В подвальном помещении, в бывших конюшнях, в которых при царе содержались лошади драгунского полка, а после революции 1917 года превращенных сначала в тюрьму, а затем в лихие тридцатые годы, когда заключенных сослали на Колыму, в помещение въехали военные, с тех пор только несколько раз менялся номер части и военные уже никому не отдавали построенные еще при Екатерине, немного мрачные, но очень прочные здания, на холодных ступеньках, опершись левым плечом на стену и поджав ноги, сидел совсем еще молоденький солдат. Он смотрел на противоположную стену, но если бы можно было проследить за его задумчивым взглядом, то было бы видно, что он не упирается в толстую кирпичную стену, а как бы пронизывает ее и уходит куда-то в небытие. Почему так происходит, почему мир вокруг него так несправедлив, почему одним от рождения дается буквально все: и тепло семьи, и материальный достаток, и многое, что определяет радость жизни, не ту пафосную и обманчивую, которую все видят, а настоящую с открытым заливистым безудержным смехом, без оглядки на завистников.
В школе друзья у него были из таких же рабочих семей, а с более успешными дружба как-то не клеилась. Но все-таки он помнил много радостных моментов. Учителя хвалили его за прилежание и хорошую учебу. Родители не могли нарадоваться послушному, очень честному и трудолюбивому сыну.
Но случилась беда, страшная беда, можно даже сказать катастрофа его детской судьбы. Мама, его любимая, самая лучшая и добрая мама, от которой так приятно и тепло пахло чем-то сдобным, сладким, погибла. В автобус, который ехал из садов врезался панелевоз. Кто-то поранился осколками стекла, кто-то больно ударился, но никто даже ноги не сломал, а его мама погибла. Отец, который ехал рядом, говорил, что мама придремала, а потом - скрежет металла, сильный удар, и его мама больше не проснулась. Ему было тогда одиннадцать лет, и он не мог понять, что мама больше никогда не прикоснется к нему своими ласковыми руками, не будет заставлять его дышать паром от картофельных очисток, когда он кашляет, не будет он больше лакомиться пирожками с повидлом, какие только она умела стряпать. Даже когда над могилой мамы вырос холмик, и вокруг него положили несколько недорогих венков с надписями «от родственников», «от сотрудников», «от соседей», он все равно не верил, что она погибла.
Но жизнь неотвратимо заставляла на все смотреть реально, каждый день гнала его в школу. Придя домой, он делал уроки, и если не было дел по дому, садился возле окна на кухне и наблюдал, как туда-сюда снуют по дорогам автомобили, куда-то спешат люди, вечно несущие тяжелые сумки, хотя среди них попадались и праздные. Он их сразу отличал от основной массы по неторопливой походке, по богатой одежде, по взгляду, который был у них беззаботным. Они могли усесться, где-нибудь на лавочку и бессмысленно таращиться в небо, выдумывая из проплывающих облаков фигуры животных и драконов.
Отец, да практически и все родственники были другими. Вся их жизнь была заполнена разнообразными житейскими заботами. Все встречи проходили в разговорах о том, кто, что нового купил, где по дешевке достал и тому подобное.
Только его отец всегда сидел молча. После смерти жены он очень изменился, стал замкнутым, неразговорчивым, да и о чем было говорить. Зарплаты еле хватало на оплату коммунальных услуг, на хлеб, да вермишель. Изредка он покупал дешевую колбасу. А в субботу ехал на рынок, помогал до обеда в мясных рядах. За это ему давали кости да обрезки мяса, из которых он потом готовил борщ и жаркое. Так однообразно и проходила бы их жизнь, но у них была еще дача, та самая, которую получила по распределению на заводе мама, и при возвращении с которой оборвалась ее жизнь. Он ненавидел эту дачу, но отец – единственный, родной человек, которого он очень любил, все свое свободное время проводил там, будь то выходной или праздничный день. Поэтому и ему приходилось находиться там. С утра они ходили на небольшую свалку, образованную дачниками и жителями поселка под названием «Запрудный». Поковырявшись, они тащили к себе обрезки досок, ржавые листы железа и всякий хлам, который мог пригодиться в хозяйстве. За несколько лет отец смог построить небольшой домик, в котором была одна комната и небольшая то ли веранда, то ли кухня. Когда покрыли кусками рубероида крышу и застеклили найденные на свалке старые, но еще не гнилые рамы, радости отца не было границ. Теперь они могли спокойно переждать дождь, да и в жаркую погоду было приятно полежать на сбитых из обрезков досок кушетках.
Наступил этап обустройства внутри домика. И снова отрывающие руки тяжелые сумки со стройматериалами, которые отец где-то достал, где-то на что-то поменял. Один из соседей, добрый человек дядя Степа, решил подарить нам свой старый диван. Он пришел с отцом и после того, как им открыли двери, первый раз задумался: кто он есть на этом мире. Дядя Степа в другой комнате начал ругаться со своей супругой, она не хотела отдавать нам диван, так как пообещала его двоюродной сестре. Добрый дядя Степа объяснял ей, что мы очень бедно живем, и он хотел хоть как-то нам помочь, на что жена зло прошипела, мол, откуда только и взялись эти нищие. Он много раз слышал это слово, но не предполагал, что оно может относиться к нему. А теперь он понял, как выглядят они с отцом со стороны. Сначала ему показалось, что это сказано в гневе. Но на мгновение ему удалось взглянуть на себя ее глазами…
Первый раз в жизни ему не захотелось жить. Отец тоже слышал, что они думают о нас, но промолчал, покорно дождался, когда дядя Степа выйдет и скажет, что он сам завтра привезет диван. Отец не лебезил, не стелился, но в его поведении он увидел безропотную зависимость от тех людей, которые могут что-то давать.
