Фикса

(опыт детективного рассказа)


На Радуницу, на кладбище, пробираясь по узкой тропинке вдоль оградок и пропуская встречно идущую женщину, я принял назад и вправо и заступил на могилу.
Не то, чтобы я суеверен, нет. Но, наступив на могилу, вздрогнул, и как бы извиняясь, быстро ногу убрал.
А пока разминался с прохожей, машинально окинул взглядом невысокий, поросший пыреем холмик и покосившийся стальной крест, через облупившуюся краску которого повсеместно проступала ржа.

Позабытая, неухоженная могилка. На пластинке, приваренной к вертикальной стойке креста, едва читались полустертые знаки: Пе....хов Серге ...........вич …959 -   ..89 гг.
Вот оно как! Петухов Сергей Иванович. Он же Петух. Он же Фикса.

Господи, как давно это было!  Вон,  куда отдалилось, однако.

Когда я был ещё школьником, Петух верховодил на нашем дворе.
В то время, в конце шестидесятых годов, я проживал с родителями на улице Октябрьской в малогабаритной «хрущевке».
Петух вместе с матерью, бабой крикливой и неопрятной, постоянно подшофе и на взводе, обитал  в однокомнатной квартире на первом этаже в соседнем подъезде. Отца у Петуха, похоже, не было от роду.

Мать его Верка работала дворничихой в жилконторе, от которой  ведомственную квартирушку и получила.
Утром улицу подметала. А пока  подметала, выползали, как тараканы на водопой, к дворовым беседкам-лавочкам похмельные мужики. Добрая душа Верка выносила им из своей квартиры липкие, замусоленные стаканы. К стаканам - хлеб, помидор, огурчик. Мужики в благодарность Верке – сто полноценных граммов мутного самогона.

Днем скамейки оккупировали старушки-пенсионерки, строго-настрого  следящие за порядком, а беседку – молодые мамы, выгуливающие ползунковых детей. Женского скулежа подальше, мужики стучались к Верке в квартиру. Заспанная Верка открывала дверь: вот вам  - стол, хлеб – в буфете, а вот – не обнеси! – моя стопка.
Пила она наравне с мужиками с той лишь разницей:  если мужики традиционно опохмелялись по утрам, Верка – вечером. «Завтра спозарань на работу. Вы – алкаши, вам всё равно, а мне дитё растить надо. Работа – строго».

Ещё о сыне она вспоминала, когда галочно забегал взъерошенный участковый: «Смотри у меня, гражданка Петухова, не прикроешь притон, упеку тебя, дуру, на принудительное лечение».
Да, когда жаловалась товаркам: мол, мужики меня любят, но из-за этого чертова довеска не берут замуж.
Да ещё, когда наши матери ломились в Веркину дверь с настоятельным и последним предупреждением унять, наконец, своего обормота.

В Веркиной квартирке маленький Петух  ночевал, а рос во дворе, сам собой, как куча мусора в дальнем углу забора.

Недомерок-сморчок:  года на три меня старше, а по плечам  - вровень. Вечно грязный, кудлатый, с цыпками на руках и ногах. Кожа облегала его скелет, как трико, рельефно обозначая кости.

Зато жрать был горазд, куда лезло!
Вытряхивал из малышни в школе деньги, что родители выдавали на завтраки, и тут же их прожирал. Подкарауливал в подворотне возвращавшихся  из гастронома девочек, отбирал из авосек продукты; те, что можно сразу употребить: конфеты, селедку, хлеб, масло и не сходя с места  сжирал.
Собирал нас, ребятню, и таскал за собой, как собака хвост, по торговым точкам. Ввалившись оравой в магазин, мы дружно начинали галдеть, а пока ошарашенные продавщицы протирали глаза, стоявший в стороне Петух собирал с витрин печенье, консервы, овощные закуски.
Из магазинной добычи Петух съедал не всё, делился  с ватагой. Причем, хочешь-не хочешь, а бери и жуй. Потому, что ты в «деле».

Когда  желудок начинал особенно беспокоить, Петух засекал отлучку чьих-либо родителей, после чего вламывался к какому-нибудь пацаненку в квартиру и бесцеремонно опустошал холодильник. Жаловаться родителям было себе дороже. От Петуха бы прохода не стало, и дружки б отвернулись: ябеда.
Впрочем, набеги на наш семейный холодильник Петух совершал редко, мои папа с мамой  тянули лямку рядовыми инженерами на «Шурупе».
Гораздо чаще он заглядывал к Славке.

Славка слыл среди нас богатеем. Одевался исключительно в  импортные шмотки: джинсы, болоньевая куртка, кроссовки. В то время как мы  носили кеды «на вырост» и мышиную школьную форму. Отец Славки был большой человек – зам. директора торга. А  Славкина мамаша, фифа-дрифа, вся в золотых висюльках, бухгалтерила в тресте столовых и ресторанов.

Неприятно вспоминать, но помыкал нами Петух, не встречая сопротивления, насколько хватало его куцей фантазии.

Особенно этому маленькому мерзавцу нравилось «просвещать» нас в вопросах, чего там сам у Верки под столом нахватался.
Как женщина ложится, почему раздвигает ноги. Какая у неё между ног разверзается прорва: краснощекая, булькающая, протухлая. Какой настоящий мужицкий кайф в эту прорву мочиться. Как сучка баба при этом млеет.
И выходило так, будто поганец  не о своей шалопутной Верке рассказывал, а как бы про мою мать.
Слушать было невыносимо. К горлу удушающей волной подступала ярость. Хотелось  вскочить и заткнуть кулаком  поросячью пасть.
Жаль, руки оказывались коротки. В последний момент подводили меня. Немели.

Конечно, мы могли бы собраться,  и толпою его отлупить. Физически  он был, пожалуй, не сильнее любого из нас. Да пугала жестокая, злая отчаянность, что дремала в полглаза в Петухе до поры. А потом  вдруг накатывала ни с того, ни с сего; бешенный становился, ретивый. Не боялся, волчонок, ни боли, ни покалечиться. Пер буром так, что становилось ясно до жути: не уступишь - глотку перегрызет. Такому ножом человека пырнуть, что вам на красный свет улицу перейти.
Даже взрослые приблатненные парни опасались с ним связываться: «Пошел, хмыренок, от греха прочь».
Однако отступали они, а Петух криво ухмылялся им вслед.

