Несмотря на очень большие сложности при поступлении в институт ( это был 1950 год, когда в стране кипела борьба с низкопоклонством перед западом и космополитизмом), мне с моей «неудобной» пятой графой, всё-таки удалось поступить в Харьковский юридический институт им. Лазаря Моисеевича Кагановича. Помогли успехи в спорте и участие некоторых порядочных людей, которые во все времена, слава Богу, не переводятся. Из 400-х человек набора на первый курс нас, таких счастливчиков, было не больше 10-ти человек!
В институте всё складывалось успешно. Учёба давалась легко. С интересом и с жадностью я изучал любимые науки, которыми увлекался смолоду, посещал научные кружки, занимался спортом. Были друзья, весёлая компания, развлечения, была большая любовь. Одним словом, жил я в своё удовольствие и ощущал себя, в основном, свободным человеком.
Но!… На трёх первых курсах был один день в неделе, когда этой сладостной свободы я был лишён начисто! Это была среда – день, полностью отведенный для занятий военной подготовкой на военной кафедре. Этот предмет изучали только студенты мужчины. Девушки в среду имели дополнительный выходной.
Для ясности картины придётся сделать некоторое пояснение. В советское время большое значение придавалось цифрам. Во всём. В том числе, числу офицеров «на душу населения». Мало того, что их готовили в сотнях стационарных военных училищ, так надо было ещё «готовить» их в тысячах вузах по всей стране. Я пишу «готовить» в кавычках потому, что качество подготовки офицеров в вузах было ниже всякой критики, даже просто смешным. Студенты в этом разобрались очень быстро. Особенно старослужащие, которых на нашем курсе было очень много. Они, только что сбросившие солдатскую лямку, снова вынуждены были тянуть её в институте. Из нас готовили командиров взводов мотопехоты. На протяжении всей трёхлетней подготовки, никакое «мото» не присутствовало. Передвигались только «авто-пешком». Боевая техника, которую мы изучали, почти вся была довоенная. Например, много часов уделялось изучению винтовки Мосина, образца 90-х годов Х1Х века - 30-х ХХ века.. На нашей военной кафедре был единственный экземпляр этой винтовки, модифицированной в карабин.
Почти все преподаватели были офицеры Советской Армии. В основном, это были слабые специалисты, от которых в строевых частях старались избавиться. Они дорабатывали на вузовских военных кафедрах, чтобы дослужиться до пенсии. Им самим эта работа была не интересна. Так что «неинтерес» к занятиям на военной кафедре у нас был обоюдным. Талдычили уставы, разборку и сборку допотопного оружия. За три года учёбы стреляли из него боевыми патронами аж дважды! На первом курсе выдали по три патрона и на третьем – по пять. Особо тщательно изучали химзащиту. В противогазах недостатка не было, и отцы-командиры с большим удовольствием заставляли нас бегать в них. А уж эта бесконечная строевая муштра! «Налево – направо – кругом - шагом марш! Строевым!»
Моей свободолюбивой натуре конечно претила эта тупая военная муштра. Но главное, что отвращало от занятий военной подготовкой, была не только любовь к свободе. От природы я человек с «двумя левыми руками». С техникой «на ты» никогда не был. А дисциплины, которые были бы мне интересны, например тактика (там надо соображать головой), преподавались сухо, неинтересно, в форме тупого зачитывания и зазубривания военных уставов. Поэтому отсидеть 6 – 8 часов занятий на военной кафедре для меня было очень муторошно. На каждом таком занятии я находил себе какое-нибудь развлечение. Подходящая компания для этого у нас была: несколько моих приятелей в группе были развесёлые ребята. И объектов для наших развлечений хватало.
Самый молодой из всех немолодых офицеров на военной кафедре был майор Полегаев - фигура весьма колоритная. Несмотря на довольно приятные черты лица, признаки интеллекта на нём просматривались с трудом. Постоянно полуоткрытый рот и слегка вытаращенные, немигающие глаза отражали какой-то невысказанный вопрос или непонимание чего-то. Очень своеобразной (мягко говоря!) была его речь. Многие слова он сокращал, не договаривал окончания, или проглатывал середину слова, а иногда просто коверкал слова. Мою фамилию, например, он произносил коротко и ясно - «Гуль…».
Между собой мы, подражая его манере, называли его «майор Полегав».
Своеобразной была не только его речь. Он и писал, как говорил. На нашем курсе стала знаменитой одна его резолюция. Военная кафедра серьёзно влияла на жизнь студентов. Студенту, изучавшему военные дисциплины, чтобы уехать из города на несколько дней (даже в праздничные дни), нужно было получить разрешение на военной кафедре.