Посмотрев на себя со стороны, он увидел худого мальчишку в заглаженных коротких брюках, выцветшей байковой рубашке в крупную бордово-черно-белую клетку, поверх которой была накинута на два размера больше застиранная олимпийка когда-то ярко-синего цвета. Отец показался просто серым пятном с трогательными глазами, полными боли и отчаяния. Нет, нищими они не были. Да, была крайняя нужда, но это была пограничная зона между бедностью и нищетой. Если бы отец пил, то эта грань была бы быстро преодолена. Но отец ради экономии даже не курил и только на Новый год мог позволить себе бутылку недорогого шампанского. Они были крайне бедны, но пока еще не нищие, и ему надо было побыстрее вырасти и пойти работать. Они должны быстрее удалиться от опасной черты. А там может быть все: судьба может преподнести какой-нибудь сюрприз, о которых пишут в книгах и показывают в кино.
Ухоженный сад уже давал хороший урожай яблок, груш, слив. Под забором росла довольно крупная малина, на шпалере зрел виноград. Почти половину дачи занимал огород, в котором очень любил возиться отец. Он, не покладая рук, ночами консервировал урожай, и по нескольку банок они увозили в город.
Сын, а его звали Сергей, однажды вез на дачу две большие сумки пустых банок. На заднем сидении сидела соседская девочка, которая ему очень нравилась, но он даже не представлял, как можно с ней познакомиться. Украдкой поглядывая на нее, он воображал разные ситуации, в которых он может дать понять свое отношение к ней.
На одном из поворотов водителю пришлось резко затормозить, и все, кто ехал стоя, в том числе и Сережа, по инерции полетели вперед. Больше половины стеклянных банок разбилось, но это не самое страшное, а самое неприятное, что на него стали кричать взрослые из-за разлетевшегося стекла, а водитель, который сам был виноват в происшедшем, высадил его. И это все на глазах у нее. Впрочем, он успел заметить, с каким пренебрежением и даже раздражением она на него посмотрела. Ему было ужасно стыдно. Выбрав целые банки, он пешком дошел до дачи, где отец начал уже волноваться. Обратно они ехали с полными сумками, и тогда он заметил, что стал таким же, как те, за которыми наблюдал из окна, вечно куда-то спешащими с полными сумками.
Как-то идя из школы мимо парка, он сел на скамейку и, запрокинув голову, начал представлять себе белых барашков и монстров. Но почему-то у него ничего не получалось Его юная мальчишеская голова была заполнена житейскими заботами, и через минуту он уже спешил домой, чтобы помочь отцу вытащить кое-какой хлам с балкона и увезти его на эту опостылевшую дачу.
Так и проходили дни без передыха, без просвета и только черно-белый телевизор давал возможность увидеть, как разнообразен мир, как могут люди быть счастливыми и радоваться жизни.
Второй раз он буквально на мгновение увидел себя со стороны. В то, что он увидел, влюбиться было невозможно. Рукава отцовской когда-то белой, а теперь серо-грязно-застиранной в дешевых порошках рубашки были короткие и обтрепанные. Китайские джинсы на коленях вытянулись и тоже были короткие, а тяжелые не по погоде туфли на босу ногу дополняли страшную для него картину. Ему захотелось исчезнуть. В тот миг сердце остановилось, а в глазах стало темно, точнее, все слилось в хаотическое пятно.
Как же им выйти из этого состояния, в котором человек не чувствует себя творцом, хозяином, просто обычным человеком. А пока, второй раз в жизни, он чувствует себя выживающей амебой, от существования которой ничего не зависит, буквально ничего, кроме своего бренного жития.
Тот день начинался как обычно. Сережа проснулся, когда отец уже подвязывал помидоры, которые с вечера он поливал. Надо было собрать малину, дело не сложное, но нудное и утомительное. Наспех умывшись и съев вареное яйцо с разрезанным вдоль и так вкусно пахнущим огурцом, да окорочек, который пожарил отец, он накинул на шею веревку, к концу которой была привязана пластмассовая литровая баночка из-под майонеза, и начал собирать ягоды в дальнем углу сада, там, где кусты были освещены еще не обжигающими лучами летнего солнца.
Через месяц ему исполнится пятнадцать лет, его сверстники встречаются с девчонками, ходят в кино, спортивные секции, ездят в турпоездки, а он всегда один или с отцом. Несколько раз он ходил в кинотеатр, и это были поистине праздничные дни. Даже записался в секцию греко-римской борьбы, но через месяц стоимость занятий повысилась, и ему снова пришлось сидеть на кухне и смотреть в окно, пытаясь осмыслить мальчишеским умом, что же все-таки такое жизнь.
Вот и сейчас, собирая нежные ягоды, он думал, почему же так нестерпимо тяжело им живется. Ему скоро пятнадцать, а он на самом деле ничего хорошего не видел. По пальцам можно сосчитать радостные дни. Вот отец, кажется, живет только ради него, и кормит свое измученное тело вермишелями, только лишь для того, чтобы хватило сил прокормить и выучить сына. Буквально на днях на медицинской комиссии ему определили вторую не рабочую группу инвалидности. Это очень расстроило отца, ведь на заводе, где он проработал более двадцати лет, всегда была хоть небольшая, но стабильная зарплата. А теперь что ему делать? Последние дни он не находил себе места, но работа на даче немного его отвлекала.
