыша. Регина, Регина собственной персоной, молодая, почти юная, смотрела на мать своего друга детства, а та не замечала ее!
    Я деликатно потянула раскрытый журнал к себе и легонько постучала пальцем по Регининой фотографии:
    — Вот это настоящая красавица, правда?
    Клавдия Александровна пригляделась:
    — Как для кого. По мне — так вы, Кира, гораздо интереснее.
    Подошел Кононов, о котором я совершенно забыла, и я судорожно попыталась убрать не оправдаший ожиданий журнал, но Клавдия, озорно поглядев на нас, сказала:
    — А вот мы Диму спросим! Как по-твоему, Дима, кто красивее — Наташа Королева или вот эта женщина?
    Кононов склонился над страницей. Мои щеки запылали. Мне захотелось обратно в электричку: вернуть немому проклятый журнал, ехать в Малую Вишеру, ночевать в Бологове… Дима молчал.
    — А может быть — Кира? — сказала Клавдия Александровна, и для краски на моих щеках нашлась еще одна, понятная ей причина.
    — Кира, — сухо произнес Кононов и отошел на другой конец стола.
    ………………………………
    В японском домике сушились укроп и петрушка. Я сказала, что очень хочу спать там, и Дима уступил мне свое законное место, сам отправившись на чердак. Я надеялась, что он не решится, то есть не захочет прийти ко мне, но я плохо знала его — в половине третьего ночи он прислал мне эсэмэску с чердака с приглашением покурить, а через минуту явился на пороге, перепрыгнув с островка на материк одним прыжком. От запаха укропа у меня давно кружилась голова, и дымок его сигареты оказался необычайно приятен для меня. Я была готова на все, лишь бы не отвечать на его вопросы, но жалких остатков естественности, сохранившихся после усилий целого вечера притворств, не достало мне на то, чтобы дать ему понять мои намерения.
    — Откуда у тебя этот журнал? — спросил он, присев на колени.
    — Купила в электричке, — равнодушно ответила я. — А что?
    — Ты что, не узнала эту фотографию?
    (Если бы уже не кончились белые ночи, я бы могла увидеть тогда и написать сейчас, что он посмотрел на меня с подозрением. Но, слава богу, была беззвездная и безлунная августовская полночь.)
    Сказать: "какую?" было глупо и невозможно. Сказать: "Не узнала" — было еще глупее, а: "Узнала" — еще невозможнее. Я пометалась две секунды, а потом развела руками плети укропа, скрывавшие его лицо, и поцеловала его, улучив промежуток между двумя затяжками восхитительно горьким дымом. Больше мне ничего не оставалось. Разговор был отложен до утра.
   
    На рассвете я прогнала Диму на чердак, а сама, переждав немного, вернулась в дом, где спала Клавдия Александровна, и крадучись, на цыпочках, не скрипнув ни дверью, ни половицей, подошла к столу, на котором вечером оставила журнал. Но его не было — наверное, хозяйка его куда-нибудь переложила. Я поискала глазами: нет на подвесной книжной полке, нет на каминной доске, нет на тахте между подушками… Под подушками его не было тоже, он не завалился за тахту, не упал на пол…
    Моя тихая возня разбудила Клавдию Александровну, и она вышла из маленькой спальни в сопровождении Тоби, который, будто не желая узнавать меня, равнодушно обнюхал мои ноги и проследовал во двор, который, как и весь дом, да и все окрестности, считал своим владением еще с прошлого посещения .
    — Что, Кира, не спится?
    Клавдия Александровна присела на тахту и стала закалывать косу, длинную и аккуратно заплетенную, как если бы она не ложилась или уже давно встала с постели. Она была одета как для выхода: в то же шелковое черное платье, в котором я видела ее в нашу первую встречу.
    — Да, меня птицы разбудили, — с усилием солгала я, чувствуя себя виноватой перед птицами, которых вовсе не слышно было в это утро. — Где этот журнал? — проборматала я, пряча глаза. — Хочу взять его домой…
    — Журнал, по-моему, Дима забрал, — сказала Клавдия, внимательно посмотрев на меня. — Все-таки ему, как большинству мужчин, нравится Наташа Королева.
    Я, ненавидя себя, противно хихикнула.
    — Вам когда на допрос?
    — К двенадцати…
    Я ощутила ужас, вдруг осознав перспективу провести целое утро наедине с этой замечательной женщиной, которой я лгала на протяжении всего прошедшего вечера и которой продолжаю лгать каждую минуту наступившего дня.
    — …но мне надо уехать пораньше, чтобы успеть переодеться. Пожалуй, мы не станем дожидаться, когда проснется Дмитрий. Как от вас добираются до станции?
    — На автобусе. Но это глупо, Кира. Вы приедете позднее, чем если бы дождались Диму.
    — Ах нет, Клавдия Александровна, мне очень не хочется возвращаться в его обществе!
    — Почему? — искренне удивилась она. — Дима прелестный человек… Простите, если вмешиваюсь не в свое дело… Послушайте меня, Кира, у меня довольно большой опыт… Не пренебрегайте мужчиной, который смотрит на вас т а к и м и глазами. Я заметила вчера: вы с ним держитесь как-то надменно, даже почти грубо… Как со слугой. Разве ваш роман уже закончен?
    Она спросила об этом так просто и так неожиданно, что ответ вырвался у меня сам собой и был совершенно правдив:
    — Нет, он в самом разгаре.
    — И вы затеяли побег?
    — Я ничего не знаю о нем.
    — Вы боитесь знать? Боитесь разочарования?
    — Может быть. Я привыкла к одиночеству. Близость мешает мне остаться собой. Я слишком эгоистична. А наше сближение — слишком экзотично. Я не люблю сказочные сюжеты. Не доверяю им. За ними всегда кроется обман. Одна моя подруга…
    Я осеклась. Как прекратить этот внезапно возникший разговор? Я истосковалась по правде, а эта женщина чувствует необычайно тонко и точно, и никогда еще, за всю мою жизнь, я не встречала собеседника, которому могла бы выложить на ладонь свою душу, с радостью и облегчением, как ребенок дает взрослому палец с нагноившейся занозой…
    — Не любите сказок… — задумчиво посмотрела на меня она. — А можно, я расскажу вам одну очень короткую сказку — она вас не утомит, а мне доставит огромное удовольствие?
    — Расскажите.
    — Маленькое предисловие. В молодости я много переводила с японского, вы, наверное, слышали…
    — Слышала.
    — Я люблю японские сказки особенной любовью. Они очень разные: и страшные, и забавные, и страстные, и горькие, большинство — пронзительно печальные и, как это всегда и у любого народа бывает, — очень женские, то есть придуманные женщиной и рассказанные женщиной, которая в своей сказке всегда королева, властительница, судья и спасительница мужчины. Так остатки матриархата, утерянные в реальной жизни, сохраняют себя в фольклоре. Японские сказки в этом отношении самые пронзительные и самые жестокие. Ну, так слушайте.
    К одной красавице каждую ночь стал являться прекрасный юноша. Утром он уходил, не оставляя следа на земле, и девушка не знала, кто он и откуда. Ей было с ним хорошо, но любопытство мучило ее. И она рассказала семье о своем госте, и мать велела ей воткнуть в его одежду иголку с длинной ниткой. Так она и сделала следующей ночью, и на другой день, следуя по нитке, жители деревни нашли иголку воткнутой в ствол большой криптомерии, дерева, росшего очень далеко от дома девушки. И все поняли, что к ней являлась душа дерева, и испугались, и стали рубить криптомерию, но все, что они срубали, тотчас прирастало обратно, пока они не догадались развести костер и сжигать в нем отрубленные ветки. Тогда дерево сдалось, и было срублено, и из него построили красивый мост над рекой, но только никто не решался перейти реку по этому мосту, потому что он все время шептал неразборчивые слова, от которых пешеходу становилось так страшно, что он не мог продолжать путь. Тогда жители обратились за помощью к девушке, которую любил дух погибшей криптомерии. Они попросили ее взойти на мост и сказать духу, чтобы он замолчал. И девушка взошла на мост…
    — Пожалуй, конца сказки я вам не скажу, — улыбнулась Клавдия Александровна. — Он слишком печален, не для нашего века. Вы не передумали ехать сейчас?
    — Да, я поеду, — с облегчением вырвалась я из-под ее чар. После бессонной ночи любая сказка, расказанная этим глубоким, спокойным голосом, вставала перед глазами как явь. Но я не была жестокой и любопытной девушкой, и моя иголка была воткнута в мое собственное платье, и я обрубала и сжигала свои собственные ветки, и, видимо, сама должна была строить шепчущий мост через реку…
    — Первый автобус в восемь утра. Мы еще успеем позавтракать, — весело и громко сказала Клавдия Александровна. — Поставьте чайник, а я пожарю яичницу. Что ест ваш песик по утрам?
    Тоби обожал глазунью, как и все, что было вредно для его желудка. Эта поездка оказалась настоящим праздником для него. Вылизав тарелку, он сделал пять молчаливых кругов вокруг дома, а потом с лаем понесся к калитке. Надежды на то, что я избегну разговора с Кононовым, не осталось никакой. Он уже спускался с чердака с журналом в руках, обмахиваясь им, как веером, и Наташа Королева, скорчив брезгливую гримасу, глядела на меня грубо и надменно, на что она имела полное и неоспоримое право.
    — Кира уж было собралась ехать на автобусе, — разведя руками для меня и улыбнувшись для него, сказала Клавдия. — Хорошо, что ты проснулся. А вот и ваш журнал, Кира!
    Кононов отдал мне журнал и заговорил с Клавдией о каком-то общем знакомом, впрочем, я не прислушивалась, занятая составлением очередной легенды, призванной объяснить историю с фотографией Регины, ухваченную за хвостик моим внештатным и самым осведомленным следователем.
    — …Я хотела уехать с вами, но теперь думаю, что лучше остаться еще на пару дней, — донеслось до меня, и я чуть не выругалась вслух с досады: я сама, по собственной глупости, устроила себе допрос в автомобиле! Клавдия собиралась ехать с нами, и как я сразу не поняла это по ее городскому одеянию! Эта гнусная женская деликатность и еще более гнусная женская солидарность, как ненавистны были мне они обе!..
    — Распогодилось, смотрите! — показала на окно Клавдия Александровна и вышла в сад. Молча, один за другим, следовали за ней я и Кононов.
    И правда, распогодилось: листва на деревьях отливала жирным лоском, желтые еще гроздья рябины пламенели, утренний туман рассеивался, и солнце легко катилось в гору к близкому полудню.
    — Поторопимся, — почти нежно, помня о нотации Клавдии, сказала я Диме.
    — Если хотите, можете оставить у меня своего песика, — предложила хозяйка, увидев, как долго пришлось мне звать Тоби для посадки в машину. — Ему здесь будет хорошо.
    Не сомневаюсь, подумала я. Я бы и сама с наслаждением осталась здесь. И я ото всей души оттрепала своего песика за уши, рискуя еще больше потерять во мнении Клавдии Александровны, которая ласково наблюдала за нашими сборами с крыльца. Черное платье блестело, как антрацит, белые волосы поднимались надо лбом короной, японский домик проступал в зеркале пруда переводной картинкой…
    Я не могу оторваться от этой картинки. Рассказ мой начинает приближаться к настоящему, и скоро настоящее обгонит его. Я не успеваю, надо торопиться, но я не могу. Все стою и стою у машины, все оглядываюсь на крыльцо, машу рукой, улыбаюсь, улыбаюсь…
   
    — Быстрее! — сказала я, когда мы выехали на шоссе.
    — Ты полюбила быструю езду? — Кононов наподдал, и мы понеслись стрелой. Я держала Тобика на коленях, на всякий случай, если его затошнит. Меня уже тошнило — в предвкушении Диминого вопроса.
    — Ты свой журнал не забыла?
    Вот началось… Сейчас начнется!
    — Кажется, нет.
    — Ты что, правда не узнала эту блондинку?
    Тон его был таким легким, что я уверилась в его полном неведении относительно моих отношений с этой блондинкой. Да и могло ли быть иначе! Это ли иголка, это ли нить! И все-таки, не расслабляйся, Кира…
    — Еще быстрее можешь? — потребовала я. — Мне надо кучу всего сделать перед допросом.
    — Быстрее никак, — подозрительно покосился на меня Дима. — Извини.
    Помолчали. Он мог бы уже и отстать от меня со своей блондинкой, но не отставал:
    — Ты извини, что я заладил про фотографию, ты, понятно, не помнишь, но, понимаешь, странная штука… тут поверишь в нечистую силу, я бы и сам не вспомнил, но…
    — Что? — оторопела я. Я ничего не понимала…
    — …вчера мне предъявили на допросе фотографию этой женщины и спросили, видел ли я ее когда-нибудь.
    — И… Да? И… Давай чуть помедленнее, меня что-то тошнит… И что ты сказал?
    — Сказал, что нет, не видел, но что она кого-то напоминает, впрочем — нет, не знаю. Но я сразу узнал — это моя "натура", помнишь — вспомнила? — которую я увеличил и отретушировал для твоего теста. Что я мог им сказать — а, Кира? А потом вижу ее в твоем журнале… Нечистая сила, точно…
    Я сжала Тоби в руках так сильно, что он заскулил. Что было делать?! Как обухом по темени! И ты тянул с этим рассказом целый вечер? О господи, какая глупость… Сейчас, сейчас…
    — Останови, — сказала я, почти плача. — Собаку тошнит, кажется.
    Я пять минут поводила Тобика по обочине и вернулась на свое место. Вынула журнал и внимательно вгляделась в Регинино лицо.
    — Поехали.
    Поехали на средней скорости.
    — У той другие волосы, и она старше, — сказала я, и Кононов пожал плечами. — Я отправила тест работодателю в тот же вечер и начисто о нем забыла. Как раз случилось это с Олей…
    — Что за работодатель?
    — Какое-то рекламное агентство. У меня только электронный адрес. Могу посмотреть. Кажется, я не чистила с тех пор архив…
    "Все время добавляй "кажется", — приказала себе я, — и все сойдет тебе с рук".
    — Пришли мне прямо сейчас.
    — А ты уверен, что тебе показали именно ее? — Я опять уткнулась носом в журнал. — Такой стандартный тип…
    — Уверен, как и в том, что ее фотография сейчас находится в твоих руках. Голову можно сломать ото всех этих совпадений. Но как хорошо, что ты купила журнал…
    — Кому хорошо?
    — И мне, и тебе: теперь, если прижмут к стенке, я смогу сказать, что видел ее на фотографии в журнале. Дай запишу название и номер…
    Я покорно отдала ему журнал. Я ничего не понимала. Чему он радовался, чего хотел от меня? Чего хотели от него в прокуратуре? Как выплыла Регина, почему именно теперь, да точно ли она, да не лжет ли он, да не снится ли мне все это?
    — Можешь говорить правду — что я попросила тебя помочь с работой… Что тут такого? Они все знают о нас, меня спрашивали, как я с тобой познакомилась… Кстати! Почему ты долго отрицал факт знакомства со мной?
    — Ничего я не отрицал, — почти машинально ответил Дима, по виду углубленный в какие-то размышления. — Меня не спрашивали…
    — А Сергей Петрович мне сказал, что вы с Олей отрицали!
    — Ложь.
    — Ну, может, в начале?
    — Нет. Наше знакомство всегда подразумевалось, но не обнародовалось… Не верь овчаркам, Кира. Ты как новенькая прямо. И насчет блондинки — они мне ее подсунули, сами не зная, зачем.
    — Так не бывает.
    — Да бывает! Новая метла метет хаотично. Может, какая-то Мишина приятельница, второго или десятого плана… Наконец добрались до нее, всех проверяют на знакомство… И до тебя очередь дойдет…
    — И до Оли? — (Я все бы отдала за то, чтобы Оле еще не была предъявлена эта так поздно всплывшая фотография Регины. Если, разумеется, Кононов не лгал мне.)
    — До Оли им не добраться. Все. — (Сталь в голосе Димы была такой закалки, что я вновь, как в первый раз, как в десятый — поверила ему.) — После первой же попытки допроса, клянусь, я привлеку их к суду по обвинению в доведении до самоубийства. И они это знают. Не сунутся.
    — Почему ты их так ненавидишь? — спросила я его, погладив по руке, все еще сжимавшей журнал с Наташей Королевой. — Я тоже их ненавижу, но все же меньше, чем ты.
    — У тебя все впереди, — проворчал Дима, обрадованный моей лаской, и резко затормозил на светофоре. Мы въехали в город. Уже начались утренние пробки. В запасе у меня было всего два с половиной часа. Надо было успеть доехать до дома, проверить почту, стереть тест и архив с полученными за последние недели письмами, а потом еще в прокуратуру…
    — Останови у метро, — сказала я. — Я быстрее доеду под землей.
    И, уже выходя, вдруг испугавшись наступавшего одиночества, попросила:
    — Дима, а не пора ли тебе дать мне ключ от Лахтинской?.. На случай, если меня соберутся арестовывать, а? Хоть ночь у тебя перекантуюсь…
    — Хорош трепаться, — сказал он. — Ключ в щели за притолокой, справа… А, ты не достанешь… Ну, я буду класть под коврик.
    — Ты что! А обыск?
    — Все, что можно, они уже обыскали.
    — А если они захотят подбросить улику?
    — Сначала им нужно наколупать хоть какую-нибудь версию. А они мечутся, выбрать не могут.
    — Между кем?
    — Сциллой и Харибдой, — отмахнулся от меня Дима (впереди мелькнул просвет, и ему надо было нырять туда), и я побежала к метро. Журнал остался у него, но он был уже абсолютно безопасен. Так мне, по крайней мере, казалось.
   
