Борис Рябухин
Рассказ
Прилетев на неделю в Москву к «эписто¬лярному» отцу — как фамильярно величал Семенова его отпрыск,— Максим в первый же вечер рассказывал, с каким страхом, слов¬но приговор, читал он список поступивших в институт. И Семенов невольно вспоминал та¬кое же полуобморочное состояние, которое испытал тридцать лет назад.
Работая локтями, как и в жизни, рвались к этому списку абитуриенты. А отходили уже студентами или неудачниками. Все внутри оборвалось и померкло, когда Семенов не нашел своей фамилии в этом возвышающем¬ся над толпой списке. Зато провалившийся на сочинении Кострин прошел. Вон его фа¬милия. Как же так? Проходной балл — два¬дцать один, он набрал двадцать два. Посмот¬рел второй раз — список, словно нарочно, скрывал его фамилию. И сердце замерло, и жизнь остановилась. Не может быть! И на¬шел-таки свою — Семенов! Как раньше-то не увидел?!
— Ура! Я студент!
Крик вывел Семенова из забытья. Он даже не осознал толком, сын ли кричал или он — из той прошлой радостной дали...
— Где ты всегда берешь свежие фрук¬ты? — Максим остановился у полированной тумбочки и, взяв из синей вазы румяную гру¬шу, подмигнул в зеркале своей круглой фи¬зиономии с рыжей шваброй волос.
— На рынке,— почему-то насупился Се¬менов.— Ешь!
— А Кострин...— впился в грушу Мак¬сим. — Наш профессор по холодильным уста¬новкам...
— Какой Кострин? — едва не вскрикнул Семенов.
— Так, из Москвы перевелся, шизик. Да ладно, тебе все равно не интересно.— Мак¬сим открыл шкаф и стал наводить там реви¬зию.— Скажи лучше, зачем тебе два кожа¬ных пиджака? Вещизм. Отдай один мне, я ведь теперь студент.
Семенову очень хотелось спросить, как зо¬вут профессора, но он усилием воли сдержал себя. Страшно стало. Вдруг тот Кострин?..
...Когда же это началось? Пожалуй, на уборке помидоров...
Воскресное утро было солнечным. От каменного корпуса Больших Исад, пропахшего рыбой и хризантемами, разбитый автобус повез сту¬дентов рыбвтуза в поселок Киркили. Колхозники ос¬тались на базаре продавать приусадебные помидоры, а студенты, в который уж раз, на¬правились в подшефный колхоз — спасать брошенный на полях урожай. Они и рады бы¬ли вырваться за город. Ехали с песнями, ни одну из которых до конца никто не знал. Не пел только Кострин, сидевший на месте кон¬дуктора. Ну, как же, будет он петь с толпой! Не обращая ни на кого внимания, он непрестанно хрупал галеты, доставая их из спортивной сумки. О такой — на молнии, на ремне через плечо — мечтал, наверное, каж¬дый сидящий в автобусе. А у всех прихва¬ченные из дома завтраки болтались в авось¬ках, повешенных на крючки.
За грязными окнами автобуса разбегались, кружась, бесконечные грядки чахлой бурой ботвы с красными помидорами. Ее чуть кисловатый запах освежал пыльную духоту в салоне автобуса. Студентов высадили в поле рядом с развалом штабелей почерневших от мятых помидор ящиков.
Работа была знакомая, задание невыполнимое, спорить не с кем — и студенты, взяв по раз¬битому ящику, цепью стали прочесывать пе-ресохшие грядки. Мелкие, кривобокие поми¬доры терялись в исхудавшей, повалившейся ботве.
— Кострин, поживей давай! Люди по вто¬рой грядке заканчивают, а ты все на первой топчешься! — крикнул староста группы Янаев, улыбаясь, как всегда, во весь рот и под¬мигивая Семенову вылупленными, покрас¬невшими от жгучего солнца глазами. Такое впе-чатление, что он когда-то вылупил глаза от удивления, что родился, и таким удивленным остался на всю жизнь.