Учился у нас студент по фамилии Беда – не харьковчанин, из числа иногородних. И обликом своим, и поведением он соответствовал этой фамилии. Был какой-то всегда грустный, зажатый, скованный. Однажды на один из праздников ему надо было съездить домой, а значит, требовалось получить разрешение военной кафедры. Как положено, написал он заявление и обратился с ним к майору Полегаеву. Резолюция, которую тот наложил на этом заявлении, стала притчей во языцех:
Слева, в верхнем углу, нискосок майор начертал: «Пущай поезжат»!
Преподавал нам майор Полегаев такие «высокоумные» дисциплины, как Устав постовой и караульной службы, Дисциплинарный и Гарнизонный Уставы, а также стрелковое оружие.
Поскольку в то время я был увлечён изучением философии, истории и теории права, эти солдафонские «науки» ну никак не лезли мне в голову. От них меня просто с души воротило. Я не только плохо слушал преподавателя на занятиях, но и не оставался на кафедре после их окончания, чтобы самостоятельно изучать там эти Уставы. А ввиду строгой секретности, выносить их с кафедры домой было нельзя. Значит, подучить что-то дома тоже было невозможно. Поэтому, когда приходилось отвечать, я, вместо того, чтобы говорить по-существу (чего, естественно, не знал), начинал на потеху всей группы нести какую-нибудь околесицу – увязывать простые воинские истины с философией. При этом излагал на полном серьёзе, витиевато, высоким стилем.
Бедный майор Полегаев, далёкий от сложных философских материй, сначала слушал с открытым ртом, таращил глаза, стараясь что- то понять. На всякий случай, согласно кивал головой. А я плёл, например, что, поскольку бытие определяет сознание, солдат, чтобы побеждать в бою, должен быть хорошо накормлен и одет. Или рассуждал о таких субстанциях, как материя и сознание, о первичности первого и вторичности второго и всё это - применительно к армейской жизни, дисциплине, к условиям несения караульной службы и т.п.
Таких философских заморочек, которых я тогда уже нахватался, было не счесть.. Слушая мои «высокоумные» речи, майор ничего не понимал, говорил «фать» (что на его языке означало «хватит»), и поспешно останавливал меня. Поначалу это благополучно сходило с рук. Но, как всегда, ничего постоянного, особенно в сфере жульничества, долго не бывает. Подвели друзья – товарищи. Когда в очередной раз майор вызвал меня, группа, предвкушая удовольствие, начала заранее хихикать. Это уже насторожило майора. А я, потеряв всякую осторожность, внаглую, вместо конкретного ответа на какой-то простой вопрос, опять понёс положения диалектического материализма о том, что в мире всё непостоянно, всё течёт, всё изменяется, и нельзя дважды войти в одну и ту же реку и т.д. и т.п. В группе начался смех.. Тогда майор, поняв наконец, что я просто морочу ему голову, оборвал меня:
- Садись, Гуль. Два!
И, обращаясь ко всем, произнёс «историческую» тираду, свидетельствующую о том, что в армии нет места никакой диалектике:
- Этт… вам не на гражданк…, где всё текёт, всё зминятц…Весна придё…, экзам… пока… В нашем кругу эта фраза стала нарицательной.
В переводе на нормальный русский она означала: « это вам не на гражданке, где всё течёт, всё изменяется. Вот весна придёт, и экзамен всё покажет!».
Все сразу затихли. Впереди замаячила весенняя экзаменационная сессия, оценка по «военке», которая влияла на получение стипендии!…
Эта крылатая фраза майора Полегаева и чётко сформулированная им «философская» установка сразу облетела весь курс и так же, как и его знаменитое «Гуль, выть вон», вышла не только за пределы курса, но и за пределы нашего института. В нашем студенческом районе, в трамвае, который ходил по улице Пушкинской, можно было услышать, как ребята - студенты не юридического, а других вузов, выходя из вагона и подталкивая друг друга, говорят:
- Гуль, выть вон!
И «весна придё . экзам пока…» я слышал тоже не только от студентов юридического института.
По-существу, своим корявым языком майор Полегаев чётко определил основную установку в армии и её косность во все времена: «не умничай, не высовывайся, слушай меня и делай, как я» … Были и другие полегаевские перлы, вошедшие в историю.
Когда во время маршировки по улицам в задних рядах строя начинались разговорчики, или ребята шли не в ногу, нарушая строй, майор, шагающий рядом с колонной, кричал в сторону нарушителей зычным голосом:
- Пре-кра-тить шевеление в заду!
