Побег

     – Давай убежим, – вдруг сказал он с юношеским задором.

     Она внимательно посмотрела на него, пытаясь понять, шутит он или говорит всерьёз.

     – От кого? – спросила она наконец.

     – От всех и от всего,  – решительно ответил Он.

     – От всех? – снова спросила Она.

     – Да, от всех, – решительно заявил Он, – и от всего: от серой, унылой жизни, от ненужных связей и бессмысленной гонки неизвестно зачем...

     Он говорил всё это с сильным пафосом, обращаясь не то к ней, не то к самому себе. Слушая его, она улыбнулась слабой улыбкой и о чём-то задумалась.

     – И от смерти тоже? – вдруг спросила женщина, глядя на него с той особенной улыбкой, с которой мать смотрит на ребёнка, с серьёзным видом строящего планы о полётах к далёким звёздам.

     – И от смерти, – уверенно сказал он.

     – Ты думаешь, у нас получится?

     – Я уверен, – сказал он решительно.

     На её бледном лице с обескровленными губами снова появилась всё та же слабая улыбка. Будто боясь её новых вопросов, он быстро сказал:

     – Насчёт лечения я договорюсь, ты не беспокойся.

     – Я не беспокоюсь, – просто сказала женщина.

     Она действительно была совершенно спокойна, как будто собственная судьба была ей уже совершенно безразлична.

     Тем, кто мог случайно услышать этот странный разговор, могло показаться, что он происходил между юными парнем и девушкой. В действительности же это были уже немолодые мужчина и женщина. Мужчина был ещё крепким, коренастым, лет пятидесяти, с седеющей густой шевелюрой и аккуратно подстриженной, тоже с проседью, бородкой, в сшитом на заказ светлом костюме и дорогих кожаных туфлях. Женщина же напротив, была одета скромно. Она была необычайна худа с неестественно бледным, худым лицом и бесцветными тонкими губами. Косметика была бессильна скрыть нездоровую бледность её лица. На ней была простенькая блузка и тёмно-синий жакет, голову закрывала косынка. Судя по тонким чертам её лица, когда-то она была очень красива.

     – А как же твоя жена и дети? – спросила она.

     – С ними я всё решу, – уверенно ответил он, как будто этот вопрос уже не существовал для него.

     – Ну же, – сказал он подчёркнуто бодро и протянул ей руку.

     Они встретились снова тогда, когда большая часть жизни уже была позади. Она уже много лет жила в его душе лишь воспоминанием юности.

     Первое время после расставания с ней он часто вспоминал её. Вспоминал, когда ему было особенно плохо. Увидев где-нибудь женщину, похожую на Ольгу, он устремлялся за нею, забыв обо всём на свете, но... всякий раз убеждался в ошибке и возвращался в прежнюю жизнь.

     Он собирался поехать в Израиль на месяц, максимум на два, если получится, подработать и вернуться... Так, во всяком случае, он говорил себе и ей.

     – Ты ведь не вернёшься, – с грустью, но уверенно сказала она, узнав о его планах.

     – С чего ты взяла? – встрепенувшись, спросил Виктор и начал горячо убеждать её, что уедет ненадолго, а когда вернётся, то всё у них будет хорошо.

     Она слушала и ничего не говорила, но по её глазам было видно, что она ему не верит. Где-то в глубине души он и сам чувствовал, что не вернётся, но не решался признаться в этом ни себе, ни ей. Тогда он был невероятно амбициозен и фанатично верил в свою избранность. На пути к реализации своих амбиций он готов был крушить всё на своём пути. И она, будто читая его мысли, сказала:

     – Я не стану у тебя на пути. А время всё расставит на свои места.

     Всё в жизни получилось именно так, как сказала она. И теперь, на склоне лет, он уже хорошо знал цену и своим амбициям, и самому себе.

