Глава вторая
1
Вернувшись в Прагу, Раевский несколько вечеров разбирал исписанные в библиотеках тетрадки, приводя в порядок конспекты научных статей и анатомические зарисовки насекомых. Это была работа по призванию, по душевному складу, работа исследователя, о которой мечтал он в трудные годы Гражданской войны, в те редкие минуты затишья между боями, когда можно было подумать о чем-либо еще, кроме обустройства артиллерийских позиций или хронической нехватки боеприпасов.
Особой любовью Николая Алексеевича пользовались экзотические бабочки Новой Гвинеи и острова Бугенвиль, размах крыльев которых, по литературным источникам, достигал иногда тридцати пяти сантиметров. Эти роскошные, ни с чем не сравнимые летуньи еще с детских лет завладели сердцем юного энтомолога, они стали его неодолимой страстью, лишь временно приглушенной громом минувших сражений. Особенно занимали воображение золотые бабочки Бугенвиля, названные так из-за окраса их крыльев. По описаниям путешественников, они походили на живые ювелирные изделия, виртуозно сработанные великими мастерами из трепетных лепестков сусального золота. В гимназические годы Раевский познакомился с ними по рисункам в энциклопедии; в Праге, будучи студентом Карлова университета, ему посчастливилось увидеть несколько уникальных экземпляров из знаменитой коллекции семьи Кетль, составлявшей гордость энтомологического отделения Пражского музея; наконец, командировка в Париж обогатила его новыми зарисовками доселе не известных разновидностей этого золотистого чуда.
Завершив обработку и классификацию парижских тетрадок, Николай Алексеевич облегченно вздохнул. «Исполнен долг, завещанный от бога мне, грешному, - мысленно процитировал он пушкинского Пимена, потягиваясь в стареньком, потертом многими поколениями студентов, кожаном кресле. – А посему можно закусить и дать голове заслуженный отдых. А завтра, после занятий в университете... я увижу Софью Петровну. Как-то она воспримет мой подарок?..»
С такими мыслями он отправился на кухню, где на гудящем от напряжения примусе привычно поджарил яичницу с салом, затем выпил стакан ячменного кофе вприкуску с зачерствевшим круассаном и, возвратившись к себе, немедленно лег в постель, зарывшись головой в подушку. Ему хотелось крепко заснуть, чтобы завтра с ясной головой и бодрым настроением вновь прильнуть к вожделенному окуляру сверкающего никелем и черным лаком университетского микроскопа, но сон почему-то не спешил погрузить его в зыбкое царство Морфея. Что-то исподволь тревожило его, неясные ассоциации, связанные с бабочками Бугенвиля, выплывали из закоулков памяти, напрягая воображение.
И он вспомнил…
Перед ним медленно, словно фотография в ванночке с проявителем, нарисовалось обрамленное белой накрахмаленной косынкой с вышитым красным крестом лицо прелестной сестры милосердия, княгини Наталии Репниной. Удивительно красивые, большие, слегка раскосые глаза, говорившие о примеси в роду восточной крови, смотрели на Раевского пытливо, удивленно, даже с некоторой долей лукавого скепсиса. При этом длинные, слегка загнутые черные ресницы часто-часто порхали вверх и вниз, выдавая, наряду с опущенными уголками пунцовых губ, легкое потрясение от услышанного рассказа о неведомом райском острове Бугенвиль и населяющих его золотых бабочках.
«Когда же это было? - сквозь легкую дрему подумал он. - Ах, да, в июле девятнадцатого… точно, в июле… накануне выписки из харьковского госпиталя… Я тогда выздоравливал после тяжелейшего тифа, быстро набирался сил благодаря победным реляциям с фронтов: наши войска успешно наступали на Москву, большевики пребывали в панике, все во мне ликовало, и это лечило лучше всяких лекарств… Как я рвался тогда на фронт, в родную батарею, к боевым друзьям!.. Мечтая об этом, я не заметил…»
…Засмотревшись на необычайно красивый золотистый закат июльского солнца, Раевский не заметил, как на край скамейки, рядом с ним, неслышно присела сестра милосердия Наталия Репнина.