Это его выражение тоже стало крылатым и сохранилось в памяти многих бывших Харьковских студентов.
Чтобы не лишиться стипендии, эти долбаные Уставы я, поднапрягшись, в конце-концов, благополучно выучивал и на итоговых занятиях, отвечал, как положено, получая вполне приличные оценки.
Но несравнимо большая сложность во взаимоотношениях с военной кафедрой у меня возникла, когда начиналось освоение материальной части – оружия. Тут я был абсолютно безнадёжен – не пригоден к освоению любой техники по своим природным способностям.
В группе у меня уже сложилась репутация завзятого хохмача и развлекателя. Поэтому, когда дело коснулось разборки-сборки оружия, и у меня в ходе этого процесса, как у клоуна, всё выскакивало из рук, майор и вся группа решили, что я продолжаю свои «штучки» и нарочно хулиганю.
А мне уже было не до шуток. Главное несчастье началось при разборке и сборке затвора злополучной винтовки (карабина) Мосина, древней, как мир.
Этот затвор состоял из массы мелких деталей, пружинок, пазиков, выточек и т.д., в которые эти детальки и пружинки должны были входить и оттуда выходить. У майора, как у фокусника, всё это получалось легко, филигранно, красиво. При этом он приговаривал: «Слегка, оттянув…, нажав …, лёгким ударом ….» и т.д., наглядно, ловко демонстрируя все эти действия. При этом, аккуратно раскладывал на столе все эти детальки в строго определённом порядке. И требовал от нас повторять, то, что он так красиво делал.
И у всех ребят это, в основном, получалось. Но когда он вызывал меня, начинался цирк. Я старался повторять его слова и движения. Говорил:
- А сейчас, лёгким ударом….
Удар у меня получался такой «лёгкий», что все детали, все пружинки разлетались по аудитории. Особенно опасно летела возвратно-боевая пружина (надо же, до сих пор помню её мудрёное название!). Затвор в итоге не разбирался, а разлетался. Детали летели по сторонам, попадали кому-то в голову, куда-то закатывались.
Занятие прекращалось. Вся группа заходилась от смеха и начинала искать эти проклятые детали.
После разборки затвора, майор обычно произносил:
- А теперь, строго в обратном порядке мы производим сборку затвора.
Как заклинание, я повторял и эту фразу, надеясь на чудо, чем вызывал ещё больший смех группы. Какой тут обратный «порядок», когда опять всё летало по углам!
Уже найденные детали ни в какие пазики у меня не входили. Пружинки, которые я пытался «укротить», снова выскакивали из рук и снова куда-то улетали. Я начинал всё сначала.
Майор, не выдерживая, произносил:
- Садись, Гуль…
Трагический конец в виде цифры «два» фиксировался в журнале.
Самое грустное для меня состояло в том, что и майор, и студенты были уверены, что весь этот спектакль я устраиваю специально, ради хохмы ... Они глубоко заблуждались!
Даже через много лет, когда в юбилейные годовщины окончания института мы встречались с однокурсниками, они мне говорили: «Ну, артист, ты помнишь, как смешил всех нас, фокусничая с затвором!...». Мне и тогда становилось грустно, но убедить их в том, что эти фокусы - результат моей безрукости, я и не пытался, никто всё равно не поверил бы…
Апогея моё изучение военной техники достигло при следующих обстоятельствах.
Одно из занятий я, как обычно, не то пропустил, не то, прослушал, о чём там шла речь. И вот, войдя в аудиторию на первой «паре», вдруг сразу очутился у доски: майор вызвал меня отвечать. На столе лежал какой-то предмет цилиндрической формы. Майор говорит:
- Гуль, бери и рассказывай!
Меня охватил ужас. Не имею представления, что это такое. Но молчать нельзя. Взял со стола эту незнакомую штуковину, впервые разглядывая и вертя её в руках. И пошел «излагать»:
- Изучаемый объект имеет правильную цилиндрическую форму, высотой, примерно, 30 сантиметров. Сверху и снизу этого цилиндра имеются круглые отверстия, расположенные в виде треугольника. Отверстия в вершине треугольника по своему диаметру, больше, чем отверстия у его основания. Верхние и нижние части идентичны и адекватны между собой. Сверху и снизу цилиндр имеет бортики…Поверхность цилиндра гладкая…
В аудитории тишина мёртвая. Группа замерла, предвкушая развязку. Я запнулся, а майор начал ёрзать на стуле. Даже он уже догадался, что я «стерилен». Ехидно спрашивает:
- А что это такое?