Янаев не стал бы придираться к другому, застрявшему на грядке, но Кострина не лю¬била вся группа.
Кострин выпрямился, держась за поясни¬цу, наморщил большой попугайский нос и ог¬рызнулся:
— У меня спина болит.
— Ишь, удивил! У всех болит! Почему мы за тебя должны работать? — затараторила Горышева, так картаво, как будто сосала ле-денец, и, мотнув головой, забросила пышные волосы за спину.— Давай, давай! Пошевеливай¬ся! Девушки обгоняют.
— Это тебе не шахматы перед Полынским расставлять,— потряс ящиком с помидорами Умелое. И откуда он только узнал, что Кострин играет в шахматы с грозным институтским доцентом?!
Семенов видел, что Кострин накалился до предела: пожелтел, весь подтянулся.
— Да плевал я на вас и на ваши помидо¬ры! — процедил он сквозь зубы и, пихнув почти пустой ящик импортным ботинком, по¬шел по дороге в сторону города.
— Чекнутый! — повертела грязным паль¬чиком у виска раскрасневшаяся от работы Горышева.— Доплюешься!..
Группа не простила Кострину выходку на уборке помидоров. «За дезертирство с трудового фронта» ему поставили на вид и обязали группу заняться перевоспитанием «отрывающегося от коллек¬тива» комсомольца.
Кострин после инцидента в колхозе ни с кем не разговаривал. Он заметно отстал в учебе, но помощи не просил. Да никто и не вызывался ему помочь.
Как-то раз на большой перемене Семенов обратил внимание, как Кострин остановился на некотором расстоянии от группы ребят, окружавших Коконова.
— Танки — ерунда,— говорил отслужив¬ший в армии Родион.— Сейчас ракета — бо¬гиня войны...
Кострин заискивающе смотрел на рассказ¬чика. На его попытки встать в круг не обра¬щали внимания. С какой стороны он ни под¬ходил, везде натыкался на спины. О чем ду¬мал в этот момент Кострин? Его глаза не вы¬ражали ни обиды, ни тоски одиночества. Большие, светло-коричневые, блестящие, как застывшая патока, они были похожи на глаза бездомной собаки, что вертится под ногами, виляя хвостом и заглядывая в лица бесстрастных прохожих.
Вскоре после этого в группу пришел кор¬респондент местного радио и предложил про¬вести в открытом эфире диспут на тему «О дружбе и взаимном уважении в коллективе».
Поначалу даже самые бойкие замирали пе¬ред микрофоном, словно кролик под взглядом удава. Но когда разговор зашел о Кострине, диспут разгорелся.
— Он не понимает, что мы хотим ему доб¬ра,— говорил с приветливой улыбкой добродушный Ко¬конов. — Однажды, когда он заболел, решили навестить. Все же живой человек – жалко. Вот Семенов учился с ним в одной школе, знает его мать хорошо. Скажи сам, Сергей!
Но Сергей промолчал, покраснев, почувствовав впервые то смущение, которое находило всякий раз на него при воспоминании о Кострине. Получалось, что он как бы не защитил друга - тоже предательство.
- Ну ладно, после он выступит, - продолжал Коконов. - Семе¬нова мы попросили с матерью Кострина погово¬рить. Но как он нас встретил?! «Знаю,— го¬ворит, — почему вы пришли. Вас декан Полынский приг¬нал». Ну, мы, конечно, обиделись и ушли.
— А зря,— сказал корреспондент.— Мо¬жет, Кострин хотел убедиться, что не по при¬казу декана вы его навестили, а пришли сами...
«Да просто он вредный,— подумал тогда Сергей, как бы и в свое оправдание, перестав слушать корреспондента, который наговаривал в микрофон хорошо поставлен¬ным голосом прописные истины. — И в школе был таким же вредным».
