Атлантис

Атлантис.

Рассказ.

1

Я ещё никогда не сидела под виноградом, и не думала, что это так экзотично. Зелёные, несозревшие ещё гроздья свисали вниз особыми летними сосульками, но у меня не было ни малейшего желания вкусить их юношеский, кислый аромат. Я просто любовалась. Пчёлы садились на розы. Розы светились малиновой глубиной. Ровно выстриженный и такой обыденный садовый кипарис смотрелся свечой истины перед алтарём Бога.
Я просто сидела и думала о том, сколько тысяч километров разделяют меня и кирпичный дом на обыденном проспекте петербургских новостроек.
С винограда падала жала. Стекала, как с масла. Я посмотрела на свои руки — они уже сигнализировали о поступлении ультрафиолета на мой эпителий. Наверно, дня через три это будет красиво. Сейчас просто ужасно. И чешется так, что боль ударяет в мозги.
Вот он какой бывает — Краков, самый светлый город страны Полонии, где в названиях улиц тоже есть русское на слух имя Людмила. И вот сижу я на улице имени этой Людмилы, под истекающим жарой виноградом и ни о чём не хочется думать кроме того, что скоро ещё один автобус доставит меня к зелёному кольцу, обручившему старый город , где есть много улиц, и, наверно, найдётся место и для меня.
Польша. Полония. Противоречия. Красота. Стать.
Наверно, недаром меня сюда понесло. Я быстро встала и через калитку покинула садик, где сидела под окнами собственного номера. Белая юбка колыхалась между обтянутых не по погоде финскими колготками ног, и предместье Кракова встречало меня утренней тишиной и почти английской идиллией.
...Соединивший меня с городом шипением шин автобус укатил дальше, как добрый извозчик человеческих душ. Я прошла сквозь сквер Планты и прогулочным шагом, которому весьма мешала моя сумка, истошно бившаяся о бедро, прошла до улицы Святой Анны, где вышла на Рыночную площадь и снова поздоровалась глазами с двумя пикирующими в небо башнями Мариацкого костёла.
Я могла приходить сюда вечно. Костёл завораживал меня. В нём было что-то от песен любимого Блэкмора и вечного стремления ввысь. Оборванная песенка трубача, поражённого в прошлом вражеской стрелой, напоминала мне о том, что кроме бизнес-отношений в чистеньких офисах, от которых я сбежала на эту заполненную гуляющими поляками и туристами, площадь, есть ещё и простой, отчаянный героизм. Может быть, только чисто польский, когда, подставляя сердце стреле, ты спасаешь целый город с тысячами людей.
Давай, трубач. Когда придёт день и враг будет повержен, ты сможешь доиграть свою песню до конца.
Сукеннице кишели туристами. Наивные, они покупали сувениры втридорога, ради того, чтобы оставить память о славном, красивом городе Кракове и егго сказках и легендах. Я снова прошла сквозь все эти ряды, просто гладя взглядом аккуратно расставленные силки для туристов — ладные стаканы, фужеры, рюмки с гербом вечно непокорённой Полонии, сувенирные жилетки, статуэтки и всё, всё, что может занять место в сердце, а может просто остаться до первой приборки собирать пыль.
Народный музей живописи был закрыт, и я решила пойти в музей Чарторыских, разрекламированный во всех буклетах о Кракове, как одно из крупнейших собраний зарубежной живописи и предметов антиквариата. Живопись меня успокаивала. Она дарила чужое визуальное мировоззрение и  эстетическую гармонию красок, композиции и сюжета. Третий день в Кракове, и только сейчас мои ноги несут меня по направлению к Барбакану, где славные князья Чарторыские постарались возвести дом с коллекцией аккурат для таких фанатов, как я.
Жара не спадала, и когда я нырнула в не слишком приметный дом музея, облегчение от общего охлаждения принесло мне нечто вроде экстаза. Это уже потом, в залах, я почувствовала духоту, от которой по лбу и груди опять покатились противные капли пота, смачивающие волосы и лёгкую белую тунику.
Я шла мимо картин, выхватывая только фрагменты. Фрагменты складывались в один общий букет — разноцветный, словно распластанный по гипотетическому полотну в непознанной ещё ни одним художником композиции. Мне было скучно смотреть на собрания посуды, рыцарских доспехов и вроде как ценных то ли трюмо, то ли комодов. Я искала среди всех этих раритетов и гордости Польши что-то, от чего моя душа вздохнула бы и освободилась от духоты, но духоты не наружной, а внутренней.
Зал с картиной Леонардо «Дама с горностаем» встретил меня толпой туристов, за потными спинами которых едва виднелась миниатюрная рама с заключённой в ней головкой женщины и животного, подсвеченная чуть-чуть сверху. Картина светилась, и было ясно, что луч света любовно представляет самую ценную единицу хранения тесного домика Чарторыских.
Я никогда не понимала, как можно спокойно переносить экскурсии по музеям живописи. Выслушивать сбивчивые речи о том, когда было написано, зачем, для чего, тусклые биографии, доморощенное описание композиции и сюжета... Свобода перемещаться по музею дарила новые ощущения. Новые чувства. Новые открытия. И тебе не надо стоять в потной, переминающейся с ноги на ногу толпе, где каждый мечтает поскорей двинуться дальше.
Дама, кем бы ты не была в сложные годы жизни великого Леонардо, ты прекрасна. Пусть твой горностай больше похож на длинную крысу. Ты дышишь прошлым, ты даёшь время забыть о настоящем.
Я невольно потянулась за фотоаппаратом. Иногда такие штуки проходили в тех музеях, где официально фотографировать было нельзя. Не успела я включить примитивную мыльницу, как меня остановил грозный голос смотрительницы зала.
-Нельзя фотографировать!
Спорить не с кем — я досадливо кинула расчехлённый фотоаппарат прямо в сумку. Есть красота, которую нужно унести только в сердце. Возможно, эта польская пани права. Фотография не передаст того странного чувства умиротворения, которое всегда испытываешь, глядя на прекрасную картину.
Внезапно кто-то коснулся моего плеча. Готовая на всех знакомых мне, кроме польского, языков, объяснить то, что я не собираюсь уносить красоту дамы эпохи возрождения с собой, я увидела перед собой парня-блондина с очень-очень приветливым лицом. Улыбаясь, он косился на свою руку, в которой явно было что-то зажато. В полутьме я высмотрела петлю от фотоаппарата.
-А я сделал фотку, - по-русски сказал он, - Могу поделиться.
Я извлекла себя из собирающейся уже уходить толпы скучающих экскурсантов.
-Каким образом? - я смотрела на парня — он кого-то мне напоминал. Бывают такие лица, которые сходу цепляются за подсознание. Светло-светло-русый, глаза цвета проходящей мимолётом дождевой тучи, правильные, тонкие черты лица, летний наряд — демократичная футболка безо всяких глупых надписей и бермуды по колено. Кажется, на его ногах были шлёпанцы. Но мне было неудобно смотреть подробно на ноги человеку, который так пристально и приветливо обратил взгляд на моё лицо.
-Обменяемся мэйлами, я пришлю. Я тут много нащёлкал... как это говорится... из-под полы.
Я поняла, что в руке у незнакомца зажат миниатюрный по сравнению с моим фотоаппарат. Глаза «подпольщика» светились неподдельной радостью и бьющей во все стороны, как лучи, жизненной энергией.
-Спасибо. Но я, наверно, просто куплю буклет. Фотографии в музеях редко выходят удачными.
Незнакомый и чудом попавшийся мне на просторах Польши русский пожал плечами, не переставая улыбаться.
-Хорошо. Удачного просмотра! Музей неплохой! Только не связывайся со смотрителями на всякий случай.
-Спасибо, - искренне поблагодарила я и, замешкавшись на секунду,  отправилась дальше. На выходе из практически объятого тьмой зала, я невольно обернулась — парень в шлёпках продолжал смотреть на Даму с Горностаем, скрестив руки на груди.
...Вторая по значению картина миниатюрного краковского музея - «Пейзаж с добрым самаритянином» Рембрандта оказалась огорожена ленточками. Это придавало ей одновременно и торжественности, и отчуждённости, и сходства с ремонтируемым на улице участком дороги.
Купив внизу буклет, я успокоилась. В старательно отпечатанной книжке поселились и дама, и самаритянин, и ещё армада экспонатов, собранных князьями Чарторыскими.
Голодный желудок звал на рыночную площадь, где народ сновал, казалось, без цели. Совсем рядом с ратушей лежала большая полая голова из бронзы, и взрослый люд, как и малый, карабкался прямо в самый её временно отсутствующий мозг и вылезал из глаз разноцветными слезами, позируя фотоаппаратам родственников и друзей.
Львов ратуши оккупировали дети. Я вспомнила далёкие проблески своего собственного прошлого, когда мечта забраться на елагиноостровского льва, катающего шарик, была острой и отчаянной. Недвижимые львы как символ вечного спокойствия. Они — всего лишь охранники. Один вообще спит. Не обращая внимания на визжащую детвору, я сфотографировала морду льва — такое безмятежное выражение надо ещё поискать даже у обычной кошки. После щелчка затвора, лев не проснулся. Я улыбнулась. Краков — почти как Венеция с его львами Святого Марка.
Площадь, засеянная солнцем и теплом, взошла народом. Поляки, японцы, русские, англичане. Четыре англичанки с треском ненапомаженных ртов выбирали аляповатые бусы у сувенирного лотка. Им нравились эти странные, синие и зелёные поддельные горошины. Мне нравился дракон. Символ Кракова, он воплотился в сотнях образов, стоящих то десять, то пятнадцать злотых.
Хорошее животное — дракон. Его вроде не существует, а с другой стороны он есть. Иначе зачем сочинять легенды и приманивать туристов бронзовыми фигурками. А когда нарисуешь сказку, она окажется ближе. Я купила одного такого комнатного зверька с распахнутыми крыльями за спиной. Как у Толкина. Или как у финских Лорди. В любом случае — вложение в дракона, это намного лучше, чем вложение в красно-белый шарф с надписью Польска. В Петербурге-городе и щёки подшлифуют, приняв за спартаковского болелу.
Автобус снова увёз меня в ту сторону Кракова, где туристов было меньше всего. Мне нравилось возиться с автоматом для билетов. Это было сродни маленькому приключению. Мне нравилось доставать билетик из специального разъёма, он был тёплый и как будто живой. Компостер хватал его невидимыми зубами и пробивал дату. Все мои билетики лежали в отдельном кармане. Я просто хотела унести Краков таким, какой он бывает.
Остановка, пансионат, улыбка пани Гражины, и усталые ноги шлёпают вверх по лестнице, чтобы снять туфли и колготки и отдаться водяным струям душа. Уже лёжа на кровати, я вспомнила даму с горностаем и парня в шлёпках, стоящего перед творением человека, умершего слишком много веков назад. Леонардо, ты знаешь, иногда нам тебя не хватает...

