...Впервые за последние 75 лет покинул ты свой дом так надолго...
...Еще 40 дней чувствовали мы твое присутствие; я – как объятие и благословление, мама – как боль оттого, что нельзя больше ни дотронуться до тебя, ни услышать голос твой.
А вишня, любимая твоя вишня, она будто устроила тебе прощальный салют из невероятно огромного количества ярко-бордовых, налитых сладким соком ягод. Не может быть, говорили все, в этом году нет урожая вишни! Это верно. Урожай был только в нашем, вернее, в папином саду.
... За два дня до твоего ухода я выпалывала сорняки – одуванчики и чистотел, заполонившие сплошь глухие уголки сада. И уже потом, неделю спустя, обнаружила этот самый чистотел в сарае. Ты собрал выполотые мной кустики, связал их припасенными впрок веревочками – а я знаю, что делать это, как и все в последнее время, было тебе ох как нелегко, - и развесил их на стене для просушки, теперь уже не для себя, а для нас. А ведь можно было этого и не делать, поберечь себя, полежать лишний часок, посидеть на любимом бревнышке, поглаживая кошек и собаку, которые вмиг прибегали откуда ни возьмись, стоило тебе только присесть...
Да вот не мог ты праздно проводить время. Дела твои были незаметны, но необходимы. Не в пример некоторым, кто на копейку сделает, а потом на рубль кричит об этом, ты никогда себя не расхваливал. Просто делал свое дело, делал тихо, добросовестно. В этом и достоинство твое, и беда. Так уж повелось, что замечает начальство работников настырных, напористых, а порой и наглых. Вот и заняли твое место более напористые. Ты смолчал, а боль внутри осталась. И никто об этой боли не знал... Мы-то любили тебя по-прежнему, таким, какой ты есть, а ты считал себя неудачником, все больше замыкаясь в себе...
Или тебя угнетало, что не стал ты достойным памяти своего отца, моего дедушки? Ну как, как объяснить тебе ТЕПЕРЬ, что да, дедушка мог бы тобой гордиться, как гордимся тобой ты? Может быть, услышишь ты мои слова? Или сейчас ты уже в такой дальней дали, куда не доходит ни звука?
Как бы то ни было, я посвящаю тебе этот рассказ.
Люблю тебя, папа.
***
Июнь 1941 года был жарким и пыльным. Однажды днем, когда Владик вместе с другими мальчишками бегал на горе, вдруг закричали: «Война! Война!»
- Война! – подхватили мальчишки и замахали деревянными саблями.
Никто и не предполагал, что это страшное слово перевернет такую мирную, спокойную и устоявшуюся было жизнь их небольшого городка, да и всей страны тоже.
Когда уезжал отец, мать плакала, а Владка молча смотрел снизу вверх на громадную фигуру в шинели и немного завидовал. Ох, как он хотел ехать с отцом!
Во-первых, прокатиться на грузовике само по себе очень интересное занятие. Он ездил один раз, с школьным шофером Петровичем и одноногим дядей Гришей – учителем географии, с маминым коллегой, значит. Дядя Гриша («для кого дядя Гриша, а для кого – Григорий Михайлович») много рассказывал про деревья и травы, росшие в городе и его окрестностях. Влад только успевал показывать пальцем – а это что? А это? Когда они ехали по одной из дальних улиц, Владка увидел бронзовый бюст. Хотел спросить, чей, но грузовик завернул, и бюст забылся...
Во-вторых, Влад ну очень хотел на войну. Они с папой так много книжек по военной истории прочитали. Точнее, читал папа, ведь Владка умел по складам только. А в исторических книгах его очень волновали до дрожи красивые фамилии – Баг-ра-ти-он, На-хи-мов, Су-во-ров. А у нас что за фамилия, говорил Владка, так себе - Бобровы. Разве был такой военный – Бобров?! А ты, Владислав, отвечал отец, сделай так, чтобы и твоя фамилия зазвучала гордо. Понимаешь? Влад не понимал. Ничего, поймешь, просто время твое не пришло, успокаивал отец.
И вот сейчас отец уезжает на фронт, и, конечно же, докажет там этим проклятым фашистам, что Бобров – красивая и звучная, а главное – знаменитая фамилия! А скоро и Владка подрастет, и тогда обязательно пойдет на войну, найдет отца, и станут они оба, плечом к плечу, воевать и защищать Родину!
Осенью Влад поступил в школу – нет, не в мамину. Ведь она преподавала в женской, а Влад, конечно же, пошел в мужскую, которая находилась довольно-таки далеко от дома. Ничего, думал Владка, подумаешь полчаса в один конец. Он все представлял, как трудно на фронте отцу, и как по сравнению с ним легко Владке, и это придавало ему сил.
Через год стало понятно, что на скорое окончание войны нет никакой надежды. Ежедневный паек хлеба, выдаваемый в школе, заканчивался прежде, чем Влад успевал дойти до дома. А ведь так хотелось донести его маме, показать хотя бы, похвастаться – мам, смотри, сегодня мне досталась корочка, а на ней наверняка осталось маслице, которым форму для выпечки смазывают! Но нет, не получалось. Совсем немного отщипывал Влад хлебушка, клал в рот, катал языком, наслаждаясь ароматом, а потом еще и еще, и так пока не оставалось ни крошечки.
- Аркадьевна, возьми ты его с собой на лесопилку, - посоветовал маме одноногий дядя Гриша. – Конечно, много он не напилит, зато хоть сытым будет.