Отчаянность, думаю, от отчаяния. Разуверился, видать, малец в самой возможности для себя жизни путной. А беспутную её – что жалеть?
-- Ты, Витюха, когда вырастешь, будешь ишачить инженером, как твои предки, - снисходительно трепал меня по плечу Петух. – А я, братан, стану вором.

Воровать? в СССР? Глупо,  непрестижно, накладно. У кого воровать? Что воровать? Куда и кому сбывать? В лучшем случае: месяц-два погулял, и на нары. Воровской элемент среди ударно трудящихся граждан бросался в глаза, словно унты на пляже. Деятельные компетентные органы пресекали в момент.
Хотя, если честно, криминала хватало.

Как сейчас понимаю, юный  Петух уже тогда провел между собою и миром разграничительную черту, типа: есть я; и есть ненавистные мне, ненавидящие меня остальные.
Подогнуть жизнь под себя двенадцатилетний пацаненок не в силах. Вот и решил ото всех отгородиться пацан. Надежней  всего - высокой каменной стенкой с колючей проволокой и стрелками на вышках.
К двенадцати годам Петух сформировался в законченного негодяя.

В 71-ом у меня родился брат. Родители получили новую квартиру. Мы переехали в другой район. Но школу я не менял и с приятелями по старому двору продолжал поддерживать отношения.  Со всеми, кроме, разумеется, Петуха. Его обходил стороной. А  следил лишь затем, чтобы случайно не встретиться.

Тюрьму Петуху пророчили едва ли не с ясельного возраста. Ещё по малолетке числились за ним серьезные дела. То лет недоставало,  то - улик. Впервые на зону он  угодил уже восемнадцатилетним, глупо. Умно туда не попадает никто, но Петух - дурней не придумаешь.

По случаю совершеннолетия и окончания первого курса «Плехановки»  папа-коммерсант подарил сыну Славке «Москвич». Роскошный, надо сказать, подарок для лета 77 года. Даже если «Москвич» - б/у, куплен через комиссионку. 
Был  автомобиль  на ходу и сиял, как глаза любимых. Единственная досада – в салоне не было магнитолы, а Славка собирался подсаживать девушек.
-- Ставишь литр? – вник по-соседски в проблему Петух.
-- Ставлю два, – расщедрился Славка.
-- Тогда беги в гастроном. Щас будет.
Затем Петух взял у Славки из бардачка монтировку, пошел в соседний двор, где отковырнул у первых попавшихся припаркованных «Жигулей» переднюю дверцу и магнитолу – достал.
Открыто, средь бела дня. Петух был явно навеселе, иначе не объяснить.

Всполошились на лавочках клуши-пенсионерки, приподняли монументальные зады; но узнав Петуха, языки прикусили; потрусили, к песочницам, к внукам.
Ястребом вылетел из подъезда хозяин:
-- Что ты делаешь, сволочь?
-- Ты-че-мужик-я-не-понял, – деланно удивился Петух. - Хайло закрой. Твоя, что ли?
-- Моя!
-- Не знал, мужик, извини, – дурашливо ухмыльнулся Петух. – Ну, если твоя, так бери!
 И с силой запустил магнитолой в лобовое стекло.

В следственном изоляторе, едва железная дверь бряцнула за спиной, а глаза еще щурились, привыкали к полумраку камеры, к Петуху на полусогнутых подкатил бугай -старожил и заверещал, растопырив пальцы:
-- Глянь, братва, какой петушок к нам пожаловал!
-- Ищи петухов в своем курятнике! – дерзко ответил ему Петух, глядя прямо в глаза, и сделал выпад ногой.
Дважды пудовые кулаки бугая отбрасывали его к стене, но каждый раз Петух поднимался, выхаркнув на бетонный пол оба верхних передних зуба и столовую ложку крови.
Наконец он изловчился проскользнуть под кулаками к торсу и повиснул мертвой хваткой на шее. Бугай захрипел.

После трех суток карцера, полученных за драку, сокамерники встречали Петуха, как дорогого гостя.
-- А, Щербатый, пожаловал. Проходи, брат, присаживайся. Пузырь, уступи Щербатому место.

А ещё неделю спустя, умудрившись скрытно заточить о нары черенок алюминиевой ложки, Петух ночью перерезал бугаю-обидчику горло.

Совокупно впаяли ему девять лет строгого режима, которые отсидел «от звонка  до звонка». На зоне зэк-дантист за три пайки смастерил ему рандолевые коронки вместо выбитых резцов. Петух окончательно перекрестился – стал Фиксой.

Годы летят, как пыльца с одуванчика. После школы я закончил политехнический вуз, поступил, продолжая династию,  сменным мастером на «Шуруп». Женился,  дочь подрастала
Фиксу после освобождения видел один раз у Славки, заглянув к тому по какому-то пустяковому делу.

Помню, меня поразил  внешний вид Петуха, то есть Фиксы. Плюгавый, сутулый, наполовину уже облысевший. Морщины, угреватая кожа, слезящиеся глаза. Петуху не исполнилось тридцати, но выглядел он на все сорок.
Меня узнал и воспрял. Попытался изобразить воровского авторитета, пыжился, цедил сквозь зубы на подбородок слюну.
А глазки-то  – бегают! А ручонки - дрожат!
Неужели это ничтожество когда-то могло годами терроризировать меня,  внушать ужас?
Я почувствовал неловкость, очень похожую на стыд и заторопился уйти.

Что Фиксу связывало с самовлюбленным опереточным красавцем Славкой, до сих пор не могу понять.
Другого круга был Славка: по образованию,  по доходам. Любитель прихвастнуть возможностями, знакомствами, связями. С претензиями на утонченность и информированность, всем своим видом и поведением доказывавший: «У меня всё и всегда лучше всех. Лучше, чем у меня, быть не может».
Правда, жили Фикса и Славка в одном подъезде, работали вместе на городской плодоовощной базе. Фикса – грузчиком, Славка – старшим товароведом.

Лето – зиму – лето погулял Фикса на воле. А по осени 87-ого опять загремел. Да как! В областной газете писали.

Началось с ничего: отмечали на базе день рождения кладовщицы. Замужняя кладовщица поскупилась для сослуживцев на выпивку, символически разве, для настроения. К тому же она торопилась домой.
Разочарованные, настроенные в этот вечер гульнуть,  Фикса со Славкой  после работы завернули в ближайшее кафе.