     Амбиции преспокойно уживались в нём с постоянной готовностью к трусливому бегству. Поэтому он вспоминал её все эти годы лишь в те минуты, когда ему было плохо, но ни разу не подумал о том, что ей тоже, может быть, не слишком хорошо. Встретив её, он вдруг с ужасом осознал, что единственным настоящим в его жизни была только она, которую он принес в жертву своим амбициям и многочисленным мелким хищникам типа своей жены. Сейчас он был противен самому себе, и единственным смыслом его жизни стала она – угасающая от смертельной болезни, тоненькая ниточка, связывающая его с этим миром.

     Вся прошлая его жизнь вызывала у него тоску и омерзение.

     – Единственное, чему я научился за всю свою жизнь, это требовать для себя особого отношения, особых условий и эффектно хлопать дверью, – с горечью подумал он.

     Ему всегда казалось, что его недостаточно ценят или недостаточно уважают. Так например, ещё в институте он был страшно недоволен перспективами на работу. «Всю жизнь мечтал повышать культурный уровень в каком-нибудь колхозе», – возмущался он.

     Виктор страдал от уязвлённого самолюбия столько, сколько помнил себя, а точнее, с тех пор как родился его младший брат, с которым у них была разница в десять лет. Он всегда считал, что родители живут только для его брата, а на него им совершенно наплевать. Отчасти это так и было.

     Отношения с родителями у него были непростые. Они боготворили своего младшего сына, учили его музыке и английскому языку. Он рос покладистым и ласковым ребёнком. Виктор же с детства был болезненным и нервным, в школе он учил только тот предмет, который ему нравился, а это было рисование. Остальными же школьными дисциплинами он совершенно пренебрегал, и это, разумеется, отражалось на его успеваемости. Возможно, поэтому его страсть к рисованию воспринималась родителями как лень, и в виде наказания они часто лишали его возможности заниматься любимым делом. Но ни упрёки, ни наказания не помогали. Виктор был чрезвычайно упрям, всё время конфликтовал и с одноклассниками, и с учителями. У матери его детство ассоциировалось с больницами и постоянными визитами в школу.

     – Как ты меня замучил! – говорила иногда в сердцах мать.

     Отец, в четырнадцать лет начавший работать, чтобы помогать семье, был человеком простым, честным и ненавидел бездельников. Плохую успеваемость в школе он считал разновидностью тунеядства и не раз брался за ремень. Виктор скрипел зубами, вынужденный сносить гнев отца и до поры до времени молчал. В старших классах он ни с кем не дружил, стал ещё более резким и его недолюбливали. Во время серьёзных конфликтов с одноклассниками Виктор, не обладая особой силой, набрасывался на обидчика с такой яростью, что потом уже никому не хотелось с ним связываться. Так между ним и окружающими постепенно образовалась невидимая, но прочная стена. Но его это не слишком беспокоило. Он жил своей особой жизнью, посвящая всё свободное время рисованию или прослушиванию музыки.

     Поворотным моментом в его жизни стала встреча с учителем рисования. Тот пришёл в их школу, когда Виктор учился в шестом классе. Увидев его детские рисунки, учитель сказал:

     – Есть в тебе искра Божья.

     Возможно, именно тогда он уверовал в свой особый дар и избранность и тогда же и решил стать художником. Учитель верил в него и старался научить чему мог.

     В школе учителя не любили за своеволие. В младших классах он предпочитал проводить занятия не в стенах школы, а на природе, считая, что учиться нужно «не у стен», как он выражался , «а у совершенства жизни». В старших классах он предлагал ученикам разные замысловатые графические задачи.

      – Ну же, пораскиньте мозгами, – весело говорил он, лукаво щуря свои светлые глаза. – Это же так интересно!

     Ученики с недоумением и досадой смотрели на него – им хватало заданий по другим предметам. Они жаловались на него. Жаловались и их родители, но учитель всё равно делал всё по своему.