    Скотч под валиком отклеился со стороны стены, но меня этот факт нисколько не встревожил. Во-первых, мне было совершенно наплевать, а во-вторых, за восемнадцать часов моего отсутствия он мог просто пересохнуть. Если "овчарки" подбросили мне улику, я буду им только благодарна. И все-таки, откуда же — это был вопрос номер один из множества других вопросов, вставших передо мной, как только я простилась с Кононовым, — взялась у них фотография Регины? С карты памяти, которую они выкрали у меня? Если так, я буду отрицать все. Они не успеют забросить ее обратно в квартиру…
    Тем не менее, переодеваясь для предстоящего допроса, я проделала легкий обыск по поверхностям мебели, не трогая ящиков. Как и все предыдущие, он оказался безрезультатным. Да и с чего я решила, что, кроме уличающий меня карты памяти из аппарата Прохорова, у следствия нет причин заняться наконец Региной? Ведь я всегда этого ждала — да, в глубине души я всегда надеялась на то, что они сами произнесут ее имя, и я вздрогну в радостном испуге, и меня выведут на чистую воду. Пусть это произойдет сегодня, я готова! Спасибо журналу, спасибо Диме, предупредившему меня об этом. Надо, однако же, вспомнить, как выглядела Регина на той фотографии из "Луча света"… Вдруг мне покажут именно ее? Не исключено, что они просто залезли в мой компьютер и заинтересовались тестом. Скажем, они уже вышли на Регину в результате рутинного обследования знакомств Прохорова, а потом увидели ее на моем экране и поняли, что она знакома со мной. Или все-таки карта у них? У них — с первого же моего непутевого допроса на дому, когда Нина Ивановна так дружески побеседовала со мной в интимной обстановке моей кухни? Да, лучше уничтожить тест, как я хотела с самого начала. Пусть и Дима уничтожит свой… И почтовый архив, господи! В нем десятки улик, у них в глазах потемнеет, если заглянут туда…
    Я очистила компьютер от всего, что в нем имелось подозрительного, с моей точки зрения, и послала Кононову короткое сообщение о том, что адрес рекламного агенства, для которого мы делали тест, не сохранился, а также посоветовала уничтожить тест, потому что (поколебавшись, я все же решилась дать объяснение) сама собиралась отрицать всякое "знакомство" с блондинкой на фотографии. Да, я буду отрицать. Буду вертеться ужом. Мне так привычно это верчение. Мне оно легко дается… Чем дальше, тем легче…
    Я проверила почту: два письма от детей, у них все в порядке… Аниматорша из "Луча" так и не удостоила меня ответом, избавив от необходимости составлять вежливый отказ. Зачем только я связалась с ней? Хорошо бы она забыла мое имя… Но что, если они вышли на Регину через нее? Проверяя не знакомства Прохорова, а мои знакомства? Для этого достаточно перебрать мою почту, не столь уж обильную. Всего на пару дней работы, и — получите Регину Шиллер. Кто у них есть-то, кроме меня — Оля с маниакально-депрессивным психозом, Клавдия Александровна, которая ничего не знает о своем сыне? Кононов, мальчики с пустыря?
    Я ответила детям, что у меня все хорошо, зачем-то стерла и это безобидное письмо и взялась руками за голову — привычка, образовавшаяся у меня за последние недели, заполненные пустопорожними размышлениями. О чем я думаю! Ведь это абсурд, полный абсурд. Я слишком много о себе возомнила. Я привыкла не доверять власть предержащим. Я так воспитана, что не доверяю им. Они раскопали Регину самостоятельно, Дима прав, и мне — тут он не прав — не предъявят ее фотографию. Разве что она осуществила явку с повинной и опровергла все мои показания. Но тогда мне предъявят ее лично, на очной ставке. Помучают меня немного и привяжут к позорному столбу. Напрасные мечты, Кира. Регина гуляет по Лондону и смеется над тобой. Возможно, не смеется, а просит мысленно прощения у тебя, но ты этого никогда не услышишь. Скорее ты сама признаешься в том, что убила Михаила Прохорова, чем его первая женщина, или кем она там ему приходится, придет к нему на могилу…
    По дороге в прокуратуру я еще успела поклониться этой могиле. Сухие цветы были убраны, а у подножия креста лежали две белые, совсем свежие розы. Кто положил их? Оля в больнице, Клавдия Александровна на даче… Удивление мелькнуло и скрылось, я шепнула: "привет", повернулась и заспешила к выходу.
   
    — Здравствуйте, Кира Иавановна! — приветствовал меня синеглазый следователь с такой непритворной радостью, что стало ясно: сегодня мне придется туго. — Я уж испугался, что вы не придете.
    (Я опоздала всего на пять минут, чего тебе было пугаться?)
    — Маршрутка сломалась, — улыбаясь, извинилась я. — Вообще-то я дисциплинированный свидетель.
    Легкий и в то же время доверительный тон был установлен между нами с первой встречи, и не в моих интересах было изменить ему. Сергей Петрович спросил о здоровье моей собаки, а также о ее возрасте и характере, и поделился со мной сомнениями по поводу необходимости случки для его лабрадорши. Она у него была девственница, и я сказала, что лучше с этим не торопиться, если, конечно, тут не замешан материальный интерес. Но Сергея Петровича заботили только здоровье и настроение его девочки, и я еще раз посоветовала им повременить. Вопрос: "Зачем вызывали-то?" больше не вертелся у меня на языке. Я всецело доверяла профессионализму лабрадорца, понимая, что собачья прелюдия необходима мне не менее, чем ему — она помогала нам побороть неловкость. Нам, двум честным обманщикам, от души симпатизировавшим друг другу, но поставленным по разные стороны барьера, отделявшего мир преступный от мира справедливости.
    — Давайте вернемся с вами к тому моменту, когда вы подошли к машине. Буквально один уточняющий вопрос, не возражаете? Я понимаю, как раздражают вас наши повторные вопросы, но это будет последний, клянусь.
    — Да пожалуйста, — пожала я плечами. — Спрашивайте.
    — В соответствии с вашими последними показаниями…
    — Вчерашними?
    — Да, вчерашними. Мы можем сделать вывод о том, что автомобиль Прохорова был открыт, когда вы обнаружили его примерно в половине второго ночи в ночь происшествия.
    — Да.
    (Мне становилось скучно. Лучше бы мы продолжили о собаках.)
    — Дверь со стороны водителя была полуоткрыта в связи с тем, что левая нога у… покойного Прохорова, спущенная с сиденья, препятствовала закрытию.
    — Совершенно верно.
    (Я уныло глядела в переносицу Сергея Петровича, начиная уставать от синевы его спокойных, слегка сощуренных глаз.)
    — "Дворники" работали, хотя дождь уже кончился…
    — О "дворниках" я не могу утверждать с определенностью. В протокол занесено, что я не помню, работали ли дворники. Тут лучше полагаться на свидетельство лейтенанта, осматривавшего место происшествия первым.
    — Да-да, конечно. Я спросил в тайной надежде на то, что в вашей памяти что-то прояснилось.
    — Не прояснилось. Я вам это еще вчера сказала.
    Не нервничай, Кира, и не злись, приказала я себе, услышав, как задрожал мой голос. Пошути о чем-нибудь, твой следователь понимает и ценит шутку. Но шутка Сергея Петровича родилась прежде моей:
    — Видать, и с моей памятью не все в порядке. Это заразно? Ну, забудем о "дворниках"…
    — О каких "дворниках"? — успела-таки я со своей остротой, и Сергей Петрович одобрительно поднял большой палец. Однако мы с ним даже не улыбались. Настроение испортилось у обоих одновременно.
    — Кира Ивановна… — выдержав минутную паузу, с серьезностью, поначалу очень импонировавшей мне, вновь начал Сергей Петрович. — Я должен еще раз извиниться перед вами за методы, которыми велось следствие по нашему делу в июне-июле.
    Мне вдруг стало так страшно, что я не смогла даже кивнуть. Что может быть страшнее повторных извинений следователя? Извинения палача, не попавшего топором по шее с первого раза? Он еще не выставил микрофон на стол… Я еще могу попроситься на оправку… Но я продолжала слушать его, вцепившись руками в стул.
    — Я с большим опозданием обязан ознакомить вас с одним очень важным для вас документом, свидетельствующим об обстоятельствах гибели Михаила Прохорова. Предупреждаю вас, что это свидетельство ставит под сомнение все ваши показания, и вы вправе оспорить его как сейчас, так и на очной ставке со свидетелем, который будет вызван по первому вашему требованию. Прочтите эти показания, а я пока погуляю в коридоре.
    Он протянул мне листок с машинописью и быстро скрылся за дверью. Я начала читать. Буквы расплывались у меня перед глазами, и я не сразу осознала весь ужас, который предстояло мне вынести, когда тактичный Сергей Петрович вернется на свое место. Это был мой Тринадцатый. Он должен был появиться, я чуяла его уже очень давно, я предвидела его появление, и я дождалась. Фотография Регины махнула крылом и улетела прочь. Я читала.
   
    Я, Поздняков Виктор Алексеевич, проживающий …., пенсионер, в ночь с шестого на седьмое июня, примерно во втором часу, сразу после окончания дождя, вышел гулять с собакой на пустырь у залива в районе впадения реки …, чуть не доходя моста. Мною был замечен автомобиль "мазда" голубого цвета, проходя мимо которого, я обратил внимание на неестественность позы водителя. Приглядевшись, я убедился, что водитель мертв. Я сделал попытку открыть дверь автомобиля, но она оказалась запертой. Ключей в замке зажигания не было. Все это показалось мне подозрительным и, вернувшись домой, я позвонил в милицию и сообщил местоположение и номер обнаруженной машины.
    С моих слов записано верно…
    Подпись и дата: 15 июня … года.
   
    Невероятно. Это было невероятно. Они допросили его раньше, чем меня. Почти два месяца они водили меня за нос, а я пребывала в уверенности, что за нос вожу их я. Они позволили мне изображать перед ними дурочку с частичной амнезией, они выспрашивали у меня бесчисленное множество деталей вместо того, чтобы сразу припереть меня к стенке этим Поздняковым. Так это он вызвал наряд милиции? После дождя… Он опередил нас с Региной всего на несколько минут… Я вчиталась в адрес: да, дом морского фасада, отсюда до пустыря минут на семь ближе, чем от меня, и дорога к мосту для него и его собаки пролегает вдоль залива… Возможно, мой звонок в "скорую" опередил его звонок в милицию, и наряд действительно был вызван диспетчером, а звонок п е р в о г о свидетеля просто зафиксировали в целях будущего следствия… Да, так оно и было. Все правда. Так и должно было случиться. Я знала это с самого начала. Что же делать, что делать мне сейчас — через три, две, одну минуту, когда войдет следователь и молча заглянет мне в глаза? Спросить, какой породы собака у Позднякова? Спросить, как у него с памятью — не хуже ли, чем у меня, грешной? Сказать, что я наконец "вспомнила" о том, что дверь машины была закрыта, и что я открыла ее сама, подобрав ключи с земли? А спущенную ногу и ключи в замке зажигания придумала потому, что очень боялась обвинения в ограблении покойного… ведь я уже знала от Оли, что при Прохорове должен был находиться, но не нашелся конверт с деньгами, и подозрение могло пасть на меня. Ложь моя предосудительна, но я готова признаться в ней. Я даже готова признаться в том, что украла деньги. Да! Я украла их, бес попутал, и я, конечно же, верну их вдове. Их было… сколько их было, господи, я не помню… Ну ничего, я их не успела сосчитать, как Раскольников, а сразу начала тратить (не то что он)… купила сканер, например… нет, они проверят и убедятся, что его купили мои дети… я что-нибудь успею придумать, пока Сергей Петрович меня расспрашивает… нет, он не поверит ни одному моему слову, бесполезно, давай же, Кира, думай, сейчас он войдет…
    Я встала, подошла к двери… Приоткрыла ее… Коридор был пуст в обе стороны… Я вернулась к столу, взяла из стопки чистый лист бумаги и написала ручкой Сергея Петровича:
    "Следователю Краско. Извините, я не могу сегодня давать показания. Как объяснить противоречия в показаниях Позднякова и моих, я не знаю. На следующий допрос прошу вызывать повесткой. Чернышева".
    Я скрылась на черной лестнице как раз в тот момент, когда Сергей Петрович вошел в коридор. Бегом спустившись на этаж, я быстрой деловой походкой достигла выхода и выскользнула на улицу. Сколько времени потребуется им, чтобы выписать ордер на мой арест? Я успею — конечно, успею! — забрать Тоби и скрыться. Пусть объявляют нас в федеральный розыск. Я уеду… Я попрошу у Кононова "Санта Лючию" и уплыву на ней в Старую Ладогу. В Старой Ладоге можно снять комнату у какой-нибудь старушки. Поживу до конца лета, а потом поднимусь по Волхову и выберу в среднем течении какую-нибудь деревню поплоше. Я всегда мечтала жить в деревне. Устроюсь учительницей в сельскую школу… Детям напишу, чтобы не искали меня. Попрошу Диму продать мою квартиру. Мне хватит денег на всю оставшуюся жизнь, если со своим огородом…
    Самое ужасное, что я никому не могла рассказать о Позднякове. Даже Диме, то есть — в первую очередь Диме.
    Тем не менее, ворвавшись в квартиру, я схватила еще не разобранную сумку и голодного Тобика и поехала на Лахтинскую.
   