- Я не помешала вам, господин поручик? При таком мечтательном выражении лица я едва решилась потревожить ваши вечерние грезы…
- Нет, нет, что вы, пожалуйста! Я очень рад… - растерянно засуетился Николай Алексеевич, отодвигаясь на середину сидения. – Располагайтесь, Nathalie, как вам удобнее. Я очень рад…
Сердце его сладко забилось: подумать только, самая красивая сестра милосердия харьковского госпиталя, которую лечившиеся офицеры прозвали «антарктидой» за абсолютную неотзывчивость на любые попытки ухаживаний, заигрываний и прочих амурных беспокойств, сама, по собственной инициативе, подошла и села рядом, чего никогда не позволяла себе ни с кем другим! «Что бы это значило? – подумал он. – Неужели Господь угадал томление моего не любившего еще сердца? Оно готово любить! Именно ее, Наталию Репнину, которой я всегда издали любовался, не смея заговорить с ней!..»
- О чем вы мечтаете, поручик? – с лукавой улыбкой спросила она, заметив и поняв замешательство Раевского. – Если вообще в нашем положении можно говорить о каких-то мечтах…
- А я, Nathalie, мечтаю, - ответил он. - Sans reves, nous serions tous devenus des animaux muets.(1) Если Господь дарует мне жизнь, после войны я мечтаю совершить путешествие на остров Бугенвиль, чтобы своими глазами увидеть и научно описать золотых бабочек.
- Что?! – недоуменно воскликнула Натали. Она внимательно посмотрела на своего симпатичного, мужественного собеседника, дабы убедиться в том, что в самый разгар жесточайшей гражданской войны он в полном здравии ума мечтает о каких-то невиданных бабочках – уж не рехнулся ли артиллерист от грохота своей пушки? Прочитав написанные на ее лице мысли, Раевский расхохотался:
- Нет, нет, дорогая княгиня, я в своем уме.
- Охотно верю. А что это за остров, о котором вы только что упомянули? Бу… Бу…
- Бугенвиль, - подсказал Раевский.
- Бугенвиль… Красиво звучит. В сказках всегда красивые названия и имена.
- Это вовсе не сказка, Nathalie, уверяю вас! Еще в гимназические годы я много читал об отважном французском адмирале Луи Антуане де Бугенвиле, корабль которого после разразившегося севернее Австралии страшного шторма выбросило на берег необычайно красивого острова. Адмирал назвал его своим именем и нанес на карту. С моря остров казался позолоченным из-за тысяч огромных бабочек, облепивших пальмы, скалы и прибрежные камни. Я представил себе эту картину… Она-то и привела меня на биологический факультет Петербургского университета. Я ведь, Nathalie, недоучившийся энтомолог. Бабочки и вообще насекомые – моя страсть и будущая профессия.
- Вот как? А я думала, вы кадровый офицер. Хотите знать, как я впервые услышала о вас?
- Разумеется. Это любопытно.
- В то время вы еще лежали в палате с высокой температурой… А в процедурной, сидя рядом на кушетках, разговаривали между собой двое выздоравливающих офицеров. Обычный разговор о боях, атаках, крови… Одна фраза заставила меня прислушаться: «Орудие Раевского поработало на славу…» Я подумала, что они в качестве умственного упражнения разбирают Бородинское сражение по роману графа Толстого, но потом один из них вдруг говорит: «Не веришь – спросишь у самого Раевского – он лежит в девятой палате». Собеседники отзывались о вас весьма уважительно, как обыкновенно говорят о хороших кадровых офицерах.
- Тем не менее, Nathalie… Je reve de faire de la science.(2) А Михайловское артиллерийское училище я закончил только из патриотических побуждений. Откуда у меня взялись воинственные настроения – не знаю! Но потянуло в четырнадцатом году на войну с германцами – вот и воюю безостановочно до сих пор.