     ... Учитель предоставил ему в распоряжение свою мастерскую, делился красками и холстами. Чем старше Виктор становился, тем меньше старался бывать дома. Отчуждение между ним и родителями росло всё больше. Чтобы не зависеть от родителей, он подрабатывал во время каникул – разносил почту, например.

     К его увлечению рисованием мать относилась снисходительно, как к какой-то блажи. Отец же был более резок.

     – Это не работа. Выбери профессию, которая позволит тебе нормально зарабатывать, – часто говорил ему отец.

      Виктор затаил на родителей глубокую обиду за то, что они хотели сделать из него ремесленника. Обращаясь к ним, он опускал «мама» или «папа», просто излагая то, что необходимо было сказать. Особенно доставалось его младшему брату. Тот, будучи ребёнком, тянулся к старшему, но старший демонстративно даже не смотрел в его сторону, а когда брат однажды попытался приблизиться к его холстам, то Виктор, схватив его как котёнка, выкинул из комнаты, заперев дверь. Это вызвало самый громкий скандал между ним и родителями.

     – Фашист! – в сердцах крикнул тогда ему отец.

     – На себя посмотри! – будто плюнув, огрызнулся Виктор.

      Глаза отца побелели от ярости, и они обязательно бы сцепились, если бы не мать. После этого отец дня три болел, хватался за сердце, но Виктор, глядя на отца, не испытывал к нему ни жалости, ни сострадания.

      Он вообще ничего к нему не испытывал, как будто это был совершенно чужой для него человек, так же, как и мать. Младший брат смотрел на него теперь всё время с обидой, и вызывал у Виктора ещё большую неприязнь.

     Незадолго до окончания школы он решил поступать в художественный институт и начал серьёзно готовиться –  не то чтобы он стал лучше учиться, нет, но он тянулся, и не в последнюю очередь ему помогло то, что он украсил всю школу гравюрами из дерева, на которых выжигал по сделанным заранее эскизам картины – это было его новое увлечение.

     Именно из-за этой работы директор выделила ему отдельный кабинет в подсобке, где он при желании мог даже жить, если бы захотел. Дома он теперь почти не появлялся, буквально поселившись у художника.

      В школе знали о странной дружбе учителя и ученика, но решили не вмешиваться в жизнь двух чудаков, каковыми считали обоих.

     Отец, узнав о мечте Виктора поступить в Академию художеств, сказал:

     – Тебе будет тяжело заработать себе на хлеб. Всю жизнь будешь ходить без штанов.

     Тогда он высказал отцу всё, выплеснув накопившуюся обиду за то, что никогда всерьёз не воспринимали его талант, что вечно он должен был искать для своих занятий и материалы, и принадлежности сам.

     – Ты забыл, что у нас есть ещё один сын, – сказал отец.

     – У вас есть один сын, – злобно бросил он и, не глядя на отца, повернулся и вышел.

     Поступая в институт, он жил то у новых знакомых , с которыми познакомился во время вступительных экзаменов, то у художника и, готовясь, подрабатывал где мог. Мать пыталась дозвониться до него, буквально день и ночь «сидя на телефоне», но когда она наконец попадала на него, он либо отделывался односложными ответами в разговоре с ней, либо просто не подходил к телефону, хотя деньги, которые мать передавала для него, всегда брал.

     Потом, уже когда родители уходили навсегда, буквально вслед друг за другом, он побывал у каждого из них всего один раз. Посидел, поднялся и ушёл. С братом же лишь обменялся взглядом. И всё.

     Поступая, он был уверен, что, увидев его работы, комиссия тут же зачислит его в институт. Но всё получилось совсем наоборот – его не приняли. Это был жестокий удар. Можно было бы, конечно, попытаться поступить снова, но он не стал рисковать и совершил первый в своей жизни компромисс, подав документы в педин, на факультет изобразительного искусства. «Ничего, потом как-нибудь выйду на свою дорогу», – думал он.