    Ключ торчал из-под коврика. Я открыла дверь, запустила Тоби в мансарду, кинула сумку и помчалась в магазин. Нагруженная продуктами, обессиленная — наступала моя обычная паралитическая реакция, — я все же сделала круг на обратной дороге, чтобы подойти к дому с противоположной стороны. В угловом магазине в витрине на глазастых болванках без тел были вывешены женские парики. Я сразу поняла, что это подсказка, вошла в магазин и купила, даже не примерив, самый светлый и самый длинноволосый из всех имевшихся. Этот синтетический скальп стоил не так уж дорого. Перед выходом я не глядя нахлобучила его на голову и, с трудом высматривая дорогу из-под обильной челки, свисавшей ниже глаз, добрела до мансарды. Тоби испуганно залаял, увидев меня на пороге. Я пошла в ванную — там находилось единственное кононовское зеркало. Ничего. Очень даже ничего себе. Прибавляет мне росту… Еще бы туфли на платформе… Ну, в следующий раз как-нибудь. Кажется, я становлюсь похожа на Регину…
    Я улыбнулась Регининой победительной улыбкой. Зеркало вернуло мне жалкую гримасу жалобы и боли. Вздохнув, я сняла белокурую гриву и повесила ее на гвоздь. Теперь она напоминала собой новую мочалку. Но, впрочем, парик нравился мне. Представительный, молодящий… Челку я подрежу, вот только накормлю Тобика.
    Через полчаса мы с Тоби уснули на полу возле кресла, он — завесив глаза нестандартными, слишком лопушистыми ушами, я — в парике, прихотливо разбросавшем вокруг моей головы тугие длинные локоны.
   
    Я проснулась от темноты. В трехстворчатой раме эркера ярко и одиноко стояла Венера. Кожа на моей голове горела и чесалась. Я вспомнила, что купила парик, и все остальное тоже. Дима так и не пришел. Тобик сидел у входа в ванную, охраняя меня. Я решила, что не буду зажигать света, и села в кресло, спиной к Венере. Но она жгла мне затылок через парик, и я пошла на кухню, в которой не было окна, и включила там свет и газ. Чайник у Кононова был огромный, но я дважды успела вскипятить и остудить его, прежде чем раздался веселый визг Тобика: Дима постучал в дверь. Бросив чайник, я открыла дверь и обхватила его руками за шею:
    — Где ты был?
    — Что это с тобой?
    Я усадила Диму в кресло, не дав ему осветить комнату, и рассказала все, что могла рассказать, не вовлекая его в свою пустынную безвыходную вселенную с единственной звездой, вокруг которой крутилась единственная планета без спутника и без жизни, даже без надежды на жизнь, которая когда-нибудь могла бы завестись под сплошным паром облачности, скрывавшим ее поверхность.
    — Что ты шепчешь? — сказал Дима. — Что такого случилось, чтобы шептать? Прижали к стенке? Дали понять, что не доверяют? Эка невидаль!
    — Поздняков реален, — громко сказала я. — Хоть сейчас можешь пойти к нему в гости. Я запомнила адрес.
    — Это не твои проблемы. С этим пусть разбирается твой Краско. Кто открыл машину, почему открыл, зачем ногу свесил… Правильно, что сбежала: хвалю! Завтра придешь в себя и позвонишь им, и скажешь, что… Да ты уже сказала, письменно. И не звони. Пусть вызывают повесткой. Да тебя и вызывать незачем. И бояться тебе нечего.
    — Почему они скрывали Позднякова так долго? Вот что не укладывается в моей голове!
    — И не уложится, пока не снимешь этот слабоумный парик.
    Он снял с меня парик и брезгливо кинул на подоконник.
    — Давай пить чай.
    Он приготовил и принес чай и еще бутерброды с икрой, которую я не покупала, точно помню, но которую любила. Я жевала и хлебала чай. Страх уходил. Возможно, я напрасно так всполошилась. Это от полной неожиданности. Сергей Петрович знает свое дело. Успокоил меня в понедельник, а во вторник прижучил.
    — Но почему, скажи мне, если понимаешь, только теперь мне его предъявили!
    — Да по дурости, по лени! Твой новый, надо признать, умный мужик. А та девчонка, которая начинала, просто не придала значения каким-то там подробностям о закрытой двери и ключах.
    — Я помню ее первый допрос. Она вела себя ненатурально. Я сразу поняла, что она меня подозревает. Это было уже после того, как они сняли показания с Позднякова. Я не помню числа, но пятнадцатого меня еще не допрашивали.
    Или допрашивали? Я не могла точно вспомнить. Это было в день похорон…
    — Когда были похороны?
    — Шестнадцатого июня, в четверг.
    — Видишь? Она пришла ко мне на другой день после разговора с Поздняковым. Уже имея рассказ лейтенанта и мои первые показания в его передаче, которые никак не стыкуются с показаниями Позднякова. Она шла в недоумении! Показания по времени совпадают до минут. Дождь кончился одновременно и за окном Позднякова, и за моим окном. И ему, и мне незачем было лгать.
    — Так ты не лгала? — перебил меня Кононов так весело, что я было решила — это шутка.
    — Зачем мне лгать? — в ужасе взглянув на него, пробормотала я.
    Кононов помолчал, потом потянулся за париком, нацепил его на себя задом наперед и, пугая меня, прогудел:
    — Всем нам есть зачем лгать. Допустим, ты нашла ключи на земле около машины, открыла дверь, убедилась, что Миша мертв, обшарила его карманы — ты же бедна, не так ли? у тебя ведь даже на приличный парик нет денег? — украла деньги, сунула ключи в замок зажигания… как там дальше, подсказывай… Ногу свесила… Вызвала "скорую"…
    — Ты рехнулся? Перестань, сними сейчас же! — не выдержала я. — Что за шутки!
    — Или наоборот: твой пенсионер наткнулся на открытую машину, ограбил Мишу, ушел, позвонил в милицию сильно погодя — иначе наряд по его вызову явился бы к месту события раньше твоего — и сокрыл факт открытости машины, поди проверь его… Логично?
    — Да, — сказала я. — Ты хочешь сказать, что мне нечего опасаться очной ставки. Если только я не обокрала Мишу, конечно.
    — Во всем виноват я, Кира. — перестав ерничать и смахнув с головы несчастный парик, сказал Дима. — Это мои показания о том, что Миша занимал перед смертью деньги у друзей, дали ход версии с ограблением. Я лгал, точнее — умалчивал о правде. Никаких денег при Мише не было.
    — Откуда ты знаешь?
    — Знаю. Я виделся с ним за полтора часа до его смерти, и он передал мне собранные деньги. Я должен был добавить две тысячи своих и внести их на конкретный счет в банке.
    — Ты сделал это? Что это был за счет, чей?
    — Нет, не сделал. На другой день я уже знал о смерти. Чей это счет, тебе знать не надо.
    Все равно я не могла поверить ему. Он придумал это, чтобы успокоить или развлечь меня.
    — И где эти деньги?
    — У меня в машине, в кармане чехла пассажирского кресла.
    — Так и возишь с собой два месяца.
    — Так и вожу.
    — Сколько?
    — Двадцать одна тысяча четыреста долларов.
    — Оля знала?
    — Нет.
    — Почему ты ей не сказал? Ты не хотел, чтобы подтвердилось самоубийство? Но это ее воля!
    — И она привела ее сама знаешь, куда.
    — Ты и сейчас лжешь?
    — Нет.
    — Почему ты решил рассказать мне об этом?
    — Чтобы ты не делала глупостей.
    — Ты не боишься, что я расскажу об этом Краско?
    — Я буду все отрицать на очной ставке. Предупреждаю и клянусь. Но тебя больше не вызовут. Я уверен.
    — Да. Потому что я завтра уеду. Все. Кончено. Я больше не могу. Я никому не верю.
    — Куда ты уедешь? Сначала пусть снимут с тебя подписку о невыезде.
    — Они никогда ее не снимут. Это следствие будет тянуться вечно. Пока Оля не выпишется…
    — Никакое следствие не тянется вечно. У всех есть сроки и планы. Даже у Страшного Суда…
    — Не богохульствуй.
    — Пардон и Господи прости. Если они не найдут, на кого повесить убийство, дело закроют. Если они хотя бы докажут, что это не самоубийство — уже спасибо. Клавдия Александровна получит страховку.
    — А если самоубийство!
    — Ты единственная, кто продолжает верить в это, Кира, — очень серьезно, приблизив ко мне лицо, сказал Кононов. — Я восхищаюсь твоим упрямством или твоим мужеством. Скажи, зачем тебе нужна эта борьба? Вначале я думал — из благородства… Потом, грешным делом, числил в причинах свою скромную особу. А сейчас мне кажется, ты меня используешь.
    — У тебя мания, — пробурчала я и отвернулась, чтобы перевести дух. — Просто меня засосало, понимаешь? Допрос за допросом, и каждый как будто последний, и в каждом какой-то подвох, и ничего нельзя предвидеть. И Оля… Она так болезненно доверяет мне, с первой нашей встречи… Вот и вчера…
    Я резко замолчала. Говорить о девочке-гулливерше, посланной ко мне Олей, не стоило даже с самой собой.
    — Вчера ничего страшного не случилось, повторяю для глупых, — Дима похлопал меня по руке и встал.
    Венера выкатилась из рамы, и я больше не видела ее. Нервный разговор с Кононовым, несмотря на сенсацию, открытую в нем, успокоил меня. Я поднялась с колен (все это время я сидела перед ним по-японски, на пятках, не чувствуя никакого неудобства) и зажгла свет. Посмотрела на часы: четыре.
    — Я приму душ, — сказал Дима и стянул через голову свитер вместе с футболкой. Медленно, почти машинально, как делала это всегда с одеждой детей, брошенной перепутанным комом где-нибудь на столе, полу, диване, клавиатуре компьютера, я вывернула Димины шмотки на правую сторону и повесила на ручку кресла, одну на другой, черную футболку на синий свитер. Этот почти пятидесятилетний мужчина одевается, как юноша, подумала я, разглядывая картинку на груди футболки. Белый круг из английских букв, и в центре…
    Я чуть не вскрикнула, оторвав палец от картинки. Он был в мелу. В центре круга белел полустертый меловой крест. Я поглядела на потолок: выше, чем у меня в квартире, но она… Она дотянулась.
    Секунды три я ничего не понимала, а потом мне показалось, что я поняла все.
    — Отвези меня домой, — попросила я Диму, когда он вышел из ванной.
    — Ты успокоилась?
    — Да, вполне.
    Мы с Тоби ехали домой, сидя, то есть полулежа на заднем сиденье, куда попросились, сославшись на усталость, и я, стараясь, впрочем не особенно, не шуршать, проверила деньги в кармане чехла переднего сиденья. Да, доллары, в стодолларовых купюрах. Да, Регина вынула из е г о кармана не такой пухлый "конверт". Пересчитав на ощупь купюры в пачке и количество пачек (Дима ни разу не покосился на меня даже в зеркале), я постаралась твердо вызубрить сумму: двадцать одна тысяча четыреста. Почему-то мне подумалось: странное совпадение, это число могла бы запомнить и Саша. В нем не было отвратительных беременных пятерок, непристойно комичных семерок, страшных восьмерок и оборотней-шестерок с девятками.
    Дима высадил меня у парадной и подождал, пока я доберусь до квартиры и помашу ему рукой из окна. Давно мы не расставались так любовно и мирно. Как будто навсегда.
   
    ГЛАВА СЕДЬМАЯ
    
    Времени почти не осталось. Я чувствую, что несколько дней покоя, предоставленные мне судьбой, на исходе. Я устала вздрагивать от хлопков дверей автомобилей, паркующихся под моим окном, и спускаться по нескольку раз на дню к почтовому ящику, чтобы проверить, не лежит ли в нем повестка с вызовом на очередной допрос. Надо торопиться, но каждая подробность событий горячей августовской недели, остановленной в настоящем рассказе на утре ее среды, просит, чтобы ее поместили сюда. И я уже не могу осуществить отбор важного от второстепенного или ненужного, как старалась делать на протяжении первой части моего повествования. 
   
    Я все рассчитала верно: старики встают рано и прогуливают своих собак по утреннему холодку. В половине восьмого утра Виктор Алексеевич Поздняков вышел из подъезда с собакой и, свернув под арку, направился в сторону залива. Мы с Тоби пошли за ним, поджав хвосты: у Позднякова был огромный дог, впрочем, довольно смирный и апатичный — он ни разу не оглянулся и не залаял, а когда хозяин спустил его с поводка, прогарцевал к воде, не обратив на моего старичка никакого внимания. Тобик осмелел, и я тоже отцепила поводок, громко приказав ему: "Гуляй, гуляй!".
    Поздняков взглянул на меня и кивнул. Я улыбнулась стандартной заискивающей улыбкой собачницы мелкой породы.
    — Не бойтесь, дуэли не будет, — сказал Виктор Алексеевич и присел перед моей таксой на корточки. Тоби засучил хвостом и оглянулся на меня. Я еще раз попросила его погулять, и он покатился к воде, смелея на глазах, и даже решился пару раз риторически тявкнуть в сторону гиганта. Дог не повернул головы. Поздняков выпрямился и с любопытством посмотрел мне в лицо. Я покраснела. Поздняков очень понравился мне — высокий красивый старик, умный взгляд, хорошая улыбка… Я решилась…
    — Виктор Алексеевич? — полуспросила-полупоздоровалась я.
    — К вашим услугам, — совсем не удивился он. — Вы по вопросу о трубах? Вы из какой квартиры, я забыл?
    Наверное, он принял меня за соседку по своему огромному тысячеквартирному дому. Наверное, кем-то служит в жилконторе или общественник. Как мой отец, который до самой смерти работал за гроши председателем жилищного кооператива, тратя последнее здоровье на выбивание труб, асфальта и остатков льгот и прав своих непрактичных и неблагодарных "членов".
    — Нет, я совсем по другому поводу, — хрипло сказала я и отвела глаза.
    — Тогда давайте присядем, — ободрил меня старик и галантно указал на бревно, лежавшее у края обрывчика. Мы присели. — Слушаю вас. Как вас по имени-отчеству?
    — Чернышева Кира Ивановна.
    Вот и сказала. Теперь некуда отступать. Тоби обнюхал лапы дога и уселся наблюдать за его утренним купаньем.
    — Вот как! — повернулся ко мне Поздняков. — Вот вы по какому делу… Кира Ивановна. Что ж, я и не сомневался, что мы с вами вскоре увидимся. На неофициальную обстановку, правда, не рассчитывал.
    — Мне только вчера дали прочесть ваши показания.
    — А я читал ваши позавчера. Так что же будем делать, Кира Ивановна? Ведь кто-то из нас, по-видимому, лжет?
    — Лгу я, — сказала я как можно спокойнее. — Но я должна вас предупредить, что не признаю этого на очной ставке. Думайте обо мне что хотите, но я должна буду уличить вас во лжи.
    — А вы не боитесь, что я передам наш интересный разговор следователю? С вами Краско работает?
    — Краско.
    — Так не боитесь?
    — Нет. Вам не поверят, и вы не передадите.
    — И что же вам остается — устранить меня, наверное? Или… вы принесли деньги?
    Я принесла деньги, но уже не могла о них заикнуться.
    — Выслушайте меня, Виктор Алексеевич.
    — С интересом слушаю вас.
   