Из довольно таки немальчишеских мыслей его вывела внезапно громко и резко открывшаяся калитка, в которую вошли трое.
Возрастом они были года на три-четыре старше Сергея. Первым вошел крепыш среднего роста с длинными русыми волосами. Был он немного скуласт. Под цветастой недорогой майкой вздувались рельефные мышцы. Взгляд у него был наглым и уверенным, одним словом, взгляд хозяина. Второй худой и длинный, тяжелый взгляд из-под бровей придавал ему вид хмурого неразговорчивого типа. Третий был худощав, среднего роста, все движения были раскидисты, про таких говорят «как на шарнирах». Несмотря на раннюю пору, они были явно навеселе.
Главным, видимо, был тот, что вошел первым. Он обратился к отцу, который сидел на корточках и обрывал нижние листья на помидорах. Отец поднявшись, с трудом разогнул спину, уперев в поясницу тыльную сторону правой руки.
- Да, ребята, мы с сыном хозяева. А что случилось?
- Нет, нет, ничего, - явно играя, продолжил заводила, - мы, дедушка, из местного блаткомитета, так сказать, члены, - последнее слово вызвало громкий натянутый смех у Шарнира, так про себя назвал его Сергей.
- Так вот,- продолжил крепыш,- недавно на внеочередном пленуме, проходящем у Афони-самогонщика, мы постановили: так как вы находитесь на земле, взрастившей таких ребят как мы, то каждый дачник, точнее каждый двор должен нам по три бутылки водки. Ф-фу, - закончил выученную тираду заводила.
- А нам никто ничего не говорил, - растерялся отец, - там, на доске объявлений написано, чтобы за воду за май месяц оплатили. А постановления, как там вы сказали, блаккомитета нет.
Раздался громкий смех непрошенных гостей. Даже угрюмый Длинный и тот громко загоготал.
- Во-первых, не блак, а блаткомитета. Это означает блатной комитет. А где ты видел, что бы их решения вывешивались? Во-вторых, дедок, перестань умничать, лучше накрой на стол, да угости чем выпить. Мы вот всю ночь в гостях были у одной знакомой, - закатив глаза, он блаженно улыбнулся, - а вот похмелиться нечем. А у вас, у дачников, всегда что-то в запасе есть. А, дедок?
- Ну, я еще не дедок, а Валентин Иванович. Можно просто дядя Валя. А на стол, правда, ничего нет. Я вон сыну на завтрак окорочек обжарил а, сам салат поел, ну а выпить, ребята, я вообще не пью, поэтому и не держу дома.
Видимо, ответ не понравился заводиле, он порывисто подошел к опешившему отцу, и со свистом сквозь зубы сказал:
- Ты, как тебя, дядя Валя или тетя Валя, мне разницы нет. Для нас ты дедок и должен нам три бутылки водки.
- Ребята, да где я вам ее возьму, - уже испуганно начал отец, - у меня денег-то осталось на дорогу да на хлеб.
- Нас это не волнует, - прервал его срывающимся, еще неокрепшим голосом Шарнир, - все так говорите, а у самих тыщи на кармане. Слышь, Мотыль, - обратился он к угрюмому,- пойди, посмотри, что у них там в халупе. А ты, дядя Валя, будешь должен еще две бутылки. Надеюсь, понял, что мы шутить не будем?
- Ребята,- уже начал, было, отец, - я инвалид, даже с работы уволили. Денег только на хлеб да на макароны хватает.
- Ах, ты еще и брехун, только сказал, что курицу на завтрак приготовил.
В это время из домика вышел Мотыль. В руках он держал будильник.
- Да, у них там и вправду, как в тюрьме, ни холодильника, ни телевизора. Вот только и нашел, - разжав руку, он показал несколько монет.
- Ребята, не балуйте, ведь нам даже доехать не на что будет, и будильник отдайте.
Отец протянул руку, чтобы забрать мелочь из разжатой ладони. Вдруг тот наглый крепыш побагровел, жилы на шее и на лбу вздулись.
- Ты куда руки свои тянешь, - зарычал он, - совсем обнаглел, старый.
И он сильно толкнул отца, которому сзади подставил ногу Шарнир. Отец, ломая помидоры, полетел назад и спиной упал на обильно политую грядку.
- Ты, старый брехун, в следующую субботу принесешь пять бутылок водки и пять «сникерсов», а то лишишься своего «дворца», - он с иронией оглядел постройку, - да еще корейской морковки возьми, да пару бутылок лимонада. Я шутить с тобой не буду. Надеюсь, ты меня понял. Мой дядя в пожарке работает, так они пока доедут…
И они ушли, громко хлопнув калиткой.
Сергей подошел к сидящему в липкой грязи отцу, который размазывал жилистыми, высохшими от труда руками слезы. Он виновато посмотрел на сына и попытался встать, но видимо, не бессилие тела, а бессилие изменить саму жизнь не давало ему возможности подняться и он, перевернувшись на живот, спрятал лицо и только дергающиеся плечи, выдавали его беззвучный плач.