- Понятно… И все же меня разбирает любопытство – какой подвиг совершила пушка Раевского? – улыбаясь, спросила Натали.
- Если ребята вспомнили о сражении при взятии Харькова, то, скорее всего, речь шла о бое с обезумевшим красным броневиком «Товарищ Артем». Он метался по улицам города, прошивая их пулеметными очередями в то время, когда тысячи восторженных харьковчан осыпали наших воинов цветами. Моя пушка занимала огневую позицию на Старомосковской улице, отрезая броневику путь к Сумской, где собрались уже толпы ликующих горожан. Когда «Товарищ Артем» выскочил на нас, мы открыли беглый огонь гранатами, он остановился, потом попятился назад и застрял, упершись в фонарные столбы. Пока наши «дрозды» бежали к нему, от экипажа и след простыл. Бежали большевички... А броневичок оказался сработанным на совесть. Мы замазали старое название масляной краской и написали новое – «Полковник Туцевич», после чего он вполне исправно поехал с нашим экипажем добивать краснопузых.
- Прелестно! – засмеялась Натали. – Но давайте, Nicolas, возвратимся на остров Бугенвиль, которым вы меня так заинтриговали!
- Давайте, - согласился Раевский.
- Что вы знаете о нем?
- К сожалению, за годы двух войн я многое уже позабыл...
- И все же…
- Ну, во-первых, если вспомнить уроки географии, расположен он северо-восточнее Австралии, у Соломоновых островов. Во-вторых, остров чрезвычайно богат на флору и фауну. Он весь утопает в тропических лесах, зарослях саговых пальм, тростника…
Постепенно, слово за словом, увлекаясь собственным повествованием, Раевский уже не так сухо, как начал, стал рассказывать о летающих райских птицах, золотистолобых голубях, птицах-носорогах… вдохновенно живописал живородящих свирепых змей и десятиметровых крокодилов, точно сам воочию видел их… Княгиня Наталья заворожено слушала, не шелохнувшись, не проронив ни слова; она только изредка машинально поправляла пропахший йодом и хлороформом белокурый локон, упрямо выбивавшийся из-под сестринской косынки с вышитым красным крестом.
- …но самые удивительные обитатели Бугенвиля, конечно же, огромные золотые бабочки, - завершая свой рассказ, подытожил Раевский. - Увидеть их в естественном виде – мечта всей моей жизни!.. Если я выживу на этой войне…
- Si nous avons tous deux de survivre a cette guerre, je suis heureux de vous tenir compagnie a la comptabilisation du Voyage a Bougainville.(3) Я ведь не менее романтичная особа, чем вы. Дай нам Бог дожить только до победы над большевиками. Я…
Натали хотела сказать что-то еще, но внезапно появившаяся санитарка, запыхавшись, выпалила малороссийской скороговоркой, что сестру милосердия Репнину срочно разыскивает главный врач.
- Простите, Nicolas, я скоро вернусь.
Она убежала в главный корпус, пробыла там десять или пятнадцать минут, а когда вернулась, Раевский заметил, что лицо ее стало более суровым и задумчивым.
- Что-то случилось? – спросил он.
- Да, приказано срочно выехать за ранеными в Богодухов. Я знаю, вас завтра утром выписывают из госпиталя… Возможно, нам не суждено больше увидеться – кто знает? Во всяком случае – возьмите адрес нашего имения. Все-таки – шанс… - Натали протянула ему бумажку и, неожиданно порывисто поцеловала его в щеку. – Даст Бог, увидимся, Nicolas!..
Когда Раевский опомнился от ошеломляющего поцелуя, Натали скрылась уже за дверьми главного корпуса…
А назавтра утром он, выписавшись из госпиталя, подался на фронт, в свою родную дроздовскую батарею...
