Бодался студент с карабином

Владимир Гугель
         Несмотря на очень большие сложности при поступлении в институт ( это был 1950 год, когда в стране кипела борьба с низкопоклонством перед западом и космополитизмом), мне  с моей «неудобной» пятой графой, всё-таки  удалось  поступить в Харьковский юридический институт им. Лазаря Моисеевича Кагановича. Помогли успехи в спорте и участие некоторых порядочных людей, которые во все времена, слава Богу, не переводятся. Из 400-х человек набора на первый курс нас, таких  счастливчиков, было не больше 10-ти человек!
   В институте  всё складывалось успешно. Учёба давалась легко.  С интересом и с жадностью я изучал  любимые науки, которыми увлекался смолоду,  посещал научные кружки, занимался спортом. Были друзья, весёлая компания, развлечения, была большая любовь.  Одним словом, жил я в своё удовольствие и ощущал себя, в основном,  свободным человеком.

  Но!… На трёх первых курсах был один день в неделе, когда этой сладостной свободы я был лишён начисто! Это была среда – день, полностью отведенный для занятий военной подготовкой на военной  кафедре. Этот предмет изучали только студенты мужчины. Девушки в среду имели дополнительный выходной.

   Для ясности картины придётся сделать некоторое пояснение. В советское время большое значение придавалось цифрам. Во всём. В том числе, числу офицеров «на душу населения». Мало того, что их готовили в сотнях стационарных военных училищ, так надо было ещё «готовить» их в тысячах  вузах по всей стране. Я пишу «готовить» в кавычках потому, что качество подготовки офицеров в вузах было ниже всякой критики, даже просто смешным. Студенты в этом разобрались очень быстро. Особенно старослужащие, которых на нашем курсе было очень много. Они, только что сбросившие солдатскую лямку, снова вынуждены были  тянуть её в институте. Из нас готовили командиров взводов мотопехоты. На протяжении всей трёхлетней подготовки, никакое «мото» не присутствовало. Передвигались только «авто-пешком». Боевая техника, которую мы изучали, почти вся была довоенная. Например, много часов уделялось изучению винтовки Мосина, образца 90-х годов Х1Х века - 30-х ХХ века.. На нашей военной кафедре был единственный экземпляр этой винтовки, модифицированной в карабин.

  Почти все преподаватели  были офицеры Советской Армии. В основном, это были   слабые специалисты, от которых в строевых частях старались избавиться.   Они дорабатывали на вузовских военных кафедрах, чтобы дослужиться до пенсии.  Им самим  эта работа была не интересна. Так что «неинтерес» к занятиям на военной кафедре у нас был обоюдным. Талдычили уставы, разборку и сборку допотопного оружия. За три года учёбы  стреляли из него боевыми патронами аж дважды!  На первом курсе выдали по три патрона и на третьем – по пять.  Особо тщательно изучали химзащиту. В противогазах  недостатка не было, и отцы-командиры с большим удовольствием заставляли нас бегать в них. А уж эта бесконечная строевая муштра! «Налево – направо – кругом - шагом марш! Строевым!» 

   Моей свободолюбивой натуре конечно претила эта тупая военная муштра. Но главное, что  отвращало  от занятий  военной подготовкой, была не только любовь к свободе. От природы я  человек с «двумя левыми руками». С техникой «на ты» никогда не был. А дисциплины, которые  были бы мне интересны, например тактика (там надо  соображать головой), преподавались сухо, неинтересно, в форме тупого зачитывания  и зазубривания  военных уставов. Поэтому отсидеть 6 – 8 часов занятий на военной кафедре  для меня было очень муторошно. На каждом таком занятии я находил себе какое-нибудь развлечение. Подходящая компания для этого у нас была: несколько моих приятелей в группе были развесёлые ребята.  И объектов для наших развлечений хватало.

