Самоубийство

               
               
                САМОУБИЙСТВО.

Сколько я уже здесь? Не знаю. Может, несколько часов. Может, несколько месяцев. А может уже и сотню лет. Ориентироваться во времени здесь невозможно. Невозможно ничего! Если бы у меня был мозг, то я бы уже давно сошел с ума. Странно, что я вообще еще могу мыслить.

                ***
                1

Вы когда-нибудь чувствовали себя подопытной крысой? Крысой, которую заперли в комнате с белыми стенами в 9 квадратных метров; нацепили на вас кучу датчиков; воткнули с десяток острых иголок и опутали паутиной бесконечных электрических проводов? Крысой, на которой ставят эксперименты все эти люди в белых халатах, которые с гордостью называют себя профессорами? Крысой, на которую нацелились все видеокамеры и фотоаппараты мира?
Нет?
Тогда вы не поймете, почему я это сделал и вы не в праве меня судить!
Мне сказали, что я болен. Болен очень странной и необъяснимой болезнью. «Синдром непроизвольного перемещения во времени». О, как! Это один врач на конференции так обозвал моё "заболевание". Я не очень силен в медицине, но мне кажется, что слова «синдром» и «болезнь» - это две разные веши. Но это не важно. Пускай называют это как угодно, лишь бы меня в покое оставили. Только дело в том, что в покое меня никто оставлять не собирался и, возможно, в этом была главная проблема!
Думаю – не стоит вам объяснять: что же это за синдром такой. Из названия все ясно. Я могу перемещаться во времени. Непроизвольно, конечно, но могу. В прошлое. Только в прошлое. И каждый раз, при возвращении, у меня жутко раскалывается голова.
Знаю, что вы подумали. Алкаш несчастный! Нажрется, и глюки ловит! К сожалению, я не пью вообще. Вернее, не пил. Да и врачи зафиксировали мое перемещение на видеопленку. Сам бы подумал, что все это всего лишь сон, если бы собственными глазами не увидел, как я вдруг исчезаю с монитора телевизора. В одно мгновение. Раз, и все! 
Не просите меня объяснить – как это происходит. Я не смогу. Над этим вопросом бьются все великие умы мира. Вернее, бились. Меня обследовали всего, с ног до головы. Через нос залезли в мою голову с помощью какого-то жуткого прибора. Просветили меня насквозь рентгеном так, что я всего за неделю получил такую дозу радиации, какой не получает, наверно, ни один работник атомной электростанции за всю свою жизнь. Пытались даже в задницу ко мне залезть. Но я не пустил. Чего они могли там разглядеть?! Каналы, с помощью которых я перемещаюсь во времени?! Идиоты! Помню, расквасил одному профессору нос своей голой пяткой, когда он пытался пристроиться ко мне сзади с какой то жуткой телескопической трубкой в руках, которая по диаметру была гораздо больше моего заднего прохода.
В итоге, профессора сошлись в едином мнении о том, что все дело в моей голове. Что я, яко бы, силой воли могу прорывать пространство, и переходить из одной реальности в другую. Сильно сказано. Но, позвольте узнать: где же была эта сила воли все эти двадцать девять лет, что я живу на этом грешном свете?  Почему раньше я этого не мог? Почему именно сейчас? И, в конце концов,  зачем же тогда было пристраиваться к моей заднице, раз все дело в голове?!
Неважно. Теперь все неважно.
С каждым днем перемещения становились все чаще и чаще. А головные боли вырастали в геометрической прогрессии. Для меня весь мир превратился в какое-то безумную карусель. Прошлое и настоящее перемешалось. Двадцать минут  в Советском Союзе, час в России. Я перестал ориентироваться в пространстве. Перестал различать время. К людям на улице непроизвольно обращался - «товарищ». Спать не получалось вообще. Вроде бы, лежу я в мокрой от пота кровати в институте биологии, а в следующую минуту меня полуголого пытаются скрутить дружинники посреди улицы, увешанной красными флагами с серпом и молотом. Вот я стою в очереди в супермаркете, и тут же оказываюсь на какой-нибудь домашней вечеринке, с протянутой в руке купюрой в сто рублей, на которой портрет Ленина, почему-то, отсутствует.