Растрепанные и раздавленные, они добрались до города. Водитель, который высадил Сергея с разбитыми банками, согласился подвезти их в долг. Три дня отец не вставал с постели. Но суббота приближалась, и надо было что-то делать. В четверг с утра он куда-то ушел, а к вечеру вернулся очень довольный. Из сумки он вытащил три бутылки водки, три бутылки лимонада «Груша» и пять «сникерсов».
- Вот, сынок, занял немного денег у старого друга. В субботу отвезем. Пусть напьются эти озорники. А то, понимаешь, они местные, что угодно можно ожидать, - словно оправдываясь, говорил отец, - я и тебе такого лимонада взял. Открой, попробуй, сынок. Представляешь, тридцать рублей стоит. Полкилограмма окорочков можно купить.
Лимонад, правда, оказался очень вкусным, не сравнить ни с «пепси», ни с «фантой». Но стоил он очень уж дорого.
В пятницу с утра пошел дождь. К вечеру все небо обложило черными тучами, и до понедельника дождь лил как из ведра. В такую погоду даже автобусы не ходили на дачи.
Всю следующую неделю отец был занят неотложными делами: ходил в больницу, увольнялся с работы, пропадал где-то целыми днями. А в пятницу с утра они первыми стояли на автобусной остановке. Настроение у отца было приподнятым. На рынке, где он подрабатывал по субботам, ему пообещали постоянное место. Пусть и небольшие деньги, но зато при деле и всегда будут сыты. С работы он ушел, и ему выдали увольнительные и какую-то премию. Так что он со всеми рассчитался, осталось поставить магарыч этим ребятам из «Запрудинского» блаткомитета.
- Надо же, как они себя называют, а я даже не слышал о такой организации.
То ли шутил отец, то ли и вправду не понимал, что это была шутка.
Когда вышли из автобуса, у него от чего-то сжалось сердце. Они остановились, а затем с тяжелыми сумками отправились к своей даче.
Оставалось пройти несколько дворов, когда они почувствовали непривычный, тревожный запах. А когда подошли к своему участку, сердце защемило, и руки сами по себе ослабли и они, с трудом поставив сумки, зашли через сорванную с петель калитку.
Вот откуда шел этот запах гари, от их участка. Домика не было, осталась груда обгорелых балок. Отец, как не в себе, начал ковыряться в куче обгорелого хлама. Вытащив несколько кусков железа, он их сложил. Затем весь измазанный в саже, нашел топор с обгоревшим топорищем, чудом не сгоревший стул, небольшую кастрюлю, а затем сел рядом с этой кучей прямо на землю и снова заплакал, негромко причитая: «За что, господи?». Руки его безвольно висели вдоль туловища. Изредка правой рукой он вытирал глаза, размазывая сажу по лицу. Фуражка, которую он носил, сколько помнит себя Сережа, лежала рядом. Серые волосы торчали в разные стороны, придавали ему вид обезумевшего нищего, а он все продолжал: «За что мне все это, боженька? Что я такого сделал? Ведь я делаю все так, как ты говорил». Сергей никогда не видел отца таким сломленным, раздавленным. Он подошел к нему, помог подняться и ясно почувствовал тяжесть обессилевшего тела, всегда легкого в движениях, привыкшего легко выполнять любые задачи.
Зачем-то отец стал поправлять калитку, ведь забор был проломлен, видимо, пожарной машиной, да и кому придет в голову заходить на пепелище, разве что измазаться.
Кое-как приведя себя в порядок, они пошли в Запрудное, где без труда нашли пожарный двор с двумя пожарными машинами. Их встретил недовольный очень толстый с рябым от оспин лицом начальник.
- А, это вашу дачу тушили мои ребята. Что же вы электричество оставили включенным.
Опешивший отец, ничего не понимая, снял фуражку и как-то виновато начал говорить:
- Да откуда электричество. Мы вот только…
- Что только, вот акт моего помощника, где черным по белому написано: «Пожар произошел из-за не отключенного электроприбора кустарного производства».
- Да побойтесь бога, какого электроприбора? У нас нет электричества. Только столб поставили, к нему даже еще провода не подвели. Только заявку в «Электросети» отнес, - как-то неуверенно, но откровенно говорил отец.
Начальник немного смутился, но тут же совсем разозлившись, нашелся:
- А на чем вы пищу готовили, на костре что ли?
- Да нет, у нас газовый баллон.
- А, ну вот, значит, он и был неисправен. А в акте, видимо, ошибка. Ну, да ничего, мы это мигом исправим. А вы знаете что, идите домой, а то мне придется еще вам иск предъявить за выезд пожарного расчета. Вы что думаете, государство должно платить за ваши грехи.
- Да какие грехи, как раз и газ у нас закончился. И вообще… Там ребята ваши приходили из Запрудного. Они нам сказали, если…
- Вы что пришли мне здесь детективы рассказывать. Так мне некогда. Я их по телевизору каждый день смотрю. А по поводу пожара… Если вам нужен будет акт, то через неделю приходите. А то поглядите на них, я всем твержу надо отключать все, огонь никого не жалеет. Все. До свидания, – и он начал что-то писать, давая понять, что разговор окончен.
Отец вышел, на ступеньках ноги его подкосились, и он успел присесть, чтобы не упасть. Несколько минут он сидел неподвижно и тупо смотрел себе под ноги. Затем с трудом встал, вернулся в кабинет к начальнику и, поставив на стол пакет с водкой, сказал:
- Передадите это своему племяннику.
И уже возле двери остановился, снова подошел к столу и, вытащив из пакета «сникерсы», добавил, не глядя в сторону опешившего от такого поворота событий, расплывшегося в кресле начальника:
- А это я сыну возьму и, не сказав «до свидания», вышел.