    И я рассказала Тринадцатому, как вечером шестого июля в последний раз встретилась со своей детской любовью для того, чтобы проститься навсегда. Мы долго кружили по городу, а потом поехали на взморье и сидели в машине, скрытые дождем от всего света, и вдруг ему стало плохо, и он не мог пошевелиться, только указал на карман, где лежало лекарство, и я достала ампулу, надломила и влила содержимое ему в рот, и случилось э т о, и я была уверена, что это смертельный сердечный приступ, но не могла сама вызвать "скорую", потому что у него была семья, ничего не знающая обо мне и о нашей связи, а он был уже мертв, я прикладывала зеркало, и его бы не спасли все равно, и тогда я заперла машину, а ключи бросила под колесо и убежала под проливным дождем… я собиралась позвонить из автомата, выдав себя за случайного свидетеля, но ни одного работающего таксофона не было вокруг, и я побежала к метро, но пока бежала, вдруг решила — это неправда, мне показалось, он жив, и я помчалась домой, взяла собаку и вернулась… Открыла машину. Он умер.
    — Дальше вы читали.
     Он помолчал недолго — ровно столько, чтобы понять, что мой рассказ окончен, и спросил:
    — Так вы убили его?
    — Убила, — твердо сказала я. — Я убила человека, которого любила.
    — И вы узнали о том, что он умер от отравления цианидом, только на следствии?
    — Я узнала от его жены. Она нашла меня и благодарила, как свидетеля, и попросила, если меня еще будут спрашивать, свести на нет все детали, могущие навести следствие на мысль о возможном убийстве. Эта просьба позволила мне найти компромисс со своей совестью. С тех пор я держусь этой первой лжи, и уже была уверена в том, что все кончилось, но тут появились вы.
    — Почему вы не признались сразу? То есть хотя бы вчера?
    — Я и сейчас не признаюсь. Я только вам это рассказала.
    — Не понимаю, зачем. На что вы рассчитывали?
    — На ваше сочувствие.
    — Я сочувствую, но не настолько, чтобы лжесвидетельствовать перед судом.
    — Дело не дойдет до суда!
    — Откуда такая уверенность?
    — У них нет улик. Все улики говорят о самоубийстве. Может быть, о спланированном самоубийстве. Михаил… Мой покойный друг застраховал свою жизнь на крупную сумму.
    — Получается, что родственникам невыгодно это самоубийство.
    — Нет, они не бедные и не меркантильные люди. Вдова опасается, что следствие выйдет на настоящего убийцу или убийц, и те начнут преследовать ее. Самоубийство выгодно всем.
    — И вы уйдете от ответственности.
    — Поймите, я невиновна! Это был несчастный случай!
    — Почему я должен верить вам?
    — Я прошу вас, я умоляю…
    Я сползла с бревна, встала перед ним на колени и прижала ладони к лицу. Старика трудно было напугать, но он все же испугался и стал поднимать меня. Я не давалась и хватала его за руки:
    — Я прошу вас только сказать, если вас спросят, не заметили ли вы чего-нибудь подозрительного вокруг, что ваша собака вела себя беспокойно, лаяла и рвалась с поводка.
    — Моя собака лает очень редко, и я не держу ее на поводке в безлюдных местах. Ничего подозрительного я не заметил. Кроме тела вашего… гм… Да встаньте же, наконец! Вы сама себе вредите. Я сейчас брошу вас и уйду! Вы сумасшедшая!
    Я послушно села обратно на бревно. Слава богу, он поверил мне. Поверил совершенно, как будто все так и было на самом деле. Значит, все именно так и было. Просто я была Региной в эти десять минут признания. И он поверил.
    — Только если вас спросят! Это не ложь, это почти что не ложь.
    — Но зачем?!
    — У них останется вариант объяснения расхождений в наших с вами показаниях.
    — Какой?!
    — Свидетель или свидетельница самоубийства, а может быть, случайный грабитель (потому что с момента смерти прошло уже около двух часов), обнаруживший машину, разумеется открытую, прежде вас, увидев, что вы приближаетесь к машине, запер дверь и спрятался неподалеку, и вы его не заметили, но ваша собака почуяла его присутствие. А когда вы отошли, он вернулся к машине, открыл ее, вернул ключ в замок и успел скрыться до моего появления, если это был свидетель, желавший, чтобы кто-то обнаружил машину с телом, а ведь моя собака подбежала первой, и он знал, что скоро появится хозяин или хозяйка… или, если он грабитель, наоборот, не успел, увидев и услышав мою собаку, повторить свои манипуляции, как в случае с вами, а бросил машину открытой, с ключами. Тех считанных минут, которые протекли между вашим уходом и моим появлением, должно было хватить ему. Понимаете, сначала он или она заметила вас, высокого мужину, и спряталась, а потом меня, и опять спряталась, но я, в отличие от вас, осталась у машины и вызвала "скорую" с мобильного телефона водителя, и он или она ушел, убедившись, что все в порядке, или в том, что дело не выгорело, если это был грабитель.
    — Вы хотите сказать… — (Поздняков потряс головой, выражая усилие мысли, с трудом следовавшей за моими рассуждениям…) — что, если бы я чуть-чуть задержался у машины, то вы, вернувшись на место преступления, обрадовались бы мне?
    — Не поняла, — сказала я. Он поставил передо мной не совсем банальную задачку. — Мы с вами говорим лишь о версии. На самом деле ничего такого не было, конечно!
    — Мне жаль, что не было, но вы навели меня на интересную мысль. Если бы я чуть задержался, я бы увидел вас и, конечно, подождал бы, пока вы подойдете, потому что у всех молодых сейчас есть мобильные телефоны и можно было бы вызвать милицию прямо на месте.
    — Но у меня не было мобильного телефона!
    — Откуда мне знать. Я бы дождался вас, подозвал, спросил, нет ли мобильного… Мы бы поахали вместе. Вы бы пошарили под колесом и обнаружили ключи. Я бы сбегал домой, сделал вызов и вернулся, а вы бы пока охраняли машину. Именно как тот свидетель или убийца, которого вы только что спрятали в кустах… Какая обида, что я не задержался!
    — Не подошла бы, — тускло сказала я, мигом представив себя с Региной увидевшими, как старик с догом стоит возле машины. Какое это было бы счастье для меня! Мы бы расстались с ней на повороте дороги. Я бросила бы ее, опомнившись. Регина, дождавшись, когда старик уйдет, вернулась бы к машине без меня, открыла дверь, успела бы сделать все, что она сделала при мне, в одиночестве, снова закрыла машину и… наверное, кинула бы ключи на землю на видном месте. Все выглядело бы как спланированное самоубийство. Единственным свидетелем его остался бы Тринадцатый. Я бы ничего не узнала о яде. Я не познакомилась бы с Олей, Кононовым, Клавдией Александровной, следователями… Поздняков наклонил голову к плечу, потом в сомнении покачал ею. Он забыл, что это я, а не Регина убила хозяина голубой "мазды"…
    — …не подошла бы. Я бы свернула и не вернулась.
    — Поклянитесь, — сказал Поздняков и встал с бревна, и глядел на меня с высоты своего роста, так что пришлось запрокинуть голову, — что все было именно так, как вы рассказали.
    — Клянусь!
    Я не помедлила и секунды со своей клятвой. Все было именно так. Отныне и навсегда.
    — Хорошо, я скажу, если меня спросят, что собака вела себя беспокойно.
    — Вас, очень вероятно, ни о чем не спросят.
    — Это было бы весьма желательно. Мне не хотелось бы встречаться с вами еще раз. Но я позволю себе дать вам небольшой совет.
    Он наклонился к мне и схватил меня за руку железной, молодой хваткой:
    — Эта версия с грабителями в кустах очень сомнительна.
    — У них там все сомнительно, — успокоила его я. — До того сомнительно, что ваши показания мне предъявили спустя полтора месяца, как и мои — вам.
    — Они не дураки, — сказал Поздняков. — Прежде чем решить, на кого повесить убийство, надо хорошо поработать. С вами и работали полтора месяца. Удивляюсь только, как вам удалось оставить их в неведении по поводу вашего знакомства с убитым?
    — Никто не знал о нем. Мы были очень осторожны.
    — Ну да… И ездили в одной машине.
    — Только один раз. Единственный раз.
    — Ладно. Я дал слово, и мне, в общем, нет дела до версий, которые вы строите. И все-таки, мой совет: не будьте слишком активны на следующем допросе. Вам всего лишь нужно обеспечить себе алиби. Никто не видел, как вы сидели с ним в машине. Никто не видел, как вы выходили из нее. Смерть когда наступила, вы сказали?
    — В половине двенадцатого.
    — Найдите свидетеля, близкого человека, который подтвердит ваше присутствие в ином месте в это же время. Я это вам советую на самый крайний случай, понимаете?
    — Спасибо.
    (Господи, а если он когда-нибудь узнает, что соседка видела меня и Тоби в десять вечера возвращающимися с прогулки? Что ж, я могла успеть встретиться с покойным другом и после этой прогулки… Как бы нам со стариком поскорее да половчее проститься… Нет, будь благодарна, Кира, за советы мудрого человека. Кажется, ты приобрела еще одного друга.)
    — Но этот случай вряд ли наступит. Все обстоятельства за вас, а против — решительно ничего!
    — Надеюсь, что так.
    Я тихонько подозвала Тоби и, осторожно встав с бревна, стала медленно отступать от обрыва. Он тоже подозвал собаку (дог именовался по-королевски: Ричард) и пошел рядом со мной, договаривая мысль, пришедшую ему в голову:
    — Если бы вы были убийцей… Преднамеренным, я имею в виду… Вы бы никогда не вернулись к машине! Вам нечего опасаться суда. Ваш поступок квалифицируется как причинение смерти в результате неосторожности. Максимум — год,условно…
    — Я не могу сказать вам всего, Виктор Алексеевич. Прошу поверить мне, как вы уже это сделали раньше, что у меня не было другого выхода…
    — Да, да, конечно…
    Мы подошли к арке, ведущей в его двор, и я готовилась сказать: "Прощайте", но он снова схватил меня за руку:
    — Но зачем вы все-таки пришли ко мне, вот чего я не понимаю! Ведь я все равно не мог бы утверждать с уверенностью, что никто не прятался поблизости от машины! У Ричарда плохое обоняние, и он ленив, как Будда! Если он не лаял и не рвался, это ровным счетом ничего не значит! Отсутствие свидетеля и грабителя недоказуемо!
    Он действительно ничего не понимал и очень мучился вставшим перед ним вопросом. За меня, не за себя. Объяснять ему, что я не могла узнать характер его дога, пока лично не познакомилась с ним, значило еще удлинить тяжелый разговор…
    — Я честный человек, — сказала я, помешкав, — и не способна лгать честным людям в лицо. Я взяла с собой деньги, Виктор Алексеевич, но с первых слов поняла, что вас не купить. Мне оставалось только признаться.
    Тринадцатый поклонился мне с рукой у груди. Мы простились, и я пошла от него двором . Вдруг он позвал меня:
    — Кира Ивановна!
    — Что? — обернулась я. Он подошел и спросил меня в упор, жестко, как на допросе:
    — Вы знаете, почему ваш друг носил в кармане цианистый калий?
    — Если бы я знала это, — ответила я ему со всем пылом правдолюбия, скопившимся во мне за долгие недели моего безнадежного следствия, — я все рассказала бы следователю.
   
    Только бы дело не дошло до суда! Старику не меньше восьмидесяти лет, и он не перенесет моего разоблачения.
    Не слушайте старика, господа присяжные. Все, что расскажет он обо мне, есть чистая ложь, от начала и до конца.
   
    Без четверти десять я заняла пост напротив прокуратуры. Тобик был со мной. Без пяти десять я увидела следователя Краско выходившим из переулка и, перебежав улицу, заступила ему дорогу.
    — Здравствуйте, Сергей Петрович.
    — Здравствуйте, Кира Ивановна.
    — Три минуты, пожалуйста.
    — Пожалуйста.
    — Я прошу извинить меня за вчерашнее бегство.
    — Не стоит извинений.
    — Я подумала и решила, что все же могу объяснить расхождения в показаниях моих и Позднякова. Я не отказываюсь от очной ставки с ним, но хотела бы ее избежать.
    — Слушаю вас. Какой славный у вас кобелек…
    — Тоби, сидеть! Понимаете, за те две-три минуты, что прошли с момента ухода Позднякова и до моего приближения к машине, грабитель, который мог запереть машину и спрятаться, испугавшись приближающегося Позднякова с собакой, которая ведь могла залаять, не так ли…
    — Так, — перебил меня Сергей Петрович и отвел глаза, и почмокал губами для Тоби, который удивленно взглянул на него. — Все понятно, Кира Ивановна. Можете не продолжать. Большое спасибо за подсказку. Нам такое и в голову не приходило. Вы нам очень помогли. Я могу идти?
    — Один вопрос, — заторопилась я, стараясь впрочем, чтобы голос мой звучал как можно безразличнее. — Когда с меня снимут подписку о невыезде? Я хотела бы уехать на отдых.
    — Далеко?
    — Да, за границу.
    — К сожалению, это невозможно.
    — Почему? В чем вы меня подозреваете?
    Он уходил. Я вцепилась ему в рукав и семенила рядом, подстраивая шаг к его скорому маршу. Это была нестерпимо унизительная сцена. Он остановился и мягко отвел мою руку:
    — Вы уверены, что хотите услышать ответ?
    Хлопнула дверь парадного подъезда. Мы с Тоби постояли перед ней несколько минут и отправились восвояси. Меня тошнило от отвращения и страха. Надо было куда-то жаловаться, но я не знала — куда.
    
     Да, они подозревают меня. Они заподозрили меня с самого начала, и все эти допросы, провокации и разговоры о собачках не что иное, как попытки вынудить меня признаться в том, чего я не совершала. Им нужно именно признание, потому что у них нет прямых улик. У них нет даже косвенных улик, ничего реального, ничего, что можно потрогать, никакой карты памяти нет у них, и они не обыскивали меня, ибо только я, дурища, могла считать, что преступник способен хранить улику в квартире. Они с первой встречи знали, что я лгу, но не уличили меня во лжи, потому что не понимали моих мотивов. Сначала, и очень недолго, они думали, что я подкуплена родственниками, а потом поняли, что я действую самостоятельно, что я слишком упорна и хитра для того, чтобы плясать под чужую дудку. Они вытащили свой главный козырь ровно тогда, когда я начала уставать и метаться. Краско намекнул мне на опасность еще в понедельник. Он сказал, что хочет кому-то показать протокол. Я должна была встревожиться. А на другой день я должна была сбежать, как если бы была виновной… Да я почти сбежала! Если бы не фотография Регины…
    Фотография Регины. Я забыла о ней. Неужели они вышли на Регину, изучив мое прошлое? Но это практически нереально, так как у нас с ней не было общего круга. Мы познакомились больше четверти века тому назад на курорте. Ее фотографии нет в моих выпускных альбомах. Ее нет у меня в квартире, даже если они решились на несанкционированный обыск. Единственное лицо, которое знает ее и меня, и то заочно — это аниматорша из "Луча света", как ее… Ирина Федоровна. Я звонила ей в качестве знакомой Регины Шиллер всего однажды, от Сононча. Последующие наши "сношения" шли только по электронной почте. Присылка теста, письмо с напомнинанием, отсылка теста… Невинная деловая переписка… Даже если они побывали у меня и обшарили компьютер, кого она могла заинтересовать? Совершенно очевидно, что Регина возникла без моего участия. Но как? Она была на похоронах? На отпевании?
    Но с ней незнакома (во всяком случае, с ней взрослой) мать Прохорова. Ближайший друг ничего не знал о ней до того момента, как ему показали фотографию. Ее знает только Оля. Я знаю о том, что Оля знает ее, благодаря случайному разговору. Я не могу узнать от Оли, откуда она знает Регину Шиллер и не она ли рассказала о Регине Шиллер следствию. Оля недоступна. Хуже того — я боюсь Оли. Разговор с ней представляется мне кошмаром. Уж лучше допрос с пристрастием. Публичная порка, вроде этой последней, у дверей прокуратуры. Пусть мне тоже покажут Регину Шиллер. Почему ее показали только Кононову? Спокойно, Кира, будь разумной. Ты забыла, что незнакома с Прохоровым. Зачем показывать тебе фотографии людей из его окружения? Их многие десятки, целые пачки снимков их физиономий промелькнули перед Димой и другими свидетелями, о которых тебе ничего неизвестно. Десятки версий, предположений, подозрений…
    И все они рассыпались в прах, и я одна перед буксующим следствием.
    Я оставила бессмысленные гадания о происхождении фотографии и вернулась к трезвому и спокойному анализу сложившейся ситуации.
    Итак, я являюсь главным или единственным, что почти одно и то же, подозреваемым, то есть подозреваемой в деле об убийстве Прохорова, против которой не собрано ни одной улики, но в виновности которой следствие не сомневается. Это значит, что все зависит только от меня, от моего хладнокровия и упорства. Линия моего поведения должна выстраиваться, исходя из факта полной правдивости и непротиворечивости всех моих показаний. До сих пор мне каким-то чудом удавалось избежать разоблачения. Значит, мне удастся вести эту линию и впредь. Главное условие и одновременно метод — удерживаться от резких шагов и избегать мрачных мыслей. Вот и все, и дело будет закрыто, раньше или позже. Хорошо бы, конечно, понять, в чем меня подозревают: в убийстве Михаила Прохорова или в сокрытии убийцы и пособничестве ему? По отдельности или вместе? Впрочем, это не столь важно. Если мне все же предъявят обвинение, я буду смеяться им в лицо. Позднякова не вызовут, и очной ставки не будет. Этот номер у них не прошел. Меня ли поймать на такую удочку! Ах, напрасно, напрасно я ходила к нему… Он может не утерпеть, любопытный старик, он все испортит…
    А, сделанного не воротишь! Будь довольна, что унесла ноги.
    У них нет ни одной улики. Они не могут предъявить мне обвинение.
    А если предъявят… Если они решатся на такое беззаконие, то… Поздняков дал мне хороший совет. Алиби. Мне давно нужно было позаботиться об алиби… В тот вечер я вернулась домой в десять, соседка с первого этажа помнит это даже лучше, чем я. В половине одиннадцатого начался ливень… В тот вечер я никому не звонила и мне не звонил никто, кроме Регины. Я могла, заведя Тоби домой, сразу уйти из дома и встретиться со своей жертвой еще до начала дождя. Достаточно найти "свидетеля", который видел меня садящейся в прохоровскую машину, и дело в шляпе. Но если они найдут такого свидетеля, я предложу им своего. Неподкупного. "Близкого". Сононч? Он заходит ко мне по три раза на дню… Я не ручаюсь, что он не заходил также и вечером шестого июня… Надо спросить его при случае, был ли он дома… Однако до этого дело еще не дошло, и я всегда успею принять меры…
    Я подходила к дому, бормоча под нос обрывки фраз, мельтешащих в мозгу. Кто-то окликнул меня с детской площадки:
    — Кира Ивановна! Тобик!
    Тобик рванулся и понесся на зов. Отпустив поводок, я обреченно повернула голову. Саша махала мне рукой с качелей. Только ее мне и не хватало. Ее бритой больной головы, еле умещавшейся под скособоченным зеленым верхом:
    — Здравствуй, тю-тю-тю-тю-тю-тю…
    Мой суровый окрик прервал поцелуйный обряд:
    — Быстро домой! У меня мало времени. Здравствуй, Саша.
   