2

Сон схлынул, и глаза уткнулись в наклонный потолок мансарды. За окном уже вовсю звала новый день неведомая польская птица, а сквозь тонкие щёлки этажей просачивался бьющий сквозь сердце прямо в живот запах жареного. Я попробовала припомнить, что мне снилось. Не дом - оставленный Петербург, не мрачные переходы и подвалы. Белые розы — символ чистых намерений. Возможно, это хорошо, но перед тем, как намерения станут чистыми, желудок должен хоть немного позавтракать, а для этого надо совершить ряд почти ритуальных действий.
Пани Гражина встретила меня привычным радостным «Дзень добры!» и усадила за тарелку, перед которой уже стояли салатик с брынзой и луком, помидоры, огурцы, колбаска и жареные баклажаны. Вот, что значит — остановиться не в простой гостинице, где кроме сыра и ветчины тебе подбросят только йогурт, а в частном пансионе. Мама доброй пани поджаривала что-то ещё и напевала на кухне, а сама Гражина предлагала чай. Всё было как в моей далёкой мечте, только вместо Англии из окна на меня смотрела Польша и её цветущий июль. Страна, которая должна была помочь мне выкинуть из головы север и оставляющие кровь на душе воспоминания о нём.
Не успела я опустошить салатницу, как послышался ещё один «Дзень добры», и в столовую вошёл светло-русый парень, заметно шлёпающий ногами. Вилка опустилась из моей руки в тарелку — чёрт возьми, если это не тот самый парень, который на чистом русском предлагал мне поделиться фотками леонардовой дамы!
Парень сел на расстоянии двух мест от меня и потянулся к салатнице с помидорками. Не успели его пальцы коснуться фарфорового ободка, как он увидел меня, так и сидящую в окружении огурцов и дареных баклажанов в растерянном виде, и тотчас же улыбнулся.
-А, Дама с Горностаем! - почти воскликнул он опять на чистом русском, - Извини, я тебя так прозвал. Ты тоже живёшь в этом пансионе? Ну дела! А вчера только приехал сюда, чтобы остановиться на пару дней, прогулялся по городу, зашёл в музей. Вот это совпадение. Воистину, пансионат пани Гражины — лучше всех отелей в городе!
Я так и сидела с вилкой, окутанной тонкими колечками зелёного лука. В дневном свете парень показался  мне старше, чем он примерещился мне в торжественной полутьме музея, но ненамного. У него было интернациональное лицо — один из типов лиц, когда сложно сказать, поляк перед тобой или чех, или это такой австриец. Парень разрушил мои сомнения лёгким движением губ.
-Меня зовут Марчел. А тебя?
Логичная пауза повисла над пышущим утренней снедью столом. Парень, чистейше говорящий по-русски, нарёк себя польским именем. Марчел, Марчел... Что-то знакомое.
-Катерина, - я зачем-то протянула ему руку через стол, рискуя повергнуть на пол все заботливо расставленный пани Гражиной салатницы и мисочки.
-Катерина...Катя, - с удовольствием не столько пожал, сколько дружески прикоснулся к моим пальцам Марчел, - Катажина — Кася. Выбирай, как тебя называть!
Я замешкалась. Я понятия не имела, как можно называть Катю.
-Кася. Красивое имя. Женственное, - развеял мои сомнения Марчел, - Нет, всё-таки потрясающе, что мы поселились в одном пансионе! Меня заманила реклама на сайте. Очень уютно. С той поры, как я покинул дом, уюта мне не хватает катастрофически.
-Мне посоветовали в турфирме... Кася..., - мне было как-то сложно говорить — за последний месяц я вообще редко общалась с людьми вот так, запросто, за столом, но быть поименованной Касей мне понравилось. В этом польском варианте звучало что-то от нот Шопена и летнего дождика — прозрачное, воздушное и лёгкое. Мне даже стало как-то легче на сердце. Кася! И почему до этого никто не додумался так меня назвать!?
-Ты поляк? - спросила я очевидную глупость.
-Да. А почему ты спрашиваешь? - хитровато посмотрел на меня Марчел своими открытыми серыми глазами, - Непривычно, что я говорю по-русски? Я учил русский в школе и университете. Это мой третий язык после английского и немецкого. Я люблю говорить по-русски. И читать по-русски. СМИ делает из поляков злодеев, ненавидящих Россию. Но лично я ненавижу СМИ. А русский язык обожаю. Ещё мечтаю выучить сербский, но пока что увлёкся ирландским.
Я удивлённо приподняла брови. Аккурат за белёным потолком, в моём номере лежали распечатки самоучителя ирландского, которые я скачала с Интернета. Ирландский, русский, Марчел... Слишком много совпадений.
-Прикинь, я тоже хочу выучить ирландский, - несмело призналась я, - А твой русский просто сбил меня с толку. В музее я приняла тебя за русского туриста. А как ты догадался, что я из России?
-У тебя чехол от фотоаппарата с надписью «Зенит-Чемпион». А Зенит — это питерская команда. Ты из Питера?
-Логично, - я вспомнила про голод и помидоры с брынзой и осторожно задвигала вилкой. Марчел тоже пододвинул к себе баклажаны и положил на сияющую белизной тарелку ровно три штучки. Ещё три осталось, видимо, специально для меня. 
-Петербург — красивейший город, из тех, что я видел. Даже Вена с ним не сравнится.
-А ты был в Вене?
-О, за последний месяц я много где побывал! - лицо Марчела засияло, - Вена, Берлин, Ганновер, Прага, Братислава... А потом вернулся в родную Польшу. Решил посмотреть на города, где никогда не был и больше никогда не буду, - он отчего-то приостановил беглый ход своей речи, словно запнувшись, и сделал вид, что просто хотел положить в рот и прожевать баклажан, - Сам-то я из Сопота. Курортный городок, скука смертная. А ведь в Польше десятки городов, интересней Сопота — Гданьск, Познань, Вроцлав, Краков. Вот, я в Кракове!
Марчел отчего-то радостно засмеялся. В лучах утреннего светила, проникающего сквозь заросли сада пани Гражиы в столовую он смотрелся очень загорелым и напоминал одного из заядлых путешественников, которых показывают по каналу Эксплорер. Это был смелый загар открытого миру человека. У меня сразу же возникло расположение к нему — я всегда уважала людей, не зацикливающихся на чём-то одном.
-А когда ты был в Петербурге? - спросила я. Мне было как-то неудобно поглощать завтрак во время разговора, но я не хотела, чтобы милая пани Гражина обиделась.
-О, давно. Ну, гораздо раньше, чем..., - Марчел опять запнулся, словно что-то помещало его речи, и восполнил паузу сосредоточенным набором фаршированных яиц с тарелочки, - В общем, раньше, чем я начал ездить по Европе. Году в двухтысячном. Кстати, я был в костёле Святой Катажины на Невском. Ты ведь не обидишься, если я буду называть тебя Кася?
-Отнюдь, - искренне улыбнулась я. Новое именование звучало легко и по-детстки.
-А ты можешь называть меня Марек. Кстати, на каком уровне твой ирландский?
Я подняла глаза к потолку, задумавшись.
-Ну... Dia duit. Go raibh maith agat.
-Go maith! Slan leat!.
Марчел расхохотался.
-Чувствую, в той же поре, что и мой! Сложно найти самоучитель ирландского! Но сам процесс завораживает, правда? Ты была когда-нибудь на шоу Риверданс или Майкла Флэтли?
-Только Майкла Флэтли. Потрясающе. Ничего похожего раньше не видела, - я начинала всё больше и больше располагаться к Марчелу. Казалось, за столом справа сидит мой потерянный брат.
-Не был в Ирландии, честно, и жалею об этом. Сложно получить визу. Но я столько прочитал — мифы, предания, эпосы, стихи древних и современных авторов, ирландскую миниатюру, почти всего Джойса...
-Джойса? - перебила его я, - Меня покорили его «Дублинцы». Признаюсь, Ирландию я люблю не меньше твоего, если я правильно поняла.
-Кстати, тебя не заденет вопрос, почему ты приехала в Польшу? Насколько мне известно, русские СМИ делают непосильную работу, представляя Польшу обителью зла всей Европы, - Марчел уже размешивал чай в огромной по русским меркам чашке.
-Я давно не верю СМИ. И Польша мне нравилась с подросткового возраста. Я читала Мицкевича. Шопен — он просто ослепителен. Польша — страна гордых людей с собственным достоинством, а я люблю тех, кто готов стоять за себя и свои принципы. Я здесь самостоятельно, без группы.
-Так ты ещё не весь Краков посмотрела? - оживился Марчел, деликатно промокая губы изящной салфеточкой пани Гражины.
-Нет, конечно. Сегодня просто хотела прогуляться по Старому Городу и заглянуть в костёлы.
-Костёлы? - как-то странно спросил Марчел, прикусывая нижнюю губу, - Ну да, это у нас весьма красивая часть всех прогулок, даже если ты не католик. Польша молится Богу. Польша любит Бога. Я покажу тебе «Папское Окно». Иоанна Павла сейчас славит вся Полония.
Он сделал паузу, в которую я не осмелилась вмешаться
-Легко славить мёртвых. Возможно, хотя бы ради этого стоит умереть.
И он рассмеялся, что совсем не вязалось с его философскими изречениями.
-Кася, если ты не против, прогуляемся вместе. Для меня Краков столь же нов, сколь и для тебя. А совместное познание — это познание мудрости.
-Хорошо, - я кивнула, про себя отчего-то очень обрадовавшись такой перспективе. Гулять в одиночку немного глупо, а Марчел мне понравился. Тем более, с кем же ещё можно поговорить по-русски в стране, где русский знают лишь немногие?
...Марчел изначально сказал, что его цель — Мариацкий костёл, иначе говоря — костёл Девы Марии. Я была там в первый день своего прибытия, но пошатавшись среди вычурной позолоты, поняла, что вполне готова войти под прохладные своды ещё разок. Может, с поляком, это будет куда как интересней, чем в одиночку.
-Я буду фотографировать, - заговорщицки поведал мне Марчел, показывая на свой тоненький, почти как бумажный лист, фотоаппарат. Вид у него при этом был коварный и немного воинственный, будто он шёл воровать сокровища Лувра.
-А что, здесь нельзя фотографировать? - спросила я, отчего-то переходя на хрипловатый полушёпот.
-Ну а у вас в церквях можно делать фотографии? - спросил Марчел через плечо, когда мы шли покупать билеты в костёл через узкую улочку, - Вот и у нас — из-под полы. Особенно в тех костёлах, которые считаются знаковыми. Уж не знаю, считают ли высшие государственные мужи, что вместе с фотографией отвалится часть позолоты, но выглядит это всё несуразно. Я не такой — не привык следовать правилам. Если я хочу снимать, то я буду это делать.
Я промолчала. Про себя я всё ещё поражалась умению Марчела говорить по-русски абсолютно без акцента. Ещё больше меня поражала какая-то отчаянная экзальтированность его действий, несмотря на то, что внешне он выглядел вполне вменяемым и по-хорошему бодрым. Марчел был настроен на покорение Кракова. Я же чувствовала себя немного устало, но усталость ничего не значила, когда рядом вырисовывается хорошая компания.
Мы вошли в костёл с бокового нефа. Равно как и желающих помолиться, так и обычных туристов, прильнувших к алтарной части, в костёле было предостаточно. Марчел быстро вычислил тех, кого нам стоит опасаться, как опытный телохранитель политика вычисляет невменяемых фанатиков в толпе.
-Вот тот, тот и вон та девушка, - кивком головы разметил поле боя Марчел, - Они следят за тем, чтобы никто не делал фотографии. Здесь надо работать на пару. Я делаю фотографии, к сожалению, придётся без вспышки, а ты смотришь, попадаю ли я в поле зрения церберов. И желательно заслоняешь меня от них, идёт?
Он обернулся ко мне с полуулыбкой на тонких губах и озорным огоньком в глазах. Отчего-то именно сейчас мне очень хотелось рассмотреть его лицо получше, но не было времени.
-Слушай, а можно я сначала свечку поставлю? - спросила я, кивая на огоньки у иконы Девы Марии.
-Конечно, - пожал плечами Марчел, - Только смотри, не обожгись. Католические свечи как будто специально сделаны для того, чтобы истинный католик не забывал о пламени ада, возжигая огонь во славу святых. Искусно придумано.
Марчел говорил и рассуждал совсем не как католик. Я подумала, что при случае спрошу его о том, действительно ли все поляки религиозны до помутнения в голове, либо же это просто стереотип.
Я поставила свечку, и мы направились к золочёным скульптурам творить «беззаконие». Всё прошло быстро, как укол манту. Марчел искусно делал фотографии стиснутым в ладони фотоаппаратом, а я нервно рыскала глазами в полутьме костёла, и в опасные моменты близости «церберов» легонько толкала Марчела под локоть.
Наконец, мы вышли из-под полумрака к начинающему активный полуденный жар краковскому солнцу. И Марчел искренне и ото всей души потряс мне руку.
-Ты хороший напарник. Значит, можешь быть хорошим другом. Обязательно поделюсь с тобой фотографиями, только попроси.
-Спасибо. Было бы неплохо.
-Ага, - Марчел уже рассматривал снимки на мониторчике аппарата, как заслуженно завоёванный в битве с неприятелем трофей.
Моё внимание привлёк фонтанчик с грустным парнем в подобии чалмы.
-А это что за парень? - спросила я, доставая свой фотоаппарат и наводя его на прихотливо выведенную скульптором фигурку.
-Если не врёт мой путеводитель, какой-то бедный студент, - Марчел навёл объектив фотоаппарата на миловидный фонтан и несколько раз нажал на спуск, запечатлев гипотетического бедного студента на фоне какого-то другого костёла, - Неплохо выполнено. Люблю непафосные памятники. В отличие вон от того, - он кивнул на рыночную площадь, где в экстатической позе застыл польский Пушкин Мицкевич.
-Не любишь Мицкевича?
-Любовь к поэту не обязана сочетаться с любовью к его бронзовому воплощению, - возразил Марчел, - Ну к чему все эти музы и орлы? Столько пафоса и ничего не передаёт духа его лирики. Такие памятники ставят царям. Как у вас в Петербурге на Исаакиевской площади. Напомни, кто там рвётся вперёд на вздыбленном коне?
-Николай Первый.
-Вот-вот. Мицкевичу надо было установить что-то более романтичное.
Внезапно Марчел застыл, словно его заморозила снежная Королева. С башни Мариацкого костёла послышался призывный гул трубы. Это знаменитый краковский трубач, повторяя многовековую традицию, возвещал о приближении неприятельских войск, - звук разносился по округе протяжно и торжественно. Нет, Польша никогда не желала сдаваться. Польша колыбелила своё прошлое, не давая никому забыть о нём. И призыв трубача казался мне частью этой страны — торжественно идущей на смерть.
Мелодия оборвалась на середине.
-Истинный герой погибает в бою, - немного печально отметил Марчел, - Даже если это бой с самим собой. И жизнь человеческая порой обрывается так же внезапно, как эта мелодия.
Я посмотрела на Марчела более внимательно. Стоящий рядом с фонтаном бедному студенту, он составлял с ним отличную поэтическую пару. Легенда это или просто поэтический вымысел, в ней есть истина. И неподдельная краковская романтика, которую так удачно дополняет Марчел, умеющий загадывать загадки.
-А ну-ка, давай зайдём вот в этот костёл! - словно забыв про трубача, потянул меня за руку он, - Надеюсь, там можно фотографировать без опасения вспотеть от напряжения! Смотри, какие своды!...
...Запечатлев без стеснения со вспышкой и Божью Матерь, и Христа, и сонм апостолов, Марчел посидел немного на скамейке, став на пять минут похожим на истинного католика-поляка. Благоуханный, благоговейный полумрак собора, где только витражи тускловато просвечивали, донося свет неба до каменных сводов, казался мне целебным лекарством, от которого проходит всякая боль, даже если гнедом своим она выбрала душу. Не успела я как следует погрузиться в ставшие прохладными мысли, как Марчел тихонько кивнул мне на выход.
-Бог это очень хорошо, но полный желудок зачастую внушает гораздо больше светлых мыслей, - шепнул он мне.
Мы вышли на растекающуюся жаром площадь Сукеннице и пошли по направлению к зелёным тентам, которые, как шляпки невиданных грибов сулили простое плотское наслаждение и грех чревоугодия за не самые большие деньги.
-Выпьем пива. Съедим курочку или рыбку-гриль, - как будто успокаивал меня Марчел, но я и без его рекламы сама понимала, что уже весьма и весьма проголодалась.
Сделав заказ по меню, Марчел подслеповато устремил взгляд светлых глаз куда-то вбок и наверх. Я посмотрела на него вопросительно. Сейчас, при неумолимо ярком свете дня глаза Марчела казались мне похожими на добрые и умные глаза лапландский ездовой собаки — такие же светлые, внимательные и полные добра ко всему миру.
-Знаешь, вот там, на одном из домов, установлена веб-камера. Непрерывно транслирует она картинку в Интернет. Кто-нибудь хоть из Уругвая может зайти на сайт Кракова и посмотреть на то, что творится на рыночной площади. Нас он точно не разглядит, но поймёт, как тут много народу и как, неверно, здорово сидеть под этими тентами и просто разглагольствовать о жизни и других непрочных материях.
Он улыбнулся прямо мне в глаза. Это была добрая и самая дружелюбная улыбка, которую мне доводилось видеть на своём веку.
-Марчел... Марек... А почему ты выбрал Краков?
-Это всего лишь остановка на пути моего следования, - Марчел с удовлетворением принял поданное нам пиво, и отхлебнул глоток. Его пальцы оставили след на запотевшем стакане.
-Я был в Закопане, Гданьске, Вроцлаве. Теперь Краков. К двадцати семи годам своей жизни я понял, что не видел родную страну! Страну, которая подарила мне язык, культуру, воспитание! Я возлюбил Польшу со всеми её страданиями, счастьем и недостатками. Я её, кажется, понял.
Мне до сих пор было немного странно слышать от поляка чистый русский, возможно, именно поэтому его облик не вязался с понятием поляка. Когда-то, в одном из государственных СМИ, я прочитала, что знает русский и уважает эту нацию только человек среднего возраста. Все молодые люди — националисты. Но Марчел был молод. Он отлично говорил по-русски и не проявлял ни полутени национализма. Я поняла, как эфемерна правда. Правда только там, где ты сам её нащупаешь.
-А я после Кракова еду в Варшаву, - сказала я, - А ты?
Марчел просиял.
-Я тоже! Как скоро?
-Через два дня.
-Отлично, я тоже покину этот краковский рай через два дня. Жаль, что у нас, скорее всего, заказаны разные гостиницы. Но нет на свете города, где двое друзей не смогут найти друг друга.
-Моя называется Чёрный Кот.
-А моя — Интерконтиненталь. От одной до другой легко доехать до метро. Если ты не против, будем познавать столицу Полонии вместе! Пока я один колесил по Европе и Польше. Единственное, чего мне не хватало, это компании.
-Компании? - слегка улыбнулась я, - Ты меня совсем не знаешь. Может, я хитрая русская Мата Хари.
-У тебя доброе и немного грустное лицо, - отметил Марчел, с благодарностью в глазах принимая заказ, принесённый официантом, - Ты похожа на русалку, внезапно ставшую человеком, и не знающую, куда ей идти. Путешествуя, я понял, что у всякого человека есть своя тайна. Какой-то внутренний садик, скрытый от посторонних глаз высокой изгородью. И я умею уважать эти садики душ. Потому что хочу, чтобы уважали мой, пока я сам не распахну калитку. Едем, едем в Варшаву вместе, отсюда с пятого перрона отправляются только поезда на Варшаву! Варшава! Я её почти совсем не знаю.
-А как же твои родители в Сопоте? - спросила я неловко. Возможно, этот вопрос можно было бы и не задавать.
Марчел немного потускнел.
-Да нормально. У каждого свои семьи. Маленькие дети. Им, наверно, тепло и весело. Они рады, что недоразумение их брака, старший сын Марек, уехал куда-то с глаз долой. Куда как приятней ухаживать за младенцем, чем за человеком, окутанным сонмом проблем и желаний. В последний раз мама позвонила мне в Вене. Вчера я звонил ей сам — абонент недоступен. Ты знаешь, мне тут и без них хорошо.
Он снова улыбнулся своими светлыми-пресветлыми глазами в тёмной рамочке и активно зашевелил вилкой.
Марчел. Марек. Как часто мы встречаем людей, которых давно должны были встретить в прошлом.