Там к ним за столик подсела девушка: рыжая, в черной юбке длиною в пядь, назвалась Стелой, студенткой.
Приятели пили водку, для студентки заказали портвейн, закусывали винегретом, пьянели.
Славка сыпал, веселил  компанию анекдотами, Стеле за спину руку закидывал, подбираясь вокруг  талии к зияющему бедру. В голос девушка возражала: «Положи руку на место!», но обеими своими руками цепко держалась за фужер, словно боясь его расплескать; как бы  и поощряя.
Фикса мрачно наблюдал за парочкой сквозь стакан. Рядом со Славкой ему ничего не светило.
Славка уже до Стелиной коленки добрался, но тут свет в зале притух, в десять вечера заведение закрывалось.

Из кафе вышли втроем. Настроение – тоска баянная. Будто тянули меха, тянули, в километр растянули… Песня – где?
Стела предложила новым знакомым заглянуть к  её подруге, жившей неподалеку:
-- Будет рада.
Мужчины сбросились еще на две бутылки водки и бутерброды. Деньги были, в тот день давали получку.
Подруга Вероника встретила припозднившихся гостей исподлобья:
-- Тише! Ребенок спит.
Но в дом впустила, провела в зал, усадила на диванчик.
-- В честь чего гуляете? – поинтересовалась, доставая из серванта рюмки.
-- Костюмчик новый купила. Надо обмыть, чтобы юбка легче снималась, – Стела прошлась по комнате, демонстрируя комплект: джемперок и юбку из ангорки.
-- На барахолке у цыган покупала? Гляди, лезет, – помяла рукав джемпера Вероника .
-- Дура, – обиделась Стела.
Бутылку кое-как вчетвером осилили.
-- Все, гости дорогие, извините, устала я, пойду спать, - поднялась Вероника.
Делать нечего, пришлось и гостям подняться.

На улице Славка напомнил об оставшейся бутылке водки в кармане.
-- Мне  довольно,– Фикса захотел спать. – Вы – как желаете, а я – домой.
И, шатаясь, побрел по шоссе в Кузьминки.
Через минуту он тормознул обгонявшие его «Жигули», а через десять, обивая косяки, вошел в подъезд своего дома.

Через запертые двери квартир донеслось отдаленное пение гимна.
-- Двенадцать ночи, – машинально про себя отметил Фикса.
Соседка, баба Нюра, мыла лестничную клетку.
-- Чего так поздно, старая?
Старуха метнула злобный взгляд:
-- У, пьянчуги, прощелыги, тунеядцы. Ходют, блюют, все захаркали. Завтра же заявление напишу, чтоб на сто первый километр упекли козла.
-- Заткнись, охренела совсем, карга. В больницу сходи, маразм полечи. Не было меня здесь сегодня.
Фикса уже засыпал на своем провальном диване, а бабка все разорялась на лестнице.

На работу Фикса на полчаса опоздал, забегал на «точку» опохмелиться. Равнодушно выслушал лай бригадира и побежал заводить кару. Не терпелось поскорее попасть на вино-водочный склад.
Но едва он вошел в помещение аккумуляторной, где подзаряжалась электрокара, кто-то мягким прыжком сбил его сзади с ног, чье-то колено уперлось между лопаток, чьи-то сильные мускулы завели  руки за спину, щелкнули на запястьях браслеты.
В помещении городского отдела милиции Фиксу раздели догола. Автоматчики толкались за спиной. Пожилая врачиха ходила вокруг да около, разглядывала тщедушное тело, тискала пальцами синяки и царапины, что-то записывала в бумаги. Присев на корточки она долго рассматривала член, мяла, вертела, поднимала щепотью шкурку.
Переписали в протокол одежду, сложили в пакет и унесли, вместо нее бросили заношенную робу:
-- Одевайся.
Было что-то нереальное в происходящем, но в отупении похмелья, ни удивляться, ни протестовать у Фиксы не было сил. Отвели в просторную, странно пустую камеру. Он добрел до первых нар, упал и мертвецки заснул.

Ему показалось, что проспал пять минут, оказалось – весь день. Зарешеченные окна коридора, по которому Фиксу повели на первый допрос, со стороны города уже занавесила ночь.
Следователь, тридцатилетний капитан с колоритной фамилией Хмель, поджидал его в кабинете в настроении радостного, возбужденного нетерпения.

-- Чего тебе надо, начальник? Старуха, что ли, накапала? Врет, карга. Вчера меня дома не было,  – не зная за собой криминала, вспомнил Фикса вчерашнюю стычку на лестничной клетке с соседкой.
-- Вот, и ладненько, – как бы обрадовался капитан. – А где был?
-- На Фестивале в кафе с дружком посидели.
-- Кто может подтвердить?
-- Дружок, Славка.
-- Вячеслав Дронов?
-- Ага, он.
-- А ещё кто?
-- Ну, официантка, рыжая такая…
-- Хорошо, спросим официантку. А потом с Дроновым куда пошли?
Фикса рассказал про Веронику.
-- А затем?
-- Домой, куда же ещё.
-- А Дронов?
-- Тоже домой пошел.
-- Подпиши протокол.
Фикса насторожился.
-- Это ещё зачем, начальник?
Однако после недолгих препирательств, протокол подписал.
-- Могу идти, начальник?
-- Не торопитесь, гражданин Петухов, присаживайтесь. Разговор наш ещё не окончен, – капитан вертелся на стуле, как скаковая лошадь перед барьером.

–- А скажи-ка лучше, Петухов, кто тебя так, Петухов, отделал? Синяк под глазом, колено разбито.
Фикса покосился на штанину:
-- Перебрал я вчера, начальник. Может и кувыркнулся где, плохо помню.
-- Понимаю, гражданин Петухов. Трудно вспомнить. Давай вместе попробуем. Я тебе помогу.
-- Что вспоминать, начальник?
-- Домой, говоришь, пошел? С кем? Один? А по дороге никуда не заходил?
Фикса молчал, мучительно соображая.
-- Молчишь? Тогда я скажу. Вот показания свидетельницы Никоновой, которая, развешивая на балконе белье около двенадцати ночи по улице Красноармейская, двадцать семь, видела тебя направляющимся к Летнему парку.
-- Свидетельница - чего? Брешет! Что она ночью с балкона разглядеть могла?
-- Предположим. Но тогда скажи-ка, Петухов, как могла оказаться в беседке Летнего парка початая бутылка «Столичной» водки с отпечатками твоих пальцев?
-- Водка у Славки была, гражданин начальник.
-- А свидетель Дронов утверждает, что по выходе из квартиры гражданки Левченко он передал ее тебе, Петухов. И подтверждает показания Никоновой, что отправился ты после этого в сторону Летнего парка.
Фикса напрягся, капли пота выступили на лбу:
- Путает Славка. Сам в дупель был. Ну, может, и зашел я в парк, что с того?
-- Значит, заходил? Распишись. Здесь: с моих слов записано верно.