Восемь месяцев Раевский ничего не знал о судьбе поразившей его воображение девушки, и только в марте следующего года, в хаосе беспорядочного отступления потрепанных частей Добровольческой армии к Новороссийску, ему случайно повстречался знакомый по харьковскому госпиталю офицер. Он и рассказал историю недавнего нападения пьяных конников Буденного на санитарный поезд Добровольческой армии. После вакханалии жестокой расправы с ранеными офицерами, буденовцы, выстроившись в длинную очередь, несколько часов насиловали сестер милосердия и санитарок, затем хладнокровно изрубили их шашками и выбросили на рельсы. Среди жертв этой страшной бойни была и княгиня Наталия Репнина...
2
На следующий день, возвратившись с университетских занятий, Раевский положил в портфель пакет с «Шанелью» и отправился в русскую библиотеку Софьи Петровны.
Идти по улицам старого города было легко и приятно. Летнее солнце уже спряталось за частоколом островерхих черепичных крыш, и небо было окрашено в тот неподражаемый шафрано-малиновый цвет, который бывает на закате только в Праге. Под этим сказочным небом, громко трубя клаксонами, пробегали по мостовой редкие автомобили, цокали железными подковами запряженные в пролетки лошади, смеялись взрослые и плакали дети, но Николай Алексеевич почти не замечал привычного городского шума – он шел и шел, представляя себе реакцию обожаемой женщины на редкий парижский подарок.
Войдя в библиотечный зал, Раевский увидел, что Софьи Петровны нет на рабочем месте. Не оказалось ее и в проходах между книжными стеллажами. Тогда он остановился у полок с периодическими изданиями, и, увлекшись чтением любопытных материалов газеты «Le Monde», не заметил, как к нему сзади неслышно подошла Софья Петровна.
- Николай Алексеевич, - послышался тихий знакомый голос. – Вы уже вернулись из Парижа?
Раевский живо обернулся.
- О, простите, Софья Петровна, я не заметил вас. Добрый вечер!
- Добрый вечер, Николай Алексеевич! Когда вы вернулись?
- Третьего дня.
- И все это время носа не казали в библиотеку? Ай-ай!.. – улыбаясь, игриво-укоризненно произнесла Софья Петровна.
- Я... – хотел было оправдаться Николай Алексеевич, но она прервала его:
- Понимаю, понимаю!.. Ну, как там обожаемый Париж?
- Париж?.. Он по-прежнему живет своей привычной жизнью. Елисейские поля наводняет праздная публика, витрины магазинов сверкают электрическими огнями, «Moulin Rouge» дает новое представление, а извозчики все так же хорошо зарабатывают на извозе влюбленных в Булонский лес и обратно...
- Да-да-да!.. Ах, Париж, Париж!.. Перед самой Великой войной мы с мужем проводили там медовый месяц... Он пропал без вести где-то в Бессарабии... – и она приложила к сухим глазам кружевной платочек.
- Мои запоздалые соболезнования, Софья Петровна... Я тоже воевал в тех краях. Бои были жестокие!
- Да, я знаю... Ну, а в Париже вы хорошо провели время? Как и с кем развлекались?
- Ни с кем и почти никак.
- Вы меня удивляете, Николай Алексеевич! Целый месяц в Париже и - ни с кем и никак? Невероятно!..
- Зато в парижских библиотеках я законспектировал массу материала для своей научной работы. Уверяю вас, для меня это не менее зажигательно, чем созерцание канкана в «Moulin Rouge».
- А вы созерцали?
- Нет, но офицеры на фронте как-то рассказывали...
Софья Петровна расхохоталась, прикрыв рот платочком, но быстро смолкла и уже вполне серьезно, пристально глядя на собеседника, сказала:
- Вы необыкновенный человек, Николай Алексеевич... И я полностью одобряю вашу целеустремленность. Вы многого добьетесь в жизни. Я верю в вас.
- Спасибо на добром слове, Софья Петровна... Ну, а теперь – сюрприз из Парижа! Специально для вас.
- Для меня? – глаза ее загорелись радостью и любопытством.
