МАЛЬЧИК-ЛЕЙТЕНАНТ
Весь день и всю ночь мы отступали… И не потому что не хватало сил защищаться, или отбросить противника, а в ви-ду того, что общий план командования предполагал зама-нивание на ином участке с постепенным переходом в контрнаступление на отдаленных позициях. Мы тащили на себе всё, что только возможно было тащить: пулеметы, бое-припасы, снаряжение, и только полевая кухня двигалась на лошадях, и красный повар варил на привалах сытную за-куску. Но через три часа после занятия обороны пришла де-пеша. Лейтенант Дмитриев построил нас по тревоге и со-общил приказ – двигаться ночью к высоте 128 и выбить противника с опорного пункта. Только после успешного за-нятия высоты, командование намеревалось перейти в на-ступление по всему фронту…
Лейтенант помолчал, потом промолвил про себя «вот так!», скомандовал: «направо, шагом марш!», и мы пошли.
Густые заросли вскоре охватили нас… С запада надвигалась туча, и ясно стало нам, что дождя, затяжного, с грязью, чав-каньем кирзух и мокрыми скатками – не миновать.
Мы шагали в правой шеренге, лейтенант вел нас по компасу уверенно и четко. Парень он был молодой, только что из училища, и поэтому ниточку усов брил с особой тщательно-стью. Командовал резко, видимо в душе где-то сомневаясь в том, что пожилые солдаты будут принимать его в серьез. Дмитриев шагал рядом со старшиной роты Глущенко, хох-лом средних лет, прошедшим финскую. Глущенко всегда поддерживал лейтенанта во всех его начинаниях, действуя по системе: приказ начальника – закон.
Шли долго. Часа два, или три. Лейтенант скомандовал: при-вал пять минут, и вся рота повалилась в кусты. Накрапывал дождь, сырая трава передавала всю свежесть почвы плащ-палаткам. Но приказ есть приказ. Пять минут, так пять ми-нут, мы лежали на земле, принимая на себя её сырость.
- Вот так живем, пока не помрем, - говорил Глущенко лей-тенанту, прикуривая под плащ-палаткой.
- Это вы о чем, старшина?
- Эх, товарищ лейтенант, воюем-то почем зря. Да вы не смотрите на меня, дескать, я что-то говорю, всё одно – вы-соту-то сегодня не всем доведется взять. Перебьют полро-ты. Дело-то в другом. Я в финскую служил в подразделении артиллеристов. Стояли мы несколько месяцев с финнами лоб в лоб. Бьем, бьем, а ДОТы – никак… И вдруг однажды приезжает командарм с офицером в немецкой форме. Пом-ню, как сейчас, подполковник ихний, красный такой, блон-дин – понимаешь? Командарм и говорит: так, мол, и так – у вас теперь не один командир, а два. И слушаться надлежит главного командира, того, что в форме не нашенской.
Тот, эдак нам по-русски чистенько: здравствуйте, говорит, привет, мол, от немецкого командования и от славной дру-жественной Германии. Ну, мы, конечно, гаркнули, что по-ложено. На том и разошлись. А был я, товарищ лейтенант, вот, как и сейчас старшиной роты, у командира правая рука, и зовет он меня к себе, - давай, мол, Глущенко, чай да водку доблестному другу из Германии. Ну, я – туда-сюда, стол на-крыл, закуску поставил, водочку холодную в рюмки разлил. Командир мне: себя Глущенко не забудь; я не забыл, ста-канчик нацедил. Выпили. Немец посмотрел на меня и ко-мандиру говорит, дескать, хороший, мол, у вас русский сол-дат: и воевать умеет, и водку пить не дурак. Хорошо он этак по-русски изъяснялся… Но я дело знаю – выпил, закусил, а сам приказаний жду. Немец мне: «Садитесь, солдат, пейте, ешьте». Я сажусь, а они как начали лясы-балясы точить, так поверьте мне, товарищ лейтенант, диву дался.
Глущенко примолк. Потом выбросил окурок, встал, отрях-нулся.
- Пять минут прошло, пора бы и дальше…
- Строй роту, - махнул лейтенант. Он поднялся, поправил пистолет, портупею и медленно зашагал вперед.
Глущенко заорал: подъем! Мы вскочили, и опять зачавкала грязь под сапогами, Лес стоял стеной у дороги темный и только на небе были видны зубчатые вершины елей.