Следователь Хмель сиял как новенькая кокарда. Никак на стуле не сиделось ему, того гляди, пустится из-за стола в присядку. Фикса не понимал его радости, пытаясь угадать, куда клонит.  Гадкие предчувствия осушали рот.
-- Пойдем дальше. С кем отправился в парк, Петухов?
-- Один я был. Что ты мне клеишь, начальник? – запсиховал Фикса.
-- А гражданка Никонова утверждает, что в парк ты шел с Натальей Лямцевой.
-- С какой Лямцевой? Не знаю никакой Лямцевой.
-- Не знаешь, значит, – Хмель пожевал губы, выдерживая паузу.
-- А теперь - узнаешь? - и перебросил на край стола ближе к Фиксе пачку свежих, еще влажноватых фотографий.

У Фиксы сердце опустилось ниже колен. На фото была отображена в разных ракурсах лежащая на земле девушка. Ноги ее были неестественно вывернуты, одежда растрепана. На одном фото было крупным планом лицо: страшное, неживое, выкаченные глаза, застрявший между зубами язык. Невозможно было узнать, но Фикса чутьем понял: «Стела».

-- Не убивал я, гражданин начальник, – взмолился Фикса. - Зачем она мне? Да и не стоит у меня.
--Знаю, что не мог, что не смог. Правду говоришь, так и было. Ширинку расстегнул, а он, надо же, предатель, повис. А девка – шлюшка,  смеяться стала. Ну и ты от мужской обиды, в состоянии аффекта… того…

-- Не убивал я, начальник! – заорал Фикса.
-- А ну, сядь! Молчать! Тихо!– встречно заорал капитан  Хмель, подскочив и зависнув над ним.

Через мгновение примирительно, доброжелательно, вкрадчиво:
-- Прочитай-ка Петухов,  для начала эту бумаженцию, – и протянул заверенную копию документа.
Это был акт экспертизы, утверждавший, что волоски шерсти, снятые с изнанки пиджака Петухова идентичны материалу, из которого изготовлена юбка Лямцевой.
-- Внимательно прочитал? Просекаешь, что это значит? А теперь успокойся, не мельтеши. Ты же, гражданин Петухов, не шпана подзаборная. Сядь спокойно, и как заслуженный уголовник,  объясни, когда и при каких обстоятельствах юбка Лямцевой елозила у тебя по брюху?

Фикса впал в оцепенение.
-- Похмелиться бы мне, начальник.
-- Володя, принеси, – обернулся следователь к курившему у окна оперативнику и продолжил.
-- Ты, Петухов, бандит со стажем. Тебе ничего объяснять не надо. Улик для суда хватает. Мне твое признание ни к чему. Сам выбирай: пятнадцать или десять. Десять лет или пятнадцать. Пять лет – это сам по себе хороший срок. Не хочешь пятнадцать? Хочешь десять? Тогда - колись. Только давай быстрей. Мне домой пора, жена заждалась. А тебе – на нары, дружок.
Шел третий час допроса. В окно косо заглядывала клетчатая луна.

Опер вышел, принес налитый до краев стакан самогона:
-- Отлил, товарищ капитан,  из вещественных доказательств. Изъяли  у одной…
-- Не болтай. Отдай ему, не томи. Видишь, гражданину подозреваемому плохо.
Фикса глотками испил самогонку, вытер ладонью губы:
-- Закурить дайте.
-- Ты, сволочь, забыл, где находишься? – возмутился опер. – В лобешник захотел?
-- Дай ему сигарету, Володя, - погасил раж опера Хмель.

Фикса выкурил сигарету до половины, аккуратно забычковал, положил окурок в кармашек робы, чтобы докурить в камере.
Вздохнул и расписался, тем самым собственноручно подтвердив, что он, Петухов Сергей Иванович, 1959 года рождения, ранее судимый, находясь в состоянии алкогольного опьянения, в ночь с 17 на 18 октября 1987 года в парке микрорайона Фестиваль задушил Лямцеву Наталью Петровну, русскую, беспартийную, незамужнюю, учащуюся ПТУ № 15, семнадцати от роду лет.

Снова началась у Фиксы размеренная камерная жизнь. Три пайки в день: две миски с кашей, одна с баландой, раз в неделю – душ, два раза – прогулки под зарешеченным небом, три раза в неделю – допросы и очные ставки.
Фикса постепенно свыкался с тем, что загремел  лет на десять, хотя недоуменные, злые мысли нет-нет, да посещали его.

Зоны Фикса не боялся, знал, что и там люди живут. Следователь Хмель, когда напирал признаться в убийстве Стелы, правильно говорил, что на зоне ему, пожалуй, даже комфортней будет. На зоне – авторитет, уважение, лучшее место, лучшая пайка.
Только до лагеря ещё надо дожить. А пока ни шатко, ни валко тянулась обычная следственная рутина.

Первой очная ставка была с Вячеславом Дроновым.
Славка отвечал на вопросы кратко, четко, по существу, не раздумывая, глядя прямо перед собой, словно его допрашивал не следователь Хмель, а портрет Дзержинского.
-- Да, выйдя из квартиры гражданки Левченко (Вероники), он, Дронов, передал Петухову бутылку «Столичной» водки.
-- Да, Петухов и потерпевшая Лямцева (Стела) остались вместе, чтобы допить водку.
-- Да, после этого он, Дронов, пошел прямо к себе домой, шел пешком; так как автобусы уже не ходили.
- Да, как ему показалось, Петухов и  потерпевшая Лямцева свернули в сторону парка.

Потом была встреча Фиксы с гражданкой Левченко, хозяйкой квартиры, подругой Стелы-Натальи, оказавшейся на поверку также не Вероникой, а Клавой.
Эта, напротив, уставившись на Фиксу немигающими глазами, как завороженная, твердила, как попугай:
-- Я ничего не знаю. Я здесь ни при чем.
И подписывала протоколы, не читая.

Затем Фикса познакомился с глазастой полуночницей, гражданкой Никоновой, заслуженной учительницей русского языка и литературы, которая выглядела  со своего балкона, как он с девушкой удалялся в сторону парка.