Раевский раскрыл портфель, достал из него перевязанный лентой сверток и протянул его Софье Петровне.
- Я... весьма тронута, Николай Алексеевич, что вы вспомнили обо мне в Париже... – голос ее приобрел грудной, интимный оттенок. – Спасибо огромное... Что в этом свертке? Можно посмотреть?
- Конечно.
Она ловко развязала шелковую ленту и под несколькими слоями оберточной декоративной бумаги увидела нарядную бархатную коробку, на крышке которой золотыми буквами было вытеснено «Шанель №5». Софья Петровна зарделась, словно влюбленная гимназистка, глаза ее широко раскрылись, и она от неожиданности и восхищения потеряла дар речи. И только после небольшой паузы, оторвав, наконец, взгляд от бархатной коробки, прошептала:
- Огромное, огромное спасибо, Николай Алексеевич... Оказывается, в вас дремал талант дамского угодника... Откуда вы знали, что я мечтала об этих духах?
- По запаху, Софья Петровна, и по внушению проснувшегося таланта дамского угодника.
Она рассмеялась и, вторя его тону, прошептала:
- А у меня для вас тоже приготовлен сюрприз...
- Вот как?
- Да. Мы только что получили новое двухтомное издание писем Пушкина под редакцией Модзалевских. Профессор Бруни в восторге от этого издания. Кстати, вы не знакомы с профессором?
- Нет, не имел чести. А кто он?
- О-о!.. – на лице Софьи Петровны было написано удивление. – Он весьма известный пушкинист, до большевистского переворота заведовал кафедрой в Петербургском университете. Оч-чень славный, но очень больной человек... Его единственный сын погиб на войне с большевиками, жена от горя умерла, а сам он со своим больным сердцем пока еще держится благодаря своей науке. Я вас представлю ему, он должен быть здесь с минуты на минуту... Кстати, Николай Алексеевич, вы вообще интересуетесь жизнью Пушкина, или вас занимают только букашки да бабочки?
- Конечно же, интересуюсь, - ответил Раевский. – Я, как грамотный русский человек, считаю себя обязанным знать основные моменты из жизни национального гения... Поэтому с удовольствием почитаю его письма... Запишите, пожалуйста, этот двухтомник в мой формуляр.
Возможно, это был единственный случай в жизни, когда Николай Алексеевич слукавил. Ни письма Пушкина, ни работы по пушкиноведению его в то время не занимали. Прочитав еще в гимназические годы основные произведения великого поэта, зная наизусть многие его популярные стихотворения, Раевский считал, что этого достаточно, чтобы считаться просвещенным человеком. Положив оба тома в портфель, он вовсе не был уверен, что ему интересно будет их читать. Сейчас главной заботой была успешно продвигающаяся к завершению диссертация, защита которой в скором времени сулила ему ученую степень и известность в научном мире.
- А вот и профессор Бруни пожаловал! – вдруг воскликнула Софья Петровна, и, извинившись перед Раевским, быстрым шагом направилась к входной двери навстречу невысокому пожилому человеку с бородкой, усами и пенсне «а ля Чехов». Несмотря на теплый летний вечер, одет он был в светлый драповый макинтош, такого же цвета котелок, а в руке держал потертую лаковую трость с замысловатым набалдашником из слоновой кости. Бросалась в глаза болезненная бледность его интеллигентного лица.
- Добрый вечер, несравненная Софья Петровна! – профессор остановился и по очереди поцеловал протянутые ему руки. - Надеюсь, я не заставил вас пребывать в долгом ожидании моей персоны?
- Нет, нет, Апполон Карлович, вы пришли как раз вовремя - я успела подготовить все необходимые вам материалы. Видите стопку книг на столе?
