Из всех вождей советской страны, Мари Трофимовна почитала генсека Л. И. Брежнева. «Он людей не ел, в тюрьмы никого не сажал, Брежнев дал народу хорошую жизнь!» Хрущев не угодил денежной реформой, помешательством на кукурузе и отсутствием белого хлеба на прилавках.
Обаятельный Михаил меченный покорил старую женщину частыми выступлениями по телевизору, который, кажется, взял и с высоких трибун спустился к людям так близко, что до него можно дотронуться рукой. Если Мари Трофимовна старостью забывала про экранные новости, то маленькая Вика, увидев бабушкиного любимчика, кричала: «Бабушка, Горбачева показывают! Скорее иди!». Мари Трофимовна подхватывалась, быстро не получалось: «Оёёёй!» слышалось на весь двор, и ноги не несут, и жалко было информацию упускать.
Царю Николаю Второму она обязана крепким здоровьем, что Господь даровал ей милость родиться ещё в то время, когда люди боялись Бога. Возможно, если бы коммунисты не отрицали существование Всевышнего и совести, то они бы были ещё у власти. Она смотрела на квёлую молодёжь, хваталась за жировую прослойку своего живота, трясла ею и гордо произносила: «У нас ещё Николаевский жирок есть! Поэтому мы крепкие, а молодые все гнилые!»
О Сталине, конечно, разговор особый. Кто был Ваня? Марика считала его своим братом, нет, ясное дело, не родным. Парень воспитывался с ней в одном доме, также слушался деда Полихрона и чтил устои приёмной семьи.
«Раньше – вспоминала мать, – как соберутся все за хутором, как заграет гармошка «Шамиля»! Никто лучше Вани не мог станцевать! «Асса!» как пойдёт по кругу, аж дух захватывало!» Статный, вызывающий чувство гордости у названной сестры, Ваня не был женат, но в Краснодаре жила его зазноба. Та самая Сима, что торговала газировкой, вот такое бескровное родство связывало двух женщин, ещё смолоду.
«Ваня был высокий и красивый – рассказывала далее Мари Трофимовна – он носил черкеску, так она ему шла, за ним все девчата бегали, а он с этой Симой связался». Через десятки лет горечь не изжилась из сердца Галиной мамки и её легко понять. У Симы уже был ребёнок, и потом именно из её квартиры чёрный воронок увёз Ивана. Когда он в очередной раз навестил любовницу и остался ночевать. Симе от Вани осталась дочь Пепа, а Марике одна неизвестность.
Но вот однажды в это страшное время, когда освобождение воспринималось, как чудо, свершившееся по велению Божьему, из тюрьмы вернулся один грек.
«Весь хутор сбежался в эту хату – говорит Мари Трофимовна – когда он снял рубашку, мы все ахнули от ужаса: кожа его была вся синяя! На нём не было живого места, так его там били» и женщина заплакала. «Как мы не расспрашивали про своих, он не проронил ни слова. Только сказал, что ему дали двадцать четыре часа, чтобы он покинул Советский Союз. Если кто хочет что-то услышать за родных, пусть завтра едет в Новороссийск. А когда он сядет на Греческий пароход, оттуда он им скажет, что ему известно.
И мы наутро все отправились в Новороссийск. И вот когда он прошёл по трапу и поднялся на палубу, то стал говорить: «Того-то нету, того-то нету!». А мне крикнул: «Марика, Ваню не ждите, он умер у меня на руках!» я расплакалась и с тех пор уже не снимаю платка с головы». Рассказчица громко высморкалась, утёрла слёзы и с болью и злостью сказала: «Будь он проклят этот Сталин, сколько невинных душ поел! Чтобы ему ни дна, ни покрышки!»
Проклятия Мари Трофимовна раздавала, как премии на седьмое ноября, не всем подряд, а особо «заслуживающим»! Тридцать седьмой год не променёт и саму Мари Трофимовну.
В том же Краснодаре, в один день останется переночевать у знакомых и Галина мамка. И в эту ночь придут за мужем этой знакомой, увидев постороннюю женщину, заинтересуются – кто такая? Не слушая ответа, прикажут: «Собирайся!»
«Ровно год я парилась в Новороссийской тюрьме! – как залп вылетали эти слова из уст матери – ты подрывала колбасный завод! На следующий день: ты подрывала хлебозавод! Да, помилуйте, я даже не знала, в какой стороне находились эти заводы! - возмущённо продолжала «саботажница».
«На допросы вызывали только ночью, заводят в кабинет. На столе стоит граммофон с пластинками, спрашивают: «Что тебе заиграть – во саду или во огороде?» надо отвечать. Во саду – летишь в один угол, во огороде – в другой! Но самое страшная пытка – это, когда запирали в такую стенку, где не можешь и пошевелиться. И на голову монотонно капала капля воды в одно место! Это не все выдерживали.