3

Я ушла в свой залитый солнцем номер, в то время как Марчел отправился ужинать к пани Гражине. С меня уже было достаточно. От жары не очень хотелось есть, а от выпитого пива в голове происходили метаморфозы.
Я встала у окна, наблюдая за благостной неподвижностью пейзажа, вырисовывающейся за окнами с занавесками, усеянными стрекозами. Мягкая линия гор, кипарисы в садах, почти деревенское умиротворение краковского предместья — грёза, о которой сложно подумать как-то иначе, чем о даровании покоя. Мои усталые ноги болели всеми своими связками и сухожилиями, но я продолжала стоять и смотреть на тихую улочку, названную в честь неизвестно и непонятной мне Людмилы Корбутовой, где дома окутаны цветниками, а заявленные в табличках злые псы просто разглядывают прохожих.
Я приняла душ и легла спать, несмотря на то, что какая-то настойчивая, настырная птица за окном выводила трели одна красивей другой. Дрозд? Соловей? Коноплянка?
Сон сморил меня на середине биологических размышлений, и приподнять голову с кровати заставил только новый день, прекрасное утро краковского предместья, похожее на рассвет после долгих зимних ночей.
Первое, что я увидела, выходя в коридор, устланный коврами, это открывающуюся дверь шестого номера. Дверь захлопнулась, и передо мной предстал Марчел, в какой-то очень лёгкой майке и бермудах.
-О! - воскликнул он восторженно, - Кася! День сегодня жарким обещали, я слушал по радио! Куда пойдём?
-Я ещё не решила, - мы вместе спустились по мраморной лестнице мимо картинок и кадушек с растениями, - Вавель было бы неплохо посмотреть.
-Ооооо, ну, без Вавеля в Кракове никуда, - заявил Марчел, по-хозяйски входя в столовую. На секунду мне показалось, что его губы сжаты. Так делают люди, чувствуя боль. Чтобы разрядить обстановку, я спросила по-ирландски:
-Conas ata tu inniu?
-Go maith! - и Марчел рассмеялся, похлопывая меня по плечу, - Да в Ирландии мы бы точно не пропали! Если смогу, слетаю туда. Если успею.
После последних своих слов, он быстренько сел за стол и погрузился в загрузку помидоров. Его губы снова сжались, движения рук стали какими-то механическими. Казалось, что каждое движение вилкой для Марчела сродни управлению башенным краном.
«Если успею...» Куда же он опаздывает?
Тут появилась пани Гражина с луковым салатом и неизменным искренним «Дзень добры». Я почувствовала себя дома. Мне казалось, что все эти салаты, манящие свежестью помидоры с брынзой, знаменитые польские колбаски принесла мне бабушка. Сейчас она придёт из кухни и сядет напротив, заведя долгий и сладкий разговор.
-Жил на свете король Крак, - перебил мои размышления Марчел, изящно орудуя вилкой, как мастихином, - И вот поселился прямо под его замком дракон.
-Я знаю эту легенду, - перебила его я, - Скорее всего, это только легенда.
-Не скорее всего, а точно, - светло улыбнулся мне Марчел, придерживая нацепленный на вилку помидор, - Драконов не бывает. Но есть юрская пещера, из которой сделан аттракцион. Туда можно спуститься. Знакомые говорили, очень увлекательно. Ты полезешь?
-Полезу. Мне нравятся пещеры. У них своя собственная красота.
-Вот и так считаю, - кивнул Марчел, - Иногда полезно верить в легенды. Они создают для тебя свой собственный мир, красивый и правильный. В мире истинном, со всеми его реалиями, правильности не всегда хватает, не говоря о красоте. Кому есть дело до того, жил ли на свете такой король Крак и правда ли ему в своё время поднадоел обжорливый дракон? Главное, что есть жемчужина туризма Краков, куда едут со всей Польши и со всей Европы и дружно лезут в эту юрскую пещеру, испытывая на остроту собственные нервы. Я тоже так хочу. Некоторые вещи и при некоторых обстоятельствах лучше делать на полную катушку!
Я только кивнула. Мне нравилось, как говорил Марчел. В нём было много здравого смысла и незлобивого практицизма. Он незаметно вмешивался в живущую во мне тоску и старательно накладывал на неё вангоговские краски жизнелюбия и жизнеустремления. И даже тот вид, с которым он насаживал помидоры на вилку, казался мне светлыми открытым новым познаниям.
...Флорианская улица привела нас к одноимённому костёлу, и Марчел не замедлил сообщить, что, по его информации, здесь служил Папа Римский Иоанн Павел перед тем, как, собственно, стать Папой, а вот, напротив, домик с «папским окошком».
-Смотри, он как будто выглядывает оттуда и благословляет прохожих, - кивнул мне Марчел, - Как будто он всё ещё жив. Как будто он сейчас растворит рамы и скажет слово о Боге. Это умиляет. Это даже трогает. Иная жизнь человека заключается в продолжении жизни в сердцах людей после физической смерти. Об этом тебе скажет любой зацикленный на философии муж.
-Но Папа был действительно хорошим человеком, - сказала я, глядя на вечно молодого и вечно здорового Яна Кароля, - Или у тебя, как я чувствую, другое мнение?
Марчел приложил руку к сердцу.
-Я преклоняюсь перед Иоанном Павлом, видит Бог! - он аккуратно подхватил меня под руку и повёл ко входу в костёл, - Пока он управлял католической церковью, на его плечах висело слишком много пакостей, которые эта самая церковь успела натворить за столько-то веков! И он успешно разрулил многие проблемы. Но моё лично отношение к католической церкви не должно переплетаться с отношением к Богу.
Мы вошли под трепетно-влажные своды Флорианского костёла, словно окунулись в священный пруд.
-Вон там, смотри, - переходя на шёпот, указал мне Марчел на витраж заднего нефа, - Видишь? Как говорят поляки, пан Бог. Сам Бог — творец, Бог-Отец.
Я устремила взгляд на сине-белый витраж, где расплывчато, как на картине модернистов рисовался Бог-Отец в образе почтенного, но могучего старца.
-Вот почему его представляют таким старым? - внезапно спросил Марчел, присаживаясь на скамейку, - Борода и седые волосы, как символ мудрости и долготы лет? Но ведь никто не может точно сказать, как выглядит Бог. Может, он молодой и красивый. Может, он вообще с чёрными волосами и чёрной бородой? Стереотипы правят всегда и везде. Краковцы гордятся этим витражом. И, ты знаешь, я ведь его сфотографирую, коли уж у него такая добрая слава!
Марчел встал, достал свой фотоаппарат, навёл, им вспышка метнулась под тёмными сводами.
По инерции я дёрнулась. Моя российская привычка до сих пор обдавала меня страхом снимать в церкви. Ободрённая примером Марчела, на которого никто не обратил внимая, я тоже сделала несколько снимков. Католические костёлы всегда привлекали меня какой-то отчуждённостью. Возможно, в этом и заключался ключик к понятию Бога — высоко, далеко и храм его — полутёмная готическая пещера с молитвенными огоньками свечей. Услышит? Нет?
-А теперь пошли в Вавель! - внезапно как-то ободрился Марчел, оборачиваясь ко мне, - Там, в костёле, тоже нельзя снимать, как и в Мариацком. Но я больше всего на свете не люблю, когда меня останавливают.
-Рискнёшь? - улыбнулась я. Мне нравилась его плещущая через все края жизнерадостность и желания действия.
-Конечно! Пошли, тут не так уж много осталось.
...Мы вышли на площадь Всех Святых, и направились на юг, по палящему солнцу, которое уже заметно обварило мои руки от плеча до кистей. Казалось, что это Марокко, а не Восточная Европа. Польша была гостеприимна до жара. Ноги чувствовали каждый камень древних мощёных улиц, но с каждым уколом боли, поражавшим мои ноги, я ощущала, как боль моей души становится всё дальше и дальше, будто её относило жарким ветром раскалившегося Кракова.
-Знаешь, иногда мне хочется верить в эту легенду о драконе, - проговорил мне сквозь рвущееся наружу тяжёлое дыхание Марчел, когда мы размеренно и неумолимо поднимались на Вавельский холм, - Потому что это даёт шанс на веру в сказку. А если есть сказки, то существуют и чудеса. Только чем больше живёшь, тем меньше уверен в этом. Фух, ноги жутко разболелись.
Он сел на газончик — до входа во внутренний двор Вавеля оставалось буквально несколько метров. С осторожным подозрением я прочитала на лице Марчела какую-то слишком уж рельефную боль — такой не бывает при обычном подъёме наверх. Мне показалось, что вместо того, чтобы порозоветь, мягкое польское лицо Марчела как будто посерело. Я села рядом, но Марчел тот час же подхватился.
-Нет-нет, мне уже лучше, - сказал он, пружинисто поднимая меня с притягательного газона, - Смотри, какие стены! Гитлеровцы хотели уничтожить Краков, но кто же посмеет покуситься на обитель, охраняемую  драконом! Так и жизнь человека — стоит до тех пор, пока её не источит время.
Я не вполне поняла последние слова Марчела, но мы уже входили на внутреннюю площадь, и огромный кафедральный собор грузно нёс средневековое тело к облакам. Мы потратили несколько минут, снимая крепостные стены, романтично обвитые плющом, после чего просочились под своды кафедрального костёла, чья роскошь была надёжно хранима полутьмой и внимательными охранниками с бэйджиками на лацканах чёрных пиджаков. Марчел достал мобильный телефон, настроил его на камеру и методично снимал гробницу за гробницей. Саркофаг за саркофагом, алтарь за алтарём, словно от пуль, укорачиваясь от взглядов охранников.
Когда мы обошли костёл кругом, он молча кивнул мне на зарешёченную область, где просматривались иконы.
-Чудотворные, говорят. Попроси, что наболело. Может, услышат.
Я постояла немного у решётки, но никаких особых мыслей не пришло мне в голову. Я была словно ошарашена, оглушена — сказывалась усталость и как следствие — полная редукция мыслей.
Последняя наша остановка была у гробницы с лежащей на ней белоснежной статуей молодой женщины. Молитвенно сложенные руки и тонкие черты лица словно на секунду напомнили мне что-то из подсознания, и усталые глаза сильней вцепились в неувядающий мрамор, навеки запечатлевший давно истлевшую женскую красоту.
-Королева Ядвига, - негромко сказал мне Марчел, наклоняясь близко-близко, - Наша любимая святая. Мало кому удаётся пожертвовать собой, но она смогла. А ведь в пору принятия важного политического решения она была ещё совсем девочкой. Как она красива до сих пор, - её тело стало мрамором. Её сердце бьётся где-то неподалёку. Ядвига — воплощение красоты и самопожертвования Польши.
...Когда мы выходили из костёла, она всё ещё смотрела на меня — эта белоснежная Ядвига, символ самопожертвования и великой души. Но Марчел, словно подсознательно желая отвлечься от непростых мыслей, которые, вероятно, посетили его в костёле, уже стремился к сказке.
-Пещера дракона! - провозгласил он голосом конферансье, легонько потягивая за руку к собравшейся на крепостной стене кучке народа. Народ покупал билеты в железном автомате и пропадал в небольшой дыре крепостной башенки. Марчел с огромным, чего нельзя было не заметить, удовольствием купил нам двойной билет и даже радостно подпрыгнул.
-Ох, люблю я такие штуки! - и мы рука об руку нырнули под низкие своды.
Рука Марчела была тёплой, но не влажной. Мне нравилось держаться за неё, словно он был моим невидимым поводырём в неведомом лесу чужих легенд и сказок. В голове всё ещё стоял образ Святой Ядвиги, словно вгрызшийся в мою память своим белым мрамором. А внизу, там, где всё ещё не кончались идущие кругом ступени, сидел призрак дракона, и вместо того, чтобы убегать от него, я к нему спускалась, охваченная каким-то невнятным волнением и восторгом.
-Всё ниже и ниже! - провозгласил Марчел, - Если уж говорить правду, это самая настоящая пещера. Только, к сожалению, в ней никто не жил. Куда девал дракон все свои богатства? Вот в чём вопрос. Но это всегда здорово, когда люди умеют делать аттракцион из малости.
Ступени закончились, и мы попали в обширный грот с низким каменным потолком и неровными стенами. Каменный пол был подсвечен вмонтированными в камень светильниками, создающими нереально потустороннюю обстановку. Краем мозга я успела подумать, что настоящий дракон не поместился бы в подобном убежище. Марчел делал фотографии. Вспышка его аппарата металась от стены к стене, запечатлевая голый камень. Где-то неподалёку капала вода. С трудом справляясь с окатившим меня как из ведра восторгом, я снимала на свой фотоаппарат, хоть и понимала, что ни одна фотография не передаст детского восторга, который обуял меня в этой юрской пещере.
Когда мы вышли наружу, прорвавшись через дождик стекающих с потолка капель влаги. Нас встретил сам его величество дракон. Огромная толпа стояла перед ним, устремив взгляды на его пасть.
-Наладим наши окуляры, - Марчел навёл фотоаппарат на бронзовую статую дракона, - Если я правильно читал в путеводителе, сейчас наша птичка отрыгнет адским пламенем.
Не успела я включить и настроить свой фотоаппарат, как из изрядно потемневшего горла дракона вырвалось довольно высокое и длинное пламя. Я нажала на кнопку, но мне достался уже потухший, спокойный и вполне умиротворённый дракон.
-Смотри, - гордо продемонстрировал мне Марчел свои достижения. На жидкокристаллическом экранчике его фотоаппарата действительно был отображён огнедышащий зверь с пламенем чуть ли не в метр длиной.
-Хитроумно, правда? - Марчел аккуратно вывел меня из толпы, желавшей увидеть новое изрыгание дракона, - Поставить реалистичную скульптуру, подвести к ней газ и сделать сказку реальностью. Туристическая индустрия — тонкое дело. Тут всё надо оформить и преподать в идеальном виде. Кстати, между прочим, я проголодался. А ты?
-Немного.
-Соединим моё очень с твоим немного, и получим очень-очень много! - рассмеялся Марчел, - Пойдём обратно по Флорианской и если увидим по бокам симпатичную таверну — заскакиваем и занимаем места!
...Симпатичная таверна, как по-польски называл Марчел, а, по-моему, — обычный бар, подвернулся нам приблизительно через километр от оставшегося за спиной Вавеля с его легендами и немеркнущими святыми.
Мы заказали по греческому салату и пиву и сели друг напротив друга за одним из уличных столиков, окружённые, будто цветочном будуаре Версаля, качающими под легким ветерком головками неизвестных мне синих и розовых цветков.
-Понравилась смочна яма? - спросил Марчел, вертя в руках салфетку.
Я вспомнила искренний детский восторг, который охватил меня в этой озарённой призрачным светом пещере, и активно закивала.
-Неплохой аттракцион, - подтвердил Марчел кивком головы. Нам принесли пиво, и он взялся за стакан. Испарина на стекле отпечатала его пальцы. Всё это было как-то очень одухотворяюще.
-Какие у тебя ещё есть планы по покорению Кракова? - спросил Марчел, окуная губы в янтарный солод.
-Не уверена точно. Может, походить по магазинам...
-К чёрту магазины. Лично я собираюсь поехать на Раковицкое кладбище. Вернее — пойти. Знаешь, ведь когда добираешься до искомого объекта сам, испытываешь больше удовлетворения, чем от поездки к нему на каком-нибудь пышущим бензином монстре рук человеческих.
-Это далеко? - спросила я, про себя прикидывая, что католическое кладбище — это не скучные ряды крестов и чёрных памятников, а романтический сад, каким бредил ещё отлично разбирающийся в кладбищах Жуковский.
-Довольно далеко. Но эти и интересней — самому прокладывать дорогу!
Мне показалось, он сиял. Перед нами уже стояли огромные, как футбольные поля, тарелки с самым диетическим на свете салатом, а Марчел сиял, несмотря на то, что красоту его сияния съедала какая-то внутренняя боль, отпечатанная в серых радужках его ясных, как у ребёнка, глаз.
-Я пойду с тобой, - смело кивнула я.
Марчел протянул руку через стол, нащупал мою и пожал.
-Как здорово, Кася, - только и сказал он.