- Сердечно благодарю вас! А я, знаете ли, втянулся в одну весьма любопытную проблему. Оказывается, Софья Петровна, пушкинская «Метель» имела жизненный прототип! В основу «Метели» лег имевший место великосветский скандал 1829 года, когда графиня Ольга Строганова бежала из родительского дома с кавалергардом графом Ферзеном. Строганова и Ферзен тайно венчались в сельском храме, и одним из свидетелей со стороны жениха был сослуживец по Кавалергардскому полку Петр Петрович Ланской, будущий супруг Натали Пушкиной! Сам же Пушкин в это время сватался к Аннет Олениной. Я так взволнован этим открытием, Софья Петровна! Поэтому не смог не поделиться с вами своей радостью!..
- Я польщена, Апполон Карлович! Благодарю вас.
- Ну-с, а сейчас позвольте откланяться. Мой письменный стол меня ждет – не дождется. Вот только книги заберу.
- Вам их упакуют, - сказала Софья Петровна, подходя к Раевскому. – А пока, Апполон Карлович, разрешите представить вам молодого человека, который, не смотря на молодость, прошел уже весьма суровую школу жизни. Я как-то рассказывала вам о нем.
- А-а... Тот самый старательный студент Карлова университета... Как же, как же, премного наслышан... Софья Петровна, знаете ли, говорила о вас с нескрываемым пиететом. – Он протянул Раевскому руку. – Аполлон Карлович Бруни, бывший профессор Петербургского университета.
Раевский осторожно пожал хилую ладонь профессора.
- Николай Алексеевич Раевский, бывший капитан Дроздовской дивизии Добровольческой армии, бывший галлиполиец, нынешний студент.
- Очень приятно, молодой человек! Какая же у вас знаменитая фамилия! Раевские и Пушкины, знаете ли, часто оказывались рядом.
- Да, - поддержал профессора Николай Алексеевич, - моя прабабушка в молодости часто видела Пушкина на великосветских балах и однажды имела с ним непродолжительный разговор.
- Замечательно!.. Вы, по слухам, успешно занимаетесь изучением насекомых?
Раевский не успел ответить: в разговор живо вмешалась Софья Петровна.
- Сегодня, Аполлон Карлович, этот молодой человек взял для изучения оба тома пушкинских писем, - сказала она, глядя на Раевского с почти нескрываемой нежностью.
- О-о!.. Это весьма приятно слышать!.. Весьма!.. – Раевскому показалось, что у профессора порозовели щеки. – Вот что, Николай Алексеевич. Я на месяц уезжаю в Карлсбад. Эскулапы, знаете ли, заставляют принимать ванны. Вот моя визитная карточка. Если после чтения пушкинских писем вы захотите пообщаться со мной – милости прошу, буду рад вас видеть. И... запомните одну аксиому, молодой человек: наука о Пушкине – это хроническая болезнь, в большинстве случаев неизлечимая.
Аполлон Карлович протянул Раевскому визитную карточку.
- Благодарю, профессор!
- Ну-с, а мне пора домой. Прощайте, молодой человек, мне было приятно с вами познакомиться. Через месяц надеюсь увидеть вас в своих пенатах.
- Непременно, Аполлон Карлович! – с поклоном сказал Раевский. – Разрешите, я провожу вас. Стопка книг получилась довольно увесистая...
- Благодарю! – обрадовался профессор. – Тем более, по дороге хочу расспросить вас кое о чем. До свидания, Софья Петровна!
- До свидания, Аполлон Карлович!
Раевский взял со стола перевязанную шпагатом стопку книг и пошел вслед за профессором. У дверей он остановился.
- Всех вам благ, Софья Петровна! – коротко поклонился Николай Алексеевич. – До свидания!
- До свидания... - ее очаровательная улыбка словно осветила зал. – Не забывайте нас, господин студент!.. Мы всегда вам рады! Все-гда!..
----------------------------------------
(1) Без мечты мы превратимся в бездумных животных. - франц.
(2) Я мечтаю заняться наукой. - франц.
(3) Если мы оба выживем в этой войне, я с удовольствием составлю вам компанию в путешествии на Бугенвиль. - франц.