     На собеседовании декан факультета, испытующе посмотрев ему в глаза, спросил:

     – В школу работать потом пойдёте?

     – Пойду, – ответил он слукавив.

     Нет, школа это не для него. Пускай неудачники идут в школу, у него же другая судьба.

     Учился он легко, очень любил историю искусств и вскоре уже часто спорил с преподавателями по тому или иному вопросу. Чтобы ни от кого не зависеть, подрабатывал где придётся – то дворником, то сторожем. В это же время у него стало сильно падать зрение, из-за чего его не взяли в армию.

     С Ольгой он познакомился на третьем курсе. Она училась здесь же, в институте, только на факультете математики. Её восхитили его познания, независимость в суждениях – и она влюбилась. Для каждого из них это была первая любовь. До сих пор он нравился многим девушкам, но, узнав его поближе, они быстро с ним порывали. Ольга же воспринимала его таким, как он есть: со всеми его достоинствами и недостатками. Когда он говорил, она слушала его, затаив дыхание, и ей хотелось, чтобы он говорил целую вечность. Её родители жили в Подмосковье, она часто к ним ездила. Родителям не нравился её выбор.

     – Они рано или поздно все уедут, – говорили они дочери. – И останешься ты одна, а то ещё одна и с ребёнком.

     Но она, возможно, впервые в жизни не послушала родителей и уже не представляла себе свою жизнь без Виктора. И он тоже привязался к этой скромной и доброй девушке. Она была первой, кто любила его таким, какой он есть.

     Они были совершенно счастливы, но жизнь вокруг них вдруг резко изменилась. Под красочное телевидение и елейные речи с прилавков магазинов исчез даже тот небогатый ассортимент, по поводу которого ещё недавно все вокруг ворчали. Вместо них появились, как грибы после дождя, бесчисленные лотки и магазины с импортной одеждой и косметикой, а потом и вся страна вдруг превратилась в бескрайний базар импортного барахла. Никому уже ни до кого не было дела. Обязательное посещение занятий отменили, и студенты, так же, как и все граждане страны, выживали кто как мог.

     Большинство его однокурсников неплохо зарабатывали тем, что рисовали портреты прохожих на набережной. Подрабатывал и Виктор. Ольга работала в школе, они сняли отдельную квартиру, но денег не хватало, и она тоже занялась торговлей. Ей совсем не шло это занятие, но выхода не было.

     Они начали ездить то в Польшу, то в Венгрию, привозили и продавали что могли. Поначалу дело это было весьма доходным, хотя и нелёгким. Но по мере того, как росло количество магазинов импортных товаров, хлопот становилось всё больше, а денег всё меньше. Расходы росли, нужно было платить всем: на таможнях, в поездах, на рынках. И всё-таки это был хоть и нелёгкий но заработок, которого хватало на вполне сносное существование.

     Продолжать учёбу в институте он не стал. Кому в стране торгашей нужны художники, тем более учителя рисования?!..

     Однажды он получил известие от родителей – те собирались уезжать. Он не поехал к ним и даже не стал отвечать на телефонные звонки, когда мать пыталась дозвониться до него через знакомых. Родители сдали квартиру, как тогда полагалось, коммунальным службам и уехали. Возвращаться ему было теперь некуда.

     Такая жизнь вскоре надоела ему, и тогда он объявил Ольге о своём решении. Документы он оформил чрезвычайно быстро и, взяв картины, отправился на землю обетованную.

     Когда он прилетел в Израиль, цены на жильё достигли своего пика. Тех денег, что он получил в аэропорту в рамках так называемой корзины абсорбции – помощи новым иммигрантам – едва хватало, чтобы заплатить за два месяца проживания на съёмной квартире. С собой он привёз незаявленные в декларации пятьсот долларов, но эти деньги, огромные для России того времени, здесь для него мало что меняли. Начались бесконечные переезды с квартиры на квартиру.