Я с надеждой напрягаю слух, ожидая подсказки. И тут мой друг Коля Хорошевский прошелестел: «Шашка дымовая ДШ». Подсказку я уловил и с радостью, бодро выдал:
- Шашка дымовая ДШ!
Майор удовлетворённо кивает головой. Но этим не удовлетворяется и продолжает интересоваться, не менее ехидно:
- А чем она начинена?
Я снова - весь слух. И тут этот, вошедший ко мне в доверие, мерзавец Хорошевский шепчет:
-Дуст ДПД.
Я с облегчением, звонко и радостно выпаливаю:
- Дуст ДПД!
Что тут началось в аудитории! … Она взорвалась немыслимым, гомерическим хохотом.
Кто-то, задыхаясь, всхлипывал, кто-то лез под стол, в экстазе ребята обнимали друг друга.
Я ничего не мог понять, соображал лишь, что ляпнул что-то совершенно абсурдное. И в этом грохоте с трудом расслышал, ставшую уже легендарной, команду разъярённого майора:
Гуль, выть, вы-ы-ть во-он!!!
При всей моей просвещенности, многого, что тогда было известно всем, я не знал.
Дуст – это, оказывается, порошок для борьбы с клопами. В те времена его широко применяли, в том числе, даже моя мама, но я этого не знал.
А абривеатура «ДПД» (кстати, в военной лексике, абривеатуры встречаются очень часто) хорошо была известна во взрослой мужской, а особенно, в армейской, и русской, и украинской среде. Как многое в этой лексике, расшифровывалась она нецензурно: «до ****ы дверці».
Несмотря на мою неплохую, с детских лет, «образованность» в области русского мата, сей перл прошел мимо меня. В переводе на язык культурного человека это определение означало нечто ненужное, абсолютно никчемное.
Надо сказать, что, несмотря на все эти мои проделки и приключения, майор Полегаев относился ко мне всё-таки совсем неплохо. Главной причиной такого отношения была моя природная способность: у меня был хороший голос – сильный, звонкий тенор. Поэтому я был ротным запевалой. А запевала – очень важная фигура в пехоте, где физические нагрузки особенно тяжелы. Как бы не вымотаны были солдаты в ходе учений, но, когда раздавалась команда: «Запевай!» и звучал громкий голос запевалы:
- Ах, путь – дорожка, фронтовая, не страшна нам бомбёжка любая…
строй тут же преображался, появлялось вроде бы новое дыхание. Поэтому командиры очень ценили запевал. И наш командир, майор Полегаев благоволил ко мне за этот талант.
Но я и тут умудрялся использовать свои способности, чтобы самому повеселиться и публику развлечь.
На нашем курсе учился замечательный парень Ким Байрачный. Это был рафинированный интеллигент, увлечённый философией. В итоге, он стал-таки доктором философских наук, профессором. Внешне он был очень похож на Пьера Безухова в исполнении Сергея Бондарчука - в фильме «Война и мир». Такой же крупный увалень, в мешковатой одежде, с маленькими близорукими глазками в очках с небольшой, круглой оправой. Солдат из него был, как из рыбы зонтик.
Однажды в строю, когда мы шагали по улице Пушкинской, на Кима, шедшего рядом со мной в одной шеренге, напала икота. В этот момент майор командует.
- Гуль, за-а-пе-вай!
А рядом Ким:
- И-к!
Для меня это – подарок. Можно пошухарить Я не пою.
Майор снова:
- Гуль! За-а-певай!
- Не могу, товарищ майор. Байрачный мешает: икает.
Майор уже к Киму:
- Байрачный, прекратить икать!
А он:
- И-к! И ещё сильнее - И-к, и-к, и-и-к!.
Строй разваливается. Какой тут печатный шаг, когда все ржут.
Майор командует:
-Рота, стой! Байрачный, прекратить безобразие!
Ким:
-И-ик, не могу, това - и-к – рищ майор!
Я, продолжая «солировать»:
- Надо его испугать, товарищ майор!
Майор:
-Гуль, прекратить!
Но все уже начинают пугать несчастного Кима выкриками, свистом, делают всякие непристойные жесты.
Майор:
- Рота, стройся!
Продолжающему икать Байрачному:
- Выдь со строя! Буш ( в смысле – будешь) идти отдельной колонной, сзади. Гуль, за-а-певай!
Рота двинулась. Сзади, продолжая икать, идёт унылый Байрачный.
Мы дружили с Кимом, бывали в одной компании. Вспоминая эту историю, повторяли её в лицах и хохотали. Он, человек с чувством юмора, никогда на меня не обижался.
В продолжение моей «сольной карьеры» запевалы: ещё один эпизод, уже из жизни в военных лагерях, летом.
