-- Мы часто легко разрушаем с трудом построенный нами мир --
Он сидел напротив большого телевизора, в мягком кресле, из тех, что называют "мягкая финская мебель", в квартирке на окраине спального района.
Квартира досталась ему случайно, как оплата за нечаянную услугу. Отказаться было опасно, и пришлось сдаться обстоятельствам, ругая себя за излишнее человеколюбие. Семья о ней не знала, и он оставил её Марине -- Ма, СубМарине или Марихуане, как он её иногда дурачась называл...
Поздняя любовь, или влюблённость, часто выливается в эдакие дурашливые формы, когда на солидного с виду мужчину нападает мальчишество, со всей атрибутикой в поведении.
"Я на тебя присел как на наркотик", -- оправдывался он за Марихуану, но она не обижалась. Она вообще ему многое прощала, как мать зашалившему ребёнку.
Странная это была пара.
Ему под пятьдесят, ей почти сорок, разница невелика в этот период времени, почти ровесники. Он немного выше среднего роста, среднего же телосложения, заурядная внешность, незапоминающееся лицо с задумчивым взглядом серых глаз, в которых часто проскальзывало что-то хищное, полудикое, и на секунду они меняли цвет от зелёного до огненно-рыжего, словно проскакивала искра электрического разряда.
Она чуть ниже, с естественной русой копной, не теряющих свежесть волос, тяжелеющая под гнётом времени фигура не потеряла совершенных пропорций, в теле чувствовалась сила и нерастраченная нежность, оно дышало жизнью заражая ею всё вокруг, ей была присуще природная утончённость и никакой жеманной меланхолии псевдо-аристократических див.
Если в нём чувствовалась неотёсанная, грубая обработка искателей приключений, для которых хождение по краю привычная повседневность, то в ней угадывался, возможно, наследственный, аритократизм, изящество форм поведения без надломленности и надменного высокомерия. И этот диссонанс, это несоответствие союза угловатого топора и филигранной работы рукояти стилета обращали на себя внимание.
На первый взгляд у них не было ничего общего -- он и она это лёд в кипятке, но несмотря на яркую противоположность чувствовалась незримая нить, в их союзе была какая-то роковая обречённость...
Квартиру принять в полное владение Марина отказалась, и не потому, что, в принципе-то, не нуждалась в жилье, но не считала вправе принимать столь фундаментальный подарок, и ласково намекнув, что подобный жест выглядит довольно пошло, отклонила все возражения.
Несмотря на это, хозяйкой здесь всё же была она, тут чувствовалась женская душа, вдохнувшая жизнь в четыре стены, где и предметы были в состоянии вести светскую беседу, отвлекая от утомительного ожидания.
Обстановка соответствовала созерцанию и самокопанию, отрешённости и покою, наступала душевная кома, как затишье перед триумфом или катастрофой. Скорей последнее, но откуда ждать бури здесь понять было невозможно, ибо последние лет пять-семь полный ажур во всём: в семье, в делах, в общественном и личном. Затяжной успех должен бы тревожить но не сегодня, сегодня ожидался, ставший уже привычным и скучным, полный ажур...
Он машинально нажал кнопку пульта, и комнату наполнила музыка Великого Амадея из любимой когорты "Композиторов Вечности", экран монитора засветился калейдоскопом радужных огней, переливаясь замысловатыми фигурами, и так неяркий свет потолочных ламп и настенных бра затухая сменил накал до яркости мерцающих свечей, создавая обстановку нереальности мира, отодвигая действительность и окончательно вытесняя её из сознания -- Я вечность! Я Бог!
Откинувшись на спинку кресла, слившись с ним воедино, запрокинув голову и закрыв глаза, он словно растворялся, распадался на отдельные части и сам становился музыкой, словно паря в пространстве. Это был пик наивысшего покоя, когда физически ощущаешь безотчётное чувство счастья..
Поэтому он и не услышал как вошла Марина, почувствовал лишь сзади её тёплое дыхание, волосы на щеке, ладони, чуть приподнявшие голову, и нежный голос с деланным игривым удивлением: --"Ты здесь, милый? Здравствуй, милый."
Он ничего не ответил, лишь повернул голову вправо, к её лицу, и отметил факт поцелуя еле заметным кивком. Это было даже не приветствие, а констатация жизнедеятельности организма, сигнал "я живой".
То ли продолжительное ожидание, то ли музыка так повлияли, но он всё ещё находился за гранью своего тела, пребывая в ступоре, когда сознание фиксирует происходящие перемены, но тело на них реагирует вяло, с большим опозданием и невпопад...
Обойдя кресло она устроилась на ковре, поджав под себя ноги, с тревогой и немым вопросом взглянула ему в глаза.
Его взгляд был предупредительно-нежен, внимателен и непроницаем. Она так и не научилась читать в них, они как всегда не выражали ничего, кроме этой предупредительной нежность -- Даль, пустыня, бездна...