Щупленький, с большим носом, оттопы¬ренными ушами и выпученными глазами, желтый от злости, Кострин во время диспута был похож на восково¬го гнома, который стоял у него на письмен¬ном столе.
Сергей бывал не раз у Кострина дома. Там поражала его не столько богатая обстановка, сколько то, что в доме всегда, даже зимой, стояли в синей вазе на полированной тум¬бочке свежие яблоки, груши, виноград.
— Где вы их берете? — как-то спросил Семенов, глотая слюнки.
— На базаре,— лениво ответил Илья.— Ешь, я не хочу...
Обо всем этом вспомнил Семенов во время диспута, и выступать ему почему-то не хоте¬лось...
- Он товарищам лжет на каждом шагу, - глянув на потупившегося Кострина, удивился Янаев. - Вот случай. Спрашиваю его: «Ты пересдал математику?» Кивает носом... Помнишь, Кострин, ты еще сказал при этом: «Такой трудный билет достался»? - Тот промолчал, как будто его не касалось. - Ну вот, не отвечает... Потом выяснилось, что он и не думал пересдавать. Я все-таки староста. Зачем же врать, а? - Янаев вздохнул глубоко и сел.
— Он товарищам лжет на каждом шагу,— глядя на потупившегося Кострина, рубил ста¬роста Янаев.— Вот случай. Спрашиваю его: «Ты пересдал математику?» Кивает носом... Ну, в общем: «Да, да». Помнишь, Кострин, ты еще сказал при этом: «Такой трудный билет достался»? — Илья молчал, как будто его это не касалось.— Ну вот, не отвечает... Потом выяснилось, что он и не думал пересдавать. Я все-таки староста. Зачем же врать, а? — Янаев вздохнул глубоко и сел.
Вся аудитория взорвалась.
Корреспондент, казалось, уже и не рад был своей затее.
— Плохо, что ему все сходит с рук,— кричал Умелов.— Как-то ему поставили двойку по физике, так он оскорбил ассистен¬та. Хлопнул дверью и ушел из аудитории! Ну, думаем, теперь Кострину несдобровать. На другой день пришел, как ни в чем не быва¬ло. И никаких извинений... С него как с гуся вода. Неприкасаемый нашелся!
Ребята говорили нескладно, но от души. Эмоционально выступала Галя. Галчонка, ми¬ниатюрную, с короткой стрижкой кареглазую девчонку, любили все. Сергей даже посвятил ей свое стихотворение.
— Ты слишком гордый, Илья,— говорила Галя,— а гордиться-то тебе нечем. Я бы, на¬верное, не выдержала такого стыда, если бы вот так, как ты, осталась одна в группе.
Через несколько дней после того, как дис¬пут прозвучал по радио, куратор попросила группу остаться в аудитории: «Кострин хо¬чет сказать что-то важное».
— Конечно, товарищи,— начал читать Кострин, помялся с ноги на ногу, встряхивая плечами, будто поправлял замшевый пиджак, нагнулся близоруко над столом, дотронулся дрожащим пальцем до листка и продолжил: — Я виноват в том, что не участ¬вовал в общественной жизни группы. Но... вы тоже винова¬ты. Вы не поняли меня...
Сергей хотел после этих слов встать и уйти. Но все сидели и слушали. Кострин читал по листку почти тот же самый текст, что и на радио. А мы-то думали, открытый эфир. Его выступление записали в студии, а запись диспута в аудитории. И покаяние выглядело скучно и формально.
- Кто тебе написал? - спросил Янаев.
- Ты своими словами скажи, - предложила официально Горышева. - Мы лучше поймем.
«Какие же мы живодеры!» - подумал Сергей.
- Может, тебе лучше уйти на завод? - предложил Коконов. Он после армии два года проработал перед институтом на заводе токарем. - Там сразу поймешь, что ты за человек, и каким нужно быть в коллективе. Там стружку быстро снимут. Тебе же лучше будет.