Вы не знаете – каково это! И вы не можете меня судить!
После почти года заключения в палате института, мне, наконец-то, разрешили отправиться домой. Это не значит, что контроль над моим измученным телом ослаб. Просто, в умные головы профессоров пришла гениальная мысль о том, что если меня постоянно держать в замкнутом помещении, то мой мозг не выдержит, свихнется. И, как следствие: они потеряют единственного, в своем роде, уникального человека, способного перемещаться во времени.
Это было их большой ошибкой!
Первым делом, вернувшись домой, я как следует нажрался. Купил по дороге литровую бутылку «Смирнова», и почти всю её выжрал. Потом пару раз переместился, напугав своей пьяной рожей одну семейную пару в коммуналке и детвору на детской площадке. Но, даже выпитая водка не смогла приглушить эту жуткую головную боль от перемещения.
Именно тогда в моем помутненном разуме возникла мысль о самоубийстве. Надоело, знаете ли, все это безумие. Белые халаты врачей  и профессоров. Испуганные лица советских людей, которые видят, как я внезапно появляюсь неизвестно откуда. Любопытные репортеры и корреспонденты тоже надоели. Бесконечные провода и датчики. Анализы; заборы крови, мочи и кала; просвечивания. До моей задницы, в конечном итоге, все равно доберутся. Эта несчастная часть тела, почему-то, интересует весь ученый мир  куда больше, чем моя голова. Словно в ней можно было найти ответы на все вопросы. А самое главное – я безумно устал от этих невыносимых головных болей! Они меня просто сводят с ума!
О самоубийствах  я знал мало. Как-то, не пе представлялось повода задумываться над этим раньше. Раньше, когда все было нормально! Мне было известно, что по научному это называется «суицид». Собственно, на этом-то все мои знания и заканчивались. Какой способ уйти из жизни самый безболезненный и не страшный? Признаюсь, я ведь всегда был ужасно боязливым ко всякому роду боли!
Повеситься?
Интересно. Требуется: веревка, кусок мыла, крепкий крюк, табуретка и умение вязать узлы. Веревка, мыло, и табурет у меня имелись. Вместо крюка вполне сгодился бы турник, что мой отец еще лет двадцать назад соорудил для меня в коридоре. А вот как правильно вязать узел для того, чтоб повеситься, я не знал. Я представил, как мое тело содрогается в конвульсиях; ноги отчаянно дергаются, пытаясь найти спасительную опору. Лицо медленно синеет; глаза вылазят из орбит, а язык непроизвольно вываливается наружу.
Фу! Кошмар какой!!! Не подходит!
Сброситься с крыши дома?
Тоже интересно. Требуется: высокое здание. Но, в нашем маленьком городке, самое высокое здание насчитывало всего пять этажей. Что будет, если я упаду с такой маленькой высоты? Если головой вниз, то, наверняка, убьюсь. Интересно: каков будет диаметр кровавого пятна от человека при падении с крыши пятого этажа? Метра два, наверно. А если тело перевернет в полете, и я грохнусь плашмя? Переломаю все кости, позвоночник и ребра. Все внутренности поотрываются, нахрен. И не дай бог после этого еще в живых останусь! Так и буду до конца своих дней парализованным перемещаться в прошлое! Один мой знакомый врач, со скорой помаши, рассказывал, что из людей, которые падают из окон пятого этажа, все дерьмо из организма наружу вылазит! Через задницу и рот!!!
Фу, бяка какая!!! Снова неудачный вариант!
Вспороть вены?
Тоже интересно, но ужасно страшно. Требуется: лезвие и теплая ванна. Но как правильно вскрыть вены? Кто-нибудь знает? Я – нет. Говорят: надо резать не вдоль, а поперек. Так, якобы, крови больше выходит. Я на такое никогда не решусь. Хоть два литра водки выпью.
Застрелиться? Оружия нет. Утопиться? Зима на улице. Под поезд сигануть? Не хочется, чтоб меня хоронили по кускам, в пакетиках.