Больше они на дачу, которая многие годы помогала свести концы с концами, не ездили. Приходили какие-то квитанции из садоводческого товарищества по оплате за воду, землю, подвод электричества, потом из суда, присудившего немалую сумму, за выезд и тушение пожара. Затем пришли бумаги, что судебные приставы продали ее за гроши, но отец ничего не говорил сыну.
Он очень сильно изменился, здоровье его пошатнулось, и ему приходилось целыми пригоршнями пить какие-то дешевые таблетки. Целыми днями он где-то бродил, находя всяческую работу. А по субботам также рано утром уезжал на рынок и иногда брал с собой Сергея. Там они помогали разгружать привезенные перекупщиками товары, убирали в рядах и брались за любую работу, лишь бы коммунальщики не выселили из квартиры. Денег едва хватало на пропитание.
Отцу становилось все хуже и хуже. Все чаще место на кухне возле окна было занято им. Он смотрел, как суетятся люди, что-то перетаскивая в тяжелых сумках, снуют туда сюда автомобили, и курил какие-то дешевые сигареты, после которых ночами его душил утробный кашель. Никто к ним не приходил, кроме сердобольной тети Ларисы, двоюродной сестры отца, которая успокаивала его, а после праздников привозила недоеденные их семьей салаты.
Когда Сережа окончил школу и сдал экзамены, отец очень радовался, что сын не подвел его. С такими оценками и знаниями Сережа спокойно мог поступить в техникум, а может, даже в институт. Они собрались ехать на вещевой рынок, чтобы купить Сереже одежду на выпускной вечер, но утром, зайдя в спальню, Сергей увидел, что отец лежит без движения. Тело было совершенно белым, а нос неестественно заострился, лицо же было таким, как будто бы он извинялся, что так не вовремя умер, как будто бы он был виноват в своей смерти и казалось, что он виновато улыбается.
Сережа никогда не задумывался, что отца может не быть. Сколько он себя помнил, он был и из последних сил пытался создать сыну нормальную жизнь. Он редко садился с ним кушать. Всегда доедал то, что останется. А Сережа видел это и всегда говорил, что наелся, хотя бывало, ночами не мог заснуть оттого, что в животе что-то недовольно урчало и даже подташнивало. Он не представлял жизни без отца, потому что тот был всегда.
Нет, он не испугался, он просто не поверил, что его уже никогда не будет. Почему-то ему вспомнился тот случай на даче с местными ребятами. Почему тогда он не подошел, не заступился за отца, ведь ему было почти пятнадцать лет. Может, если бы он поддержал его тогда, было бы все по-другому. Ведь после того случая отец надломился, он потерял как будто что-то основное, какую-то надежду, может, даже смысл.
Он обнял отца, его уже холодное тело, самое единственное, самое родное тело во всей Вселенной и, сказав: «Прости», зарыдал, так зарыдал, как никогда не плакал, и казалось, с каждой слезой, вытекающей из его прикрытых глаз, из его жизни вытекает детство.
Отец оставил ему записку, видимо, написал ее в последние часы, чувствуя, что скоро умрет. Ее нашли в зажатой руке с надписью «Сыну». В ней было написано несколько строк:
«Дорогой Сережа, мне многое хочется тебе сказать. Скорее всего, ты прочтешь ее, когда меня уже не будет рядом. Я очень любил твою маму, той любовью, которой позволяла мне наша жизнь. Нет, она не такая, как в книгах, как в фильмах, это простая человеческая любовь, без изысков. Но ее не стало. Мне очень хотелось, чтобы ты не видел, как я мучаюсь, и я все делал, для того, чтобы твоя жизнь была другой, потому как мою жизнью назвать нельзя. Но я не мог быть другим, а может, просто не умел. Ты должен понять меня.
Мне удалось скопить немного денег, извини, что я тебя во многом обделял. Но я хочу, чтобы ты выучился и ни в коем случае не повторил мою беспросветную жизнь. Деньги на институт у тети Ларисы, она тебе поможет во всем. Постарайся ради нас с мамой, чтобы мы могли радоваться за тебя там, куда я ухожу и где надеюсь встретить ее.
Да поможет тебе Бог.
Прости.
Отец».
Его похоронили быстро, как будто бы спешили избавиться от чего-то уже ненужного. Вечером, после поминок в их квартире о нем уже не вспоминали. Говорили о чем угодно: о погоде, о политике, о какой-то страшной катастрофе на въезде в город, но не о нем и не о Сереже, как будто это был обычный вечер, на котором собрались родственники и соседи.
На выпускной вечер Сережа не пошел, не то, чтобы он не хотел, просто ему одеть было нечего. Сердобольная тетя Лариса сказала, что деньги отец оставил на учебу, а тратить их на один только вечер, хоть и достаточно важный, не стоит.
А через неделю он уже трудился на поле у корейцев, выращивающих лук, куда его устроила тетя Лариса.
Вставал он вместе с остальными рабочими с рассветом и уходил в поле, где прореживал тонкие ростки лука-чернушки. Завтрак им привозили в поле. А когда солнце припекало так, что босой ногой невозможно было ступить на землю, они возвращались в так называемые балаганы, постройки из стволов акаций, вырубленных в лесопосадке и обтянутых рубероидом, в которых днем от духоты и запаха гудрона невозможно было находиться. Там, под навесом, наспех обедали и валились отдыхать кто, где найдет более или менее прохладное место. Часа в четыре снова шли в поле и возвращались, когда солнце наполовину пряталось за горизонт.