4

Когда мы вернулись в пансион, было ещё не так поздно, и Марчел позвал меня к себе в номер, чтобы мы вместе посмотрели на фотографии, которые он успел наделать тут и там.
-Чувствую себя шпионом в тылу врага, - удовлетворённо сказал он, щёлкая телефонной клавишей, - Кажется, что выполняю какое-то важное задание — донести правду до народа. Я не понимаю, почему во многих наших костёлах запрещено фотографировать. Ведь фотографирование — самое ценное и интересное. Человек уносит с собой граммулечку увиденного им великолепия. Иначе получается, что это как закрытая со всех сторон каста. Нет, нет, религия не должна быть такой. Особенно, если она проповедует миф о добром Боге.
Я на мгновение отвлеклась от созерцания ярких фото и посмотрела на лицо Марчела. Мне было интересно, что выражает лицо поляка, критикующего католическую веру, и с чем на самом деле это было связано.
-Добрый Бог? По-моему, это постулат любого христианского учения. В православных молитвах Бога называют «человеколюбцем». Значит, он милостив.
Марчел отключил фотоапарат, словно захлопнул дверцу в потайной мир, и грустно улыбнулся.
-Так и есть. Но в Библии говорится об испытаниях, посланных Богом. А Бог спрашивает, хочу ли я этих испытаний? Способен ли я их выдержать? И стоит ли истинная вера загубленной страданиями жизни?
Он помолчал.
-Вот вопрос. Ответить на него не в силах ни один священник. Все они, как под копирку, будут проповедовать единую истину, которую можно прочестьв любой католической книге.
Он помолчал ещё немного, видимо, ожидая от меня каких-то своих сентенций, но на тот момент сказать слово для меня было равносильно сдвинуть тяжёлый камень с русла плодородного ручья.
-Был ли Бог человеколюбцем, когда в одно мгновение обрушил десятки небогатых домиков в католической итальянской Аквилле? Или он хотел чему-то научить этих доживающих свой век старушек? Испытать их веру?
-Бог не властен абсолютно надо всем, - выдавила из себя я. Отчего-то мне было тяжело говорить об этом, как будто приходилось обсуждать предательство лучшего друга. Я хотела, чтобы разговор закончился. Непонятно почему, но мне было тяжело, несмотря на то, что я всеми клеточками утомлённого за день тела понимала Марчела.
Внезапно в моей сумке зазвонил мобильный телефон. Наружу вырвалась пронзительная мелодия забытой же группы середины девяностых — громкая, зовущая, с сине-солёным привкусом моря.
-Да, всё в порядке, - поспешила отчитаться я перед решившейся на звонок заграницу мамой. Марчел смотрел на меня добрыми и какими-то медовыми глазами, как смотрит воспитательница на возню малышей в песочнице.
-Мама? - тихим и очень нежным голосом переспросил он, - Наши мамы всегда беспокоятся о нас, даже когда это не нужно. Даже, когда поздно беспокоиться.
-Да я просто забыла отправить смс-ку, поэтому..., - начала я скороговоркой, но Марчел остановил меня прикосновением тёплой загорелой ладони к моим пальцам, обнимающим разогревшийся синий корпус телефона.
-Атлантис, - сказал он задумчиво, - В первый раз слышу, установленным его в качестве звонка. Когда-то с ума сходил по этой песне. А ещё мне очень нравился клип — Микаэла из Империо плавает в аквариуме. Атлантис — потонувший материк, который есть в душе у всякого человека. Да и вообще — любой человек — это Атлантис. Чтобы понять его, нужно снаряжать экспедицию, но ты всё равно его не найдёшь, если вдруг Атлантис сам не вздумает на какое-то очень короткое время подняться из вод и открыть любопытным свои ландшафты.
Он взял из моих рук телефон и посмотрел на него так, словно сквозь хромированную синеву мог проступить тот самый материк.
-Завтра — на Раковицкое, - с удовлетворением сказал он, кладя телефон не в мои руки, а на кровать, - И здесь моему фотоаппарату придётся поработать! Если не проснусь к завтраку в девять — постучи в мою дверь, пожалуйста!
-Хорошо, - сказала я.
Через десять минут, немного опрянув под очищающим прохладным душем, я уже смотрела в потемневшее окно. Я в Польше. Я на сотни, тысячи миль южнее родного города с дыханием севера. Мои руки побиты почти совсем южным загаром, а из окна, куда я смотрю, виднеются преддверия Татр, где леса покрывают горы и успокаивают горные ручьи, обмакивающие в холод их тёплые корни.
А самой мне — тепло ли? Холодно ли? Хорошо ли там, внутри, моему Атлантису, порой так стремящемуся всплыть наружу?
Атлантис. Символ вечной тайны любого человека.
Я спала в домашней постели пани Гражины, а в окно мне пела какая-то неуёмная птица.
...Во время завтрака Марчел особо наяривал на помидоры, стараясь раздвоиться, беседуя по-русски со мной и по-польски с присевшей к нам пани Гражиной. Как ни странно, многое из того, что он говорил по-польски, я понимала прекрасно. Пани Гражина посоветовала нам ехать на кладбище на трамвае, но я поняла, что Марчел хотел пройти этот путь самостоятельно, и провести меня, как гордый хозяин фазенды показывает свои тростниковые плантации.
-Пока не пройдёшь собственными ногами до означенного пункта назначения, не поймёшь его ценность, - сказал он мне, когда мы уже широко шагали по улочкам старого города. Жар небес и неутолимая людская толпа создавали в моём рассудке образ Вавилона. Возможно, Иерусалимские притчи были близки ко мне как никогда. Возможно, я готова была почувствовать Христа. Но ровный рассказ Марчела о покорённых им городах отвлекал от теософских мыслей.
Марчел.
Он было похож на крестоносца, несущего вникуда свою собственную истину. Казалось, мы с ним исшагали сотни таких же городов вместе. Раковицкое кладбище становилось всё ближе и ближе. Мёртвые звали живых на солнечную прогулку.
-Костел Босоногих Кармелиток, - кивнул мне Марчел на кирпичный храм по левую руку.
Я отрицательно покачала головой. Меня звало кладбище, как будто мраморные памятники скрывали от меня тоскующего по моим пальцам родственника. Никогда в жизни мне не хотелось так чувствовать смерть.
-И правильно, - кивнул Марчел. Мы долго шли не разговаривая. Марчел казался чересчур сосредоточенным. Его лицо отражало неведомую мне решимость, словно он хотел дать бой кладбищу незнакомых душ, которое он так возжелал.
Мы вошли за ограду, и памятники обступили нас, как африканцы обступают свалившегося им на голову с ненужными исследованиями европейца.
-Будем гулять по дорожкам и фотографировать наиболее интересные памятники, - то ли предложил, то ли утвердил Марчел. Его тонкая пластина фотоаппарата уже светилась в его правой руке. Я достала свой. Ангелы смотрели на меня с лёгкой укоризной. Они столько лет берегли угомонившийся бег жизни своих хозяев от посторонних глаз, и именно сейчас, когда солнце так высоко, пришли двое, дабы запечатлеть мраморность их крыльев.
Мы молча шли, наводя объективы, и шаг за шагом помимо умиротворения, в моей душе скапливалось что-то очень солёное и серое.
Слёзы.
Мне было сложно остановить Марчела, и я только жестом намекнула ему на то, что хочу присесть на скамеечку. Как ни странно, Марчел прервал свою упрямую фотосессию и сел рядом со мной. Перед нами маячило три могилы — с готическим надвершием, девой Марией и миниатюрным ангелом.
-Очень трогательно — ставить вот таких ангелочков над могилами малюток, - абсолютно без всякого свойственного ему скептицизма сказал Марчел, доставая из сумки бутылку воды, - хочешь?
Я отрицательно покачала головой, несмотря на то, что моё горло комкалось от жажды влаги. Мне было больно. Мне было плохо. Все эти могилы смотрели на меня. И особенно — этот маленький ангелочек. Жар Кракова палил мои и без того обгорелые предплечья.
-Кася..., - немного неловким голосом проговорил Марчел, поскорей пряча воду, как что-то опасное и неприятное, - ты вчера забыла свой телефон в моём номере. Вот. Возьми.
На его ладони лежал мой синий, как Атлантис, музыкальные воды которого он хранил, телефон с тёмным монитором.
-Спасибо, - едва слышно сказала я. Боль перехлёстывала, и я даже не чувствовала досады за то, что чуть не потеряла дорогой папин подарок.
-Кася, - ещё раз обратился ко мне Марчел, доверительно беря за руку. Ладони у него были отчаянно сухие и горячие.
-Кася, я знаю... всё. Ты не виновата в том, что он умер. Прости, я прочёл все твои смс-ки твоему парню и маме. Можешь сейчас встать и уйти и никогда со мной больше не общаться. Но я просто хотел послушать плэйер, а открыл архив смс-ок...
-Не оправдывайся, - глухо сказала я, постукивая ребром телефона о ладонь, - Любопытство — естественная человеческая слабость. Мне уже всё равно. Я не знаю, почему, не удалила все эти сообщения. Можешь не переживать.
-Но я вижу, как переживаешь ты. Случайно, по моей собственной глупости, мне открылся твой Атлантис. Кася, дети на таком сроке часто погибают от генетических уродств. Мне сестра говорила, она гинеколог.
-Не надо, ладно? - бросила я немного резко, кладя телефон-предатель в сумку, - Я уже всё поняла. Всё знаю. Обо всём читаю. Но мне не смириться. И я не хочу смиряться.
-Не смиряйся, - внезапно откликнулся Марчел, - Смирение означает согласие с волей судьбы. Отсутствие смирения толкает на последующие действия. Иди вперёд. Там всё точно будет хорошо. И плюнь ты на этих ангелочков над могилами. В девятнадцатом веке все хотели разжалобить кладбищенского посетителя слезливой идиллией. Памятником твоему будущему ребёнку станет огромное надгробие. И ты его, живая, уже не увидишь.
Я в первый раз попробовала поднять на него переполненные слезами глаза. Марчел незаметно улыбнулся, только нелепо скомкав губы, и взял меня за руку.
-Не смиряйся, - повторил он чётче и уверенней, - Многие думают, что несчастья, происходящие с нами,  - воля Божья. Но я готов вступить борьбу с этой волей. И, возможно, Господь, которому предписывают милосердие, поразится нашему упорству, и перестанет посылать ненужные испытания. У Господа тоже есть свои моральные принципы.
Отчего-то я улыбнулась. Улыбнулась и сжала пальцы Марчела в своих.
-Спасибо.
-За что спасибо? - не понял он.
-За то, что прочитал мои смс-ки. Понял меня. Сказал слова, которые мне не говорили и дорогущие психологи. Спасибо.
Марчел посильней сжал мою руку.
-Воля Господня не поддаётся никакой логике, поэтому остаётся жить лишь своей собственной. У меня была девушка — Бася. Барбара, значит. Два года назад она разбилась на машине. Машина сгорела дотла. Басю опознавали по серебряным колечкам. Вместе с Басей в машине был ещё кто-то. Тело сохранилось лучше. По полусгоревшему бумажнику опознали моего лучшего друга Тадека. Потом выяснилось, что Бася изменяла мне с Тадеком, и вместе они ехали на секретный пикник, пока машину не занесло.
Марчел очень тяжело вздохнул.
-Вот ты, Кася, скажи мне, пожалуйста, что я должен был делать — благодарить господа за то, что он открыл мне глаза на изменницу, или проклинать его за то, что моя невеста погибла так, что хоронили её в закрытом гробу?
-К чему ты это рассказываешь? - с неким содроганием произнесла я.
-Хочу знать. Ведь если бы Господь и матушка природа не прервали жизнь твоей малютки на стадии зародыша, мог родится ребёнок с уродствами. Где правда — в страданиях, которые ты испытала сейчас, или могла испытать потом? И где правда в моём случае: в том, что я похоронил Басю, или в том, что рано или поздно я узнал бы, что она давно влюблена в Тадека?
-Какая-то логика милосердия в этом просматривается..., - сказала я очень тяжело. Мне мешала жара и заскакивающее сердце, просящее покоя, - Поэтому я и не виню Господа. Хотя порой мне кажется, что меня предал лучший друг...
-Вот и я... и мне... Мне иногда кажется, что мне было бы легче просто разобраться с Басей и Тадеком, чем хоронить их обоих после такой ужасной смерти. Поэтому мы с господом в последнее время не в ладах... из-за этого, да и не только из-за этого. Кася, ты видела, сколько тут ангелов?
Это прозвучало так неожиданно, что я невольно воспряла.
-Ангелы, - ответила я, - Красивые ангелы, но я от них уже немного устала. Может, поедем домой?
...Польша укрывала меня своими цветущими маками полями всё больше и больше. И хоть мы рано вернулись домой — иначе я никак не могла назвать пансионат пани Гражины, мы с Марчелом долго, почти до самой темноты, сидели в саду на грубо обтесанных брёвнах, заменивших скамейки, ели селёдку по-корейски и пили вкусное, пахнущее ячменём, польское пиво. Мне было радостно от того, что телефон мой ныне свободен от накопившихся смс-ок из прошлого. Я стёрла их ещё в трамвае. И больше, больше, больше моя душа располагалась к улыбчивому Марчелу, умеющему показать истину там, где ты не можешь её нащупать...