Я лежал на своей кровати, и не знал – что делать. Столько вариантов, и не одного безболезненного. Газ, таблетки и «золотой» по вене отпадали сразу же, так как были ненадежными.
Взгляд мой упал на персидский ковер, над кроватью. Мой отец – царство ему небесное – в свое время много путешествовал. Во многих странах побывал. И из каждой поездки он приводил какой-нибудь сувенир. Сабли, ножи, ятаганы, кортики, кинжалы. Неравнодушен мой отец был к холодному оружию.
И сейчас мой взгляд застыл на одном кинжале. Длинный, тонкий, словно пика. Ручка узорчатая, красивая. Отец мне рассказывал, что этим кинжалом таджики режут баранов. Лезвие специально такое тонкое, чтоб бедному животному не так уж больно было.
"Зарезаться", - мелькнула в моей больной голове мысль. Раз баранам не больно, то и мне не будет.
Я взял кинжал в руку. Страх был неимоверный! Аж сознание мутнело. Стащив с себя мокрую от пота майку, я приставил кончик острого лезвия к груди. Туда, где по моему предположению, должно находиться сердце.
Черт! Как страшно то! Руки трясутся, не желая подчиняться. В голове черте что творится! Сердце - словно бы почувствовало, что в него собрались всадись пятнадцать сантиметров каленой стали, бешено колотилось, намереваясь выпрыгнуть из груди. Со лба срываются тяжелые капли пота. А с зеркальной поверхности лезвия, на меня смотрит мое же, перекошенное от ужаса,  лицо.
Я зарыдал как ребенок. Кинжал выпал из разжатого кулака, а руки безвольно опустились. Нет! На это я не способен. Чтоб зарезаться, нужно проткнуть кожу. И не просто проткнуть, а вонзить по самую рукоятку! Я представил, как лезвие погружается в мое (МОЕ!!!) тело. Как оно медленно вспарывает кожу, протыкает мышцы и легкое.  Как раздирает стенку сердца, и из него наружу пульсирующим потоком хлещет кровь. Много крови!  Как с таджикского барана!
Нет уж! Совершенно очевидно, что сам я себя убить не смогу.
В тот вечер я уснул. Не проснулся даже во время очередного перемещения. А на утро понял - что же мне нужно делать! Я придумал, как мне уйти из жизни. Совершенно безболезненно, и с наименьшей степенью страха. Я придумал такое самоубийство, какого никогда еще не было. И никогда уже не будет.

2

В последующую неделю мне никак не удавалось уловить момент. Я все так же перемещался в прошлое, но - как назло - не туда, куда нужно.
Все у меня было готово. Кинжал за поясом. Конфеты в кармане. На всякий случай даже тряпочку припас, чтоб, если что, кровь вытирать. Оставалось только ждать, терпеть, выгадывать.
И в один прекрасный момент, госпожа фортуна улыбнулась мне.
Отпуская меня домой из института, профессора умоляли меня быть поаккуратнее в прошлом. Ни во что не вмешиваться и ничего не пытаться изменить.
"Феномен не изучен до конца, - говорили они. - Так что, неизвестно еще, как все может обернуться. Ведь ты легко можешь изменить ход истории!"
Я их неукоснительно слушал. До этого момента. Сегодня я переместился в прошлое как раз за тем, чтоб эту грёбанную историю изменить!
Место, где я появился, было до боли знакомо мне с детства. Длинная тенистая аллея, засаженная сиренью и акациями. Уютные, припорошенные снегом, скамейки вдоль улицы. Небольшой фонтан в темном закоулке. Именно по этой аллее, я много лет назад ходил в школу и обратно. Именно здесь, в этом темном закоулке с фонтаном, мы любили с ребятами сидеть вечерами с гитарой, когда я уже поступил в училище. Именно на одной из этих лавок, я впервые поцеловал девчонку Людку из соседнего дома.
Эх, сколько воспоминаний разом нахлынуло. Ностальгия душу раздирает. Даже умирать расхотелось. Но я знал, что скоро вернусь в свое время, и головная боль вновь заставит меня лезть на стены.
