Искореженные листья ясеня конвульсивно выскребали пятнистый, выщербленный осенним холодом асфальт. Порывистый ветер набрасывался на кроны деревьев, стряхивая с них последние листья, мимоходом сдергивал с моих непослушных волос платок, взмывая высоко под тяжелое, набухшее унылыми серыми облаками небо, и кружил среди свинцовых куполов Донского монастыря, к воротам которого и лежал мой короткий путь.
Земля, земля! Как ногам тяжко ступать по тебе! Идешь легко: ни жива, ни мертва, а ноги – вот-вот остановятся, чтобы медленно погрузиться в рыжую московскую глину, увлекая за собой оплывшее тело, вместе с его земными проблемами глубоко-глубоко…
От моего дома до монастырских ворот – пятнадцать минут ходьбы. От работы – минут семь… Короткий путь… Длиною в тридцать пять лет…
Кончается тысячелетие – настали времена катаклизмов… Удары следуют один за другим: рушится мир, горит земля под ногами… Под окнами стреляют каждую ночь… Наутро все – молчок… Мало ли…
Москва, город науки и культуры, превратилась в один грязный сплошной базар: торгуют студенты и профессура, школьники и учителя, врачи и экономисты…
Утром открываю глаза - и с пустого белого потолка осаждается мысль, от которой мурашки бегут по всему телу: «Завтра мне будет нечем накормить детей…»
Дом… Дом, вечно переполненный и скандальный, но всегда обожаемый мной, где ты?
Мама… Сгорела за месяц, - ушла… Моя половинка, моя уверенность в жизни, моя мама… Ушла глубоко под землю… Как же теперь ходить по ней, по сырой земле, не проваливаясь?
В родительском доме жизни не дает сестра: «Приживалка! Бабка!» - слышу я каждый день – «Убирайся к себе в комнату!»
В коммуналку, где я когда-то получила комнату, меня не пускает соседка – когда я получила ордер, мама отговорила меня от переезда: мои дети были совсем маленькими. «Вот мы с отцом «помрэ»» - шутила она – «вы с Валентиной объединитесь и разменяетесь на две хорошие квартиры»
Разменялись, как же…
В институте – полнейший завал… На работе отменили ночные смены, теперь я должна работать днем, а обучение на нашем факультете – только очное! Или надо менять работу или бросать институт… А куда сейчас уйдешь? Фирмы размножаются в геометрической прогрессии и с той же скоростью распадаются…
Моя зарплата превратилась в подаяние… На неделю еды может быть и хватит, при жесточайшей экономии… Хорошо, что отец помогает… Вся семья сейчас вокруг его пенсии крутится – на перловку с поджаренным куриным фаршем хватает…
У сестры в холодильнике стоят стопки банок с красной и черной икрой, а ее дочь кормим мы с отцом…
Работы нет, подработки тоже. «Отсиживаю» рабочий день за компьютером - вхолостую…
Сережка, свет мой в окошке, пропал, прячется от меня… Его крохотная каморка в боковом коридорчике на нашем этаже, вечно заперта, и я недавно с ужасом поняла, что от меня… Уголки моих пылящихся писем и записок, неделями белеют из-под его двери в темноте закрытого коридора…
Очередная юбка… Действительно, зачем видному мужчине загнанная, вечно источающая слезы женщина?
Все, что я любила – ушло, рухнуло в одночасье: семья, работа, учеба, любимый… Нет тепла, нет света, нет веры… Люди озлоблены, торговля накладывает свое клеймо на мировоззрение…
Честолюбие в условиях кризиса принимает самые чудовищные формы…
Нет Веры!.. Нет маячившего всю жизнь впереди светлого будущего! Нет славного общества, где тебе всегда помогут и поддержат! Нет уверенности в завтрашнем дне!
Родные меня предали!
Нет Веры!
Нет Надежды!
Уходит последнее – Любовь!......
Я сидела за компьютером и играла в шарики…
Цветной горошек постепенно заполнял серое клетчатое поле, вытесняя меня из игрового пространства…
Вот так же меня вытесняет судьба из жизни… Нет места, нет пространства – земля зовет…
Я тупо глядела в цветной экран, не пытаясь выиграть, пальцы машинально сжимали мышь.
«Как лучше уйти?» - спокойно и ясно текли мысли.
Перед глазами вставали лица детей, но меня это не трогало, наполовину я уже была мертва.
«Как лучше уйти?»