     Один он снимать квартиру не мог, приходилось делить старые халабуды в южном Тель-Авиве с совершенно незнакомыми людьми. Израиль был переполнен гастарбайтерами со всего мира: здесь были филиппинцы, таиландцы, уроженцы Центральной Африки и масса палестинцев с оккупированных территорий. К ним прибавились ещё четыреста тысяч «русских». Он, что называется, «попал», как и многие другие.

     Денег на обратный билет не было, а долг уже был – те деньги, что он получил в прямо в аэропорту в виде помощи. Чтобы улететь обратно, нужно было вернуть полученные деньги, а у него их не было. Да и куда возвращаться?!.. Он оказался бездомным и на своей прежней родине, и в новой жизни. В такой ситуации оказались почти все, и «русские», приехавшие со ста долларами в кармане, чтобы выжить, хватались за любую работу. Он не стал исключением.

     Поначалу Виктор пытался пробиться в Академию, но местная высшая школа давно уже перешла на коммерческую основу, и израильские профессора были крайне озабочены в первую очередь тем, чтобы оказаться не в последнем дециле среднего класса. До его картин и талантов никому не было дела. Израильские интеллектуалы были совсем не похожи на его чудаковатого учителя рисования, который вместе со знаниями отдавал своим ученикам душу. Здесь уровень способностей оценивали секретарши – на основании предоставленных документов и справок.

     Ему выдали перечень курсов, которые он должен досдать, чтобы его приняли на учёбу. Курсы стоили недёшево, и таких денег у него не было. Помощь студентам со стороны Сохнута была ограничена двадцатитрёхлетним возрастом, и оплачивали они лишь часть обучения.

     И он хватался за любую работу – мыл посуду в ресторане, строил дороги, выносил мусор со стройки... Заработанных денег хватало как раз впритык. После нескольких раз, когда ему недоплатили, а потом задерживали зарплату, он несколько дней ночевал на улице, точнее, слонялся, не в силах заснуть на скамейке посреди парка (свободных скамеек было тоже немного). Помыкавшись дня три, он пришёл в маклерскую контору, в поисках более дешёвого жилья, которое было бы ему по карману. Здесь он и встретил Миру.

     У неё был талант – всему находить применение и из всего извлекать деньги. Узнав о том, что он художник, она сразу же нашла ему заказчиков. Если он, по её мнению, рисовал не то, что нужно, или не так, как нужно, она тут же ему об этом говорила и приобретала с каждым днём всё большее влияние на него.

     Платили ему копейки – четыреста шекелей за картину маслом, но этих денег вполне хватало, чтобы оплачивать уже хоть и развалюху, но без соседей в комнате, которую, кстати, тоже нашла ему Мира.

     У неё был дар продавать. Она могла продать всё – даже воздух. Начав с Герболайфа, она, в отличие от многих горе-коммерсантов, не только не прогорела, но всё выше поднималась в лабиринте этой пирамиды, став в конце-концов воплощением успеха и зависти для жаждавших денег и такого же успеха начинающих коммерсантов. Очередной успех лишь разжигал её не знавший границ аппетит. Даже родив одного за другим двоих детей, она и дома занималась не столько детьми, сколько расчётами и подсчётами. Заработав на герболайфе, она подалась в маклеры. Здесь удача также сопутствовала ей. Маленькая, с несуразной фигурой и лошадиными зубами, она умела очаровать кого угодно. Она всегда была доброжелательна, приветлива, а тех, кто, по её мнению, не собирается покупать, а лишь «делает мозги», умела отвадить незаметно, но эффективно. Спустя два года она открыла свою собственную посредническую контору.

     В Викторе она обнаружила немалый потенциал, и он сам не заметил, как полностью оказался в её власти. Сначала она нашла ему заказчиков, потом, когда он подучил иврит, устроила его вести кружки рисования для детей. Наконец, она убедила открыть его собственное дело – мастерскую для оформления картин и магазин принадлежностей для живописи по совместительству. Теперь он сам выступал в качестве подрядчика для молодых художников, перепродавая картины. У него были золотые руки, но на самом деле всем владела и руководила она.