Спустя две недели оперативники нашли даже водителя по фамилии Долгий, отвозившего Фиксу той  ночью домой.
Сорокалетний, плотно сбитый мужик в фирменной кожаной куртке держался вызывающе. Милиционеры таких не любят.
-- Значит, левачком занимаетесь, Василий Федорович? – с ехидцей вопрошал свидетеля Хмель.
-- Нет, только знакомых и родственников подвожу, – в тон ему отвечал Долгий.
-- А это ваш знакомый или родственник? – следователь указал на Фиксу.
-- Пьяненький он был. Пожалел я его, убогого.
-- Какая, однако, у вас  широкая натура, Василий Федорович! Вы, кого жалеете  -  даром катаете? Или всё-таки просите на память денежку подарить?
-- Вы пьяненьких катаете больше моего и куда как чаще. И тоже  не бесплатно, хотя везете не домой, а в кутузку, – свидетель попался - палец в рот не клади.
-- Перестать паясничать! – рявкнул, преображаясь, Хмель. - Быстро отвечать: во сколько времени посадили в машину Петухова и где это было?
-- Было это на пересечении улиц Красноармейской и Чапаева без четырнадцати минут полночь.
-- Откуда такая точность?
-- Ехал на вокзал, к московскому поезду, смотрел на часы.
-- Что заметил необычного в поведении Петухова?
-- Ничего. Пьяный, он и есть пьяный. Сидел, клевал носом, да и ехали недолго.
-- Внешний вид, одежда, здесь ничего особенного не приметил?
-- Ширинка у него была расстегнута. Я еще подумал, как бы салон не залил…
-- Понятые, подойдите, к столу, распишитесь.

Прошел месяц. Пора уж закончиться следствию. Дело вроде подшито, просится в суд.
-- Чего тянут? - недоумевал Фикса.

Однажды на допросе следователь повел себя странно. Включил магнитофон и заговорил в нарочито унижающем тоне.
-- Так я не понял: ты импотент окончательный, Петухов? Или - от случая к случаю? Так сказать, в основном хрен стоит, но бывают осечки?
-- Послушай, начальник! – вскипел Фикса. – Ах, если б ты, мусор, начальником не был!
-- Значит, утверждаешь, что конец у тебя в июне ещё стоял? – улыбаясь невинно, как новорожденный, гнул свою линию Хмель.
-- В каком таком июне?
-- В июне этого года, 12 числа, в воскресенье.
-- Чего тебе надо, начальник?
-- А хочу знать, был ты импотентом 12 июня, или твой двадцать первый палец тогда ещё шевелился? – выводил  из себя Фиксу следователь.
- Снимай штаны и поворачивайся задом – узнаешь! – потерял самообладание  Фикса.

-- А я уже знаю, – широко улыбнулся Хмель. – Потому как 12 июня сего года в районе городского пляжа Озерки, ты, Петухов, изнасиловал и убил гражданку Харькову.
Данный факт подтверждается показаниями граждан Худякова и Ганина, с которыми ты совместно пьянствовал 12 июня на пляже и перед которыми хвастался самодельным выкидным ножом.  В своих показаниях Худяков и Ганин также утверждают, что оставили тебя на пляже спящим буквально в двух шагах от того места, где утром 13 июня был обнаружен труп гражданки Харьковой со множественными ножевыми ранениями.

-- Что ты гонишь, начальник! – у Фиксы сперло, перехватило дыхание. – Какие Худой с Ганом? Какое 12 июня? Да эти алкаши, что с ними было вчера, не помнят! Это всё липа, подстава!
-- Приятели твои, Петухов, действительно – пьянь, – невозмутимо продолжал Хмель. - Но ведь других друзей у тебя нет. И быть не может. Впрочем,  это, Петухов, сейчас несущественно. Давай-ка, Петухов,  ближе к делу. Короче говоря: колоться будешь?
-- В чем?
-- В том, что изнасиловал и зарезал Харькову.

-- Ты – ты – ты! – у Фиксы задергалось веко. – Ты мне что, мусор,  шьешь? Ты мне вышку шьешь! Нет! Нет! Нет! Не было! Не было! Не было! Ничего подписывать не буду! Мусор, поганый мент!

Хмель потянулся и вызвал звонком конвой:
-- Попытка нападения. В подвал, в карцер его, ребята.

Фиксу отвели в подвал, в одиночку. Койка в карцере пристегивалась цепью  к стене и не отстегивалась, как положено, на ночь. На бетонном полу по щиколотку стояла вода. Осень, дожди, поднялись грунтовые воды.  От мокроты холод пробирал до зубовного скрежета. Хлопчатобумажная роба не грела. Фикса пробовал спать на корточках, но, засыпая, сползал задницей в воду.
Кормили раз в день –  хлебом.
На вторые сутки в камеру зашли караульные, два дюжих сержанта, поинтересовались, не созрел ли? Услышав, что не созрел, разделали под орех.
На третьи сутки Фикса сознался в изнасиловании и убийстве Харьковой.

Его перевели обратно наверх, в общую камеру.
Оттуда он писал матери по десять писем на дню. Дождался-таки, Верка пришла, свидания  разрешили.
-- Ма, меня под вышку подводят, – Фикса заплакал. – Толковый адвокат нужен. Ма, найми адвоката.
-- Как нанять, на какие шиши? Адвокат, он ведь денег стоит, сынок.
-- Займи, укради, квартиру продай.
-- Квартиру продай, легко сказать! – хмыкнула Верка. – А где я жить буду?
-- А я вообще не буду! Шлепнут меня как муху, понимаешь ты это или нет?
-- Ну, знаешь, дурным делам я тебя не учила, сюда не сажала, – Верка обиженно поджала губы.
-- Не мать ты мне!– закричал в исступлении Фикса. – Сука ты, проститутка!
-- Если ты оскорблять меня позвал, пойду я лучше, сынок, – Верка поспешно ушла и больше не объявлялась: ни передачкой, ни запиской, как сгинула.

После свидания с матерью Фикса сломался. Посерел лицом, отрешился. На вопросы сокамерников отвечал невпопад. Днями сидел, покачиваясь на краю нар, вроде как думал, но мыслей не было.
Он почти разучился спать. Стоило закрыть глаза, накатывали кошмары: как мажут зеленкой лоб, как пуля сверлом входит в череп.
Фикса подскакивал с криком, по штанине текло.
Зэки относились к нему поначалу сочувственно. Но скоро им надоело, предупредили:
-- Заканчивай, Фикса. А то сами тебе шею свернем.