    — Как у тебя чисто! — восхищенно воскликнула Саша, оказавшись в гостиной. Я хмыкнула — пылесос не включался в моей квартире все два месяца следствия по делу Михаила Прохорова. Там и сям, на полу, на спинках дивана и кресел валялись и висели вещи, раскиданные во время поспешных сборов и безуспешных обысков.
    Мы уже отдали дань позднему завтраку на кухне и теперь решили посмотреть телевизор, по которому как раз показывали хороший советский мультфильм, правда, обидно короткий, чуть длиннее реламной паузы, сменившей его. Саша, усевшись на пол (она, как Кононов, любила сидеть на коленях, да и сама я уже попала в рабство к этой привычке), пристально следила за рекламой.
    — Дать тебе пульт? — вежливо предложила я. Чувствовала я себя неловко, Саша появилась некстати и казалась совершенно здоровой, что вызывало во мне неприятное раздражение. Она взяла пульт и защелкала по кнопкам с такой уверенной легкостью, как будто на них не было ни одной запрещенной для ее головы цифры. Впрочем, она не глядела на кнопки: картинки на экране менялись со скоростью форшлагов и триолей, извлекаемых из клавиатуры слепым виртуозом… У меня замелькало в глазах, и я отняла у нее игрушку:
    — Лучше послушаем музыку, Саша.
    По безрекламному каналу "Культура" передавали симфонический концерт. Кажется, это был Бетховен, Седьмая симфония. Да, вот сейчас я поставила диск и вспомнила точно: мы попали на вторую часть Седьмой, allegretto. Она начинается короким стоном, за которым следует осторожная поступь в темноте, сменяющаяся топтанием и кружением, сначала одиноким, потом вдвоем, потом появляется третий, потом исчезает, двое разговаривают, утешают друг друга, расходятся, третий уводит второго, первый ждет и тоскует, мечется, забывает второго, третий вламывается, кидает полумертвого второго к ногам первого, первый жалеет его, "вот вам, вот вам", — кричит третий, второй плачет, первый отступает… Allegretto обрывается, вбегает танцующая толпа, это уже Presto, третья часть, Саша отбирает у меня пульт и выключает телевизор…
    — Тебе не нравится? — удивляюсь я. Восемь минут она сидела и слушала музыку в полной завороженности, и вдруг…
    — Не хочу слышать, как они веселятся! — говорит Саша и рассказывает мне о первом, втором и третьем, смотри выше. Я проверила сейчас: все точно, и с данного момента я могу воспринимать эту музыку только Сашиными ушами.
    Потом она встает, подходит к пианино, открывает крышку и, немного поплутав по клавишам, находит тему и вспроизводит ее без ошибок. У меня очень короткая музыкальная память, но на две минуты ее хватает. У Саши абсолютный слух, это несомненно…
    — У вас пианино не так настроено, — оборачивается ко мне Саша. — Трудно играть. Си-бемоль у вас как ля, а ля не работает.
    Пианино не настраивалось лет восемь, лет пять его никто не открывал. Мы семь лет учили Петю в музыкальной школе и в конце концов добились от него абсолютного, нерушимого отвращения к классической музыке. Коте повезло, и он немного любит Бетховена и Баха. Я прошлась в ля мажорной гамме — кошмар! Как она ухитрилась вывести эту тему? Я попробовала повторить за ней и за Бетховеном — куда там! — и поскорее закрыла пианино. Она уже охладела к музыке и занялась моими вещами: поднимала их, рассматривала, расправляла и складывала по швам. Вещи валялись во множестве, работы ей могло хватить до вечера. Что мне делать с ней, о чем говорить?
    И я говорю.
   
    — Ты училась музыке? — говорю я, чтобы что-нибудь сказать.
    — Миша меня учил, — отвечает она и складывает мою блузку вдвое, вчетверо, еще вдвое и еще, до размера детского кулачка. Потом кладет ее на пианино и смотрит, как быстрым броском распускается тугой белый бутон. Я боюсь спрашивать дальше, ухожу на кухню, там у меня у задней стены навесной полки хранится полбутылки водки для компрессов. Я отыскиваю бутылку, наливаю водку в стакан и выпиваю залпом. Полощу рот под краном и иду назад, к ней.
    Она сидит на диване, положив руки на колени, и ждет меня. Я сажусь рядом, кладу руку на ее левую ладонь и спрашиваю:
    — Олин Миша учил тебя?
    — Мой Миша, — говорит она и вытаскивает руку, а я убираю свою с ее колена.
    — А где он, твой Миша? — опять спрашиваю я. Она исподлобья смотрит, не отвечает.
    — Ну, где он сейчас, твой Миша? — не отстаю я.
    Она неохотно говорит:
    — Он умер. Ты его убила.
    — Ага, — говорю я. — Значит, это Олин Миша. Понимаешь? Тебе ведь Оля сказала, что я его… что он умер?
    — Оля, — соглашается она. Я вижу, как ей трудно, и мне жалко, но я не могу отступить.
    — А если Оля сказала неправду — а, Саша? Она же нездорова. Как ты думаешь?
    — Нет, он мертвый. Я видела могилу. Если не веришь, можно пойти ночью и выкопать его. Я думаю, что его еще можно узнать. Я узнаю. У тебя есть лопата?
    — Не надо, — спокойно говорю я и опять кладу ладонь на ее колено. Колено дрожит. — Он умер. Ты после меня куда пойдешь — домой?
    — А ты призналась? — спрашивает она.
    — Я призналась… — говорю я и добавляю:
    — Всего одному человеку.
    — Диме? — уточняет она.
    — Ты его не знаешь, — улыбаюсь я очень добродушно. — Хороший человек.
    — Не выдаст?
    — Ни за что!
    — Я Диме не говорила, что это ты, — с извинением заглядывая мне в глаза, положив свою ладонь на мою, говорит она.
    — Вот и хорошо, — радуюсь я. — У него и без меня много проблем. А вы давно знакомы?
    — Не знаю, — задумывается она. — Он мне "вы" сказал, значит, недавно, да?
    — Да, — подтверждаю я, а колено дрожит все сильнее. — Хочешь, еще послушаем музыку?
    — Нет, — пугается она, вскакивает и мечется по комнате, не находя двери, которая открыта. — Мне надо уходить. Я завтра приду.
    — Иди, — говорю я, а сама ищу иголку и нитку, чтобы воткнуть в ее одежду, но не нахожу. — Хочешь, мы с Тобиком тебя проводим?
    — До метро? — обрадовалась она.
    — А ты на метро поедешь? — спросила я и разбудила Тоби, который проспал всего Бетховена.
    — Да.
    — До какой станции?
    — Старая Деревня.
    — Мы тебя проводим до метро. У тебя есть жетоны?
    — У меня бесплатный проезд.
    — А деньги у тебя есть?
    — Нет.
    — Возьмешь у меня? — (разговор по пути к метро.)
    — Спасибо. Ведь я не просила? Тетка велела, чтобы я не просила денег.
    — Ты не просила, я сама дала.
    — Хорошо. Я пошла. До свиданья. Будьте здоровы. Тю-тю-тю-те-те-би-би…
    — До свиданья.
   
    Когда она скрылась в толпе и ее затянуло в павильон метро, я поймала такси и поехала ей наперерез. Пробок не было, и я добралась до Старой Деревни на полчаса раньше Саши. Я привязала Тобика к дереву подальше от выхода и, спрятавшись в гуще ларьков, дождалась и проследила за ней. Саша шла по направлению к одноколейке, соединяющей город с Сестрорецком. Саша шла, а потом побежала. Я не решилась бежать за ней. Подошла электричка и увезла Сашу из города. Кажется, увидев это, я услышала, как со свистом обрывается нить. Она придет завтра, подумала я. Надо было как-то дожить до завтра. Я отвязала своего мальчика и взяла его на руки. Если бы сейчас нам встретился хозяин лабрадора, я бы все ему рассказала. В сущности, имено в ту минуту я и сказала: "сдаюсь". Помню, я подумала: "Хорошо, что кончилась водка". Мы спустились под землю и поехали на Сенную. Там погуляли немного и на маршрутке вернулись домой. Молчал телефон, городской и мобильный. Писем от детей не было. В ящике не лежала повестка. На кладбище в десять вечера было почти совсем темно, но белые розы на могиле Миши светились в сумерках с неоновой яркостью. Вряд ли это Сашины розы — откуда у нее деньги? Но если она живет за городом… Я боялась звонить Диме. Я чувствовала, что все это касается только меня, меня одной. Повестки не было опять. Глупо ожидать, что они вручат ее в день признания. Да что со мной! Я никому не призналась! Это Саша думает, что я призналась… Почему я не спросила, как ее фамилия? Я позвонила по Олиному номеру — Оля недосягаема. Слава богу! Конечно, это фантазия больного ума. Миша служил на флоте и торговал запчастями, а не играл на рояле. Оля ничего не поручала девочке, она просто дала ей адреса. И адрес могилы? Как тянет на Лахтинскую, но нельзя, нельзя. Сононч куда-то уехал — его нет дома даже в полночь. Мне очень не хотелось идти в постель, но я заставила себя лечь и уснула сразу, как умерла, проспав без сновидений до самого полудня.
    
    Двадцать четвертое августа. Вот и кончилось прошлое — я рассказала все, что знаю и помню. Я успела. Двадцать дней полного одиночества избавили меня от страха. Я ничего не боюсь. Если Краско рассчитывал, что, измученная ожиданием, я сама донесу на себя, то он ошибся. В каком-то смысле я сочувствую своему следователю — его положение ненамного лучше моего. Он, как я, прикован к Михаилу Прохорову, и ему никуда не деться от тайны его смерти. Профессиональные обязанности — та же подписка о невыезде.
    Люди, вовлекшие меня в эту борьбу, молчат. И я не тревожу их — пусть думают, что я умерла. Я ни о ком из них не скучаю. Я устала испытывать человеческие чувства. Пожалуй, все кончилось, и подписка снята с меня, и мне достаточно позвонить Сергею Петровичу, чтобы убедиться в этом. Через неделю, самое позднее — через месяц, ко мне приедут мои дети, оба в один день. Они не писали и не говорили об этом, но я так чувствую. Все лето я старалась не думать о них. Я довела себя до того, что иногда мне казалось… Не буду. Петруша и Котя, мои настоящие взрослые дети, приедут через неделю.
    Как прожить неделю?
   
    Двадцать пятое. Почему Саша не пришла, как обещала? На могиле нет цветов. Сходила к метро, купила белые розы, положила ему. Надо, наконец, убраться в квартире, пропылесосить все углы. Паутина под потолком — до чего я дошла! Скоро приедут дети!
   
    Двадцать шестое. Я позвонила Диме по мобильному. Недосягаем. В квартире его нет. Положила свежие розы на могилу. Как быстро вянут!
   
    Двадцать седьмое. Съездила на Лахтинскую. Ключи лежат под ковриком очень давно. Икра в открытой банке заплесневела, хлеб каменный. Полотенце в ванной сухое. Одежда, которую он снял тогда при мне, так и висит на ручке кресла. Компьютер вскрыт, голый робот. На клавиатуре большой конверт с надписью: "Санта Лючия". В нем ключи от "девятки" на брелке-лягушонке. Что с ним? Крест на футболке напомнил мне о Саше. Хватит ныть, нужно разыскать ее. Нужно звонить по психиатрическим больницам, отыскивать Олю. Возможно, она уже дома. Звоню: недоступна. Надо ехать к Клавдии на дачу. Конечно, они все там, в японском домике. Но сначала "Санта Лючия". Сейчас ночь, утром пойду к гавани.
   
    Двадцать восьмое, утро. "Санта Лючии" нет в гавани. Испытала огромную радость. Все-таки я его люблю. Он честный человек, немного запутавшийся, как я. Хорошо, что я писала не все, когда писала. Сейчас было бы некогда редактировать. "Девятку" нашла у ближайшего дома. Грязная, на заднем крыле вмятина. Не было раньше. Может, ездит на ней? Деньги в кармане. Взяла. В каком благополучном районе мы живем с тобой, Тобик! Пылесос не работает. Заработал. Нет, сдох. Нет, все-таки работает на последнем издыхании. Десять минут работает, потом ему надо пятнадцать минут отдыхать.
   
    Двенадцать часов дня, двадцать восьмое августа. Я нашла карту памяти. Не верю своим глазам. Целое лето! Завалилась между спинкой и сиденьем дивана. В ту ночь я спала в джинсах на диване. Все просто — сейчас, когда все уже поздно. Вот она. На что она мне? Большая почтовая марка. Белые цифры 5, 1, 2 по оранжевому фону, синие 4, 5 в бело-красной рамке. На обороте от руки синей пастой: "Дети". Вот как — дети. Вот почему она вернулась с дороги. Прочитала на ходу и поняла, что не имеет права забрать с собой фотографии детей. Она ведь не собиралась возвращаться. Я это и раньше знала. Могла бы, между прочим, намекнуть на другое утро, чтобы я отдала ее Оле. Что я несу — откуда ей было знать, что мы с Олей…
    Надо разыскать Олю.
    Нет, сначала фотографии. Поспеши, Кира! Где Петрушина инструкция? Господи, куда она подевалась! Выключи пылесос.
    Card reader. По-русски: "кардридер" или "картридер"? Неважно.
   