Нет уж! Лучше довести до конца то, что задумал. Избавиться навсегда от болей, профессоров с телескопическими трубками, и любопытных журналистов. Иначе, я точно свихнусь.
Сколько сейчас времени? Я не знал. От моих часов толку было мало. Они всегда показывали то время, в которое я оставил свою реальность. Хотел уже спросить у старушки с авоськами, которая медленно ковыляла по заснеженной тропинке. Но тут из-за поворота появилась толпа ребятишек.
Я насторожился. На всякий случай присел на лавочку, чтоб не вызывать лишних подозрений. Зрение у меня с детства было никудышным. А после училища я и вовсе отказался от очков. Мне казалось, что они меня уродуют. Так что, сейчас, я не мог разглядеть в этой толпе того, кто мне был нужен.
Старушка с авоськами проковыляла мимо, бросив на меня недовольный взгляд. Видимо, решила, что я алкаш какой-нибудь. Да и хрен с ней. Пускай думает. Скоро мне все будет по барабану.
Мальчишки приближались. Я  прищурившись вглядывался в их раскрасневшиеся от мороза лица. И наконец увидел. Увидел его!
Двенадцать лет от роду. Серое пальтишко, оставшееся от старшего брата. Солдатская шапка-ушанка с офицерской кокардой, из-под которой выбивается непослушный рыжий чуб волос. Круглые гаррипоттеровские очки на курносом носу. А в руках зеленый портфель с рисунком на боку. Я не мог видеть этого рисунка, но точно знал, что там нарисованы волк и заяц из "Ну, погоди". Я помнил это. Помнил, потому что это был мой портфель. И мальчонка этот был я! Я в детстве. Словно сошедший со старых фотографий из семейного альбома. Даже на время дух перехватило!
Он приближался. Мне вдруг стало интересно: сможет ли он узнать меня? Да ну, ерунда! Как такое может быть? Может, его друзья и уловят какое-то сходство, но не более того.
Я уже мог услышать - о чем разговаривали ребята. Спорили о каких то значках. И как не странно, этот разговор не затронул ни единого уголка моей памяти. Я не смог вспомнить этого разговора, который произошел очень давно, в моем детстве. Видимо, человеческая память не идеальна. А может, головные боли оставили грязный отпечаток в моем мозгу, затерев все детские воспоминания.
Медлить нельзя. У меня мало времени. Всего-то около десяти минут.
-Привет, Сергей, - стараясь изобразить на лице самую милую улыбку, сказал я.
Мальчишки замерли, уставившись на меня испуганными, и в то же время, любопытными, взглядами.
-Кто это, Серый? - тихо спросил кто-то из них. И я-ребенок пожал плечами.
-Я твой дядя, - торопливо проговорил я-взрослый, опасаясь вопросов, которые могли загнать меня в тупик. Я знал, что где-то у меня есть дядя, которого я видел только один раз в жизни - на похоронах отца.
-Здравствуйте, - растерянно, и недоверчиво произнес я-ребенок.
-Твой отец сегодня задерживается на работе, и попросил меня встретить тебя из школы. Сходить с тобой в кафе.
Я-взрослый поднялся со скамейки и с готовностью протянул самому себе руку.
-Пойдем?
Я слышал, как друзья что-то тихо шепчут мне-ребенку на ухо. Видимо отговаривают. В те далекие времена маньяков-педофилов еще было мало, но штудирование подрастающего поколения о том, что разговаривать с незнакомыми людьми на улице нельзя, уже практиковалось во всю. Но мое сходство с отцом, о котором мне так много говорили знакомые и родственники, сыграло мне на руку. Я-ребенок не мог не обратить внимание на этот факт. А потому протянул мне руку, и зазорно проговорил:
-Пойдем.
Время неумолимо ускользало. Я чувствовал, что могу переместиться в любой момент. Нужно было срочно кончать со всем этим. Но совершить ЭТО на глазах моих старых детских друзей, я не мог. Поэтому, я наскоро угостил всех конфетами, и буквально, поволок самого себя в темный закоулок с фонтаном. Там нам никто не сможет помешать.