     По иронии судьбы он обрамлял теперь чужие картины, сам же оставил живопись, как он думал навсегда, став её подмастерьем.

     Он оказался всецело в её власти: она точно всё рассчитала, когда по её настоянию он вместе с ней взял колоссальные кредиты на покупку собственного дома и бизнеса. Чтобы выплачивать долги, им приходилось в месяц зарабатывать столько, сколько другие семьи зарабатывали в течение полугода.

     Казалось, что вместо сердца в груди у этой женщины часы, безразлично отсчитывающие минуты. Ей всегда было мало, и она постоянно расширяла свой маклерский бизнес, потом расширяла его магазин и мастерскую, кидалась из одной финансовой авантюры в другую. Она не забывала про деньги ни дома, ни в постели, ни даже когда рожала и кормила детей. При слове «деньги» её огромные, на выкате, тёмно-карие глаза начинали гореть каким-то дьявольским огоньком, а главным интересом в жизни были новости из финансовой или светской хроники. Узнав о том, что кто-то добился большего успеха, чем она, Мира лезла из кожи вон, чтобы добиться такого же или ещё большего успеха.

     Их семейный бизнес постоянно рос. Расширялся и штат работников. Мира продавала квартиры до тех пор, пока наконец не осуществила своей главной мечты, став хозяйкой конторы по найму. А он с тех пор, как они поженились, сначала писал картины на заказ, а потом и вовсе забросил занятия живописью. Свои картины, которые он когда-то привёз ещё из Союза, так и лежали у них в кладовке, свёрнутые в тубус уже много лет. Он ехал за признанием, чтобы стать мастером, но в результате стал ремесленником, подмастерьем у собственной жены. Дети слушали только её, а на него смотрели лишь как на неотъемлемый и необходимый предмет обихода. Но всё это было аккуратно упаковано в блестящую обёртку внешнего благополучия. Они не забывали отдыхать за границей, ходить в дорогие рестораны, менять машины и дома, обзаводиться новыми и поддерживать старые связи. Тщательно собрав детальную информацию, она каждый раз умудрялась выторговать хоть символическую, но скидку или бонус, как постоянный и солидный клиент, и не стеснялась торговаться за каждую агору. И торг всегда оставался за нею.

    Прежняя жизнь казалась сном. И вдруг...

    Ольгу он встретил, когда они с женой отдыхали на Мёртвом море. Он увидел её в ресторане гостиницы. Жена в это время принимала очередные процедуры. Сомнений быть не могло, это была она, хотя изменившаяся, очень бледная и исхудавшая. Сердце его сразу будто остановилось. «Нет, не может быть», – успокаивал он себя. «Откуда ей здесь быть?» – продолжал он убеждать самого себя. Раньше такое с ним часто случалось. Ему всё казалось, что вот он нашёл её, когда видел похожую на Ольгу женщину. Но сейчас это была она. При взгляде на неё сердце у него замерло.

     «Прошло без малого двадцать лет... неужели она?», – думал он в страшном волнении. Он часто представлял себе их встречу, и сердце его при этом бешено колотилось. Он представлял себе, как подойдёт к ней и что скажет. И когда думал об этом, ему как будто не хватало воздуха. Последнее время он особенно часто вспоминал её и то, как они были счастливы, сидя обнявшись на набережной. Тогда казалось, что есть только они, и это их счастье навсегда... Она тоже сразу узнала его.

     – Здравствуй, – сказал он, подойдя к ней, давясь от волнения.

     – Здравствуй, – тихо ответила она так, как будто не было всех этих долгих лет разлуки.

     – Это ты?

     – Я, – ответила она, улыбаясь, но глаза при этом были грустными.

     – Но как ты здесь?!

     – Друзья мужа помогли. Я давно уже мечтала побывать в Иерусалиме. Хотелось успеть.