5

...Карта Кракова рассказывала мне о Казимеже. Скромный путеводитель информировал о том, что когда-то это был отдельный город с превалирующим еврейским населением, но потом он стал частью Кракова. Честно говоря, меня не очень тянуло в Казимеж. Какая-то потусторонняя сторона души говорила о том, что хорошо бы там хотя бы отметиться, ведь приехать в Краков и не побывать в Казимеже, всё равно, что в Петербурге хоть половиной ступни не ступить на Васильевский остров.
-Казимеж — довольно скучное место, - ошарашил меня Марчел, когда мы уже шли по Флорианской улице, доверху набитые помидорами с брынзой и луком, так утешавших нас по утрам по милости пани Гражины, - Но я иду туда, потому что для каждого поляка еврейские поселения — это почти рассказ о самом себе. Ни один поляк не знает точно, сколько еврейской крови течёт в его жилах, а может, и не течёт вовсе. Знаешь Жан-Жака Гольдмана? Певца?
-Знаю. Люблю, - кивнула я. Мы шли по камням, как будто Казимеж был нашей Голгофой. Солнце всё так же пыталось разварить мою кожу масляным сверлом, а сердце глухо заскакивало от духоты. Я видела, как Марчел часто-часто достаёт небольшую баночку с водой и пьёт, утирая лоб полотенцем. Казалось, солнце причиняет ему ещё больше боли, чем мне. Я смотрела на его худые руки. Он вообще казался мне слишком худым для таких прогулок сквозь весь город.
-Жан-Жак — польский еврей. Или по-другому — поляк с еврейскими корнями. Это отразилось на его творчестве. И, надо сказать, благодатно. Потому что если музыкант ляпает свои тексты абы как, это уже не искусство.
-Я никогда не была в синагоге, - сказала я зачем-то, - Эти здания всегда казались мне табу, закрытой зоной. Возможно, если бы мне удалось побывать в синагоге, я бы смогла почувствовать эту нацию. Пока что для меня это просто история с трагическими финалами.
-В Казимеже должна быть синагога, куда пускают за деньги, - ободрил меня Марчел, - Сейчас из всего делают бизнес. Даже из религии. Особенно приятно делать бизнес из чужой религии. Зайдём, посмотрим.
Он удовлетворённо улыбнулся, но по сжатости его губ я поняла, что для него не очень увлекательно познавать таинства неродной веры через коммерцию.
...Казимеж возник перед нами не внезапно, а словно всосал какой-то улицей, где дома обступили нас более тесно. Впереди светилась песочно-кремовым фасадом здание в восточном стиле, немного неуклюже поставленное на стыке двух улиц. Зажатое домами, оно теряло торжественность и больше походило на неудачно возведённый архитектором-любителем провинциальный театр.
-Вот и наша синагога, - сказал Марчел, наводя на ориентальный фасад пластинку своего фотоаппарата, - Будет, что вспомнить. Идём внутрь?
Я кивнула. Едва успев сделать снимок, я нырнула в немного низковатую дверь, запнувшись о порог. Марчел уже рассчитывался с сидящей за столиком девушкой-билетёром. Зачем-то он взял меня за руку, словно мы входили не в обычный дом молитв, а какой-нибудь музей пыток.
Сев на скамейки, абсолютно идентичные тем, что я видела в любом католическом костёле, мы замерли так, что тишина показалась нам громкой. В окна с восточными витражами робко стучалось солнце. На подобии алтаря возносили память о пламени знаменитые еврейские семисвечники. Тишина была такой острой, что малейший неприятный скрип деревянной скамейки казался грохотом, а говорить казалось совсем невозможным. Отчего-то мне не хотелось будоражить этот полутёмный храм чужих надежд. Здесь мысли в голове отсутствовали напрочь. Такая пустота и серый штиль разума позволяли отвлечься и позволить полутёмной воде нести себя в произвольном направлении. Я закрыла глаза.
-Интересно, настоящих евреев сюда тоже пускают за деньги? - внезапно вполголоса спросил Марчел. Сквозь закрытые глаза я чувствовала на его губах улыбку.
-Не знаю.
-Как они определяют, кто еврей, а кто нет? Вот смешно.
Он встал, и я поняла, что пора уходить. Одно желание сбылось. Большинство человеческих желаний сбываются вот так просто, а остальные мучают тебя всю жизнь.
...Марчел настоял зайти в скромную кафешку напротив синагоги.
-Коньяк — мой допинг, - признался он, садясь за первый попавшийся столик, - Ты уж прости пьяницу. Взять тебе пива, вина или ещё чего-то?
-Вина. Пиво, я боюсь, могу не донести отсюда до пансиона.
Марчел рассмпеяся, но было в его смехе что-то болезненное и немного горькое.
-Салатик какой-нибудь? - заботливо спросил он, озираясь — кафешка была маленькой, и мы были единственными посетителями.
-Греческий салат.
-Неплохой выбор! Мама отлично готовила греческий. Подсел на него как на кокаин. Сейчас всё закажу.
Он поговорил с миловидной официанткой и вернулся. Через мгновение перед нами уже стояли вино и коньяк. Марчел жадно потянулся губами к ароматному напитку. Казалось, он, как колибри, ищет живительной влаги.
-Завтра уезжаешь? - спросил он, немного расслабившись и откинувшись на спинку стула, - Мне пани Гражина вчера сказала.
Я развела руками, улыбаясь.
-Ну вот ты всё и знаешь. Шпион эдакий. Да, хочу посмотреть столицу. У меня там полных только два дня. Потом — поезд на Петербург и — чух-чух, Польша!
-Понравилось хоть у нас? - как-то обречённо спросил Марчел.
-Всё просто прекрасно. Ехала сюда исключительно из-за дешевизны. Потом поняла, что в Польше можно найти то, что и душу успокоит, и в себя влюбит.
-Вернёшься сюда? - спросил Марчел, принимая от официантки греческий салат.
-Возможно. Только не знаю, когда. Ты мою тайну знаешь. Буду пытаться и раз, и два. А это не очень сочетаемо с путешествиями.
Марчел кивнул. Мне было как-то неудобно, что передо мной стоит цела большая, почти космическая, тарелка с греческим салатом, а перед ним — половинка рюмочки коньяка.
-Не хочешь ничего себе заказать? - спросила я, как заботливая сестра.
-Нет. Я бы спросить хотел. Только обещай, что поймёшь меня правильно.
Между нами повисло напряжение. Когда Марчел заговаривал на подобные темы, я приходила в состояние лёгкого ужаса. Марчел казался мне хранителем странных и неопознанных обычным человеческим сознанием вещей.
-Спрашивай, - отважилась я, отлавливая в салате очередную оливку. Возможно, единственный способ познать человека, это поговорить с ним на темы, от упоминания которых сердце начинает подскакивать волейбольным мячом.
-Ты смогла меня убить? - внезапно задал вопрос Марчел. Я ожидала от него чего угодно, но только не такого откровенного экстрима. Возможно, коньяк ударил ему в голову. Возможно, он просто не тот, за кого себя выдаёт. Но я ответила честно.
-Нет.
-Даже если бы я тебя очень попросил? - я видела его глаза. Они были какими-то очень просящими и почти отчаявшимися. На секунду мне показалось, что он говорит правду.
-Не знаю. Нет. Вряд ли. Я не убийца.
-Даже, если смерть — во спасение?
Я помотала головой. Оставшийся на моей тарелке салат показался мне несъедобным после подобных разговоров.
-Нет. Не знаю смерти во спасение.
-А я знаю. Слышала об эвтаназии?
-Слышала. Но не знаю, как к этому относиться.
-Не знаешь, потому что не видела смертельно больных, - голос Марчела внезапно стал негибким и плотным, как лист железа, - Хорошо, закроем тему. Эвтаназия — ещё не принятая людьми тема. Да и милосердный господь её не одобряет.
Он усмехнулся.
-Как странно, что он одобряет человеческие страдания...
Я промолчала. Надо было во что бы то ни стало доесть салат, показавшийся мне почти ядовитым, особенно несгибаемые салатные листья, и перевести тему. Мне не нравилось, что Марчел слишком часто говорит о смерти. Это не тема для молодого и красивого парня. Если, конечно, он не адепт какой-то секты... но нет, нет, этого не может быть.
...Мы покинули Казимеж практически бегством. Марчел сказал, что устал, а ещё у него есть одно дело.
-Ты в каком отеле остановилась в Варшаве? - спросил он, добродушно подставляя лицо палящему солнцу.
-»Чёрный Кот». Рекламировали, как недорогой отель на окраине города.
-Я попробую забронировать там номерок на две ночи. Мне тоже надо в Варшаву. Было бы прикольно, если бы мы остановились в одном и том же отеле. Если ты сама не против, конечно.
Я задумалась — как я могла быть против? Мне нравилось общество Марчела, несмотря на то, что иногда он говорил слишком странные вещи. Современная молодёжь... её никогда не понять до конца.
-Это действительно было бы здорово, - кивнула я.
Марчел взял меня за руку. Отчего-то меня охватило счастье, которого я не испытывала уже много лет. Я просто отвыкла от друзей...

6

Пани Гражина провожала нас обоих почти со слезами на глазах. Пансион оставался пустым и неприкаянным. На прощание она накормила нас салатами и овощами с яичницей, и долго махала вслед, когда такси увозило нас обоих к железнодорожному вокзалу. Моё сердце сжалось до размеров изюминки. Было как-то горько и очень пусто, словно я покидала деревенский домик бабушки.
Бабушка... Кто знает, что она шептала с неба, провожая меня в столицу гордой европейской державы?
...-Пятый перрон, - с каким-то удовлетворяем отметил Марчел, помогая мне с чемоданом, - Эх, ещё сорок минут, и поедем мы, и помчимся к славному городу, настрадавшемуся больше любого человека. Варшава... Для Польши это город-легенда.-
Я заметила, что вместо дорожной сумки ли чемодана, у Марчела всего лишь набитый наполовину рюкзак, словно он не путешествовал по стране, а всего лишь шёл на какую-нибудь учёбу. По сравнению с ним мой громоздкий чемодан с толстыми колёсами смотрелся вымершим мамонтом. Я не стала задавать лишних вопросов. На табло уже выпрыгнули буквы и цифры, знаменующие скорое явление на краковский вокзал варшавского поезда с романтичным именем «Матейко», и потенциальные пассажиры столичного состава засуетились, щёлкая выдвижными ручками своего багажа.
-Я был в Варшаве один раз, лет в пятнадцать, - сообщил мне Марчел, аккуратно, но крепко прихватывая мой чемодан и мою руку, - Интересно, что там изменилось. Говорят, небоскрёбов настроили. Прям не Варшава, а Нью-Йорк! Наверно, это занимательное зрелище!