    Восемнадцать часов, двадцать восьмое.
    Зачем?
    Карта памяти, взятая из цифрового аппарата Михаила Прохорова в половине второго ночи седьмого июня, содержит…
    Двадцать пять дачных фотографий Саши и Миши Прохоровых (наверное) с матерью, бабушкой и покойным отцом.
    Десять фотографий (моей) Саши … с волосами ("конский хвост"): семь в полный рост (бежит, стоит у клетки со львом, держит за повод верблюда, сидит на верблюде, сидит за пианино, стоит на фоне цветущей вишни), три поясных портрета, на одном с распущенными волосами, везде с улыбкой.
    Больше ничего. Без Регины.
    Ха! Улика!
    Приступаю к розыскам Оли.
   
    Двадцать девятое, вечер. Олю выписали седьмого августа, под расписку. Она лежала в надзорной палате. Саша была в общей. Медсестра не взяла денег. Сашина фамилия: Прохорова. Адрес узнала. Лисий Нос, близко.
    Сононч вернулся, заходил. Сказал, я очень похорошела. Я сказала: "Это парик". Все время хожу в Регинином парике, потому что некогда закрасить седину.
   
    Тридцатое, пятнадцать тридцать. Видела тетку. Подозрительная, слова не вытянуть. Совершенно не их круг — кулачка, коренная. Наверное, опекунша. Знакомиться отказалась, но дом показала. Дом большой, в приличном состоянии. У нее левая половина с верандой. Сашина комната на втором этаже, очень приличная. Пианино, ноты на этажерке. Саша уехала к подруге; когда вернется, неизвестно. Я сказала, что из благотворительной организации. Специально оделась в лучший костюм. Стал великоват — иногда забываю поесть.
   
    Семнадцать тридцать. Вернулись с кладбища. Конечно, все на даче, и Саша с ними. Завтра я все пойму. Им неловко передо мной. Узнали от Саши, что мы подружились, что я давала ей деньги. Приструнили девочку. Не забыть взять с собой Мишины деньги. Дима ведь имел в виду это. Боже мой! Потерять почти месяц! Я просто была больна страхом.
    Тоби ужасно нервничает, лает на окно. Выглядываю: может, кто-то стоит под окнами? Никого. Стала давать успокоительное. Сама я совершенно спокойна. Скоро приедут мои дети. Котя, может быть, не приедет, но Петя — точно приедет.
   
    Тридцать первое, полночь. Первое сентября. Как темно! Тоби лает на меня, тянет на улицу. Совсем отбился от рук. На даче никто не живет. Я ночевала в домике, был открыт. Утром соседи сказали, что Клавдия Александровна поехала за внуками на Украину. Саша и Миша. Вечером опять была в Лисьем Носу. Тетка на порог не пускает. Очень грубая. Я оставила Тоби дома, и хорошо, а то бы он ее укусил. Я пошла в магазин, купила мел, написала на соседском заборе напротив Сашиного окна: "Кира волнуется. Тоби". Соседи очень милые люди, пила с ними чай. Опять сказала, что из благотворительной организации, поверили. Сказали, очень хорошая девочка, жалко ее. Сирота. Надо бы в заведение, но Алевтине платят дальние родственники. Алевтина Лукинична Сомова. Надпись, конечно, сотрут. Где Саша?
   
    Первое сентября, одиннадцать тридцать, утро. Обзвонила все больницы. Саши нет. Позвонил Сергей Петрович. С меня сняли подписку о невыезде, а я совсем не обрадовалась. Он очень любезен и разговорчив. Я спросила, нашли ли кого-нибудь. Он сказал: "Вы разве не знаете?". Что я не знаю? Спросила еще раз. Говорит полушутливо: "Не имею права разглашать". Спросила, случил ли он собаку. Нет еще. Больше не могла спрашивать, стало страшно. Беру Тоби, иду к Позднякову. Вот обрадуется!
   
    Двенадцать тридцать. Поздняков поглядел в глазок и не открыл дверь. Разговор через дверь:
    — Зачем вы пришли?
    — У вас все в порядке, Виктор Алексеевич?
    — А вам-то что?
    — Вас больше не вызывали?
    — Идите подобру-поздорову.
    — Вы не знаете, следствие закончено?
    — Узнавайте в прокуратуре.
    Я ушла. Поеду жить на Лахтинскую. Не могу здесь.
   
    Пятнадцать часов пятнадцать минут. Мансарда опечатана. Вот так. Этого следовало ожидать. Он сделал это, как только я взяла деньги. Как я могла не понять! Еще месяц назад! Целый месяц! Мы могли быть счастливы. Проклятый Прохоров. Чертов самоубийца. Пойду погляжу ему в глаза.
   
    Семнадцать тридцать. "Санта Лючия" на приколе. В машине ничего нет, никакой записки. Я все обшарила. Буду жить в этой машине. Тоби лает на окно. Звонит домофон, телефон и мобильный. Не может быть, мне чудится. "Кира! Кира!" — снизу, под окном. Беру обе трубки, иду к окну. Там Саша машет рукой. На ней Колин лыжный свитер. Не может быть, я не верю. Почудилось. Иду за ключом от парадной, кидаю ей. На дисплее мобильного: "Оля". Ее голос по городскому:
    — Кира, я в городе, можешь говорить?
    — Позвоню через час, — отвечаю я, отключаюсь и впускаю Сашу.
   
    — Ты похожа на маму, — говорит Саша. Я снимаю парик, сажусь на пол по-японски. Саша подбирает парик и нахлобучивает себе на голову. Смотрится в зеркало. Не понравилось, сняла. Я больно бью себя кулаком под ребра, встаю и ставлю диск с Седьмой симфонией Бетховена. Все то же. Саша слушает до конца второй части, потом уходит на кухню. Я записала это и иду за ней.
    — Где Тобик?
    — Спит в спальне.
    Варю ей овсянку, мешаю варево в ритме con brio финала Седьмой, который догорает за дверью, посыпаю густо сахарным песком, как дети любят, ставлю перед ней. Голодная, как всегда.
    Ухожу, записываю, возврашаюсь к ней.
    — Где ты была? Я к тебе ездила, но твоя Алевтина не сказала, где ты.
    — А… Не помню. А! Я у тебя была.
    — Больше ни у кого? У Оли не была?
    — Нет. Да.
    — У Димы?
    — Да. Нет. Его квартира опечатана. Его арестовали.
    Записываю, возвращаюсь. Это компьютерный допрос с пристрастием,
    — Как жалко, — говорю я жестоко и отбираю тарелку с еще недоеденной кашей. — Мишу убила я, а взяли Диму. Мама узнает и очень огорчится.
    — Она знает! — говорит Саша и тянет тарелку к себе. Я не отдаю. — Она говорит, ничего страшного. Подержат и отпустят.
    — Где она? — спрашиваю я и не отпускаю тарелку. Это пытка, и я зажмуриваюсь, чтобы видеть все под пеленой. — Отведи меня к ней.
    — Я не могу, — говорит она, осиливает меня, быстро доедает кашу и смеется от удовольствия. — Ее нет.
    Я встаю, запираю все окна, запираю входную дверь на ключ, а ключ кладу в карман. Я не выпущу девочку, пока не узнаю от нее всего.
    — Иди поиграй на пианино, — ласково говорю я. — Дать тебе ноты?
    — Нет.
    Она садится и играет что-то детское, из Чайковского. Пианино расстроено, она сердится и оставляет игру.
    — Можно, я пойду?
    — Нет.
    — Почему я не могу уйти?
    — Потому что я должна увидеться с твоей мамой. Если ты не хочешь меня к ней отвести, ты будешь сидеть у меня, пока она сама не придет за тобой.
    — Но она никогда не придет.
    — Почему?
    — Потому что ее нет.
    — Как же "нет", Саша? Подумай внимательно: она сказала тебе, что Диму отпустят. Она дала тебе этот свитер… Она есть.
    — Свитер дала Оля. Оля сказала, что мама сказала, что ничего страшного.
    — Так. Постой. Ты видела Олю?
    — Видела. Оля сказала, что мама сказала, что ничего страшного, и велела идти к тебе сказать.
    — Ты познакомилась с Олей в больнице?
    — Да.
    — Оля знает, что Миша твой отец?
    — Миша мой брат.
    — Брат. Значит, брат. Миша твой брат. Оля это знает?
    — Не знаю.
    — Как зовут твою маму?
    — Не знаю. Мама.
    — Миша не говорил тебе, как зовут маму?
    — Нет.
    — Ты ее видела, маму?
    — Только на фотографии.
    — Кто показал тебе фотографию твоей мамы?
    — Дима.
    — В компьютере показал?
    — Да, в компьютере.
    — Почему ты не спросила, как ее зовут?
    — Я спросила. Он не знает. Он сказал, что ты знаешь. Ты знаешь?
    Я включила телевизор, сунула в руки Саше пульт и выскочила в коридор. Я была в полушаге от разгадки этого… этой трагедии. Только бы Регина была жива. Только бы все оказалось правдой, и она осталась живой. Я возьму на себя любую вину. Это я вынула из Мишиного кармана ампулу, я  дала ему яд, и я стерла из своей жизни всякую память о себе. Дрожащей рукой я набрала Олин номер и прикрыла кухонную дверь.
    — У меня сидит Саша Прохорова. — сказала я, услышав Олино "да". — Ее мать — Регина Шиллер?
    — Да, — сказала Оля. — Ты не знала?
    — Она жива? — спросила я, оглянувшись на дверь.
    — Она рядом со мной, — сказала Оля. — Будешь говорить?
   
    Много недель подряд я произносила вслух и про себя слова, которые собиралась сказать Регине, когда она наконец позвонит мне. Эта минута настала, а я не могла произнести ни слова. Ни слова упрека, ни слова жалости, ни слова привета.
    — Привет! — сказала Регина хрипло. — Она у тебя? Как она?
    — Нормально, — ответила я небрежно, как будто мы с Региной разговаривали только вчера. — Играла на пианино, теперь смотрит телевизор.
    — Ты ей не сказала?
    — Ну что ты! Саша думает, что Мишу убила я. Пусть так и останется. Она простила меня. Или не так: она не понимает, что такое смерть.
    — Как ты думаешь, если я увижусь с ней, это не спровоцирует приступ? Миша не дал мне увидеться с ней ни разу. Я видела только фотографии.
    — И Саша видела твою фотографию. Ты ей нравишься. Конечно, вам нужно увидеться. Только не сейчас. Я ее подготовлю и перезвоню.
    — Она думает, что я умерла?
    — Она говорит о том, что тебя нет, таким тоном, как будто ты ненадолго уехала.
    — Когда ты позвонишь? Я буду ждать у Оли.
    — Передай трубку Оле.
    "Оля!" — кричит Регина, и через полминуты мне слышен Олин вздох.
    — Что, Кира? — ласково говорит Оля. — Тяжело? Я не знала, что ты не знала. Я думала… мы думали, что ты все знаешь. Ведь у тебя были фотографии. Ведь я послала Сашу, уверенная, что ты узнаешь ее. Неужели ты не посмотрела их?
    — Я потеряла карту памяти и нашла ее только четыре дня назад. Я ничего не понимаю… Не понимала до этих минут. Почему ты прислала ее только сейчас?
    — Кира, она ходит к тебе каждый день с тех пор, как арестовали Диму! Но всякий раз возвращалась с дороги. Я уже не верила, что она придет к тебе.
    Саша просунула голову в дверь: "Я хочу уйти. Выпусти меня".
    — Саша рвется уйти. Скажи быстро, зачем Дима это сделал?
    — Он поступил глупо, но в этом ничего страшного. У него твердое алиби, и он вспомнит о нем на суде. Не пускай ее в таком состоянии одну!
    Я держу дверь рукой, но Саша сильнее. Она подходит и берет меня за плечо: "Выпусти меня!"
    — Но зачем он это сделал? Ради чего?
    — Я думаю, он боялся, что ты первая совершишь эту глупость. Его скоро выпустят под залог.
    — У меня его деньги, то есть Мишины деньги.
    — Очень хорошо. Бери их, и езжайте с Сашей к нам на дачу. Там мама с мальчиками.
    Саша трясет меня за плечо, голос мой прыгает:
    — Ты-ы узна-а-ла о-о Са-а-ше только после сме-е-е-рти?
    — К сожалению, да. Регина нашла меня, как только со мной случилась та гнусная история с суицидом. Тогда же я догадалась о том, что вы знакомы, и спросила ее напрямую. Она умоляла не говорить тебе ничего как можно дольше. Мы надеялись, что все обойдется само собой.  Но они решили повесить убийство на тебя.  Я узнала об этом от Димы лишь недавно. Пожалуйста, Кира, поезжайте с Сашей к ней. 
    — Твоя свекровь все знала?
    — Спроси ее об этом сама. И будет лучше,если она узнает от тебя то,чего не знает или не хочет знать. Пожалуйста, Кира!
    "Кира, Кира, Кира!" — кричит Саша и бьет кулаком в стену. Я выскальзываю из кухни и прячусь с трубкой в ванной. Она колотит в дверь снаружи. Я в полной тьме.
    — Ты слышишь? Саша беснуется.
    — Поезжайте на дачу, она успокоится по дороге.
    — Господи! Как ты не понимаешь, что она знает больше тебя! У нее свой план, свои причины поступать так или иначе! Я не уговорю ее, я не справлюсь с ней!
    — Не преувеличивай. Просто больной ребенок. Бери такси и — … 
    — Мне хочется послать всех вас к черту! Почему твой муж…
    — Слушай меня, — жестко говорит Оля и тем прекращает мою истерику. — Мой муж умер.  Жива твоя подруга. Или ты считаешь — лучше бы она умерла?
    Саша кричит и колошматит в дверь.
    — Если не справишься, вызывай "скорую", и пусть сделают укол. Но хорошо бы обойтись без этого, — командует Оля. — У мамы на даче есть все препараты. Я предупрежу ее, что вы едете. Пока.
   
    И я открываю дверь Саше. Она в бешенстве, на губах вскипает пена.
    — Сейчас, Сашенька, — говорю я. — Сейчас-сейчас… Это я с Олей так долго… Тебе большой привет. Кстати, ты видела свои фотографии? Те, где ты в зоопарке.
    — Нет, — говорит она и перестает дрожать. — Какие?
    — Пойдем посмотрим.
    Мы смотрим фотографии. Саша успокаивается и соглашается ехать к бабушке. К бабушке?
    — Бабушка скучает… — говорит Саша, увидев Мишину мать на фотографии, с двумя мальчиками на коленях. — Это я, маленькая? Меня было — две?
    Я быстро перевожу кадр на клетку со львом, где Саша одна. Этак мы не доедем… 
    — Как тебе идут длинные волосы, — говорю я, любуясь. — Ты прямо вылитая мама…
    — Отстань, — говорит Саша. — Мама, мама… Мамы нет!
    Вот дурочка! Я наполняю ванну теплой водой и уговариваю ее помыться. Пока Саша моется, я записываю все это. Мне все время кажется, что я могу в любую минуту умереть. Пульс частит, и перехватывает дыхание. Надо бежать. Но сначала надо поговорить с Поздняковым. О чем, Господи? Я решу по дороге.
   