Несколько оживился он в конце зимы, когда назначили психиатрическую экспертизу. В камере посоветовали разыграть ступор.
Полчаса врач наблюдал, как Фикса  косит глаза:
-- Раз что-то пытаешься изобразить, значит, вменяем.

Наконец, определили дату суда.
-- Скорей бы, волки позорные! Скорей бы!
Назначили государственного адвоката. Заходил пару раз, изводил вопросами про родственников и детские болезни. Откровенно зевал, не скрывая, что никому это не нужно, просто требуется соблюсти  формальность.

Тут в городе опять стряслось. В конце мая в лесопосадке в районе всё тех же Озерков снова обнаружили труп изнасилованной женщины с проникающими ножевыми ранениями. Стало ясно: где-то бродит маньяк. Ещё маньяк? Второй в течение года?

Из области  прислали группу усиления: патрульно-постовой взвод, двух сыскарей – майоров, а с ними стажерку, выпускницу областной школы МВД,   Любу Максакову.
Опера включились в работу по профилю, стажерку определили к Хмелю. Что с ней делать, следователь толком не знал: усадил за стол в своем кабинете, передал тома Петухова дела: «Изучай, приводи бумаги в порядок, готовь к суду».

В униформе и туфлях без каблуков, Люба выглядела классической серой мышью, какие никогда не выходят замуж. Блеклая, остроносая, белобрысая, худощавая. Прическа – конский хвост на резинке, ногти без лака, губы без поцелуя. Всю свою жизнь такие любят работу, племянников и племянниц.
К поручению следователя она отнеслась скрупулезно. Дотошно, по несколько раз перечитывала каждую бумажку. Задавала вопросы. Хмель  пояснял.

-- А вам не кажется, Борис Евгеньевич, - спрашивала у следователя стажерка, - что два убийства в деле Петухова разнятся по почерку?
-- Не кажется, – не поднимая голову от стола, откликался Хмель. – Да, Петухов Лямцеву задушил, а не зарезал – что с того? Ну, не оказалось у него с собой  на тот момент ножа. Что ж ты думаешь, раз отморозок, то всегда в кармане нож носит?
Люба соглашалась, кивала головой,  продолжала:
-- Борис Евгеньевич, вот в деле есть показания сторожа парка, который слышал крики в стороне беседки в пятнадцать минут первого ночи, между тем водитель Долгий утверждает, что он уже в двенадцать отвез Петухова домой.
-- Не торопись, Любаша. Дальше смотри. Так, следствием установлено, что часы марки «Победа» сторожа Гринчука спешат на три минуты в сутки и подводит он их нерегулярно.
С другой стороны установлено, что Долгий, подрабатывающий частным извозом, действительно был на вокзале в двадцать пять минут первого ночи, к моменту прихода московского поезда. Но когда он туда приехал, высадив Петухова, свидетелей не нашлось. Неизвестно и то, о чем говорили Петухов с Долгим по дороге, и сколько Петухов заплатил последнему. То есть нельзя отрицать наличия между ними сговора.

На день-другой Люба замолкала,  затем опять за своё:
-- Борис Евгеньевич, не совсем ясно, почему ворсинки шерсти с юбки Лямцевой обнаружены именно на изнанке пиджака Петухова? И еще: во рту Лямцевой найдены нитки мохера. Очевидно, Лямцева сопротивлялась, пыталась укусить нападавшего. Но откуда  мохер? Петухов был одет в пиджак и фланелевую рубашку.

-- Люба, я думал над этим. Петухов на базе работал водителем.  Мог где-то в качестве ветоши подобрать кусок мохера, сунуть в карман. Чтобы руки от масла протирать.  А когда Лямцева закричала, он использовал этот кусок как кляп. Жалко, что сам кусок не нашли. Скорее всего, затоптали в грязь. Зевак полгорода набежало. Согласен, здесь мы  не доработали. Но что это принципиально меняет?
-- И квартиру Петухова не осматривали, – канючила Люба, исподтишка подсматривая за следователем, не обижается ли тот на её нахальство?
-- Да, что там искать, тараканов, что ли? – начал, было, Хмель и осекся. – Слушай, а теперь ты дело говоришь!

Обыск в квартире Петуховых провели на следующий день. Радости милиционеров не было предела, когда под диваном в годовалой плесневелой грязи нашли выкидной нож с красной пластиковой рукояткой. Но вскоре радость померкла: лезвие ножа оказалось чистым, одни засохшие хлебные крошки. Тем не менее, нож изъяли, приобщили к делу, отправили на экспертизу.
Люба в обыске участвовала, но вела себя  отстраненно, как будто о чем-то думала, и что-то у нее не совсем выстраивалось, словно карточный домик собирала на ощупь.

Вечером того же дня после работы, толком сама не зная зачем, она пошла на квартиру свидетельницы Левченко.

-- Когда же вы от меня отвяжетесь? Вот влипла, так влипла,– встретила стажерку в штыки Вероника-Клава.
Люба отстранила её, прошла в зал.
-- Здесь тогда выпивали?
-- Да, – кивнула Левченко, – на софе.
-- А как сидели?
-- Стела в центре, мужики по краям. Я – напротив, на стуле. Так лучше, чтобы в спальне ребенка слышать, – кивнула хозяйка на дверь смежной комнаты. - У меня  ребенок болел, как раз перед приходом уснул.
-- Клава, извините, вы не вспомните, как был одет Петухов?
-- Пиджак, брюки, ботинки.
-- А когда выпивали, он  в пиджаке сидел? Ведь, наверное, было жарко у вас.
-- Да нет, разделись они в прихожей. В рубашке фланелевой был Петухов.
-- Точно в рубашке? Это точно, что пиджак - снял?
-- Не помню, отстаньте.

Люба задумалась, разглядывая софу, мысленно представляя что-то:
-- Скажите-ка, Клава, этот плед был тогда застелен на диване?
-- Этот.
-- А вы его с тех пор не чистили?
-- Почему? Трясла перед пасхой.
-- Можно посмотреть?
-- Смотри.
Сладкая дрожь предвкушения удачи перебежала с плеча на плечо. На спинке софы, Люба выглядела ворсинки черной ангорки, влипшие в шерсть пледа. В то же время как на сиденье - ворсинок не было.