-Тебе удалось забронировать номер в «Чёрном коте»? - с какой-то тревогой спросила я. Ответ усладил мою покрытую ржавчиной сомнений душу.
-Конечно! Они вообще только строятся! Половина номеров свободна! Две ночи — что значит две ночи по сравнению с целой жизнью!
«Матейко» уже близился, рассекая воздух вытянутым, как у парома, носом. Мелькнул шестой вагон — Марчел потянул меня вслед за потянувшим состав локомотивом. Открылись двери, и мы вскочили на ступеньки одни из первых. Мой громоздкий чемодан явно не вписывался в аккуратные двери «Матейки», но Марчел умудрился протиснуть его боком и устремить по проходу. Наши места оказались в разных купе, но Марчел показал пальцами успокаивающий жест «окей».
-Сейчас поезд тронется, и я договорюсь с народом. Поляки — люди сговорчивые и любезные. Они не откажут, если попросить по-доброму.
Пока Марчел отправился для «сговаривания», я села на положенное место рядом с окном, не заметив того, что чемодан мой стоит посреди маленького сидячего купе, практически блокируя вход. В купе вошли двое — парень и девушка, вполне интернациональной внешности.
-Можно немножко отодвинуть чемодан? - спросил парень по-английски с явственным галльским акцентом. Я поняла, что парочка — французы.
-Да, конечно.
-Давайте, я вам его подниму на полку, - вызвался парень, вынимая из себя слова всё с тем же изысканным акцентом не признающей иных наречий Франции. Он легко подхватил моего китайского монстра и водрузил на полку надо мной, практически сразу же вернулся Марчел. Входя, он почти радостно улыбнулся соседям, словно знал их всю жизнь, и обратился ко мне, садясь рядом.
-Я договорился. Никаких проблем.
Состав плавно дёрнулся, и перрон задвигался в прощальном пасадобле.
-Вот и поехали, - облегчённо сказал Марчел, как будто Краков был для него юдолью печали, - Варшава. Новая кровь. Это как маки.
-Маки? - переспросила я рассеянно. Усталость и невыспавшийся мозг тупо отпечатывали на сетчатке глаза сходящиеся и расходящиеся пути, по которым набирал скорость поезд, и смутная радость движения вперёд окутывала моё подсознание.
-Маки. Скоро ты их увидишь. У нас их много. Это фантастический цветок. Когда маков много, и они перемешаны с ромашками, это почти импрессионистическая художественная симфония. Картина, которую никто не взялся создать. Душа Польши. Смотри внимательней в окно, если не хочешь спать, конечно.
Он наклонился к самому моему уху.
-Поляки? - спросил он почти беззвучно, имя в виду наших немного осоловелых соседей по купе.
-Нет. Французы.
-Французы ни черта не понимают ни по-польски, ни по-русски. Можем говорить свободно. Впрочем, если ты хочешь спать... Ехать часа три...
-Нет, я не хочу спать, я хочу созерцать.
Марчел удовлетворённо кивнул головой.
-Кася, милая, прости за то, что покопался в твоём телефоне. Мне стыдно до сих пор. Можешь считать это отмазкой, но я действительно просто хотел посмотреть, какие ты забила песни в плейер. Я люблю музыку.
Я отмахнулась.
-Всё прошло. Тайны перестали быть тайнами. Иногда мне просто горько. Иногда я не чувствую вообще ничего. Всё самое страшное я уже пережила.
Марчел только кивнул.
-Поэтому ты приехала в Польшу? - спросил он, разглядывая цветущий пейзаж за окном.
-Именно. Забыть, отвлечься. Настроиться на лучшее. Знаешь, когда я ещё была согнутой под тяжестью боли и осознания несправедливости, я начала заказывать бесплатные почтовые рассылки на домашний адрес. Мне казалось, что приходящие мне из Америки, Англии, Германии большие конверты с красочными путеводителями меня успокоят. Что обо мне кто-то помнит. Что я, как всегда, на связи. Я смотрела эти путеводители и старалась забыть. Однажды мне пришёл польский, и я решила ехать в Польшу. Теперь мне кажется, что я сделала правильный выбор...
-Заказывать халяву? - спросил Марчел, и я, не выдержав, повернулась к нему. Он знает это чисто русское, рожденное в самой нестандартной стране в мире словечко?
-Да, халяву... Ты здорово поднахватался в русском! Что ты ещё знаешь, чего не знаю я?
Марчел улыбнулся улыбкой кота, наевшегося сметаны.
-Просто хожу на русские сайты. По возможности скачиваю хорошие русские песни...
-...Которых очень мало, - вставила я.
-Не знаю, мне многие нравятся. Отбираю только те, что соответствуют моему душевному состоянию, и забиваю в плейер, который в телефоне. Русские — сложная нация. Вот вы, россияне, признаёте эвтаназию?
Я вздрогнула. Плавное музыкальное течение опять вынесло Марчела к общественно-музыкальным вопросам. И что он так окучивает эту эвтаназию, как любимую репку? Может, он просто любит сложные темы?
-У нас ортодоксальное общество. И дело не в закоснелом православии. Само мышление людей не позволяет проникнуть в суть вопроса и понять, что иногда смерть бывает во благо.
Марчел только кивнул головой.
-Польское общество такое же. А ты... ты что думаешь по этому поводу?
Он посмотрел на меня как-то особенно цепко, и от его взгляда словно повеяло холодом, как из распахнутой ветром зимой форточки.
-Нет... Не могу сказать. Легко говорить о смиренном принятии посланных богом страданий, только когда ты сам не мучаешься в хосписе на уколах морфия, и понимаешь, что жизни для тебя больше нет. Остаётся смерть. Милостивая смерть. Внутренне я — за. И если бы сама заболела смертельно и мучительно, скорее всего, поняла бы тех, кто выступает за эвтаназию.
-Да... Да..., - протянул Марчел, складывая пальцы на коленях, - Но всё ещё зависит от человека. Вот Патрик Суэзи, знаешь?
-Да. Бедный.
-Он борется. Он будет бороться до конца. Он даже в фильмах продолжает сниматься! Я восторгаюсь его силой! Всем бы такую! Гореть до конца — удел сильных духом, а ты как считаешь?
Я пожала плечами и улыбнулась.
-Мне бы не хватило мужества гореть до конца, превозмогая страдания. Я слабая. Я этого не стесняюсь. Но я преклоняюсь перед людьми, которые в таких катастрофических ситуациях продолжают выжимать их данной им жизни последние капли.
Марчел удовлетворительно кивнул. Он смотрел в окно поверх моего лица, где проносились склоны, похожие на берега, покрытые трепещущими на летнем солнце маками.
-Давай немножко поспим, - предложил Марчел и с лёгкой улыбкой кивнул на разморено спящих французов.
-Поспим, - согласилась я.
Поезд со скоростью 150 километров в час отчаянно мчался к Варшаве сквозь покрытые солнечным маслом поля Польши.
...На вокзале я увидела монашек в чёрных и голубых одеждах. Какой-то странный магнит приковал меня к их обычным человеческим лицам. Марчел был больше занят моим чемоданом. Варшава, ещё не успев открыться мне полностью, уже оглушила меня шелестом ми топотом шагов, голосами, запахами и всё тем же палящим солнцем. Выйдя из вокзала, я уткнулась в автомобильный шум. Всё это было так не похоже на смиренный Краков, что хотелось зажмуриться. Кажется, Марчел тоже был немного дезорганизован звуками и силой польской столицы.
-Берём такси, - сказал он устало, словно борьба с моем чемоданом обескровила его полностью, - вон они, стоят. Доедем минут за десять, я так предполагаю.
...В такси Марчел молчал и усиленно пинькал телефоном. Мне казалось, будто он пишет нескончаемый роман на небольшом экранчике. Роман о том, как его встретила Варшава. Между тем Варшава мелькала в окнах автомобиля и обшарпанными зданиями. И небоскрёбами. И до боли знакомыми блочными коробками, а потом и чем-то более привлекательным, но всё, всё это оставалось далеко позади и таяло, как мысли тают в тумане сна.
Варшава. Столица. На то она и столица, чтобы шуметь и бросать в глаза широкими улицами, где от одного тротуара до другого — как от берега до берега Немана. Я представляла её другой. Я была немного деморализована всеми этими картинами, и после поезда мне хотелось только тишины.
Отель «Чёрный Кот» дышал фальшивой пафосностью, которую особо подчёркивали явно купленные в магазине садовой скульптуры тигры у главной лестницы. Два бравых поляка записали наши данные и показали номера. Мне было так странно, что я почти не замечала того, что они там говорят. «Русскость» польского стала для меня непробиваемей стены норвежского языка.
-Я немножко отдохну, а потом прогуляемся в Старый Город? - предложил Марчел. Его лицо было почти серым. Я подумала, что он тоже устал с дороги. Это было немудрено — я ещё никогда не ездила в сидячих купе.
-Хорошо. Мне тоже надо отдохнуть.
-Вот и добже, - улыбнулся пан Марчел.
...Номер встретил меня всё так же пафосно застеленной кроватью, напоминающей великокняжеские ложа в каком-нибудь Павловском дворце. Покрытый в тон к покрывалам кровати столик рыже-розового цвета прелестно сочетался с аккуратными гардинами, за которыми не было видно ничего, кроме лесов строящегося нового корпуса здания. Современного вида телефон покоился рядом с модерново изогнутой лампой в виде слона, ухватившего хоботом цветок.
Я заглянула в ванную комнату. Душевая кабина, похожая на капсулу космического корабля, чужестранно и чужеродно отделанный потолок — всё это внушало мне ещё большее одиночество, чем если бы я сейчас находилась в дюнах пустыни Намиб.
Я села на кровать, обхватив покрытую добросовестным солнечным потом голову и почти заплакала. Никогда, нигде ещё я не чувствовала себя так одиноко, как в этом пафосно-китчевом номере, с претензиями на изысканность и оригинальность. Я вспоминала уютный, как домик бабушки, пансионат пани Гражины. И отчаянно вожделела Краков. Варшава, подающая голос из-за окна сигналами машин и воем сирен, казалась мне Нью-Йорком, выталкивающим тебя из своих улиц, как масло выталкивает воду.
Одиноко.
Прошлая боль, усопшая в Кракове и его смочной яме, Вавельском холме и Казимеже, вернулась снова, и впустила тонкий и острый хоботок в сердце. Я легла на нерасстеленнную кровать. Где-то здесь — Марчел. На этом же этаже. Сейчас я подумаю о нём, и боль уйдёт. Сейчас я придумаю себе новую сказку, и написанная плохим драматургом-жизнью пьеса, со свистом провалится на сцене моего театра...