    Самый молодой из всех   немолодых офицеров на военной кафедре был майор Полегаев - фигура  весьма  колоритная. Несмотря на довольно приятные черты лица, признаки интеллекта на нём просматривались с трудом.  Постоянно полуоткрытый рот и слегка вытаращенные, немигающие глаза отражали какой-то невысказанный вопрос или непонимание чего-то. Очень своеобразной (мягко говоря!) была  его речь.  Многие слова он сокращал, не договаривал окончания, или проглатывал середину слова, а иногда просто коверкал слова. Мою фамилию, например, он произносил   коротко и ясно - «Гуль…».

   Между собой мы, подражая его манере,   называли его «майор  Полегав».

   Своеобразной была не только его речь. Он и писал, как говорил. На нашем курсе стала знаменитой одна его резолюция. Военная кафедра серьёзно влияла на жизнь студентов. Студенту, изучавшему военные дисциплины, чтобы уехать из города на несколько дней (даже в праздничные дни),  нужно было получить разрешение на военной кафедре.
   
  Учился у нас студент по фамилии Беда – не харьковчанин, из числа иногородних. И обликом своим, и поведением он соответствовал этой фамилии. Был какой-то  всегда грустный,   зажатый, скованный. Однажды на один из праздников ему надо было  съездить домой, а значит, требовалось получить разрешение  военной кафедры. Как положено, написал он заявление  и обратился с ним к майору Полегаеву. Резолюция, которую тот наложил на этом  заявлении, стала притчей во языцех:
Слева, в верхнем углу,  нискосок майор начертал: «Пущай поезжат»!

 
  Преподавал нам майор Полегаев такие «высокоумные» дисциплины, как Устав постовой и караульной службы,  Дисциплинарный и Гарнизонный Уставы, а также стрелковое оружие.
 
   Поскольку в то время я был увлечён изучением философии, истории и теории  права, эти солдафонские «науки» ну никак не лезли мне в голову. От них меня просто с души воротило. Я  не только плохо слушал преподавателя на занятиях, но и не оставался на кафедре после их окончания, чтобы самостоятельно изучать там эти  Уставы. А ввиду  строгой секретности, выносить их с кафедры домой  было нельзя.  Значит, подучить что-то дома тоже было невозможно. Поэтому, когда  приходилось отвечать, я, вместо того, чтобы говорить   по-существу  (чего, естественно, не знал),  начинал на потеху всей группы  нести какую-нибудь околесицу – увязывать простые воинские истины с философией. При этом излагал  на полном серьёзе, витиевато, высоким стилем.
 
     Бедный майор Полегаев, далёкий от  сложных философских материй,   сначала слушал с открытым  ртом, таращил глаза, стараясь что- то понять.  На всякий случай, согласно кивал головой. А я плёл, например, что, поскольку бытие определяет сознание, солдат, чтобы побеждать в бою, должен быть хорошо накормлен и одет. Или рассуждал о таких субстанциях, как материя и сознание, о первичности первого и вторичности второго и всё это - применительно к армейской жизни, дисциплине,   к условиям несения караульной службы и т.п.
 
     Таких философских  заморочек, которых я тогда уже нахватался, было не счесть..  Слушая мои «высокоумные» речи, майор ничего не понимал, говорил «фать» (что на его языке означало  «хватит»), и поспешно останавливал меня.  Поначалу это благополучно сходило  с рук. Но, как всегда, ничего постоянного, особенно в сфере жульничества, долго  не бывает. Подвели друзья – товарищи. Когда в очередной раз майор вызвал меня, группа, предвкушая удовольствие, начала заранее хихикать.  Это уже насторожило майора. А я, потеряв всякую осторожность, внаглую, вместо конкретного ответа на какой-то  простой вопрос,  опять понёс положения диалектического материализма  о том, что в мире всё непостоянно, всё течёт,  всё изменяется,  и нельзя дважды войти в одну и ту же реку и  т.д. и  т.п. В группе начался смех.. Тогда майор, поняв наконец, что я просто морочу ему голову,  оборвал меня:
    
  - Садись, Гуль. Два!

