Удивительно, сколько всего хранит память! Кажется, ушедшие годы забылись, все, что когда-то происходило, проживалось и переживалось, улетело далеко и безвозвратно, слилось во что-то общее, зыбкое и неопределенное… Но иногда какое-то событие, или ощущение, или просто запах вдруг вызывают из этой туманной неопределенности живые, яркие, удивительные в своей реальности картины. Будто вспышкой света выхватывают они из темноты, свернувшейся клубком, словно старая скомканная кинолента, какой-то кадр – и тогда прошлое вырастает вдруг и заполняет собой реальность. Одно время как бы вкладывается в другое, и, существуя в «сегодня», живешь во «вчера».
Однажды поздним летним вечером, задержавшись на работе, я возвращалась домой впервые в жизни по-настоящему голодной. К этому моменту во мне остались только два сильных ощущения: усталость и чувство голода – такое сильное, такое мучительное, что я готова была съесть даже… да все равно что, лишь бы усмирить это чудовище, терзавшее меня изнутри. Чтобы не смотреть на витрины закрывшихся магазинов, в которых ни булки, ни шоколадки, ни «все равно чего» уже не купить, я свернула в плохо освещенную улочку, которая была кратчайшим путем к дому. И вот тут настиг меня запах свежеиспеченного хлеба. И угораздило же меня пойти мимо хлебозавода! Головокружительный запах оказался нестерпимым для желудка, он дернулся, сжался и словно в ответ на это в голове прозвучали ясно и четко слова: «А ты знаешь, как пахнет хлеб? Его запах никогда не надоедает…»
Словно вспыхнуло что-то, словно свет ворвался в эту ночь – и хлебозавод, и темная стена домов, и тротуар с тенями-деревьями стали вдруг яркой, залитой солнцем комнатой. И я сидела в ней, и рядом, за столом, сидела сестра.
- Моей обязанностью было получать по карточкам хлеб, - сказала сестра, отрешенно глядя в немыслимую глубину стола, видимо, в свое далекое военное детство. – Идти надо было не так уж далеко. Но зимой в мороз, в метель казалось, что улицы вытягиваются. Но еще длиннее был путь обратно, когда я шла уже с хлебом… Ах каким же долгим, каким длинным был он!
Я удивленно посмотрела на сестру, не понимая, как одна и та же дорога может быть длиннее или короче, но она не улыбалась, а все так же задумчиво и неспешно, словно не для меня, а для самой себя, говорила:
- Чтобы не слышать запаха, я заворачивала хлеб в платок и прятала под пальто… а потом всю дорогу считала шаги или повторяла уроки. И всегда, - тут сестра наконец улыбнулась – чуть заметно и чуть грустно, - всегда приносила домой целую буханку. Ни разу не отщипнула даже крошечки.
- Ну естественно! – недоумевающее сказала я, удивляясь, что можно было даже подумать об этом.
Сестра медленно оторвала взгляд от недоеденного, растерзанного мною пирога и откуда-то издалека, мне показалось – с сожалением, посмотрела на меня:
- А ты знаешь, как пахнет хлеб? Его запах никогда не надоедает, никогда не бывает неприятен даже самому сытому человеку. Я слышала его через платок, через пальто… И поверь, удержаться было очень трудно!
Я молча кивнула, а сама подумала: «Ерунда! Я бы тоже так смогла! Да у меня и мысли бы не возникло!»
Комната, неожиданно выплывшая из того давнего времени, когда я еще училась в школе, а моя старшая сестра уже учила в школе, постепенно растворилась в тусклом свете редких фонарей.
И вот сейчас, идя мимо хлебозавода сквозь этот вкуснющий, дразнящий запах, я уже не думала с той глупой, детской сытой уверенностью, что так уж легко голодному ребенку донести домой нетронутую буханку хлеба. И уж вовсе не была уверена в том, что «Я бы тоже так смогла!»
И всю дорогу рядом со мной, чуть впереди и чуть выше, шла по застывшему от мороза незнакомому мне городу худенькая маленькая девочка, упрямо твердившая в уме таблицу умножения, чтобы только заглушить мысли о хлебе (а они упорно вместе с запахом вползали в голову), чтобы только удержаться и не отломить самый маленький кусочек хрустящей корочки.