     Восемь часов вечера, первое сентября. Я вызвала такси. Вещи собраны, Саша с Тобиком ждут у парадной. На этот раз Поздняков открыл дверь. Сашу я одела в свое платье, которое носила, когда была беременна Петей. Тогда носили миди, и оно ей как раз. На голову повязали косынку. Ей идет. Старик обещал позвонить завтра Краско и рассказать о нашем разговоре месячной давности. Я позвоню Краско из такси, уже выехав из города. Старик дал мне его визитку. Он спросил, что же с нами будет. Я сказала, что с меня сняли подписку о невыезде, и я сейчас уезжаю с ребенком за границу. Все кончилось. Он спросил, знаю ли я, зачем Сашин отец держал при себе ампулу. Я солгала, что знаю. Больше ничего не спросил. Как много на свете хороших людей. Надо переезжать в другой район — неловко будет встречаться с ним на улице или в магазине. Дима выйдет, и я перееду к нему. Такси пришло. Надеюсь на порядочность Краско. Он закроет дело. Если нет —
   
    ГЛАВА ВОСЬМАЯ
    (ЭПИЛОГ С ДВУМЯ ПОСТСКРИПТУМАМИ)
   
    Да. Дело прекращено. Я пишу этот эпилог спустя месяц, в Москве. Я начинала рассказ, не надеясь на то, что смогу довести его до конца. Но все кончилось, и всякая нужда в нем отпала. Вот, может быть, пошлю его Диме в качестве летописи нашего грустного знакомства. Господа же присяжные не дождутся меня на этом свете.
    Вчера я побывала на Колиной могиле. Тобик нашел ее сразу — нашего папу похоронили на маленьком сельском кладбище. Так захотела вдова. Как рано умирают мужчины. Как тяжело с ними, и как страшно — без них. Прости меня, Коленька, за то, что ухожу от тебя.
   
    …Мы приехали на дачу в сумерках. Мальчики спали, а Клавдия Александровна вышла встретить нас к калитке. Саша углядела качели и попросилась качаться. Мы разрешили, а сами пошли говорить в японский домик.
    — Саша тут в первый раз? — спросила я по дороге, шепотом.
    — В детстве часто бывала, но, наверное, уже забыла. Для нее весь мир каждый день — в первый раз.
    И Клавдия Александровна начала свой рассказ.
   
    Миша с Региной были дважды двоюродными братом и сестрой — родство слишком близкое для того, чтобы можно было соединить жизни и, тем более, иметь общих детей. Регина — дочь покойной сестры Клавдии — Александры и Мишиного дяди по отцу. Мишин отец, старший брат Прохоров, Федор, оставил семью еще до рождения сына. Миша его никогда не видел. Младший Прохоров, Степан, увез жену и дочь в Нижний Новгород (тогда — Горький), и Миша в детстве часто гостил там. Регина была на полгода и на класс старше, обгоняла его в росте на полголовы, верховодила над ним, но это не помешало их детской любви…
    — Пойдемте накормим и уложим Сашу, — прислушавшись к тишине в саду, прервала рассказ Клавдия Александровна.
    Саша уже спала — на крыльце, в обнимку с Тобиком. Мы еле добудились их и уложили в спальне. Сашины волосы отросли за месяц и немного курчавились на висках. Светлые, густые, как щетка… Регинины.
    — Несчастье — я до сих пор зову это несчастьем, и не осудите меня, ведь я люблю и жалею Сашу, случилось, когда им не было и семнадцати лет. В последнее Мишино школьное лето.
    — Как? — поразилась я. Саша спала, уткнувшись носом в подушку. Пухлая детская щека, слюнка на подбородке… — Саше тридцать лет? Двадцать девять?
    — Ей всегда будет не больше чем двенадцать, — вздохнула Клавдия Александровна и потянула меня за локоть. — Вернемся в мой теремок. Я там меньше волнуюсь.
    Когда мы шли по саду, и она, грузно опираясь на мою руку, отмечала каждый свой шаг хриплым выдохом, я решила, что прекращу мучительный рассказ под любым предлогом. Но первая же моя попытка в этом направлении вызвала ее резкий отпор:
    — Не мешайте, Кира. Мне нужно выговориться.
    Дальше я слушала, не перебивая.
   
    В то лето скоропостижно умерла Шура, Регинина мать. Я приехала на похороны, но быстро уехала обратно, оставив Мишу до осени на заволжской даче. Я плохо ладила с зятем, и к тому же меня ждала заграничная командировка. Миша должен был вернуться один к началу учебы. Но вернулся он только ко дню моего возвращения — пятнадцатого сентября. Я узнала от учительницы, случайно. Это было так непохоже на него, что я забеспокоилась. Тогда еще можно было принять меры… Господи, прости меня грешную, все в воле Твоей. Но Миша объяснил опоздание болезнью, и моя тревога улеглась. Хоть я всегда этого боялась. Я, кажется, всегда знала, что так оно и будет.
    На ноябрьские каникулы Миша уехал в Горький, солгав мне, что едет с классом в Москву. До этого он мне никогда не лгал. Дети были совершенно одни перед жизнью в самый решающий ее момент. В ноябре Регина еще могла избавиться от беременности путем искусственных родов. Если бы была жива Шура! Если бы я была более чуткой матерью! Если бы им было хотя бы по восемнадцати…
    Я узнала о будущем ребенке только зимой, когда до родов оставалось три месяца. Регина переехала жить к нам, сказав отцу, что собирается поступить на подготовительные курсы в Ленинграде. Ей удалось скрыть все от него, а также убедить меня в необходимости этого. Миша хотел жениться, требовал поддержки в этом от меня, но Регина была уверена (и уверила меня), что их любовь прошла, и я почти охотно взяла ее сторону. Точнее, я убедила Мишу подождать, пока родится ребенок. Если бы Саша родилась здоровой, возможно, эта семья и устроилась бы.
    Саша родилась в феврале, семимесячной. План, подготовленный мной, я осуществить не успела. Я хотела удочерить внучку сразу после ее рождения, но случилось так, что мне пришлось уехать на неделю, и я опоздала к преждевременным родам. Регина подписала отказ от ребенка. Мише она солгала, что девочка родилась мертвой. Скрыть от меня факт отказа она не могла — я спросила о справке, которую выдают в роддоме в случае мертворождения, — но взяла с меня слово в том, что я не скажу Мише о дочери. Я поступила дурно: с облегчением дала ей это слово. Оправданием моим может служить лишь то, что я не знала о болезни Саши. Регина утверждала, что девочка родилась здоровой. Я успокоила свою совесть тем, что уверила себя: этого ребенка усыновят.
    Саша родилась без рефлексов и была очень уродлива. Регине показали ее всего один раз и сказали, что ребенок безнадежен. Все обстоятельства рождения стали известны нам с сыном спустя годы. Винить семнадцатилетнюю мать нельзя — ее поставили перед фактом и сообщили, как поступают обычно с таким фактом в этом мире. Регина пожила у нас до конца четверти и вернулась к отцу, который так никогда и не узнал, что случилось с его дочерью. Бремя ответственности целиком легло на меня. Мне удавалось в течение семи лет довольно легко нести это бремя, но все чаще по ночам мне снилась девочка с большой головой, рукой манившая меня к себе. У Миши не ладилось с личной жизнью; девушки, с которыми он начинал встречаться, очень быстро охладевали к нему. Я как-то спросила, почему они так часто меняются, и получила ответ: "я плохой мужчина, мама". Сказано было в шутку, но за шуткой угадывалась большая боль. Миша был искалечен той историей на всю жизнь, понимала я.
    Регина прекратила все отношения с нами. Пока был жив Степан, я что-то еще узнавала о племяннице: она уехала поступать в Москву, очень рано вышла там замуж за человека много старше себя, одним словом, я могла (а главное, хотела) считать, что жизнь ее не сломалась в результате рождения ребенка и отказа от него. Как показало будущее — я не ошиблась. Регина счастливо жила без нас, родила в браке двух здоровых мальчиков, никогда не испытывала ни в чем нужды. Хоть этого греха на мне нет…
    Но о судьбе ее я узнала спустя долгое время, а пока же, после смерти моего зятя Регина как умерла для нас.
    На четвертом курсе Миша бросил институт и пошел служить на флот. Он служил матросом на атомной подводной лодке. О том, что он облучился, я узнала случайно, от одной из его девушек, с которой он встречался очень недолго, но я как-то успела с ней подружиться. Потом я вызвала сына на разговор и поняла, что он смотрит на свое бесплодие как на кару, посланную ему за того, рожденного мертвым ребенка. К тому времени Саша снилась мне уже каждую ночь, и я решилась рассказать Мише правду.
    Он никогда ни в чем не винил ни Регину, ни меня. Да и себя — вряд ли, мой сын не подвержен рефлексии. Просто он считал себя главным действующим лицом нашей трагедии. Всегда ворчал на меня: мама, не лезь в лидеры. Сашу разыскал сам, ни о чем мне не рассказывая. Прихожу однажды домой — мы уже жили с ним отдельно друг от друга, разменяв квартиру, — а на лавочке у парадной Миша с девочкой. Я сразу узнала: Саша. В восемь лет у Саши почти не было речи. Миша нашел ее в интернате, и сколько пришлось ему обить порогов, чтобы разрешили хотя бы опеку. Для усыновления был необходим брак. О Регине мы даже не упоминали. Мы приняли решение без нее и не имели права вовлекать ее, даже если бы она появилась в нашей жизни. Миша нанял сиделку, потом другую, третью… Саша не могла жить дома: приступ следовал за приступом; все, чему мы учили ее (в девять лет она заговорила и освоила чтение и письмо, а считать так и не научилась; в десять могла играть на рояле по нотам, в двенадцать — читала с листа пьесы уровня старших классов музыкальной школы, правда, никогда не доигрывала до конца), — все эти баснословные успехи в ее развитии как бы отнимали запас прочности, расходовали ресурсы психики. Начались ужасные приступы, с суицидными проявлениями, с жестокой неуправляемой агрессией… Часто агрессия была направлена против Миши или меня, и всегда — против сиделок. Безвыходность была полная. Два месяца спокойствия — полгода острейший психоз. Больница за больницей, все хуже и хуже… Миша все сносил стоически, не теряя любви к дочке… Но жить с нами — с ним или со мной — она не могла. Наша забота как будто страшно ранила ее, а больничная обстановка, лишенная любви, — излечивала. Лет с шестнадцати Саша уже сама просилась обратно в больницу. С возрастом к этому прибавилось и осознание того вреда, который она, по ее разумению, нам причиняла. Несчастная девочка, но — с сильной и благородной душой.
    В какой-то момент Миша пришел к выводу, что Саше в период коротких ремиссий будет полезнее жить не с нами, а с чужим и равнодушным, может быть — даже жестоким человеком. "От нас она заражается эмоциями, мама", — говорил он, и я не могла ничего возразить, так оно и было. Он нашел Алевтину, бывшую Сашину воспитательницу из интерната, и поселил их… Ах, так вы знаете ее? — ну, тогда мне и рассказывать нечего.
    Теперь мы ходили к Саше в гости, и это было лучшее, что мы могли придумать. Ремиссии чуть удлинились… Саша думала, что Алевтина приходится ей теткой, Мишу считала братом, меня — бабушкой.
    Все было относительно хорошо, пока не появилась Оля.
    Я очень люблю Олю, она чудесная женщина, и я благодарна ей за три года семейного счастья и нормального отцовства, которые были отпущены моему сыну судьбой. Но роль ее в нашей жизни оказалась роковой. Не так, как она это понимала сразу после Мишиной смерти, а самым непредвиденным, то есть самым непоправимым образом. Оля вернула нам Регину, не зная о том, кем она для нас была.
    Они познакомились примерно за полгода до Мишиной смерти. Это было случайное, если что-то в нашем мире может быть случайным, знакомство во время туристической поездки, куда Миша отправил жену одну, что он делал довольно часто, так как баловал ее, как ребенка. Думаю, Регина сразу поняла, кто является мужем ее молоденькой подруги. Почему она, столько лет ничего не знавшая о нас, обходившаяся без нас, вдруг решила вернуться к нам, я не поняла и до сих пор. О существовании Саши она не могла узнать при знакомстве — мы скрывали его от Оли. Ревность? Но она ведь была счастлива… Правда, она уже развелась с отцом своих детей… Вы хорошо знали ее, Кира, — может быть, вы мне это объясните?
   
    Я молчала, закусив губы, вспоминая последние слова Оли, обращенные ко мне:
    "Или ты считаешь — лучше бы она умерла?"
    Клавдия Александровна продолжила свой рассказ.
   
    Миша увидел Регину на фотографиях, привезенных женой из поездки, и, кажется, первое время надеялся, что им удастся избегнуть встречи. Но Регина была настойчива, и вскоре они увиделись. Завязался узел, страшный узел, который невозможно было разрубить. Я не знаю, хотела ли Регина вернуть Мишу себе, не знаю также, каковы были их отношения в эти последние месяцы Мишиной жизни. Он не рассказывал мне о ней — видимо, берег меня. Я узнала об их встрече от Санечки, внука,  потом выслушала Олину невинную версию знакомства, потом, еще сомневаясь, попросила Олю познакомить меня с новой подругой.
    Увидев меня, Регина вздернула подбородок, как она делала это в детстве, когда что-то было не по ней. Мы "не узнали" друг друга. Да и, если бы не имя и не этот детский жест, я бы ни за что не признала в сидевшей передо мной красивой женщине свою племянницу, гадкого утенка, составленного из острых ключиц, локтей и коленок… Приглядевшись же, я увидела, что Саша очень похожа на нее.
    Сказать ей о Саше, — думала я, ловя на себе ее осторожные взгляды, — значит избавиться от нее. Отказавшись раз, она откажется и во второй.
    Я промучилась так до июня. Больше я не виделась с Региной и ни разу не заговорила о ней с Мишей, как и он — со мной. Никогда еще я не была так далека от сына, как в его последнюю весну.
    Оля ни о чем не догадывалась. Саша…
    Саша как будто чувствовала опасность. Да, она почувствовала ее давно — три года назад, когда появилась Оля. Миша стал другим, и она стала другой с ним. Не отпускала ни на шаг во время встреч (прежде — гнала его от себя после всего лишь получаса общения). Когда жила в больнице, требовала, чтобы он приходил каждый день. Если он не мог и вместо него приходила я, она отказывалась говорить со мной. Спросит только: "Миша умер?" — а когда получит ответ, отвернется и уходит. Вот уж кто точно ревновал, так это Саша.
    Этот вопрос: "Миша умер?" участился у нее вдесятеро с появлением матери. В апреле-мае она жила дома, и Алевтина, уж, кажется, привыкшая ко всему, вынуждена была вызывать Мишу ночью для ответа на него.
    Мы не говорили с ним о Регине, но молчать о Сашиной болезни не могли.
    Видимо, тогда, в апреле или мае, Миша рассказал ей о дочери, а Саше — о ее матери, и познакомил их. Он больше не мог терпеть.
   