7

Мы встретились с Марчелом в холле. Он переоделся, и его томно-голубая, с серым отблеском футболка знаменовала начало нового.
-Conas ata tu innnou? - решилась я на стандартную ирландскую фразу, маячащую в любом учебном диалоге.
-Go dona.
-Плохо? Почему — плохо? - я явно не ожидала такого ответа. В счастливых самоучителях все герои были всегда радостны и обходительны. Словечко «плохо» давалось просто как довесок к «хорошо» и «прекрасно».
-Да нет, не обращай внимания! - мне показалось, что Марчел попытался разжечь какой-то огонь в своих красивых серых глазах, но вместо пламени вспыхнули только искорки. Вспыхнули и сразу же погасли.
-Так мы идём в старый город? Или если тебе плохо...
-Мне не плохо. Я просто так сказал — для тренировки, - Марчел доверительно коснулся моего плеча, - Только нам придётся не идти, а ехать. Одна станция на метро, а потом по милой улочке прямиком к Барбакану.
-Ты всё помнишь? - восхитилась я.
-Нет. Посмотрел по карте, и немножко вспомнил. Варшава тебя удивит, если ты видела только фотографии королевского дворца.
-Удивит? Неприятно?
-По-всякому бывает. Иногда люди шарахаются. Ждут сказки, а получают реальность. Пошли! Сама всё увидишь!
Он потянул меня вниз по мраморной лестнице пафосного отеля, который успел уже мне  надоесть, и я радовалась, что ночевать мне в нём всего дважды.
Марчел шёл по широченным улицам варшавских новостроек, как хороший поводырь, и постоянно указывал в разные стороны руками.
-Варшава строилась по советскому образцу, - пояснял он, вероятно, чтобы я не слишком боялась  огромных домов и сложных перекрёстков, - похоже на Москву, да?
-Да и на Петербург дальше Комендана...
-Да-да, современные районы готовы запутать любого. Сейчас ещё немного пройдём по этой сказочной дороге, вымощенной розовой плиткой, и попадём в метро.
...В метро мы попали только благодаря интуиции Марчела. В отличие от российской традиции возводить над норами в подземелье целые погребальные могильники в виде надземных павильонов, варшавское метро представляло собой всего лишь скромный спуск вниз по лестнице, безо всякого эскалатора, где на нижней площадке можно было купить в автомате проездные билеты. Марчел совершил ряд таинственных движений, и в руки нам вывалились два тёпленьких, будто испечённых пирожка малютки-билета со строгой полосой.
-Пропускаешь бумажку через турникет и — готово! - Марчел сам показал мне пример, мигом очутившись по ту сторону металлических вертушек. Я отдала в зубы машины свой кусочек Варшавы, и он с жужжанием исчез, а потом выскочил где-то с другой стороны. Дороги в подземелье были открыты. Я почувствовала знакомую прохладу и с удовольствием в неё окунулась.
Метро.
Как же много собрано в этом слове и понятии для современного человека любого гигантского мегаполиса!
...Поездка на электричке оказалась совсем быстрой, и закончилась раньше, чем я успела впитать в себя подземный дух Варшавы.
Мы вышли на жаркий свет полудня, и Марчел показал мне на здание слева и на улицу, пропадающую за искренне ужасными серыми домами с проплешинами обвалившейся штукатурки.
-Улица Длуга. Пряменько по ней придём к барбакану. А барбакан — счастливые ворота в райский уголок старого города. Летом там действительно рай. Зимой... не знаю. Никогда не был. Возможно, и не буду.
-Не хочешь посмотреть столицу зимой? - спросила я, благодарно принимая его руку, которую он подал мне.
-Хочу. Верней... Хотелось бы. Но... мне кажется...
Он замолчал. Мы шли и шли, отпечатывая свои шаги по кривоватой улочке.
-Смотришь латиноамериканские фильмы? - внезапно продолжил он как будто невпопад.
Я пожала плечами.
-Иногда... Если что приглянётся.
-Был такой старый фильм — Ультима Верано. Я его любил. Там играла хорошая аргентинская актриса. Не смотрела?
-Последнее лето? Нет, только читала. А что?
-Вот... Иногда любое лето может оказаться последним. Это если мыслить пессимистично.
Он сделал трёхсекундную паузу, за которую я не успела выразить своё удивление и задать логичный вопрос.
-Но мы с тобой не будем мыслить пессимистично, - утвердительно сказал он, - Смотри, какой оптимизм — Барбакан на горизонте вырисовывается? Показать тебе памятник Маленькому Повстанцу?
-Маленький мальчик в каске, который тиражируется на всех буклетах о Варшаве? - переспросила я.
-Тиражируется, потому что это символ бесчеловечности и отваги восстания одновременно, - с какой-то поволокой обиды сказал Марчел, - Варшава был родным городом для многих. И для таких вот парнишек. Мне не хочется думать, что всё это только пропаганда. Я знаю, как люди могут любить родные города, ты же из Петербурга. Это бывший Ленинград. Может, в душе Петербург навсегда остался Ленинградом, тревожно высматривающим фугасы в зимнем небе. Варшава погибла, но не сдалась. Я не просто преклоняю — падаю на колени перед теми, кто надеялся отвоевать её у гитлеровцев. Варшава победила смерть. Вот он, повстанец.
Мы остановились у памятника мальчишке в спадающей на лоб каске и ружьём наперевес. Огромный по сравнению с его тщедушной фигуркой автомат был перевит ленточками в виде польского флага. Это напомнило мне цветение георгиевских ленточек по весне на 9-е мая. Стало как-то солёно и тесно. К счастью, Марчел потащил меня под локоть куда-то наверх.
-Барбакан — дорога в старый город. Смотря на него, не забывай, что всё это — абсолютно всё, - было отстроено после войны по старым чертежам и фотографиям.
Я всё ещё отворачивала голову на маленького повстанца. Он казался мне живым и искренним, я тоже не хотела верить в то, что памятник ему был придуман исключительно для разжигания пропаганды. Но меня ждал старый город — обитель, которую тот самый парень с неподходящим по возрасту автоматом и старался оградить от чужеземных ран. Сердце всё так же скукожилось до размеров ничтожной изюмины. Меня встретили дома, абсолютно не хранящие в себе ни боли. Ни трещин прошлого — дома с искренним налётом старины. Воистину старый город.
Марчел посмотрел на меня с дружелюбной улыбкой.
-НУ? Красиво ведь?
-Второе рождение... Если бы можно было родиться заново...
-Родиться заново можно, - утвердительно кивнул Марчел, увлекая меня на шум и смех впереди, - Только пока что это смог город. Сможет ли человек? Не знаю. Но если человек отстроил город, он может отстроить и собственную жизнь. Надо только постараться. Попробовать. Вдруг великий и милосердный человеколюбец даст такой шанс, который был дан ему самому?
Высказывания Марчела о Христе всегда приводили меня в некоторое замешательство. Хотелось что-то сказать, но слова теряли буквы и смысл. Я опомнилась только тогда, когда Марчел подвёл меня к открытому кафе на радостно распахнутой взглядам площади. Палатки. Тенты, тенты, увитая цветами ограда, улыбающиеся люди. Почти идеал. Идеал, за который боролся, а, может, и умер на восходе собственных мечтаний маленький повстанец в нелепой каске.
-Сядем, посидим? - спросил Марчел. Я радостно кивнула. Отчего-то моё желание просто немного побыть среди этого восставшего из руин рая пересилило остальные чувства и ощущения.
-Сядем!
Марчел восторженно протащил меня сквозь шумящих польским наречием столики немного вглубь, и мы приземлились на другой стороне, у загородки, где летние цветы тянули пестики к теплу, а на столе красивые бумажные салфеточки возвещали о том, что мир в Варшаве наступил и возможная смерть Маленького Повстанца свершилась не за зря.
-Погоди, я сбегаю, сделаю заказ — народу много, официанты канителятся, - быстро-быстро проговорил Марчел. Русское произношение даже в таком темпе давалось ему легче, чем мне самой, - Что тебе заказать?
Я пожала плечами.
-Что-нибудь рыбное. И пиво.
-Я понял, - отдал под несуществующий козырёк Марчел, и ловко залавировал между столиками.
Я осмотрелась. Старый город восставшей из боли и крови Варшавы немного напоминал мне Стокгольм. Я была там когда-то, - мозг уже не мог отсчитывать годы, - слишком давно, чтобы не восхититься камерной уютностью аккуратных домиков и манящих прогуляться по ним улочкам. Слишком красиво. Слишком надрывно. Слишком родно. Польша, как перекрёсток боли и радости. Куда повернуть? Где остановиться? Странный пьянящий варшавский хмель ударил мне в голову. Остаюсь! Здесь! Среди жизни — чтобы жить! Чтобы не думать о трагедиях поездки к небесам, которая и так слишком коротка.
Вот и вернулся Марчел. В руках он нёс два стакана пива с освежающим названием «Живец» - его пальцы оставили следы на запотелой стеклянной поверхности. На стаканах танцевали навек застывшие по воле художника поляки в национальных одеждах. Танец жизни. Танец будущего. Нет, нет, я больше не стану вспоминать тёмный февраль и кровавые надежды на счастье. Как хорошо, что я удалила все эти смс-ки. Телефон словно стал меньше весить после того, как электроника сравняла текст о боли с пылью.
-Сейчас нам принесут рыбу, - пообещал марчел, садясь напротив, - Только придётся подождать. Ну, в ресторанах и кафе ожидание — это дело привычное.
Он положил руки на сплетённые пальцы и посмотрел на меня, как ни бывало тепло и светло. Где-то сбоку пытались петь уличные музыканты. Получалось неровно и несвеже, но на данные момент их попытки казались мне музыкой рая.
-Освобождённая Варшава, - сказала я, слегка дотрагиваясь до стакана с пивом. Он был ледяным.
-Через кровь и пыль, - кивнул мне Марчел, - Наверно, для того, чтобы мы с тобой вот так сидели и рассуждали. Лет семьдесят с лишним назад тут не было ничего. Но хватит о смерти. Пока её есть жизнь, её надо придерживаться, как верной стороны дороги.
-Нет смерти для меня, - отчего-то проговорила я фразу из документального фильма Литвиновой, который смотрела не так давно. Почему-то хотелось перенести эти слова на восставшую из крови Варшаву. И тот час же вспомнились геройски держащие грудь, распрямлённые как перед последним боем, старики-ветераны 9-го мая каждого года. Такие растиражированные масс-медиа слова о том, что они сберегли мир для того, чтобы мы жили, опять всплыли в моей памяти. Мы — может быть, и родились бы. При третьем, при четвертом рейхе. А вот Варшавы, Ленинграда, наверно, уже никогда не было бы. Как Помпеи. Как Гераклиума. Как Карфагена.
Уходят в прошлое эпохи, не обращая на это внимания, люди продолжают жить. А города отправляются в память. С кровью, с пылью. Я огляделась ещё раз, насколько мне позволяли тенты и цветы в аккуратных ящиках. Варшава! Королевский замок, от которого не должно было остаться камня на камне по мысли мстительных гитлеровцев. Улочки старого города, по которым сейчас гуляют и туристы из Германии. Любовь, которая сквозит в каждом восстановленном домике.
И всё как было тогда — до смерти маленького повстанца. И никто бы не догадался,   если бы не правдоголосые путеводители. Играют на улочках музыканты, продают сувениры лавки. Пока Польша не сгинула...
-Пока Польша не сгинула..., - повторила я свои мысли вслух и даже испугалась — откуда они у меня?
Марчел улыбнулся. Он периодически косил глазами в сторону открытой двери кафе, наверно, ждал заказа. А мне и безо всякой рыбы было хорошо и сладко в ладонях города, победившего смерть.
...Рыбу нам принесли минут через десять. Она была симпатично обжарена на гриле и сопровождена симфонией из столь любимых поляками салатов. Марчел откусил кусочек и сразу же определил, что это речная рыба.
-Немножко тиной пахнет, - пояснил он, - в этом и весь шик. В детстве на речку с папой ходили, рыбу удить...
Он внезапно замолчал, словно кто-то ударил его по губам. Марчел словно исчез, оставив меня наедине с жаркой и шевелящейся туристами Варшавой и мыслями о том, отчего Марчел так много мне не договаривает. Не доверяет? Держит дистанцию?
Я не осмеливалась заговорить с ним до самого конца нашей почти царской трапезы. Потом Марчел абсолютно внезапно почти криком подозвал пана официанта, быстро с ним рассчитался и протянул мне руку через стол.
-Песни любишь? - неожиданно спросил он.
-Ну да...
-Тогда пошли. Не терпится мне кое-что тебе показать. Эх, это наверно живец такой весёлый. В голове у меня играет.  Но я не пьян, поверь.
-Верю...
Я едва поспевала за его лавирующими между столиками шагами. Когда мы покинули царство тентов, то очутились на перекрёстке площади и какой-то улочки старого города. Там сидели на земле два молодых парня – один с гитарой, другой с дешёвеньким синтезатором. Рядом стояла, облокотившись спиной о стену дома, девушка-скрипачка.
Они играли какую-то странную музыкальную смесь, возможно, ими и сочинённую, и в обрамлении восставших из смерти домов старой Варшавы, эта музыка молодых поляков слышалась гимном всему тому, что способно пережить и ужас, и темноту.
Марчел подошёл к парню, игравшему на семиструнной гитаре, и наклонившись, быстро отчеканил что-то по-польски. Парень дружелюбно улыбнулся и проворно вскочил с поребрика, протягивая гитару Марчелу. По долетевшим до меня сходным с русскими польским словам я поняла, что Марчел хочет сам что-то спеть и просит уличных музыкантов ему подыграть. Все трое исключительно радостно поприветствовали инициативу Марчела. Возможно потому, что заработанные игрой деньги они бы всё равно оставили себе, возможно, потому что поляки — совсем не такие, какими их рисуют в русских газетах.
Марчел подмигнул мне, взял гитару, присел на поребрик. Как заезжий именитый рокер присаживается на край сцены, дабы быть ближе к покорно глядящим на него фанатам.
-Боснийская песня, - обратился он ко мне по-русски. Сейчас его лицо было ослепительно, как на картинах Тициана и Мурильо. Парадоксальный свет накрыл собой восставший из кровавой пыли старый город и понёсся в воздух, перекрывая собой голоса пьющих пиво под тентами.
Да. Это была она — та самая, о которой я подумала. Самая достойная и мастерски сработанная песня с последнего Евровидения. Конкурс бездарности превратился в подарок для умеющих слушать и слышать. Отчего-то в глазах заметались влажные мушки. Марчел пел, словно сама Варшава питала его соками через опускающееся к заходу солнце.
-Я спросил у нескольких человек
В округе, где живёт моя душа,
А они ответили, что для них это загадка...
Я попросил их вернуть мне
То время, те деньки, ту весну,
А они сказали, что в воздухе витает любовь...
Роди меня на рассвете в мае,
Искупай в чистой водице.
Я буду оберегать один цветок, когда всех остальных не станет...
Я буду оберегать тебя, пока жив...
Укради для нас немного солнца,
Нет никакого "завтра", впрочем, как и "сегодня",
Всё получается само собой, когда песня находит твоё сердце...
Роди меня на рассвете в мае,
Искупай в чистой водице.
Я буду оберегать один цветок, когда всех остальных не станет...
Я буду оберегать тебя, пока жив...
Два парня и девушка кивали головами, легонько выстукивая ритм, который Марчел наигрывал на гитаре. Скрипачка вступала в проигрышах, парень с синтезатором с радостно-напряжённым лицом, словно он выполнял урок по сольфеджио, перебирал клавиши в нужном ключе. Мимо проходили люди — они останавливались, словно хотели рассмотреть чистый голос Марчела поближе, но сразу же проходили мимо.
Когда песня закончилась, Марчел дружелюбно кивнул девушке, потряс благодарные руки парням, и подхватил меня под локоть, стремительно унося прочь так, как будто за нами гнался снежный вихрь. Я увлеклась его водоворотом и очнулась от постоянно стучащих мне в голову наполовину лишь понятных слов -
«-Я буду оберегать один цветок, когда всех остальных не станет...
Я буду оберегать тебя, пока жив...
-Я буду оберегать один цветок, когда всех остальных не станет...
Я буду оберегать тебя, пока жив...»
...Мы уже шили по улице Длуга. Только сейчас, когда мы мерили её пространство второй раз, я увидела красоту её домов, которым подарили вторую жизнь. А Марчел, обернувшись на меня, сказал невпопад:
-Когда приедем в Черный Кот, попрошу у тех парней виски с колой и со льдом. Много вспомнилось...