    И, обращаясь ко всем, произнёс «историческую» тираду, свидетельствующую о том, что в армии нет места никакой диалектике:
- Этт… вам не на гражданк…, где всё текёт, всё зминятц…Весна придё…, экзам… пока… В нашем кругу эта фраза  стала нарицательной.
 
    В переводе на нормальный русский она означала: « это вам не на гражданке, где всё течёт, всё изменяется.  Вот весна придёт,  и экзамен всё покажет!».

   Все сразу затихли. Впереди замаячила весенняя экзаменационная сессия, оценка по «военке», которая влияла на получение стипендии!…
Эта крылатая фраза майора Полегаева и чётко сформулированная им «философская» установка сразу облетела весь курс и так же,  как и его знаменитое «Гуль, выть вон»,  вышла не только  за пределы  курса, но и за пределы нашего института. В нашем студенческом районе, в трамвае, который ходил  по улице Пушкинской, можно было услышать, как   ребята -   студенты не  юридического, а  других вузов, выходя из вагона и подталкивая друг друга, говорят:

  - Гуль, выть вон!
 
 И «весна придё   . экзам пока…» я  слышал тоже не только от студентов юридического института.

    По-существу, своим корявым языком майор Полегаев  чётко определил основную установку в армии и её косность во все времена: «не умничай, не высовывайся, слушай меня и делай, как я» … Были и другие полегаевские перлы, вошедшие в историю.

  Когда во время маршировки по улицам в задних рядах строя начинались разговорчики, или ребята шли не в ногу, нарушая строй, майор, шагающий рядом с колонной, кричал в сторону нарушителей зычным голосом:
 
   - Пре-кра-тить шевеление в заду!
 
   Это его выражение тоже стало крылатым и сохранилось в памяти многих  бывших Харьковских студентов.

   Чтобы не лишиться стипендии, эти долбаные  Уставы я, поднапрягшись, в конце-концов,  благополучно выучивал и на итоговых  занятиях, отвечал,  как положено, получая вполне приличные оценки.

   Но несравнимо большая  сложность во взаимоотношениях с военной кафедрой у меня возникла, когда  начиналось освоение материальной части – оружия.  Тут я  был абсолютно безнадёжен – не пригоден к освоению  любой техники по своим природным способностям.
 
   В группе  у меня уже сложилась репутация завзятого хохмача и развлекателя.   Поэтому, когда  дело коснулось разборки-сборки оружия,  и у меня в ходе этого процесса, как у клоуна, всё  выскакивало из рук,  майор и вся группа решили, что я продолжаю свои «штучки» и нарочно хулиганю.
    А мне уже было не до шуток. Главное  несчастье  началось при разборке и сборке затвора злополучной винтовки (карабина)   Мосина, древней,  как мир.
    Этот затвор состоял из массы мелких деталей, пружинок, пазиков, выточек и т.д., в которые эти детальки и пружинки должны были  входить и оттуда выходить. У майора, как у фокусника, всё это получалось легко, филигранно, красиво. При этом он приговаривал:  «Слегка, оттянув…, нажав …, лёгким ударом ….» и т.д., наглядно, ловко демонстрируя все эти действия. При этом, аккуратно раскладывал на столе все эти детальки в строго определённом порядке. И требовал от нас повторять, то, что он так красиво делал.

    И у всех ребят это, в основном, получалось. Но когда он вызывал меня, начинался цирк. Я старался повторять его слова и движения. Говорил:

   - А сейчас, лёгким ударом….

 Удар у меня получался такой «лёгкий», что все детали, все пружинки разлетались по  аудитории. Особенно опасно летела возвратно-боевая пружина (надо же, до сих пор помню её мудрёное название!). Затвор в итоге не разбирался, а разлетался. Детали летели по сторонам, попадали кому-то в голову, куда-то закатывались.
     Занятие прекращалось. Вся группа  заходилась от смеха и начинала  искать эти проклятые детали.
 
    После разборки затвора, майор обычно произносил:

   - А теперь, строго в обратном порядке мы   производим сборку затвора.