Слезы текли по щекам, не переставая, я их не вытирала: все равно кроме меня на работе никого не было. «Как лучше уйти?»
Не помню, кто тогда зашел на ВЦ… Кто-то участливый… «Поставь свечку ему за здравие» - посоветовали мне…
И вот, листья разметаются у меня под ногами, все ближе Донской…
В храме я была только один раз. Мне было семнадцать. Вместе с ребятами мы бродили по Новодевичьему кладбищу и заглянули в храм. В полумраке горели свечи, золотились киоты… Молодой сильный парень, низко склонив голову стоял на коленях… Прихожане пели… Пели, удивительно слаженно, почти в унисон… Как отличалось это пение от нашего гомона вразнобой на уроках музыки! Я невольно заслушалась.
В это время одна из бабушек стала ворчать на ребят, а другая ее остановила: «Пусть постоят, раз пришли». Я вышла в небольшой освещенный зал, там тоже были иконы – ручная работа. Крохотная икона изображала седобородого старца с поднятой рукой, на кисти которой была выписана каждая жилка…
Дверка в медных воротах была открыта. Я вошла в знакомый дворик и приблизилась к белокаменной лестнице большого Собора. Увы! Перед лестницей была натянута веревочка, но рядом стоял спасительный указатель: службы проводились в малом Храме.
По массивным каменным плитам, под которыми, судя по надписям, были похоронены монахи, с содроганием, я спустилась в полутемный зал Малого Храма.
Прямо у входа продавали свечи. «Как же так? Ведь Христос прогонял торговцев из храма?» - всплывали в моем опустошенном мозгу скудные познания Библейских сюжетов. Но я отсчитала мелочь на свечку и оглядела храм: какой иконе ее поставить?
А икон было много… Некоторые настолько почернели, что фон слился с ликом и разобрать написанное было невозможно. Я заглядывала в каждый образ – к кому потянет? И проходила мимо разных, неведомых мне ранее, святых, взиравших на меня добродушно - и неистово, равнодушно - и ласково…
Остановилась я у алого алькова, где под вышитым покровом приютилась мадонна с младенцем – Богородица Донская, не рублевского времени, написанная много позже, объемно, и потому более реальная, невероятно близкая… Черты юного лица были милы и беспомощны, карие глаза глядели участливо, понимающе, прямо в душу…
«Неопалимая…» - услышала я рядом шепот. Бабушка в платочке тихонько рассказывала немолодой уже прихожанке: «Во время войны бомба попала на территорию монастыря, много икон сгорело, а эта осталась…»
В храм быстро вошел молодой красивый монах в черном высоком головном уборе. Он стремительно подошел к алькову и ринулся к его подножию, падая на колени. Складки его сутаны метнулись вверх, словно крылья. Склонив голову, он беззвучно шептал какую-то молитву и, наконец, взглянул на Богородицу и истово перекрестился. Он смотрел на нее так, словно она была его единственной неповторимой любовью, словно часть души своей переливал в ее нежный и чистый образ…
Когда он ушел, я поставила свечу перед иконой. Искренняя любовь монаха меня глубоко тронула. В этом образе для меня появилось что-то живое… Участливый взгляд манил меня, пытался ободрить, и… Я мысленно начала рассказывать все, что со мной происходит, что мне плохо, и жить дальше не имеет смысла… Слезы заливали мне лицо, а я все говорила, выговаривалась, как подруге, как сестре… Голова разболелась, стала тяжелой, мысли перепутались, поток речи постепенно иссяк… Свеча догорала. Обеденный перерыв закончился. Надо было возвращаться на работу.
Я вышла из храма, неловко перекрестившись на выходе, по примеру прихожанок, и пошла к воротам.
Перед входом в Донской монастырь слияние улиц Донской и Стасовой образуют небольшую площадь. По ней я и шла, когда ясно услышала прямо за спиной усталый женский голос: «И вот так - сорок дней».
Обернувшись, я похолодела: в радиусе ста метров от меня никого не было…
«Сорок – так сорок…» - рассудила я, глядя на купола собора. И стала ходить каждый день в храм.
Спазмы в груди исчезли, стало легче дышать. Появилась надежда…
Мысли о самоубийстве рассеялись сами собой…
Летом, на турбазе мы как-то случайно поймали радиостанцию «Радонеж». Выступал православный священник. «Да, да» - отвечал он на чей-то вопрос – «Богородица помогает найти спутника жизни… Надо каждый день читать «Богородицу» сто пятьдесят раз в течение сорока дней…»