- Ну вот, товарищ лейтенант, а дальше-то было вот что, - Глущенко на ходу продолжал рассказ, – немец сообщил, что мы, то есть Россия и Германия – две социалистические стра-ны, и бороться мы должны против одного общего врага - капитала. Мы, говорил он, немцы, - строили эти самые ма-нергеймовы укрепления, нам, стало быть, с вами вместе и уничтожать их. А как? Это я доложу вам завтра.
– И вы себе представить не сможете, товарищ лейтенант, наутро он развернул орудия градусов эдак на 45.
– Вот теперь, – говорит, – никакая резина не устоит. А надо вам заметить, у них прокладки резиновые трехслойные бы-ли, как жахнешь в лоб, так снаряд и отскочит и в воздухе взорвется.
Сказал немец, значит так, потом на часики посмотрел, де-сять часов, говорит, и мы по всему вашему фронту атаку начинаем. Ладошкой в перчатке махнул, и по-немецки, – это их все-таки по-нашему команды подавать не научили,– как гаркнет: «Фойер!». Стало быть «Огонь!». Ну, мы – огонь; раз, два, потом, глядь, летят ДОТы, летят родимые на воздух. Тут и пехота пошла, и танки. А через пару дней Вы-борг взяли, и финны – ручки вверх. Берите, мол, эту землю, но только дальше не ходите. Ну, мы и пошли бы, наверное, дальше, да начальству не надо, видать, было.
Так что вот товарищ лейтенант, помог нам тогда немец, а зачем? Черт его знает…
И Глущенко ухмыльнулся и молча зашагал дальше.
Как шли мы всю ночь, как промокли насквозь, об этом рас-сказывать не стоит, но только под утро лейтенант сказал «Стой!». Пришли, заняли позиции, ровно в пять утра пошли в атаку. До высоты было километра полтора перепаханного поля. Молча бежали в тумане. Потом белая пелена кончи-лась, открылась равнина с незаметным подъемом к высоте. Нам удалось пробежать еще метров полтораста, когда нем-цы нас увидели и резанули из автоматов и пулеметов. При-шлось залечь.
- Дай, Глущенко, по пулеметным гнездам, - попросил лей-тенант.
Мы дали. Пулеметы заглохли. Дмитриев вскочил и заорал хрипло и с надрывом:
- За Родину…
Ну и всё, что полагалось тогда по тем временам. Мы под-хватили «Ура…». Рванули вперед. Но высотка ожила, и солдаты стали падать. Глущенко кричал: «Братцы дотяните до овражка. За мной!».
Мы попадали в овражек.
- Ну, вот и лады, - сказал Глущенко, - на сегодня отвоева-лись, считай людей, взводные.
- Ты что, старшина, с ума сошел. Высоту надо брать. При-каз! Завтра общее наступление.
Дмитриев задыхался от быстрого бега. Он лез на край овра-га, туда, где пули свистели особенно звонко.
- Стой, дура, - Глущенко схватил лейтенанта за ремень, - убьет.
- Вы что, старшина, не подчиняетесь приказу? За мной то-варищи!
Рота полезла за ним, однако тут же скатилась обратно. Огонь был плотным. Все сидели в овражке и сосредоточен-но смотрели вверх, где проносились невидимые нам пули.
- Старшина, – сипло произнес лейтенант, – сосчитайте лю-дей, подготовьте их морально. Поговорите с коммунистами. Через час решающий бросок.
Глущенко козырнул и пополз на карачках по оврагу.
- Командиров взводов ко мне, коммунистов, комсорга, соб-рание, стало быть. Совет держать будем.
Когда все сползлись, Глущенко оглядел каждого:
- Сколько людей осталось?
Взводные доложили.
- Худо дело, – произнес старшина, - что скажешь, комсорг?
- Так точно, товарищ старшина, - как можно солиднее ска-зал я, – хотя, честно говоря, еще не понимал, насколько ху-до.
- Товарищ старшина, коммунисты считают, что потери не-избежны. Но приказ надо выполнять.
- Голова командиру дана, не только для того, чтобы фураж-ку носить, – глухо проговорил Глущенко, - а еще, чтобы думать. – Помолчал и добавил, - хотя бы малость думать. Сейчас роту положим, некому высоту брать будет. Что предлагаете?