   Как заклинание,  я повторял и эту  фразу, надеясь на чудо, чем вызывал ещё больший смех  группы.  Какой тут обратный «порядок», когда опять всё летало по углам!

   Уже найденные детали ни в какие пазики у меня не входили. Пружинки, которые я пытался «укротить», снова выскакивали из рук и снова куда-то улетали. Я начинал всё сначала.

   Майор, не выдерживая,  произносил:

  - Садись, Гуль…

  Трагический конец в виде цифры «два» фиксировался в журнале.

   Самое грустное для меня состояло в том, что и майор, и студенты были уверены, что весь этот спектакль я устраиваю специально, ради хохмы ... Они глубоко заблуждались!

    Даже через много лет, когда в юбилейные годовщины окончания института мы встречались с однокурсниками, они мне говорили:  «Ну,  артист, ты помнишь, как  смешил всех нас, фокусничая с затвором!...». Мне и тогда становилось грустно, но убедить их в том, что эти фокусы - результат   моей безрукости, я и не пытался, никто всё равно не поверил бы…

   Апогея моё изучение военной техники достигло при следующих обстоятельствах.

   Одно из занятий я, как обычно,   не то пропустил,  не то,  прослушал, о чём там шла речь. И вот, войдя в аудиторию на первой «паре»,  вдруг  сразу очутился у доски:  майор вызвал меня отвечать. На столе лежал какой-то предмет цилиндрической формы. Майор говорит:

   - Гуль, бери и рассказывай!

   Меня охватил ужас.  Не имею представления, что это такое. Но молчать  нельзя. Взял со стола эту незнакомую штуковину, впервые разглядывая и вертя её в руках.  И пошел «излагать»:

  - Изучаемый объект имеет правильную цилиндрическую форму, высотой, примерно, 30 сантиметров. Сверху и снизу этого цилиндра имеются круглые отверстия, расположенные в виде треугольника. Отверстия в вершине треугольника по своему диаметру, больше, чем отверстия  у  его основания. Верхние и нижние части идентичны и адекватны между собой. Сверху и снизу цилиндр имеет бортики…Поверхность цилиндра гладкая…
В аудитории тишина мёртвая. Группа замерла, предвкушая развязку. Я запнулся, а майор начал ёрзать на стуле. Даже он уже догадался, что я «стерилен». Ехидно спрашивает:

   - А что это такое?

  Я с надеждой напрягаю слух, ожидая подсказки. И тут мой друг Коля Хорошевский прошелестел: «Шашка дымовая ДШ». Подсказку я уловил и с радостью, бодро выдал:

   - Шашка дымовая ДШ!
  Майор удовлетворённо кивает головой. Но этим не удовлетворяется и продолжает интересоваться, не менее ехидно:

  - А чем она начинена?

   Я снова - весь слух. И тут этот, вошедший ко мне в доверие, мерзавец Хорошевский шепчет:

-Дуст ДПД.
 
Я с облегчением, звонко и радостно выпаливаю:
 
  - Дуст ДПД!
 
  Что тут началось в аудитории! … Она взорвалась немыслимым, гомерическим хохотом.

   Кто-то, задыхаясь, всхлипывал, кто-то лез под стол, в экстазе ребята обнимали друг друга.

   Я ничего не мог понять, соображал лишь, что ляпнул что-то совершенно абсурдное.  И в этом грохоте с трудом расслышал, ставшую уже легендарной, команду разъярённого майора:

   Гуль, выть, вы-ы-ть  во-он!!!

   При всей моей просвещенности, многого, что тогда было известно всем, я не знал.
   Дуст – это, оказывается, порошок для борьбы с клопами. В те времена его широко применяли, в том числе, даже моя мама, но я этого не знал.

    А абривеатура «ДПД»  (кстати,  в военной лексике,  абривеатуры встречаются очень часто) хорошо была известна во взрослой мужской, а особенно, в армейской, и русской, и украинской среде. Как многое в этой лексике, расшифровывалась она нецензурно: «до ****ы  дверці».