-- Что-то случилось, милый?, -- голос её оставался ровным, появилось лишь еле уловимое волнение, которое, в прочем, можно было отнести и к не запланированной встрече, что случалось крайне редко: -- Я могу чем-то помочь?
-- Дорогая, -- наконец то нарушил он тишину наклоняясь к ней: -- Дорогая, выходи за меня замуж...
-- Милый, я не ослышалась? Ты сказал "замуж"?, -- сделала она ударение на "ты".
-- Да, -- только и смог проговорить он, ничего не меняя ни в позе, ни во взгляде, лишь где-то издали сверкнула чернеющая бездна.
-- Что "да", милый? "Да" это да, или "да" всё же нет?
-- Я тебя люблю , Мариш, -- послышался сдавленный голос, вдруг, пересохшее горло дало сбой, и ответ-признание получилось вымученным.
-- Господи!, -- взмолилась она почему-то шёпотом, и поднимаясь с пола только сейчас заметила бархатную коробочку на зеркальной поверхности журнального столика, в которых из ювелирки мужья и любовники таскают всякий драгоценный хлам своим благоверным и пассиям случайным.
Она взяла её в руки, достала довольно изящное кольцо, и глядя на него произнесла уже спокойно: -- Господи, александрит, даже камень подобрал, -- констатировала достоинства кольца, обращаясь сама к себе нежели к кому-то.
В её глазах отражались огни настенных бра мерцающими свечами, и вдруг обрушилось спокойствие приговорённого...
-- Я этого ждала... Ты не поверишь, милый, я знала, что ты всё испортишь... Ты должен был всё разрушить -- ведь это ты...
-- Дорогая, -- начал было он, и осёкся, его взгляд выражал полное недоумение, наконец-то человеческое недоумение...
-- Помолчи, милый. Я для тебя всего лишь "до-ро-га-я", тихо сказала она, растягивая последнее слово, --ты ничего не понял...
Она села на журнальный столик закинув ногу на ногу, обнажив их выше колен, почти до бедра, глядя на которые слюнявые малолетки восхищенно щёлкали языками, причём обоего пола. Марина смотрела уже не видя его лица, лишь одни глаза, через которые она снова пыталась проникнуть внутрь, но попадала мимо и говорила, говорила, говорила... В голосе появился надлом и нарастающая боль, вырывающаяся из груди не свойственной ей хрипотцой.
-- Милый, у нас были отношения любящей женщины и любимого мужчины. Ты лишь позволял себя любить, без унизительно снисхождения, без лишних и глупых вопросов... Ты просто решил -- Пусть будет солнце!,-- и оно было, моё солнце... И меня это устраивало... Да, меня это устраивало, ведь с твоей стороны это не выглядело снисхождением, ты был ровен и верен, насколько можно быть верным любовнице. Но это было честно, твоя честность меня устраивала, и мне было хорошо... Хорошо до сладкой боли -- ведь моё, и всё же не моё... Ты никогда не был моим, ты не в состоянии быть чьим-то до конца вообще, не в состоянии отдаться полностью и без остатка... Но это меня устраивало, иначе тебя могло не хватить для меня...
Ты удивлён милый? Да меня устраивало, устраивала боль и наслаждение, вечное ожидание тебя. Даже когда ты был рядом в постели, я тебя всё время ждала. Даже тогда, но ты ничего не заметил... Но и это ожидание доставляло мне наслаждение...
Их взгляды наконец-то встретились, как будто после многолетней разлуки, наконец то она в них что-то увидела, там что-то зарождалось, но снова ушло внутрь и его взгляд провалился в пустоту...
-- Ты это можешь назвать мазохизмом. Ну и что? Да, это мазохизм. А ты, милый, не знал? Не видел? Или не хотел видеть, и позволял мне причинять себе боль? Ты разве не знал, что в каждой женщине живёт какое-нибудь извращение и мазохизм из их числа? Ты и не пытался понять почему...
Ну конечно! Ты же мужчина! Ты Царь и Бог!, -- в её голосе появилась ирония, которую, вдруг, сменила усталость: -- Но меня это устраивало. Это было честно, и моей любви хватало на двоих... И вдруг, твоё "замуж" и "люблю", как шаг в пропасть, по краю которой ты всё время ходишь...
Ты же этим всё испортил, всё разрушил. Зачем мне твоя жертва? К чему эта сломленность? Мне не нужен сломленный и сломанный мужчина... Это "замуж" не ты, и "люблю" не твоё, ты одиночка, ты цел когда один, и мне с тобой целым было хорошо и надёжно... Но сейчас ты дал трещину и можешь разрушиться, а я не хочу тебя разрушать...
Прощай, милый.
На стол легли ключи и сотовый. Она ушла как и появилась -- не слышно, словно её и не было, а всё это навеяно музыкой и смутным беспокойством затяжного успеха...