В общежитие, куда ее поселили, она летела на крыльях, на работу утром прибежала на час раньше. Еле дождалась, когда заявится Хмель.
-- Борис Евгеньевич, вызовете, пожалуйста, Петухова на допрос.
-- Это ещё зачем?
Люба объяснила. Следователь без энтузиазма пожал плечами:
-- Тебе, девушка,  делать нечего. А у меня пятнадцать дел в производстве. Впрочем, валяй, не возражаю.

-- Гражданин Петухов, – допрос вела Люба, – припомните ваши действия с момента, когда вы вошли к Левченко в квартиру.
-- Какие действия? Зашли, сели, выпили, вышли.
-- Вы что же, так прямо в зал и прошли, даже не разуваясь?

«Жить!» - молнией сверкнуло в голове Фиксы:
-- Жарко было. Снял я пиджак. На диван рядом с собой положил. А Стела на него села!
Когда он подписывал протокол допроса, его руки дрожали, а на лбу выступил пот.
-- Еще один вопрос, - напоследок спросила Люба. – По дороге домой вас никто не мог видеть?
-- На тачке я домой приехал, водила подтверждает.
-- Может во дворе кто был в это время? Влюбленные парочки, например.
-- Во дворе – не знаю. А в подъезде я с соседкой поцапался, бабой Нюрой.

Когда Фикса вернулся в камеру, то небрежно развалился на нарах, раскинул руки и закурил:
-- Эх, братки, засадить бы сейчас поллитровку, а то и литр!
Зеки переглянулись: неужто масть пошла к Фиксе?

Бабка Нюра на допросе материла своих соседей, на чем свет стоит. Ни дна, ни покрышки желала, не понимая, почему власти до сих пор не осудили изверга. Зато уверенно показала, что Петухов явился домой ровно в полночь:
-- Только он дверь подъезда открыл, гимн и запел.

Люба предложила еще раз вызвать свидетельницу Никонову. Хмель нехотя подписал повестку. Предупредил, что сам присутствовать не может, дела.
Свидетельница Никонова оказалась женщиной шумной и говорливой.
-- Я учительницей работаю, – тараторила Никонова. – Целый день в школе кручусь, веду десятый класс, факультатив. Домой прихожу поздно. А надо и обед приготовить, и со своими детьми позаниматься, и тетрадки проверить. Кручусь как белка, времени совершенно не хватает. Вот и стираю по ночам. Да, наш балкон выходит на улицу к парку. Да, видела я той ночью мужчину и женщину с балкона, когда белье развешивала. Как выглядели? Как вам сказать, я же видела со спины. Как одеты были? Не могу сказать определенно. От фонаря отсвечивало, да и расстояние немалое, метров десять. Вроде на девушке была куртка балоньевая светлая, на мужчине – темная. Рост? Не могу сказать. Я ведь их видела сверху. Время? На часы не смотрела, где-то около двенадцати.
-- Знаете, точное время иногда можно узнать и без часов, – раздумчиво сказала Люба. – В Ленинграде, например, в Петропавловской крепости в полдень стреляет пушка.
-- Да, да, конечно. Когда я зашла обратно в комнату, откуда-то от соседей донеслось звучание гимна.

Люба сидела, подшивала бумаги в дело, когда вернулся Хмель. Он прошел за свой стол, долго молчал. Люба ждала.

-- Не ошибается тот, кто ничего не делает, – начал он.
-- В общем, был я у прокурора. Потрепали меня, конечно. Не смертельно, переживу. Вот санкции на арест Вячеслава Дронова и на обыск его квартиры.
-- Борис Евгеньевич, вы самый лучший следователь на свете! Можно я вас поцелую?
-- Будет тебе, – пугливо отстранился Хмель.

Обыск у Славки дал результат. За коробками на антресолях нашли мохеровый свитер с дырой на  груди. Сначала Славка спрятал его в первое попавшееся место, потом боялся вынести  из квартиры и перепрятать,  потом на время забыл,  потом снова боялся…
Дронов сразу стал давать показания. Расхныкался, пустил нюни, убеждал, что все вышло случайно, что убивать не хотел.

Рассказал, как в парке они со Стелой пили водку и целовались. Потом Славка полез под юбку, а Стела вдруг закапризничала. Его это раззадорило, принятую дозу алкоголя тоже надо учесть.
Славка становился все более настойчивым, и тут Стела неожиданно обозлилась и укусила его. Тогда он ударил ее по лицу, в живот. Она закричала…

Говорят, что беда не приходит одна. Так  и удача удачу любит. Суток не прошло после ареста Дронова,   задержали маньяка. Того самого, кто, как позже выяснилось, убил Харькову и еще трех женщин.
Патрульная машина ехала поздним вечером по объездному шоссе, когда сержант толкнул водителя в бок: «Притормози».
На обочине стоял и голосовал мужчина средних лет интеллигентного вида с портфелем в руке. Но, когда УАЗик подъехал ближе, и можно было различить трафаретную надпись «милиция» на боку, мужчина бросился наутек. Нерастерявшийся сержант, молодой, крепкий парень, в два счета беглеца догнал и скрутил. Сопротивления тот практически не оказал.
Вскрыли портфель. В нем оказались порнографические карточки, закатившаяся за подкладку золотая сережка, нож с бурыми органическими вкраплениями на лезвии и рукоятке.

Люба наводила порядок на столе, ее командировка закончилась. Хмель деловито стучал на машинке.
-- Борис Евгеньевич, Петухова уже освободили?
-- Любочка, не мешай. Нет, не освободили.
-- То есть?

Неделю назад, на рыбалке, Хмель как бы в шутку пожаловался начальнику милиции на свою не по годам, не в меру шуструю помощницу.
-- Простой ты парень, Борис, – начальственно, снисходительно улыбнулся полковник. – Хорошо думаешь, да плохо соображаешь. Отчество твоей Максаковой – как?
-- Кажется, Ивановна.
-- А как генерала нашего зовут, не забыл?
-- Максаков Иван Кузьмич. Вы думаете?
-- Соображаю! Нет, Борис, из области мне не звонили. Но черт их, перестройщиков хреновых, разберет! У этих дерьмократов  - какое-то новое дерьмократическое мышление! Смотри, Борис, у тебя клюет!