Кто признавал свои обвинения, сразу – двадцать пять лет! Бить переставали и на этап. Нас столько было набито в одной камере, что мы могли только сидеть, лечь было невозможно, сидели друг на друге. Все женщины были в ночных рубашках, стояла такая духота и жара, что не продохнуть! Просим: «Дайте нам воздуха!». Не положено – 58 статья – враг народа! А босячкам, уголовницам и воздух, и что хочешь, они гнут им мать перемать, как так и надо.
Одного грека так били и говорили ему: «Ты ругал Сталина!», он кричал от боли и говорил: «Я не ругал Сталина! Не бейте меня!». Так они его допекли, что один раз он не выдержал и стал орать на всю тюрьму и материть Сталина! И потом сказал: «Вот теперь я ругал Сталина, можете меня судить!»
Сидела одна женщина, вначале забрали мужа, а через время и её арестовали, и она ничего о муже не знала и не слышала. И в один день вывели нас на прогулку, а из мужских камер тоже ещё гуляли заключённые и вдруг, вы не поверите, она увидела своего мужа! – Мари Трофимовна, не сдерживая слёз, заплакала – как она кричала! Как она звала его! Как она билась в руках охраны и кричала: «Пустите меня!». Сразу всех загнали по камерам. И потом, видать, перевели в другую тюрьму, бедная, больше она его не видела.
А какие сидели женщины! Учителя, врачи, умные, образованные, грамотные, жёны начальников! И вот одна учительница писала Сталину за меня письмо, когда кто-нибудь освобождался, старались передать письмо через него. И ещё мне помогло то, что я объявила голодовку.
Вызывают как-то с вещами, я попрощалась со всеми, Бог его знает, может на расстрел поведут? Сто раз заставили расписаться, что нигде и никогда я не буду рассказывать то, что я здесь видела! И я расписалась!». Надо добавить, что действительно Мари Трофимовна рот держала на замке, о том, что мать сидела, дети узнали, только став взрослыми.
До крушения социализма было ещё далеко, но и страха зловещего тридцать седьмого года уже поубавилось. Галя смотрела на мать и с ужасом думала, что всё, что она пережила достойно страниц одной большой книги, но никто и никогда не даст эту книгу напечатать, даже если она её и напишет. Дочь не знала, что Анатолий Рыбаков уже писал свой роман «Дети Арбата» и придёт время, когда она его прочтёт, как уже что-то до горечи знакомое.
Пройдя пытки застенка, уральскую ссылку, сопровождавшуюся страшным голодом, она неустанно твердила своей любимой соседке: «Клавдия Григорьевна, милая моя, все настоящие коммунисты сидели по тюрьмам и были высланы на Урал!
Что ты хочешь, когда в Боровске готовились к празднику и развешивали портреты правительства, рабочий вместо того, чтобы сказать: «Дайте, я повешу портрет Сталина», оговорился человек и сказал: «Дайте, я повешу Сталина!». Тут же донесли и этого мужчину посадили. А когда мы жили на хуторе, у нас был один старик. Так вот он когда-то жил по соседству со Сталиным. И тот когда был пацаном, украл у этого мужика цепь. Так он постоянно удивлялся и говорил: «Это – цеповор, а теперь он правит страной!»
Когда по всей России заговорили о культ личности Сталина, безграмотная женщина, испытав на собственной шкуре «прелести» сталинского режима, всю эту катавасию поддерживала. Только раньше надо было уличать, когда столько народу ещё не загубили, но ещё считала, что и Хрущёву будет то же самое. Теперь, когда сменилось ни одна плеяда лидеров власти, мы знаем, что хаять предшественника, это стало, как вроде уже национальной чертой русского характера. И когда произойдёт смещение Н. С. Хрущёва, бывшая фронтовичка воспримет сей факт шибко близко к сердцу.
«Так вот – рассказывает Мари Трофимовна – смотрю, Клавдия идёт со школы, голову опустила: ни жива, ни мертва. Я ей кричу через дорогу: «Клавдия Григорьевна, что случилось, чего ты такая расстроенная?». Она подходит и говорит: «Марусенька, Хрущёва сняли!» «Ну, я ж тебе говорила, что и ему так сделают! Не расстраивайся, пошли ко мне!». Я налила винца, она выпила, ей легче стало, и я сказала: «Клавдия Григорьевна, всех коммунистов, что завоёвывали эту власть, свои же и поели! Разве это коммунисты? Настоящих коммунистов кого расстреляли, а кого выслали на Урал! А это крохоборы!». У Мари Трофимовны было только одно место для ссыльных – Урал. Всё верно, что сама испытала и видела своими глазами, о том и говорила.
Старая коммунистка, верившая в дело партии, как Марусенька в Бога, в своей отдалённой провинции и не подозревала какие «шахматные партии» там разыгрались в борьбе за власть.