Труд был до того утомительный и отупляющий, что хотелось сбежать, но сердобольная тетя Лариса просила потерпеть, ведь она старалась для него. А другой возможности заработать семнадцатилетнему мальчику без профессии она не могла найти, ведь она осталась теперь самым родным человеком для него. И он терпел, с радостью наблюдая, как небо изредка заволакивало тучами, и недолгий летний дождь давал возможность хоть немного передохнуть.
В сентябре лук убрали, рассортировали по сеткам, а его отвезли домой, точнее, в город, сказав, что деньги получила тетя Лариса.
Никогда он так надолго не отлучался из своей двухкомнатной квартиры, которую получили родители, работая на заводе. Усталый, но с радостным настроением, что все закончилось, он пешком добрел через полгорода к своей родной пятиэтажке. Ключ к двери не подходил, а когда он позвонил, то дверь ему открыла двоюродная сестра, то есть дочь тети Ларисы.
Она сначала его не узнала, так он изменился за три месяца, вытянулся, повзрослел, а кожа под постоянно обжигающим солнцем стала бронзовой.
- Ой, Сережа, неужели это ты? А я тебя не узнала. Ну, проходи. Мы как раз ужинать собираемся.
Светлана, так звали сестру, пропустила его, а сама выглянула, чтобы убедиться, что он пришел один.
В квартире все изменилось, появилась незнакомая мебель, в прихожей стоял детский велосипед, висело множество чужой одежды.
За столом на кухне сидел муж Светланы Николай и два их сына. Старшему было лет девять, а младшему годика три. Они ели жареную картошку с котлетами.
- Серега, это ты? – немного удивился Николай. - А нам сказали, что ты через неделю приедешь, не раньше.
- Да приехали покупатели из Москвы, все купили. А нас вот по домам отпустили, – облегченно ответил Сергей.
- Сереженька, садись с нами, поужинай, – засуетилась Светлана.
- Спасибо, сестричка, но я так устал. Хочу выкупаться в ванной, три месяца путем не мылся и спать. А завтра уже вместе позавтракаем. Я вот домашнюю курочку купил, - устало улыбнулся Сережа.
- Ой, а у меня в ванной белье замочено, хотела завтра перестирать.
- Ну, ладно, Света, я тогда завтра искупаюсь. А сейчас тогда просто спать лягу. Что-то совсем устал я.
- Сережа, ты ляг на лоджии, а то в зале ребятня спит, а они тебе мешать будут.
Так он и поселился на лоджии.
Тетя устроила его грузчиком на продовольственную базу. Он рано уходил на работу, а, приходя, ужинал, смотрел телевизор. В десять часов сестра укладывала сыновей спать. Он уходил к себе на лоджию, читал книги, а утром все сначала.
Николай часто приходил домой пьяный и тогда они со Светой ругались, а помирившись, садились вдвоем на кухне и пили вместе. Сергей не вмешивался в их семейные скандалы, закрывался, а утром незаметно уходил на работу.
Так проходили дни, недели, месяцы. Летом ему исполнилось восемнадцать. Те знания, которые он получил в школе, улетучились, о поступлении в институт не могло быть и речи. Тетушка куда-то все время уезжала за товаром, приехав, распихивала его по магазинам. Он как-то попросил немного денег съездить в горы, о которых он мечтал с детства. Но она так на него посмотрела, что-то недовольно сказала, что старается для него, он что не видит, как она выматывается в поездках, а деньги, мол, отец оставил не для того, чтобы он их проматывал, а для дела. Вот придет время, он все получит до копеечки, пусть не волнуется, ей чужого не надо.
А осенью его призвали в армию. Служба ему нравилась. Питание было сносным. Думать, во что одеться, не надо было, да и специальность связиста, которой его учили, была по душе. Даже беззлобные издевательства «стариков», так называемых «дембелей» его здорово не волновали. Он привык работать и поэтому не задумывался, когда его заставляли что-то делать, хотя остальные отдыхали. Ведь он не знал, что такое отдых. Вся жизнь его с того самого момента, как не стало отца, постоянно была в напряжении. И те редкие дни, когда он мог позволить себе ничего не делать, пролетали мгновенно и незаметно, не оставляя удовлетворения и отдыхом это назвать было нельзя.
Даже некоторые «старики» жалели его и старались лишний раз не заставлять делать тяжелую работу.
Но был среди них один сержант по фамилии Струганов, который ненавидел всех молодых солдат. Сам он был на несколько лет старше, так как где-то учился в вузе, а потом его отчислили и призвали в армию. Может, поэтому он был зол на весь мир, может, просто привык, что все перед ним должны дрожать. Заводился он с полуоборота, кто-то посмотрел не так, кто-то кашлянул в его сторону, а мог и просто так завести в каптерку и, надев боксерские перчатки, избить так, что солдата выносили на руках в умывальник и отливали холодной водой. Его боялись все: и молодые солдаты, и «старики», и даже некоторые офицеры. Старались его не затрагивать, потому что, чтобы они ни приказывали, все исполнялось под строгим руководством Струганова в срок и отлично.
Что-то знакомое было в нем, Сереже казалось, что он где-то встречал это властное, жестокое лицо, но в жизни было столько неприятных встреч, что он не стал даже задумываться, а предпочел не попадаться ему на глаза.