- Мне и здесь неплохо, - вдруг злобно огрызнулся Кострин. - Что-то ты, Коконов, на заводе не остался...
- Да сколько можно с ним цацкаться?! - вскочил с места Янаев и побежал вниз, вдоль скамеек, к доске, чуть не сбив стоящего у стола Кострина. - Носимся два года с этим Костриным, как с писаной торбой. То Сергей ему мстит, то Коконов ему мешает... - кричал он у доски. Не поддающиеся расческе волосы Янаева придавали ему вид петуха с наклоненным на¬бок гребнем...
И Сергей вдруг подумал: «А если бы так меня честили?..»
Группа решила просить ректора отчислить Кострина из института за систематическую неуспеваемость и противопоставление себя коллективу. Янаева, Горышеву и Семенова группа направила к ректору с протоколом общего собрания.
Выслушав запальчивых студентов, ректор улыбнулся.
Выслушав студентов, ректор улыбнулся и, положив руку на плечо Семенову, сказал проникновенно:
- Поймите, други вы мои, я не имею права отчислять дисциплинированного студента, сдавшего все-таки экзамены пусть даже на тройки. А «хвосты», к сожалению, не только у него одного. Помогите ему подтянуться в учебе, если вы так уж за него беспокоитесь. Не спешите выбрасывать товарища из своей студенческой семьи. Надо помочь ему почувствовать себя равным среди равных. Неисправимых людей нет. А Кострин - хороший спортсмен, имеет высокий разряд по шахматам и велоспорту. Он - из хорошей семьи. Его мать - учительница, отец - директор завода, кстати, член экзаменационной комиссии нашего института... - Седой ректор вздохнул и добавил: - И вообще времена меняются, мы вводим на будущий год платное обучение.
Ректор даже не взял протокол собрания группы.
На другой день после собрания Кострин, проходя в аудиторию мимо однокурсников, сказал с вызовом:
- Ну что, не вышло?..
Ребята объявили Кострину бойкот. Его просто никто не замечал. Не разговаривали с ним на переменках... А он, казалось, плевать хотел на наше невнимание.
Шло время. Кострин вел себя независимо, показывая, что он ни в ком не нуждается. Всем своим видом он показывал: «Плевать я на всех хотел. Как-нибудь доучусь, папа в обиду не даст. Кончу институт, и больше не увижу ни этого Янаева, ни эту Горышеву, ни этого Семенова. Мне с ними детей не кре¬стить». «Но какой инженер,— думал Семе¬нов,— получится из этого существа?»
Бойкот все же оказался сильным оружием. Отец Кострина перевел сына из рыбного ин¬ститута. Но куда? В Москву!
«А может, Кострин и не понимал вовсе нашего бойкота? — думал Семенов, делая вид, что слушает рассказ сына о придуман¬ном им долговечном сальнике. Семенов ког¬да-то сам решал эту вечную задачу холодиль¬щиков.— Не принимал бойкота, потому что не понимал его. Жил себе и жил и сам себе был интересен. Его не приглашали в кино, сбегая всей группой с лекций? А он и не хотел смотреть этот фильм, тем более не собирался сбегать с занятий, которые ему теперь про¬пускать было нельзя. Не приглашали его на вечеринку к Умелову? А ему и так мать не раз¬решала. Не разговаривали с ним на переме¬не? И хорошо. Он одиноко расхаживал по коридору, обдумывая решение очередной шахматной задачи. У него был свой внутрен¬ний мир, свой круг общения в городском шах¬матном клубе. Играл он иногда в шахматы и с преподавателями института. Но в студен¬ческой олимпиаде участвовать отказывался. Не хотел встретиться за доской с кем-нибудь из однокурсников...»
— Как зовут вашего Кострина? — пере¬бил болтовню сына Семенов.
— Лев Борисович. А что? — удивился не¬ожиданному вопросу Максим.
— Так! — перевел дух Семенов.— Знал я одного Кострина, того звали Илья...