     – Успеть... – повторил он как во сне. И, встрепенувшись, спросил:

     – Ты надолго здесь? – будто боясь, что она уйдёт.

     – Ещё три дня. Завтра я возвращаюсь в Иерусалим.

     – Ты одна?

     – Нет, – она сделала паузу. – Нас здесь целая группа паломников.

     – Могу я тебя увидеть? – спросил он в волнении.

     – Вот, ты меня видишь, – просто сказала Ольга.

     – Мне так много нужно сказать тебе... – он в волнении с силой тёр свой лоб.

     – Хорошо. У тебя есть время, – так же спокойно произнесла она.

     – Ты не торопишься? – спросил Виктор.

     – Мне некуда торопиться, – ответила она.

     Они вместе шли к выходу, под удивлённые взгляды знакомых.

     Они вышли из гостиницы и расположились на небольшой веранде, прямо напротив невысоких, но живописных гор с одной стороны и глади Мёртвого моря с другой.

     Сколько раз он представлял себе их встречу. Она даже снилась ему, и он всё что-то говорил ей в необычайном запале, будто хотел в чём-то убедить или оправдаться. А она спокойно слушала и смотрела на него, как тогда, когда он сообщил ей об отъезде. Во сне она была такая же, как в дни их юности. В жизни же это была измождённая тяжёлой болезнью стареющая женщина.

     Он представлял, как будет рассказывать ей о своей жизни, просить прощения за малодушие, умолять горячо, изо всех сил, так, чтобы она услышала его и простила. Но в жизни же всё вышло просто и жёстко. Им ничего не нужно было говорить друг другу. Они всё поняли друг о друге сразу. И казалось, что не было всех этих лет, и они никогда не расставались, но в то же время была невидимая и непреодолимая стена.

     – Ты давно женат? – спросила Ольга.

     – Да. Уже семнадцать лет.А ты?

     – Была замужем, почти столько же. Муж умер два года назад. Умер нелепо. Всю жизнь был боевым лётчиком, а умер от воспаления лёгких. У тебя дети?

     – Двое: сын и дочь. А у тебя?

     – После твоего отъезда был выкидыш, а потом не получилось.

     – Я виноват перед тобой, – с горечью сказал Виктор. – Прости если сможешь.

     – Бог простит, – ответила она. – А я на тебя зла не держу. Время не то, чтобы считаться обидами.

      Он не мог говорить, потому что горло его перехватило спазмом, а из глаз против воли лились слёзы. Он не мог выдержать этого всепрощающего взгляда любимых светло-серых глаз.

     – Плачь, – сказала она. – Тебе легче станет. А я уже давно всё выплакала.

     Он стыдился своих слёз, но внутри как будто прорвало огромную плотину, и он чувствовал себя как разведчик-нелегал, много лет проживший чужой жизнью, с чужими мыслями и вдруг вырвавшийся из чужого мундира из власти чужой жизни.

     Будто разряды молнии сверкали в её мозгу, и сознание стало совершенно ясным. Именно тогда он, вдруг исполнившись необычайной решимости, вдруг произнёс: «Давай убежим». Он давно готовился к этому побегу, но каждый раз, обнаружив что скован по рукам и ногам, безвольно опускал руки и продолжал жить прежней жизнью. Теперь же он решился, и всё теперь зависело от этой хрупкой, но мужественной женщины. Она посмотрела на его протянутую руку, потом прямо ему в глаза. Их взгляды встретились. Он смотрел на неё, будто ожидая приговора. А в её взгляде был как будто вопрос.

     – Ты думаешь, что жизнь – это обычная тетрадка, в которой много листов, и если ты напутал или испачкал один лист, его можно легко вырвать из тетради и начать всё заново на новом... Но жизнь – это всего один единственный лист, и написать новое или исправить старое ты сможешь только на том месте, которое ещё есть на этом одном-единственном листе.