- Коммунисты предлагают атаковать.
- А нехай, атаковать так, атаковать, – вдруг радостно согла-сился Глущенко, – валяй, ребята. Будем атаковать. Комму-нисты и комсомол вперед. Мы с лейтенантом еще больше вперед. Постреляют нас, как мух, приказа не выполним, людей погубим… Разойдись!
Глущенко догнал меня сразу.
- Слухай, комсорг, - дело есть.
- Слушаю, товарищ старшина.
- Кончать надо мальчика
Я не врубился. Увидев это по моему лицу, старшина с тру-дом проговорил.
- Стрелять надо лейтенанта. Хороший он парень, дельный, но сейчас зарвался, думать не хочет. А зря… Да ты не пу-гайся, комсорг, - успокаивал он меня, - лучше его самим, чем всех нас немцы положат… На войне главное люди и еще – голова.
Глущенко объяснил мне, что надо делать. Я потихоньку вполз из овражка и прижался к земле. Отбежал, пригнув-шись, шагов двадцать, опять упал, а потом уполз за куст и залёг.
Пули шли по-над самой землей в нескольких сантиметрах от моей головы. Я выставил вперед ствол автомата и стал ждать. «Кончать надо мальчика» – шевелилось в моей голо-ве.
Дмитриев появился у нас недавно, после офицерских кур-сов. В боях почти не участвовал, и я, прошедший с Глущен-ко почти что два года войны видел в старшине непререкае-мый авторитет. «Кончать надо мальчика» – как приказ вер-телось в моей голове. За то короткое время, пока Дмитриев был у нас в части, он уже успел примелькаться и начальст-ву, и женщинам. Если я его кончу, думалось мне, врач Лена из санчасти, наверное, потеряет очень многое в своей жиз-ни, а если узнает про меня, то пристрелит, не думая. Лейте-нант был моложе меня, и я почему-то вспомнил свою мать. И подумалось о том, как мать Дмитриева получит где-то скоро бумагу: так, мол, и так, пал смертью храбрых ваш до-рогой сын, и так далее…Думал я, а у самого чесалось в но-су, и мне хотелось грызть землю и плакать от злости.
И вдруг прямо предо мной, раздался голос Дмитриева:
- Товарищи, за Родину, за мной…
Он выскочил на кромку оврага, как раз напротив меня, но выскочил один. Видимо, ребята пока не поспевали за ним. И в это мгновение мы встретились с ним взглядами, и он все понял. И зачем наведен на него ствол моего автомата, и по-чему его хотят убить свои. Что-то жалобное мелькнуло в его глазах, обреченность или боль оттого, что придется по-гибнуть от своей пули. И всё это длилось какое-то мгнове-ние. Я еще не успел нажать на спуск, как лейтенант схва-тился рукой за грудь, качнулся вперед, уставясь в меня не-движным, невидящим взглядом; следующая пуля попала ему в лицо, и тогда он упал.
Солдаты, не заметившие меня, откатились обратно. Глу-щенко, видать, это был он, схватил Дмитриева за ноги и стащил в овраг.
Высоту мы все-таки взяли. Ночью. Двойным обхватом. С ложной атакой в центре. Немцы не ожидали от горстки лю-дей такого натиска, растерялись, и тогда всё было кончено. Глущенко доложил в штаб по рации об успешном занятии высоты. Мы заперли пленных в блиндаже и заняли круго-вую оборону. Немцы всю ночь заваливали нас снарядами и минами, но под утро наши войска перешли в наступление.
Потом всех нас представили к наградам. Дмитриеву по-смертно присвоили звание Героя, а мы с Глущенко получи-ли по «Славе». Ленка не плакала и не стрелялась. Лейтенан-ты приходили и уходили, и женщинам на фронте некогда было плакать об убитых или пропавших без вести. С Глу-щенко, – а я уже тогда был политруком роты, – мы дошли до Польши, и при форсировании Одера он умер от ран у меня на руках, проговорив: «Так-то, комсорг…»
И не осталось на свете никого, кто знал бы о нашем загово-ре у безымянной высоте в глубине России.
Но сейчас по ночам мне кажется, что снова я лежу между своими и чужими, и падает, глядя мне в глаза, мальчик-лейтенант, а я сжимаю в руках автомат, из которого так и не успел выстрелить