    — Нет! — вскричала я, схватив ее за руку. — Вы ошибаетесь. Ваш сын не мог быть так жесток. Он не познакомил их. Саша никогда не видела мать.
    — Откуда вы знаете? — удивилась она и высвободила руку.
    — От Саши!
    — От Саши… Саша не живет в реальном мире. Для нее и отец умер на три года раньше своей смерти…
    — И от нее, от самой Регины, — быстро поправилась я. — Регина сказала мне сегодня, что видела Сашу только на фотографии.
    — Ну, разумеется, — с холодком прокомментировала Клавдия. — Увидев фотографии, она вряд ли попросила Мишу о встрече.
    — Нет! — (Меня возмущала позиция этой женщины. Как она может — с ее умом, с ее сердцем, с ее… С ее виной!) — Она просила, но он не позволял.
    — Боялся потерять ее… — задумчиво пробормотала Клавдия Александровна, и мне стало ясно, что переубедить ее невозможно. Во всяком случае, пока — невозможно.
    Мы долго молчали, было тяжело. Наконец она заговорила — совсем другим голосом, молодым и сильным:
    — Я чувствую, Кира, что вы осуждаете меня.
    — Нет, что вы, ради Бога!
    — Осуждаете. И, может быть, одна вы имеете на это право — больше никто, ни Оля, ни сын мой, ни Саша… ни… ваша подруга.
    — Регина не была мне близкой подругой, Клавдия Александровна. Я ничего не знала о ней, и я совсем не любила ее.
    — И все же именно вы, вы одна не предали ее. Почему? Не зная, не любя…
    — Я что-то предчувствовала. У меня все время было чувство, что она… что он…
    — Мой сын?
    — Да, что они хотят от меня того, что я делала — а делала я только то, что могла делать в каждый наступавший момент моей жизни.
    — А я вот — нет, — прошептала она, но я услышала. Что могла я сказать ей в утешение!
    Мы опять надолго замолчали. Я почувствовала, что дрожу мелкой дрожью — ночь была по-осеннему холодной. "Когда же конец?" — взмолилась я и тихо спросила:
    — Что будет с Сашей?
    — Не знаю, — встрепенулась Клавдия Александровна. — Не знаю, не знаю! Я не протяну долго без Миши. Оля?.. Немыслимо взваливать на нее такую ношу. Да она и не заменит Саше нас. Саша вернется в интернат. Я совершила ошибку — надо было оставить ее там. Она бы не страдала тогда. Зачем было вкладывать в эту маленькую плоть человеческий разум…
    "Маленькая плоть"! Я вспомнила о Сашиных габаритах, о ее могучем, здоровом теле и улыбнулась. Эта старая женщина тянула меня в омут муки, но я не хотела туда.
    — Но Саша совсем не страдает! — весело, удивляясь сама своему веселью, перебила я скорбную речь Сашиной бабушки. — Я много говорила с ней, и я вас могу обрадовать: она почти совсем нормальный человек. Живой, отзывчивый и… даже остроумный, серьезно! С ней интересно, честное слово! И Оля…
    — Оля? Оля звонила и сказала, что вы едете и что Саша в плохом состоянии. Я уже готовила шприц, а вы привезли ее совсем хорошей… Правда, Кира? Я не обманываюсь?
    — Да, то есть — нет! Она чуть-чуть заволновалась, когда я начала спрашивать ее о матери… Она считает, что матери нет — в каком-то ее собственном, нам непонятном смысле "нет", и моя логика ее разозлила, но это "нет" не так уж непререкаемо, и ваш сын это знал, и у него была надежда, и Регина…
    — Думаете — Регина — она — после всего — она сможет?
    Я не колебалась. Я ответила, за Регину:
    — Да. Ей не нужно совершать тот страшный выбор, который стоял перед Мишей.  Ведь у нее никого нет, кроме вас и Саши.
    — Как никого? А дети, сыновья?
   
    И я рассказала ей о своих детях, одолженных у меня Региной.
   
    — Я думаю, ваш сын знал всю правду о ней и о ее одиночестве, — закончила я рассказ. — Регина лгала только Оле и… вам.
    — Она осталась гордячкой, — хмуро улыбнулась Клавдия Александровна. — Это у нас семейное, по женской линии.
    — Я заметила, — не удержалась я от шутки и с облегчением вздохнула. Неужели все самое страшное осталось позади? — Знаете, я замерзла ужасно! Можно мне чаю?
    Покидая японский домик, я успела спрятать кононовский конверт с долларами под циновку. Заговорить о деньгах с Клавдией не было никакой возможности. Пусть Оля объяснит ей и их происхождение, и назначение.
   
    Саша спала в той же позе, в какой мы оставили ее — на боку, носом в подушку. Я заставила себя смотреть на нее как на ребенка, и у меня получилось. Утром, совсем скоро, я позвоню Оле с Региной и скажу, что все в порядке: можно приезжать. Клавдия Александровна показала мне спящих в маленькой пристройке внуков — двух почти одинаковых рыженьких мальчиков, положенных "валетом" на общую кровать.
    — Интересно, как они примут сестру? — стараясь сохранять жизнерадостную интонацию, начала я. — Вот уж где у вас меньше всего проблем.
    — Да уж! — подхватила она мой тон. — Они разорвут ее на части, и вашего песика тоже.
    Чай поспел. Я попросила заварить мне с мятой, и скоро сладкие душные волны покоя обволокли меня изнутри и снаружи. Я не спала вторую, а может и третью ночь. Я так устала, что уже плохо понимала, о чем говорит мне Клавдия Александровна, приблизив лицо и волнуясь:
    — …сделали для нас… — услышала я и стряхнула мятную дремоту. Она благодарила меня. Ну нет! Я готова была стерпеть все, кроме выражений благодарности.
    — Да ведь я скорее навредила, — остановила я Клавдию Александровну. — Признайся я сразу, расскажи я правду Оле при первой нашей встрече — и все кончилось бы гораздо раньше. Не было бы этой попытки самоубийства, и пытки допросами, и ваших волнений… Мы размотали бы этот клубок вместе с Олей…
    — Что вы, Кира, дорогая! — Клавдия Александровна в недоумении поглядела на меня, и я ответила ей таким же недоуменным взглядом. — Да кто бы вам поверил? Даже я — для кого вы явились настоящим ангелом сегодня — поверила только благодаря Диме.
    Нет, не все тайны были открыты мне в японском домике. И, как ни устал мой мозг, ему придется переварить и эту, кажется — я надеюсь — последнюю.
    — Дима знал о Саше? О Регине?
    — Конечно же, нет! Он не знает о них до сих пор. Вы уж сами расскажите ему, если посчитаете нужным, когда его… Когда встретитесь с ним.
    (Но, Дима, — ведь ты знал? Ты догадался? Впиши сюда свой NB!)
   
    NB Что ты ведешь свою игру — с первой же нашей встречи.
    Что вы с Олей знаете нечто, неизвестное мне, — во время второй.
    Что ни ты, ни она ни о чем не расскажете, хоть привязывай вас к батарее и жги утюгом, — после твоего знакомства с Клавдией Александровной.
    Что блондинка с тестовой фотографии тебе дорога — как только показал ее тебе, а увидев тебя в парике — больше и не сомневался.
    Что все дело, скорее всего, в ней — благодаря Наташе Королевой.
    Что ты способна на все — когда ко мне пришла девочка от тебя.
    Что она Мишина дочь — только сейчас. Мерси.
    Тогда же я установил за тобой неусыпную слежку, чтобы уберечь от последнего идиотского поступка, но ты засела за писательство и тем дала мне фору. Счастье, что ты оказалась такой графоманкой. За эти недели я успел выйти на вашу Регину самостоятельно. Можешь догадаться, как, о царица темного царства.
    Поскольку ты обскакала меня в благородстве, конец доскажу при встрече, иначе испорчу твой непревзойденный опус. Деньги, между прочим, надо бы вернуть. Они там обыскались.
    
    — Но — почему? Я не понимаю, о чем вы, объясните же, наконец!
    — А вы обещаете, что никогда не поставите ему в упрек то, что я расскажу?
    Я легко пообещала это. Дима — прочтя, не лови меня на слове. Ты все же не имел права хитрить со мной.
   
    — Вы приехали в тот вечер так неожиданно, да еще с вещами. У вас обоих был такой несчастный вид! Дима улучил момент и шепнул мне, чтобы я держала себя с вами свободнее и спокойнее — мол, Кира что-то узнала неприятное на допросе и не хочет говорить, может, боится вас расстроить…
    — Да он сам не захотел сказать! — не утерпела я. — Ему показали в тот день на допросе фотографию Регины, а он сказал мне только утром, когда мы уехали! Я до сих пор в толк не возьму, как они нашли ее…
    — Кира, не сердитесь. Это я натолкнула Диму на мысль солгать вам о фотографии, предъявленной ему на допросе. Вы так волновались, подсовывая мне рекламный снимок, а потом пряча журнал от него, что я просто не могла не вмешаться. Я ничего не знала тогда о вашей дружбе с Региной и о вашей роли. Каюсь, какое-то время я даже подозревала вас в том, что вы являетесь подсадной уткой. Всех нас немного свело с ума их бестолковое следствие. Когда вы показали мне рекламу, ваш палец дрожал. Дрожал и ваш голос. Ну, что я могла сделать, как поступить? Сказать: "Я где-то видела эту женщину"?
    — Я была в истерике. Теперь я понимаю это. Так не благодарите меня!
    — Не буду. Вы, я вижу, тоже гордячка.
    — Поневоле.
    — Да уж. Ну так вот. Я тогда решила, что, возможно, вам стало известно, кем приходится мне Регина, и что следствие пущено уже по ее следу. Что вы держите нашу сторону, но не можете открыться по каким-то сложным причинам, о которых я не вправе знать. Ваше загадочное поведение с первой встречи вызывало во мне глубочайшее уважение. Я видела, что вам известно гораздо больше, чем могло быть известно обыкновенному свидетелю. И эта ваша горячая симпатия, ваше неподдельное сочувствие! Господи, вы ходили к Мише на могилу в день похорон! Прождали нас с Димой целое утро у ворот, когда с Олей случилось несчастье… Посудите сами, как трудно мне было — одновременно и подозревать вас, и доверять вам.
    — Как глупо я вела себя! — опять не выдержала я. — Как непростительно!
    — Но вы же ничего не знали, как не знала и я. Так вот, я решила, что с помощью журнальной рекламы вы подаете мне некий знак. И подала ответный, как сумела. Мол, ничего страшного, это известно и без тебя. А Дима и рад был ухватиться за идею. Ведь он настоящий игрок. И он тогда уж очень увлекся своим дилетантским следствием по делу о свидетельских показаниях Киры Ивановны Чернышевой. Вы задавали ему загадку за загадкой — мужчины не переносят такого.  Он решил ускорить события…
    — Как глупо, глупо, глупо… — не унималась я, вполуха слушая ее. — Каждый вел свое собственное следствие…
    — …спросить вас прямо он не мог…
    — …хитрые бестии! Все мы — хитрые бестии…
    — …вы не поверите, но мне порой казалось, Кира, что он подозревает вас в знакомстве с Мишей…
    — …и не только в нем!
    — …а ведь я не могла сказать ему о том, что женщина на портрете и на рекламной фотографии — моя племянница и мать моей внучки, о которой ничего — и это единственное, в чем я была уверена абсолютно, — неизвестно ни ему, ни вам, ни следствию…
    — Вы ошибались. В тот день ко мне впервые пришла Саша.
    — Саша? Одна?
    — Да, нашла меня по адресу, данному ей Олей в больнице.
    — Этого не может быть — Саша не может одна передвигаться по городу! У нее нарушена ориентация в пространстве.
    — Может, как видите. И Оля не сомневалась в ее способностях, когда посылала с поручением. Она и на Лахтинской побывала — на другой день после визита ко мне, и в Лисиий Нос прекрасно одна возвращалась…
    — …не может быть… я не верю…
    — Сашино следствие — единственное из всех, имеющее успех.
    Высказав вслух эту мысль, пришедшую мне в голову непроизвольно, неосознанно, как приходит на язык фигура речи, я потеряла интерес к подробностям всех  промелькнувших передо мной следствий. Не исключая своего, вполне уже завершенного.
   
    Клавдия Александровна пошла проверить Сашу. Проснулся Тобик и подбежал ко мне поздороваться. Пора было прощаться — мне не хотелось, чтобы Саша, увидев меня, разволновалась от воспоминаний о вчерашнем бурном дне. Ей предстояло еще много новых волнений.
    — Не оставите ли нам песика? — смущенно спросила Клавдия Александровна, застав меня за сборами. — Хоть на первое время, а?
    — Лучше для всех, если Саша поскорее забудет об этой истории и обо мне. Я скоро уеду, Клавдия Александровна, и, наверное, мы видимся с вами в последний раз…
    — Как жаль!
    — Ничего не поделаешь.
    — Но, может быть, через какое-то время, когда все уляжется…
    — Нет.
    Мы уже стояли у калитки, и я потрогала, а потом качнула Мишин корабельный канат, привязанный к откинутой, как для удара или объятия, высокой ветке молодого дуба. Я никогда больше не увижусь ни с тобой, ни с твоей матерью, ни с твоей вдовой, ни с твоей сестрой, ни с твоими детьми.
    Она порывисто обняла меня и поцеловала в щеку. Тобик тявкнул и натянул поводок. Мы втроем пошли по дороге, замедляя шаги и поминутно оборачиваясь на дом. Было неловко и в то же время — очень легко, как будто я ступала по воздуху.Так бывает после долгой бессонницы…
    — На прощание, — попросила я, — скажите мне конец сказки о шепчущем мосте. Той, на которой мы расстались в прошлый раз.
    — Он очень печален.
    — Это то, что мне нужно сейчас. Вы остановились на том, как девушка взошла на мост…
    — Она взошла на мост, встала на колени и прижалась лицом к перилам. И долго что-то шептала ему. Так долго, что деревенские забеспокоились и пошли к ней. Мост молчал, молчала и девушка. Когда они подошли, она была мертва. Теперь они могли перейти по мосту через реку.
    — Жестокая сказка. Как жизнь.
    — Да.
    Тобик залаял, и мы поскорее пошли по дороге прочь, чтобы не проснулись дети. На повороте я уговорила Клавдию Александровну вернуться и не провожать нас до автобуса. Она послушалась. Я колебалась: сказать ли ей… Но Саша уже проснулась и басом звала нас с крыльца:
    — Кира! Бабушка! Тоби!
    Я решилась, повернулась и остановила ее тихим окликом:
    — Подождите!
    — Что, Кира? Вернетесь? Саша зовет!
    — Клавдия Александровна... Саша уверена, что ее Мишу убила я. Не спорьте с ней. Она ведь не знает, что смерть непоправима. Пусть так и останется. Хорошо?
    — Хорошо, — сказала Мишина мать и перекрестила меня.
   
    И больше, пожалуй, мне нечего рассказать.
   
    К. Ч.
    
    P. S. Я все понимал, пока был подследственным, но освобожденный и оправданный человек глупеет. Кира! Да скажи же наконец, "пожалуй", хоть мне, грешному, — что такого ты наговорила Краско по телефону? Или ты раздумала звонить ему? Или ты ему заплатила? (Кстати, деньги нашлись — не волнуйся. Со страховкой тоже все в порядке.) Если не скажешь, то никогда меня больше не увидишь. Не получив ответа, иду опять  сдаваться.
    Краско передает тебе поклон и привет и спрашивает, что ты думаешь насчет случки его женщины-лабрадора.
    
    Д. К.
   
    P. P. S. Мне и вспоминать не хочется, так это было глупо. Но если ты настаиваешь…
    Вечером первого сентября Поздняков дал мне и Саше слово в том, что утром он позвонит Краско и расскажет  о нашем разговоре во время прогулки с собаками, когда я призналась ему в убийстве своего друга по неосторожности. По дороге на дачу я позвонила Краско домой и сказала ему…
    Кажется так, почти дословно:
    — Здравствуйте, Сергей Петрович. Не отвечайте, вы меня узнали. У меня всего минута перед отлетом самолета. Хочу вас предупредить — все новые свидетельства в деле Прохорова и, в частности, относительно моей роли в нем, какова бы ни была степень их истинности, вам придется подтверждать самостоятельно. Даже если вы найдете меня через Интерпол. И еще вот что:  любые очные ставки с моим участием бесполезны. Всего доброго.
    — Счастливого… — успел сказать он до того, как я выключила и выбросила в окно твою трубку.
    Кто-нибудь очень удивился, услышав Оффенбаха из кустов. Надеюсь, у него хватило сообразительности не перезванивать. Впрочем, не уверена.
   
    Передай ему, если не шутишь: пусть случает, пока не поздно.

                К о н е ц