     – Пусть хоть пол-листа, хоть четверть... пусть, но они будут наши.

     – Меня скоро не будет, – сказала женщина, пристально глядя ему в глаза.

     – Пойдём со мною, – сказал Виктор. – Теперь я готов. Единственное, что у меня есть, это эти четверть листа и ты. Не бойся, на этот раз я не сбегу... и тебя не отпущу...

     Пристально посмотрев в его глаза, она с прежней полуулыбкой положила свою лёгкую, как облако, ладонь в его протянутую руку....

     – Я ухожу от тебя, – сказал Виктор, вернувшись к жене.

     Он произнёс это спокойно, но тоном, не допускающим возражений. Жена явно растерялась.

     – А как же... – начала было она.

     – Дети уже достаточно взрослые и могут позаботиться о себе сами, – прервал её Виктор.

     Он сделал паузу.

     – О тебе я тоже не забыл, – добавил он многозначительно. Я оставляю тебе свой бизнес, наш дом, отказываюсь от наших общих счетов... словом, от всего. Себе я оставил лишь самое необходимое, то, что тебе по любому приходится выплачивать своим работникам, когда ты их увольняешь. Но я ухожу сам. Надеюсь, у тебя нет ко мне претензий, – заключил он.

     – Но как же... – пролепетала опять жена.

     – Тебе придётся научиться обходится без меня, – тоном, не терпящим возражений, сказал муж. – Я достаточно для вас всех сделал и, думаю, за всё это, – он выразительно обвёл рукой стены, – я заслужил свободу.

     Жена хотела ещё что-то спросить, но он развернулся и направился к выходу. Она явно не ожидала от него такого поступка, твёрдо уверенная, что он не посмеет уйти от неё из-за весьма солидного имущества. А он вдруг отбросил всё это как грязную тряпку и уходит. И ей впервые за много лет вдруг стало сиротливо и одиноко. Она вдруг с обжигающей ясностью осознала, насколько одинока. Дети почти выросли, у них уже своя жизнь, муж её не любит и сейчас отшвырнул как старую, ненужную обувь. Она старая и никому не нужна. От неожиданности и потрясения у неё даже не было сил плакать. У Миры было ощущение, что она взобралась на самую вершину горы и вдруг сорвалась в бездонную пропасть. Там, внизу, холодная, уродливая старость, будто чудовище, открывшее свою уродливую пасть. Она никогда не любила его и вышла замуж по расчёту. Но сейчас у неё было ощущение, что старый, обжитый и любимый дом вдруг рухнул. А ему казалось, что он готовился к побегу очень давно – всю жизнь. Подхватив старый, ещё советских времен тубус с картинами, он нетерпеливо рванул дверь и вдруг у самых своих ног услышал душераздирающий вопль:

     – Не оставляй меня, я не смогу без тебя! – она вцепилась мёртвой хваткой в его штанину, но он с силой брезгливо отбросил её – расплывшуюся, с сильно выпирающими зубами из-за ужасной плаксивой гримасы, с огромными болтающимися грудями, всю увешенную золотыми цепями. Отбросил и вышел.

     – Альфонс! Негодяй! – после всего, что я для тебя сделала! – неслось ему вслед. Но ему было уже всё равно.

     Он торопился спасти то, что ещё осталось. Он не отходил от Ольги ни на шаг, оставляя ненадолго лишь затем, чтобы уладить формальности, которых было много. Большую часть времени они проводили сидя у моря.

     Была середина осени, и они наслаждались тёплым воздухом и морем. Говорили они мало, как будто разговаривали мысленно, или им вообще не нужны были слова.

     Однажды он заметил, что щёки женщины порозовели, а бескровные губы как будто ожили. «Значит есть надежда», – радостно подумал Виктор. А просыпаясь иногда среди ночи, он лежал, боясь нарушить хрупкий сон женщины, и всё повторял про себя: «Пол-листа, пол-листа...»