После целого дня полевых занятий, во время короткого привала неугомонный майор Полегаев начал проверять качество чистки оружия. А в нём, как бы его не почистить, зоркий глаз проверяющего всегда найдёт, к чему придраться. И прицепился он конечно ко мне, зная мою «способность» обращения с оружием. Заглянув в ствол моего карабина, начал вычитывать:
-Каждый военнослужащий должен бережно относиться к боевому оружию, которое доверила ему Родина, быть готовым применить его для отражения врага в боевой обстановке…- ну и т. д.
Я всерьёз разозлился на него, потому что на этот раз оружие у меня было в порядке, его проверяли мои товарищи – старослужащие. Да и настроение после целого дня учений в июльской жаре было далеко не благодушным. «Ну, - думаю - и я над тобой поиздеваюсь».
Привал закончился. Построились. Пошли. После изнурительных, на жаре, занятий все уже вымученные. А майор бодренький, и ему нужно, чтобы в расположение части подразделение пришло, строевым шагом, эдакими молодцами, с песней!
-Гуль, за-а-певай.
Молчу. Снова команда:
-Гуль, за-а-певай!
Снова молчу.
- Рот-а-а, воздух!
Это значит, нас бомбят, и все должны броситься на землю ничком. Выполняем команду.
- Отбой!
Все вскочили.
- Стройсь!
Строимся.
-Шагом марш! Гуль, з-а-певай!
А я опять молчу.
- Танки справа!
И снова: Ложись! Вставай! Бегом, марш! И т.д. до бесконечности… Майор знал своё дело!
Ребята озверели, не на майора, конечно, а на меня, готовы разорвать. Деваться некуда - запеваю. И, чтобы хоть как-то досадить майору, пою:
Эх, путь – дорожка, фронтовая!
Не страшна нам бомбёжка любая!
А помирать нам рановато,
Пусть помрёт лучше раньше майор!
Рота, сотня глоток, на таком же, как и у меня, энтузиазме повторяет этот припев!
Вот она, моя месть!
Но майор абсолютно невозмутим. Крепко держать удар армия его научила:
- Гуль, петь, как положено!
Что делать! Под взглядами товарищей «Гуль» поёт уже, как положено…
В расположение части рота входит бодро и с песней. Как и желал майор. И, «как положено»!
Наивный я был человек. Задумал бодаться со стальными армейскими порядками. ...Уж что-что, а гнуть людей они были большими специалистами.
Но всё-таки, майор был молодец. Не кляузник. Никому из начальства не доложил. И всё для меня обошлось. А могли быть неприятности…
Следующая встреча с Полегаевым состоялась через 12 лет после окончания института. Я тогда работал начальником патентной службы на заводе им. Малышева. К тому времени закончил ещё и Патентный институт и даже преподавал там. Имел публикации. Дипломную работу защищал в Москве. Тема была новая, животрепещущая – «Правовая охрана промышленных образцов». Первый в стране, я защитил диплом по этой теме (Закон «О промышленных образцах» только что был принят, в 1965 году). Экзаменационная комиссия высоко оценила эту работу. Мне сказали, что по научному уровню и актуальности темы при некоторой доработке диплом вполне может быть основой кандидатской диссертации. Я сделал доклад на эту тему на кафедре гражданского права юридического института. Её утвердили, как тему диссертации, и зав.кафедрой профессор Гордон М.В. предложил мне прикрепиться в качестве соискателя и сдавать кандидатские экзамены.
Начал я посещать занятия по философии. В один из дней, войдя в аудиторию, остолбенел: на занятие по философии прибыл он – Полегаев. Увидев меня, расплылся в своей доброжелательной, глуповатой улыбке. Но видно было, что он действительно рад встрече. Мы поздоровались. И он рассказал, что уже подполковник, в отставке, работает по-прежнему в институте. Военной кафедры уже нет, он заведует гражданской обороной. Непотопляемый! Снова на плаву. Из института никого не выгоняли! (Об этой особенности нашего института более подробно - в моей книге «Откровения неравнодушного человека»)
Спросил, где я работаю. Восхитился:
- Эт ж над! Эт ж самый большой завод! Ну, ты молодец…Я всегда знал, что далеко пойдёшь… А я, эт сам..,. тут понимаш, философ… заня…( т.е. – это самое, я тут, понимаешь, философией занялся)
И пытливо смотрит мне в глаза:
- Думаш, не получс.?
- Да, всё получится, товарищ подполковник, - радостно заверил его.
Мне стало не по себе: До чего ж сильна советская власть! Полегаева направили изучать Канта, Гегеля, Фейербаха!…