-А где вы живете? - спрашивал я-ребенок, и я-взрослый врал ему на ходу:
-На севере.
-А почему раньше не приезжали?
-Работа, Сережка. На полярной станции работаю.
-Холодно, наверно, там?
-Да, да. Мороз жуткий. Градусов под сорок, а то и под пятьдесят.
-Ух, ты! Ну и холодрыга! И вы не мерзнете?
-Привык, Сережка.
-А как вас зовут?
-Тоже... Сережка.
В душе у меня творилось что-то невообразимое. Там словно поселились ангел и бес, которые устроили крупную перепалку. Я с трудом удерживал поток слез, что рвался из меня наружу.
Что ж я делаю?! Я собираюсь убить ребенка!
Нет. Я собираюсь его избавить от всего того кошмара, что ожидает его в будущем.
Но я же лишаю его возможности прожить свою жизнь! Ведь были же в ней и радостные моменты.
Все эти радостные момент не стоят того, что сейчас испытываю я! Я решил, и отговаривать меня уже бесполезно.
Голова начала невыносимо гудеть. Первый признак намечающегося перемещения.
 Мы уже бежали. Обогнали старуху с авоськами и свернули в темный закоулок.
-А почему мы бежим?
-Кафе закрывается, - вновь соврал я. И вдруг разрыдался. Как ребенок разрыдался. Остановился возле фонтана и бессильно сел на бетонную чашу.
Сережка был в полном недоумении. Он выпучил на меня глаза из-за стекляшек очков, и спросил:
- Что с вами, дядя Сережа?
Я лишь замотал головой, не в силах произнести ни слова.
-Не плачьте, - попросил Сережка наивным детским голоском. Он осторожно положил одну руку мне на плече, а второй погладил меня по голове. Так ласково погладил совершенно незнакомого ему человека. И мне от этого стало еще хуже. Захотелось вдруг, чтоб кто-нибудь вмешался; остановил меня, пока не поздно.
-Все будет хорошо, дядя Сережа. Что бы у вас там не произошло.
Я всегда был добрым в детстве. Никогда не мог смотреть как кто-то плачет. Жалел всех подряд.
Моя левая рука нащупала ручку кинжала за поясом. А правая рука крепко обняла и прижала этого мальчонку.
-Да, - сквозь плачь, говорил я, целуя нежные детские щеки и лобик. Свои же собственные щеки и лобик. - Да, Сережка. Все будет хорошо!
Сережка не сразу понял: что же произошло. Когда пятнадцать сантиметров стального лезвия с удивительной легкостью пропороли плотную драповую ткань пальто, толстый свитер и школьную форму, и  засели по самую рукоятку в спине, он лишь тихо охнул и отшатнулся от меня.
-Что это? - тихо спросил он, выпучив на меня глаза.
А я рыдал, не в силах ответить.
Таджикские мастера знали свое дело. Сережка действительно не почувствовал боли. Он так бы и умер, не поняв в чем дело. Но тут с аллеи в темный переулок заглянула старуха с авоськами. Любопытная пролетарская сучка! Ее наметанный глаз еще там - в аллее - разглядел что-то неладное. И естественно, она заглянула посмотреть: чем мы тут занимаемся?
Сначала она, прищурившись, глядела на мою сотрясающуюся от рыданий физиономию. Потом взглянула на побледневшего Сережку и завопила во все горло, швырнув свои авоськи в снег:
-Ох, ба-тю-шки!!! Что творится-то!!! Мальчонку закололи!!! МИЛИЦИЯ!!!
Сережка вопросительно взглянул на нее, потом перевел испуганный взгляд на меня, заплакал. Его рука нащупала рукоятку кинжала у себя в спине, и он попятился прочь от меня. Подальше от этого безумного дяди Сережи, который, почему-то, вместо обещанного кафе, воткнул ему нож в спину.
-Как же так, дядя Сережа.