Струганов был не только жесток и свиреп, но был еще и хитер и обладал какой-то природной, естественной силой. Подобно вепрю, он опускал голову, из-под бровей сверкали дикие, надменные глаза, в которых читалось животное хищное желание уничтожить, растоптать соперника. Под гимнастеркой надувались мышцы, и казалось, что прочный материал вот-вот лопнет.
Сережа был исполнительным и умным солдатом, поэтому ему как-то везло, и Струганов никак не мог разозлиться на него. Что бы он ни приказал, Сергей делал вовремя и с хорошим качеством. Даже несколько раз сержант хвалил его за опрятный вид и послушание.
Приближались Новогодние праздники. Весной Струганов должен был уйти домой, и для него наступающий год был дембельским. Он готовился отпраздновать его подобающе.
Незадолго до Нового года несколько «дембелей» собрались в каптерке, чтобы размяться перед праздником. Принесли водки, закуски и после отбоя начали пьянку.
Сережа как раз заступил в наряд дежурным по роте и стоял напротив входных дверей в помещении, так называемый наряд на «тумбочке». В его обязанности входило приветствовать входящего офицера и докладывать ему о состоянии дел в подразделении. Они с другим солдатом менялись каждые два часа. И когда он заступил в очередной раз в двенадцать часов, пьянка была в самом разгаре. Сереже было все слышно, о чем разговаривают в каптерке, так как она находилась в двух метрах от того места, где он дежурил.
Сначала ему не было интересно, о чем они там хвастаются друг другу, а это были обычные бахвальства молодых людей: кто и сколько может выпить водки, у кого и сколько было девушек, кто, где и как отдыхал. Разговаривали они развязно и громко, потому как бояться было некого. Дежурный офицер был малодушным человеком, к тому же боялся Струганова, который один раз, когда офицер был пьян и не мог никому пожаловаться, завел его в одну из комнат и что-то ему говорил, видимо, не только словами. После того случая офицер панически боялся своенравного сержанта и старался избегать с ним встреч.
Когда Струганов начинал говорить, то все смолкали, так было и в этот раз. Кто-то рассказывал, как ходили драться деревня на деревню, и как их деревня наводила страх на местную округу.
Когда Струганов начал свой рассказ, все притихли, и Сереже было слышно каждое его слово.
-А у нас, - начал он негромко, - поселок небольшой, но очень дружный. Мы в детстве собирались кто на мотоциклах, кто на мопедах и ездили в соседние поселки на дискотеку. Так вот, когда мы подъезжали, то все, кто нас не знал, разбегались, а оставались только наши друзья, с которыми мы учились вместе или братья там наши двоюродные или троюродные. Ох, и гордились же они, что дружат с нами. Даже мне, допустим, чья-то девчонка понравилась, а у него там ничего серьезного с ней, то делились, даже сами предлагали. Так приедем и до утра у них «зажигаем», а на следующий день в другое село. Да и в город выезжали, дрались со всеми, кого не знали. А потом повзрослели, и уже толпой не надо было ездить. Так втроем, вчетвером, где-нибудь зависнем. А если денег на похмелье не было, с утра кого-нибудь поймаем, поверьте, никто не отказывал, - самодовольно закончил он.
Все понимающе засмеялись, мол, кто откажет такому как он, и любой из них отдал бы последнее.
- А бывало, - продолжал Струганов,- ну, нет никого, а голова болит, так мы к садоводам-любителям. У нас возле Запрудного дачи горожанам выдали, так я их всех данью обложил. Они мне каждый месяц по три бутылки водки приносили, а некоторые сами и стол накрывали и с нами пили.
- Че, прямо-таки, все и платили, - решился кто-то спросить.
- Да нет, были разные, так я им «красного петуха» пускал. Они к нам в Запрудное в пожарку или милицию, а там у меня дядя, мол, сами что-то не выключили, а на наших ребят поклеп наводите. Вот так он им-то от ворот поворот давал. Несколько штук дач сжег и приносили до самого призыва. А сейчас даже не знаю, Мотыль в тюрьме, я в армии. Ну ничего, весной вернусь, запоют у меня все как миленькие. Я шутить не буду, они знают.
Все подхалимски засмеялись, конечно, как такому откажешь.
Сергей все вспомнил. Вот где он его видел, эти наглые глаза. Это тот самый заводила, который унижал его отца, это тот самый человек, который сломал тогда отца, изменил и его судьбу. Ведь отец после того случая слег, не смог вынести удара. Дача была единственным местом на земле, которое помогало им выжить, и где они чувствовали себя хозяевами. Он тогда смалодушничал. Ведь хоть и был он подростком, мог бы просто поддержать папу, а он трусливо наблюдал со стороны, как издеваются над единственным родным человеком.
Что-то непонятное, грязное, которое лежало все эти годы где-то спрятанное, но постоянно гнетущее, начало выползать наружу. Ведь он один на всем белом свете, даже тетя Лариса использовала его в своих интересах. Кому он нужен, ведь у него даже девушки нет, зачем он здесь? А человек, который изменил его судьбу, хвалится тем, как бездушно убил его отца.
Отец так хотел, чтобы Сережа не повторил его жизнь, он так хотел выбраться из беспросветной нужды и сделать сына счастливым. А он терпит пощечины, вытирает с лица слюни, которыми на него плюют, и молчит. Что-то доселе непонятное заполняло его, давая понимание, что он же все-таки мужчина. А настоящий мужчина не должен терпеть унижения, он должен доказать в первую очередь себе в память о своих родителях, что он вырос настоящим человеком и все должен сделать, чтобы его дети жили достойно.