    Несмотря на мою неплохую, с детских лет, «образованность» в области русского мата, сей перл  прошел мимо меня. В переводе на язык культурного человека это определение означало нечто ненужное, абсолютно никчемное.
 
   Надо сказать,  что,  несмотря на все эти мои проделки и приключения, майор Полегаев относился ко мне всё-таки совсем неплохо. Главной причиной такого отношения была  моя природная способность: у меня был хороший голос – сильный, звонкий тенор. Поэтому  я был ротным запевалой. А запевала – очень важная фигура  в пехоте, где физические нагрузки  особенно тяжелы. Как бы не вымотаны были солдаты в ходе учений, но, когда раздавалась команда: «Запевай!»  и звучал громкий голос запевалы:
 
  - Ах, путь – дорожка, фронтовая, не страшна нам бомбёжка любая…

 строй тут же преображался, появлялось вроде бы новое дыхание. Поэтому командиры очень ценили запевал. И наш командир, майор Полегаев благоволил ко мне за этот талант.
    Но я и тут умудрялся использовать свои способности, чтобы самому повеселиться и публику  развлечь. 

    На нашем курсе учился замечательный парень Ким Байрачный. Это был рафинированный интеллигент, увлечённый философией. В итоге, он  стал-таки доктором философских наук, профессором. Внешне он  был очень похож на Пьера Безухова в исполнении Сергея Бондарчука - в фильме  «Война и мир». Такой же крупный увалень, в мешковатой одежде, с маленькими близорукими глазками в очках с небольшой, круглой оправой. Солдат из него был, как из рыбы зонтик.

     Однажды в строю, когда мы шагали по улице Пушкинской, на Кима, шедшего рядом со мной в одной шеренге, напала икота.  В этот момент майор командует.
 
   - Гуль, за-а-пе-вай!
  А рядом Ким:
 
   - И-к!

   Для меня это – подарок. Можно пошухарить Я не пою.

   Майор снова:
- Гуль! За-а-певай!
- Не могу, товарищ майор. Байрачный мешает:  икает.
Майор уже к Киму:

  - Байрачный, прекратить икать!

  А он:
   - И-к! И ещё сильнее - И-к, и-к, и-и-к!.

  Строй разваливается. Какой тут печатный шаг, когда все ржут.
  Майор командует:

  -Рота, стой! Байрачный, прекратить безобразие!
 Ким:

   -И-ик, не могу, това - и-к – рищ майор!
   Я, продолжая «солировать»:

    - Надо его испугать, товарищ майор!
   Майор:
-Гуль, прекратить!

   Но все уже начинают пугать несчастного Кима  выкриками, свистом,  делают всякие непристойные жесты.

  Майор:
- Рота, стройся!
  Продолжающему икать Байрачному:

  - Выдь со строя! Буш ( в смысле – будешь) идти отдельной колонной, сзади. Гуль, за-а-певай!

  Рота двинулась. Сзади, продолжая икать, идёт унылый Байрачный.
Мы дружили с Кимом, бывали в одной компании. Вспоминая эту историю, повторяли её в лицах и хохотали. Он, человек с чувством юмора, никогда на меня не обижался.

   В продолжение моей «сольной карьеры» запевалы:   ещё один эпизод, уже из жизни  в военных лагерях, летом.

   После целого дня полевых занятий, во время короткого привала неугомонный майор Полегаев начал проверять качество чистки оружия. А в нём, как бы его не почистить, зоркий глаз проверяющего всегда найдёт, к чему придраться. И прицепился он конечно ко мне, зная мою «способность» обращения с оружием. Заглянув в ствол моего карабина, начал вычитывать:
 
   -Каждый военнослужащий должен бережно относиться к боевому оружию, которое доверила ему Родина,  быть готовым применить его для отражения врага в боевой обстановке…- ну и т. д.

   Я всерьёз разозлился на него, потому что на этот раз оружие у меня было в порядке, его проверяли мои товарищи – старослужащие. Да и настроение после целого дня учений в июльской жаре было далеко не благодушным.   «Ну, - думаю - и я над тобой поиздеваюсь».