Что было дальше: я помню с трудом. Помню, как безлюдный закоулок вдруг наводнился людьми. Помню, как меня уткнули в снег лицом. Как выламывали руки. Как меня били руками и ногами, ломая кости и ребра. Помню, как кто-то сломал об мою голову доску от скамейки. Неизвестно откуда появившаяся толпа разъяренных людей, готова была меня линчевать прямо там, у фонтана. Но мне было на все наплевать.   Сквозь кровавую пелену, застилающую мне глаза, я смотрел на Сережку. Как он спотыкается, и падает на снег, не проронив не капли крови. Как ползет куда-то в сторону от взбесившейся толпы. Как пытается ухватиться за ветки сирени, чтоб подняться на ноги. Как снова падает, тоскливо всхлипывает и замирает, перевернувшись на спину. Замирает навсегда, устремив свой невидящий взгляд в безмятежно голубое небо.
Последнее, что я помню, это пронзительный милицейский свисток. А потом - чернота. Абсолютная, непроглядная тьма.

                ***

Сколько я уже здесь? Не знаю. Может, несколько часов. А может, несколько месяцев. А может уже и сотню лет. Ориентироваться во времени здесь абсолютно невозможно. Невозможно ничего! Если бы у меня был мозг, то я бы уже давно сошел с ума. Странно, что я вообще еще могу мыслить.
У меня нет ничего. Я ноль. Я никто. От меня осталось только мое сознание. Больше ничего. Ничего, кроме времени и моих мыслей.
С самого детства, в мою бестолковую голову пытались вбить, что самоубийство – это плохо. Это самый страшный грех на земле. В советские времена, этому, конечно, особого внимания не уделяли. Церковь там была под запретом. Единственным богом был товарищ Ленин. Именно на его безумных заветах выросло мое поколение. Целое поколение коммунистов, которые свято берегли, и, в то же время, до безумия ненавидели эти заветы.
После ухода Горбачева, народ вздохнул  легче. Но, стряхнув с себя геноцид коммунизма, он тут же взвалил на себя тяжелый груз церкви. Она вошла в каждый дом без исключения. Заветы Ильича, превратились в десять заповедей господа нашего. Ни один дом, не одна квартира не избежала паломничества свидетелей Иеговы. Самохвальных преданников Иисуса Христа. Со своей трактовкой библии, которую они сами же и придумали.
Эх, что-то понесло меня не в ту степь. На философию потянуло. Наверно, это оттого, что тут заняться больше нечем.
Итак, почему же я пошел на этот безумный шаг, запрещенный всеми законами святой церкви? Все просто. Церковь со своими законами, меня мало интересовала. Если бы у неё были такие головные боли, то она бы заново переписала все свои законы, разрешив самоубийство.
Я – трус. Я боюсь физической боли. Для меня обычный медицинский  укол,  кажется мучительной пыткой. Поэтому, я избрал самый изощренный в мире способ самоубийства. Я думал, что, убив самого себя в детстве, я умру сам. Но получилось все гораздо хуже. В сотни, в тысячи, в миллионы раз хуже.
Я своей собственной рукой, словно ластиком, стер свое физическое тело из истории человечества. Я поставил историю в тупик. Она ведь знала, что существует такой человек – Сережка. Она знала, что он родился. Закончил школу с серебряной медалью. Знала, что он поступил в училище. Что он работал слесарем на комбинате. Знала, что он подцепил какую-то странную болезнь. А потом куда-то исчез. Как будто и вовсе не существовало. Куда он делся?
Короче. Церковь права. Самоубийство – это страшный грех. За него попадают в ад! А мое самоубийство – это извращенный и страшный вариант. К тому же, нарушающее весь ход истории. И наказание за него не менее извращенное и страшное!
И вот он я. Никто. Ноль. Без тела и формы. Абстрактное понятие, которому нет определения. Даже не туман и не дымка. Одно сознание. Сколько я уже здесь? Не знаю. Может, несколько часов. А может, несколько месяцев. А может уже и лет. Вокруг чернота. Ничего не видно. Ничего не слышно. Никого нет рядом. Я с этой чернотой один на один. На долгие века. До бесконечности.
И лишь слова в моем сознании, что повторяются раз за разом:
«Как же так, дядя Сережа».