Пройдя к каптерке и негромко постучав, он приоткрыл дверь:
- Товарищ сержант, разрешите обратиться.
Все смолкли, но через мгновение раздался голос Струганова:
- Что тебе надо, «сынок»?- так называли молодых призывников.
- Товарищ сержант, можно вас на минутку, там вас вызывают, - немного нерешительно, но уверенно сказал Сергей.
- Кто там зовет? Скажи, что я отдыхаю.
- Вас старший лейтенант зовет.
- Сейчас выйду,- послышался недовольный голос.
Вскоре из дверей вышел Струганов, натягивающий на свое мощное тело гимнастерку.
- Ну, где он?- не глядя на Сергея, спросил он.
- Там, внизу.
- Че, он там делает? – развязно, совершенно охмелевший, спотыкаясь, он начал спускаться по лестнице.
Когда они спустились, и сержант вошел в комнату, где хранился старый инвентарь: поломанные табуретки, кровати, тумбочки и тому подобное, Сергей закрыл дверь на ключ. Ничего не понимающий Струганов остановился посередине комнаты и, оглядев ее, спросил:
-Слышь, «салага», где он, и че он здесь делает? – и он оглянулся.
Сергей, вытащивший штык-нож из ножен, стоял и немного нерешительно смотрел на ничего не понимающего сержанта, который медленно развернулся, его при этом сильно качнуло.
- Ты что, «сынок», что-то случилось?
Потом, рассмотрев, что штык-нож вытащен, и молодой солдат что-то хочет сказать, как-то растерянно спросил:
- Я не понял, ты че, испугать меня хочешь,- а потом добавил, - а где старший лейтенант?
- Товарищ сержант, вы из Запрудного?
- Да, а ты откуда знаешь?
- Слышал ваш разговор.
-Ну, и что же, что я оттуда. Да и вообще, ты зачем нож вытащил? Ты знаешь, куда я его тебе засуну.
И он сделал шаг навстречу.
- Нет, постойте, товарищ сержант. Помните, вы приходили к нам на дачу с Мотылем и еще одним другом. Водку требовали, еще отца моего в грязи вываляли, так я там…
Он не успел договорить, как его прервал пьяный сержант, который сначала негромко, а затем заорал на неподвижно стоящего Сергея.
- Ты собака, щенок шелудивый, хочешь что-то мне предъявить? Я вас, городских лохов, всегда бил и бить буду, а тебя сейчас вообще убью.
С этими словами он кинулся на Сергея, который отвел руку со штык-ножом назад, и как только Струганов оказался на расстоянии удара, с силой вонзил нож по самую рукоятку в его живот, и почувствовал, как тот уперся с внутренней стороны в позвоночник. Он хотел вытащить нож, чтобы нанести еще удар, но хлынувшая кровь и зловонная жидкость из порезанного желудка с кисловато-приторным, теплым запахом обдала руку, и она соскользнула, оставив штык-нож в теле Струганова.
Тот сначала не понял, что произошло. Острая боль сковала его тело, руки, готовые схватить и разорвать солдата, непроизвольно взялись за торчащую ручку штык-ножа и с силой выдернули его из тела. В следующее мгновение каким-то невероятным образом он развернулся и воткнул нож в грудь Сережи, который уперся спиной в стену.
То ли хмель, то ли поврежденный позвоночник заставили Струганова отшатнуться и он, широко растопырив свои мощные ноги, начал отходить назад и, споткнувшись каблуком сапога о выбитую кафельную плитку, упал.
Сергей сидел на холодных ступеньках, опершись левым плечом о стену, и смотрел, как на полу на спине лежал Струганов и пытался заправить в порез вывалившиеся и вздувающиеся кишки. Он что-то негромко говорил, но, видимо, силы его покидали, и он затих, хотя грудь его еще широко вздымалась при неровных вздохах. Сергей перевел взгляд на кирпичную стену, сложенную несколько веков назад и видавшую, наверное, много страшных людских страданий, ведь здесь когда-то была тюрьма.
Почему Судьба так с ним обошлась. Почему она отнимала самых близких ему людей, почему она не давала ему шансов увидеть, почувствовать другую, более светлую жизнь. Ведь он не просил ничего неестественного. Его родители и он хотели наслаждаться обычной человеческой жизнью, но и этого простого желания его лишили.
В свои восемнадцать лет он устал жить. Его тело сейчас находится в холодном подвале, а его душа все эти годы пребывала в таком же состоянии. То, что его окружало, было всегда прохладным. В том обществе, где он жил для него не было теплого места, а сейчас что-то приятное светлое зарождалось в нижней части груди и постепенно заполняло его сознание. Он уже не чувствовал холодеющих ног. Тело перестало чувствовать боль, и он увидел туннель, а в его конце маленькую светлую точку, которая начала приближаться и чем ближе она становилась, тем приятнее и теплее ему было. Оглянувшись, он увидел холодное подвальное помещение, на полу которого распростерлось чье-то тело и молоденького солдата, поджавшего под себя ноги и облокотившегося на стену. Нет, он не хочет здесь оставаться, и он с радостью устремился туда, где было светло и тепло, где его ждали отец с доброй нежной улыбкой и мама, так приятно пахнущая чем-то сдобным, ванильным. 15.12.2007