   Привал закончился. Построились. Пошли. После изнурительных, на жаре,   занятий  все уже  вымученные. А майор бодренький, и ему нужно, чтобы в расположение части подразделение пришло, строевым шагом,  эдакими молодцами, с песней!

  -Гуль, за-а-певай.
  Молчу. Снова команда:

  -Гуль, за-а-певай!

  Снова молчу.
   - Рот-а-а, воздух!

  Это значит, нас бомбят, и все должны броситься на землю ничком. Выполняем команду.

  - Отбой!
  Все вскочили.
  - Стройсь!
  Строимся.

  -Шагом марш! Гуль, з-а-певай!
  А я опять молчу.

   - Танки справа!
   И снова: Ложись! Вставай! Бегом, марш! И т.д.  до бесконечности… Майор знал своё дело!

  Ребята озверели, не на майора, конечно, а на меня, готовы  разорвать. Деваться некуда - запеваю. И, чтобы хоть как-то досадить майору, пою:
 
   Эх, путь – дорожка, фронтовая!
   Не страшна нам бомбёжка любая!
А помирать нам рановато,
      Пусть помрёт лучше раньше майор!

   Рота, сотня глоток,  на таком же, как и у меня, энтузиазме  повторяет этот припев!
 
    Вот она, моя месть!
Но майор абсолютно невозмутим. Крепко держать удар армия его научила:

  - Гуль, петь, как положено!

  Что делать! Под взглядами товарищей «Гуль» поёт уже, как положено…
В расположение части рота входит бодро и с песней. Как и желал майор. И, «как  положено»!

Наивный я был человек. Задумал бодаться со стальными армейскими порядками. ...Уж что-что, а гнуть людей они были большими специалистами.

    Но всё-таки, майор был молодец. Не кляузник. Никому из начальства не доложил. И всё для меня обошлось. А могли быть неприятности…


    Следующая встреча с Полегаевым состоялась через 12 лет после окончания института. Я тогда работал начальником патентной службы на заводе им. Малышева.   К тому времени  закончил ещё и Патентный институт и даже преподавал там. Имел  публикации. Дипломную работу защищал в Москве. Тема была новая, животрепещущая – «Правовая охрана промышленных образцов».  Первый в стране, я защитил диплом по этой теме (Закон «О промышленных образцах» только что был принят, в 1965 году).  Экзаменационная комиссия высоко оценила эту работу. Мне сказали, что по научному уровню и актуальности темы при некоторой доработке  диплом вполне может быть основой кандидатской диссертации. Я  сделал доклад на эту тему на кафедре гражданского права юридического института. Её утвердили, как тему диссертации, и зав.кафедрой профессор Гордон М.В. предложил мне прикрепиться в качестве соискателя и сдавать кандидатские экзамены.
 
    Начал я посещать занятия по философии. В один из дней, войдя в аудиторию, остолбенел: на занятие по философии прибыл он – Полегаев. Увидев меня,  расплылся в своей доброжелательной, глуповатой  улыбке.  Но видно было, что он действительно рад  встрече. Мы поздоровались. И он рассказал, что  уже подполковник,  в отставке, работает по-прежнему в институте. Военной кафедры уже нет, он заведует гражданской обороной. Непотопляемый! Снова  на плаву. Из института никого не выгоняли! (Об этой особенности нашего института более подробно  -  в моей книге «Откровения неравнодушного человека»)
Спросил, где я работаю. Восхитился:

   - Эт ж над! Эт ж самый большой завод! Ну, ты молодец…Я всегда знал, что далеко пойдёшь… А я, эт сам..,. тут понимаш, философ… заня…( т.е. – это самое,  я тут, понимаешь, философией занялся)
   И пытливо смотрит мне в глаза:

  - Думаш, не получс.?
 - Да, всё получится, товарищ подполковник, -  радостно заверил его.
Мне стало не по себе: До чего ж сильна советская власть! Полегаева направили изучать Канта, Гегеля, Фейербаха!…