- Что «то есть»? – передразнил Хмель.– Ты, девушка, глупых книжек Макаренко про трудовое перевоспитание начиталась. А я знаю жизнь, знаю, что из волка собаки ни за что не сделаешь, кушать картошку, как люди, нипочем его не заставишь. Крови он жаждет, крови.
Допустим, выпустим мы Петухова. Можешь ты поручиться, что через неделю он кого-нибудь не обворует, кого-нибудь не зарежет? Да тебя же, дуру, и обворует; тебя же, дуру, зарежет! Пойми, он – зверь, он социально опасен. Зверю среди людей не место. Его место в клетке.
-- Борис Евгеньевич, Петухова надо выпускать.

-- Не пойму я тебя! – прихлопнул в сердцах Хмель по столу ладонью. – О чем, о ком ты печешься? Жалеть нужно жертв, а не отморозков-убийц. Вот Гитлер, залетел в двадцатом году в тюрьму по пустяковой статье. А нашелся бы на него умный следователь, сколько бы миллионов людей остались живы! О Петухове беспокоишься? А чего о нем беспокоиться? Да тюрьма ему – дом родной, воля – каторга.
Короче, Люба, висит у нас с прошлого года нераскрытая квартирная кража. С Петуховым я уже переговорил, он не возражает, наоборот, рад до безумия, что не шлепнули.

Люба, опустив глаза, перекладывала с места на место бумаги:
-- Борис Евгеньевич, извините, но я подам рапорт прокурору.
В разразившейся тишине громом бряцнула дверца сейфа.
-- Ну, Любочка, далеко пойдешь! – процедил угрожающе Хмель и вышел из кабинета.
После обеда Фиксу выпустили на свободу под подписку о невыезде.

А вечером в банкетном зале ресторана «Центральный» руководство городского отдела  милиции праздновало окончание операции по поимке маньяка. Специально приехавший из области на мероприятие заместитель начальника управления раздавал каждому по заслугам:
-- Орлы, молодцы! Вот что значит, профессионально сработали! Как наше подкрепление, помогло?
-- Чтобы мы без вас, товарищ полковник!
-- Ладно, не прибедняйтесь. Значит так, сержантов, непосредственно задержавших, представить к медалям. Вам орденов не обещаю, Москва решать будет. А по окладу премии выпишем, с генералом уже согласовано, дал добро.
-- Спасибо, товарищ полковник! Служим Советскому Союзу!

-- Вот вы генерала хорошо знаете, - мягко подкатывал к областному начальству местный руководитель угро. – Нам бы хотелось особо отметить дочь генерала, Любовь Максакову…
Приезжий полковник зашелся от хохота.
-- Так вы тут решили, что Любка Максакова генеральская дочь! Умру я на вас, ей богу! Такие вещи, товарищи, необходимо знать! Наш генерал – воронежский, а Любка - из соседнего района, село Максаково. Там этих Максаковых - поди в каждом дворе. Стыдно не знать, товарищи, что  у нашего генерала два сына, один в Свердловской прокуратуре служит, другой... Кстати, Хмель, ты на стажерку характеристику подготовил?
-- Так точно. – Хмель вытянулся в струнку на дальнем углу стола. – Не хотелось бы нам…
-- Садись, капитан. Понял я всё, не боись. Мы примем правильное решение.

Что было дальше?
Фикса все-таки заполучил свой срок. Вменили ношение изъятого при обыске выкидного ножа. Под стражу не брали. В суд Фикса явился по повестке, заслушал обстоятельства дела, приговор, а также то, что в исполнение наказания зачтено пребывание в следственном изоляторе. Расписался, получил на руки справку и отправился восвояси.
Через месяц наступил Новый год. На плодоовощной базе, где опять работал Фикса, сдвинули столы в актовом зале. Собрались кладовщики, грузчики, администрация.
Фикса, как водится, напился до потери сознания. Где-то в середине праздника он вышел во двор отлить, зашел за дровяной склад, споткнулся, упал и уснул.
В шуме веселья никто его не хватился. Лишь через пять дней окоченевший, припорошенный снегом труп Фиксы нашли вышедшие на работу, отяжелевшие после долгих выходных грузчики.

Полковник Хмель до недавнего времени возглавлял городскую милицию общественной безопасности, ныне – в отставке.
Славка, по слухам, обосновался в Москве, работает коммерческим директором в каком-то ООО «Экспорт – импорт». После отсидки,  у нас он так и не показался.

Теперь, что касается Любы.
Лет пятнадцать назад прочел я случайно в областной «Трибуне» коротенькую заметку: «При попытке предотвратить хищение кооперативного имущества, трагически погибла на боевом посту старший лейтенант милиции, участковый инспектор Валобуевского сельского совета Максакова Л.И. Преступник, посягнувший на жизнь работника милиции, арестован и предстанет перед судом».
Люба, выходит, работала сельским участковым.

Однажды, объезжая на мотоцикле вверенный ей участок, она увидела посреди поля на стогу совхозного конюха Митрича, перебрасывавшего на свою телегу солому.
Люба заглушила мотоцикл и пошла по стерне к стогу. Вряд ли она собиралась применить к конюху меры административного воздействия. Этих людей она знала и понимала. В колхозе год не платили зарплату. Последних коров очередной председатель сдал на мясо. Остались, как память, пустой коровник и солома прошлогоднего урожая.
Митрич был один из немногих, сохранивших трезвый рассудок волобуевских мужиков, продолжающих безропотно тянуть колхозную лямку. Ну, и в своем домашнем хозяйстве, естественно, поспевал. Иначе – как? Три малолетних иждивенца сидело у него на шее.

Подойдя вплотную, Люба окликнула Митрича. От неожиданности и испуга конюх оступился и полетел с трехметрового стога. В падении тяжелые крестьянские вилы выскользнули у него из рук и, описав дугу, тремя зубцами пробили Любе живот.
Обезумев от того, что произошло, Митрич положил Любу на подводу, и ежесекундно нахлестывая кобылку, погнал в район. На большаке ему удалось остановить грузовик. До района он добрался меньше, чем за час, но Люба уже потеряла сознание.
В больнице оказали первую помощь, сделали переливание крови, наладили капельницу. Однако, операция такой сложности была районной больнице не по силам. Главврач позвонила в область. Облздрав заказал вертолет.

Шел третий год независимости России. Вертолетчики сидели без копейки и попросили предоплату. Скоро они согласились лететь и так, но не оказалось горючки. Горючее на нефтебазе было, но там также потребовали предоплату, бюджет еще за посевную задолжал миллионы.
Подключилось к решению вопроса областное управление внутренних дел, вмешался губернатор…
Наконец, вертолет взлетел, но было уже слишком поздно.