Учителей каждое утро ждал грузовик. Группа женщин – разных возрастов, разной комплекции, но с одной и той же затаенной болью в глазах, рассаживалась в кузове, только дядя Гриша ехал в кабине – ему, как инвалиду, это разрешалось. Брал он с собой и Владку.
Дорога казалось Владке длинной-длинной, он дремал, привалившись к дядигришиному плечу. Сквозь сон слышал ворчание шофера Петровича, мол, не дают ни запчастей, ни инструментов, а ну как поломка в дороге, куда я с этим женским монастырем подамся. Что ж делать, отвечал дядя Гриша, мужики-то все на фронте.
- И мой папа на фронте, - тут же проснулся Владка.
- И твой, - кивнул дядя Гриша.
Мальчик протер кулачками сонные глаза и глянул в окно.
- Ой! – закричал он. – Дядя Гриша, а мы ведь с тобой здесь были!
- Правда? – неестественно округлил глаза учитель.
- Канешна, были. Кажный день тут ездим, - проворчал шофер.
- Нет, нет! Мы год назад тут проезжали, помнишь? Я тогда хотел спросить... ну... чей это бюст.
- Гм, - сказал дядя Гриша. – Слышь, Петрович, езжай чуть-чуть помедленней. Пусть малец сам прочтет.
- Как же я прочту? – чуть не заплакал Влад. – Мы ведь проехали!
- Не страшно. Бюст - того человека, чьим именем улица названа. Ты ведь читать умеешь, да? А ну, прочти!
- Улица имени Боб-ро-ва, - прочитал Влад.
- Точно! Молодец! – похвалил дядя Гриша.
- Ой, - сообразил мальчик, - так ведь это же моя фамилия! Ничего себе! А кто этот Бобров, ну, которого имени улица?
- Как? А ты разве не... Про это весь город знает. Это ж отец твой, Владка!
Григорий Михайлович рассказал Владику вот какую историю.
Тридцать третий год выдался голодным. Делали лепешки из лебеды, да только разве ими насытишь голодных людей? К ослабленным организмам привязывалась всякая хворь, вот и тетя Маня, Владкина бабушка, не выдержала, заболела чахоткой.
В то время Владкин отец еще не был ничьим отцом, потому что они с мамой едва-едва поженились. А Владка, как сказал дядя Гриша, находился в каком-то проекте.
Так вот. Бабушку Маню надо было срочно лечить. Врач пожал плечами и развел руками – вон сколько чахоточных по всему городу, больницы битком забиты, а чем лечить прикажете? Тогда нашли травника, который выписал странную микстуру: смешать растопленное нутряное сало, сахар, какао и молоко. Сварить и пить три раза в день по столовой ложке.
Казалось бы – чего проще! Вари да пей. Но ведь - голодный год. Ни того, ни другого, ни третьего ни дома, ни в магазинах нет и в помине.
Тогда Владкин отец сделал вот что. Он продал – очень дешево, конечно - все драгоценности, что в доме были, раздобыл где-то лошадь и поехал по деревням, искать сало, молоко да сахар. Долго пропадал, думали, что пропал вовсе, ан нет – вернулся. Худой, изможденный, но главное – с продуктами! И выходили бабу Маню! Об этом случае прознали соседи, рассказали еще кому-то, а у тех тоже чахоточные больные были... Решили обратиться – помоги, мол. И пошел Владкин отец по домам, узнавал, кому помочь нужно, собирал деньги (да какие там деньги, копейки, но ведь хорошо, что и эти были), опять ехал по деревням за продуктами...
В общем, много он тогда народу спас.
Народ-то и настоял, чтобы его именем улицу назвали. И бюст поставили.
А ведь он не за награду по деревням ездил. И не за деньги. Какие там деньги! Он, если кончались, свои добавлял.
Владка слушал с открытым ртом.
- Значит, мой папа – герой? – спросил он наконец.
Григорий Михайлович задумался.
- Это, Владка, как посмотреть. Есть, понимаешь ли, незаметный героизм. Когда ты делаешь свое дело, делаешь его с полной отдачей, так хорошо, как только можешь. Такое дело тебя обязательно найдет, не сомневайся. Будешь ли ты спасать людей, как твой отец, или стоять у станка, или учить детей, или вот, как Петрович – машину водить. Если добросовестно работать, то и станешь настоящим героем.
Дальше Владка ехал молча и думал – как же так, в городе есть улица имени папы, а он про нее даже не знал. И папа никогда не рассказывал. Но все-таки – какой он молодец! А он, Владка, сумел бы так же? Наверное, да. Или нет?
Широкая, бесконечная дорога бежала навстречу, то подбрасывала машину на ухабе, то вынуждала вильнуть в сторону. Влад вдруг очень захотел, чтобы по этой дороге ехал им навстречу грузовик с папой.
И тогда Владка выскочил бы из кабины, бросился к папе на шею, расцеловал и сказал: я все-все про тебя знаю, и горжусь тобой, и очень-очень люблю тебя, вот так, крепко-крепко!
И буду таким же героем, как ты!
Он все всматривался и всматривался в дорогу. А встречного грузовика все не было. Ну хорошо, смирился Влад, пусть не сегодня, но ведь когда-нибудь война кончится и папа вернется.
...Не знал Владка только одного. Что похоронка пришла уже полгода назад.