8

Марчел заказал виски и мне. После него во рту остался кофейный привкус колы и терпкое надвершие шотландского напитка. Я лежала на своей кровати и медленно водила ногами по атласной поверхности покрывала. Марчел сказал, что завтра мы пойдём на кладбище. На Повелецкое кладбище, и я должна к этому приготовится. Я готовилась. Я чувствовала со скулящей тоской, что этот поход к мёртвым не принесёт мне слишком много жизни...

Где-то там, в оставшемся горевать по потерянному лету Петербурге, остались и кладбища, по которым я любила гулять просто так, наводя ужас сомнений на друзей и родственников. Кладбища разграбленные, кладбища  беспомощные перед другой, новой силой, которую они не умели оберегать. Умели лишь хранить память. А память — она бесценна и безбрежна — пока. На какое-то время. Может быть, Повелецкое кладбище расскажет мне больше.
...Марчел был достаточно бодр для того, чтобы его можно было заподозрить в каком-то подвохе. Он весь представлял собой решимость и восторженность — не глупую восторженность потерявших меру туристов, а что-то парадоксальное, потустороннее, имеющее отношение только к нему одному. Это меня и пугало. Мне мерещились откровения, словно Иоанн Богослов готов был распахнуть передо мной свой апокалипсис.
Мы вышли из чёрного кота и направились вправо, ибо огромная земля мёртвых лежала аккурат рядышком с нашим пафосным отелем, словно скрутившийся клубочком неизведанный домашний зверь.
-Скажи, ты как относишься к кладбищам? - спросил Марчел, когда мы уже входили в ворота, означенные огромным легионером, опустившим меч.
-Нормально. Хорошо. Там тихо.
Слова вылетали из меня, как гильзы из рожка работающего на смерть пулемёта. Мне мерещилась пустота, и старательно обходила её, чтобы не упасть в неё, словно в яму, наполненную гвоздями.
-Знаешь, я, наверно, должен тебе кое-что сказать... Надоело врать... Ужас, как ненавижу неправду…
Сердце моё покрылось инеем. Я этого ожидала, хотя не представляла, что сумеет расколоть покой этих безмолвных памятников и повергнуть меня в ту геенну, которой я так тщательно избегала. Я сама не могла понять — чего, но чего-то я ждала от Марчела, и ждала с самого начала нашего знакомства, словно в его лице я наткнулась на рудник аметистов, где меня однозначно ждал подарок — плохой ли, хороший ли — решать только странным ангелам на небесах.
Ангелы стояли вдоль позолоченных утром дорожек и смотрели вникуда. Они так привыкли охранять доверенные им могилы, что разучились любопытству. Марчел осторожно, словно боялся спугнуть стаю тропических птиц, двинулся вперёд, кивком показывая мне следовать за ним.
-Ты хотел мне что-то сказать..., - словно выпало из меня и разбилось в тишине.
-Давай сначала посмотрим на ангелов. Я в каждом городе прихожу на кладбища и пытаюсь понять..., - Марчел остановился перед одним крылатым хранителем могил и посмотрел на него, склонив голову на бок. Казалось, он измеряет скульптуру взглядом. Ангел был немного замшелый, и черт его лица я разглядеть не могла. Имени того, кого ангел принял себе, я тоже не разбирала. Марчел поднял руку, словно хотел дотронуться до ангела, и обвёл ею какой-то странный полукруг.
Мы стояли в окружении ранней утренней тишины, когда Варшава торопилась на трамваи, и не устремляла взглядов в прошлое и вечность. Варшава начинала очередной будний день — ангелы стояли на страже вечной расслабленности и неги под ветвями разросшихся деревьев.
-Смотри внимательно, - почти шёпотом обратился ко мне Марчел, снова обрисовывая силуэт ангела рукой, - Я изобрёл некоторую классификацию для надгробных памятников в этой части света. Ангел — посланник небес. Он забирает душу умершего, и он же молится об её упокоении. Ангел на могиле — свидетельство тому, что душа в верных руках. Пошли дальше.
Он потянул меня вглубь по аллее, осторожно взяв под руку. Замелькали ангелы, готические надвершия, склепы, пока Марчел не остановился напротив памятника, изображающего молитвенно склонившуюся Божью Матерь в ореоле из звёздочек.
-Второй мотив — Мадонна, - Марчел снова обвёл памятник рукой, словно погладил его по зеленоватому гипсу, - Мадонна для католика — всё равно, что вода для рыбы. Мы просим у неё здоровья, счастья, здоровья наших детей, благополучия и мира, но чаще всего получаем только кладбищенский покой. Мадонна простирает руки над тем, кому уже, по сути, всё равно, что чувствовать и что видеть. Тихая тень над могилой и Божья Матерь, не сумевшая отстоять раба божьего перед своим сыном.
-Укрывающая его своей вечной сенью..., - отчего-то неожиданно для меня самой пафосно проговорила я почти себе под нос, но Марчел меня расслышал.
-Вот-вот! - подхватил он, - Верная мысль. Мать Христа над могилой — знак того, что душа ушла на небо. Что она счастлива. Что она оказалась в нужное время в нужном месте — даже если её носителя сбила лихая автомашина.
Он поднял глаза на смиренно опустивший глаза памятник и отчего-то вздохнул. Мне показалось, что огорчённо.
-Пошли, я вижу ещё один образец надгробного искусства, - кивнул он мне, вкладывая свою ладонь в мою. Его пальцы были очень горячими. Мне показалось, что кровь, бьющаяся во мне и в нём, каким-то образом объединились, чтобы противостоять миру мёртвых, распахнуто широко глядящему на нас.
Иисус, несущий крест на Голгофу, стал нашей третьей остановкой. Памятник был выполнен так монументально, словно его ваятель старался не для тихого кладбища почти на окраине Варшавы, а для монумента на главной площади страны.
-Видно, что человек подошёл к заказу творчески и с огоньком, - продолжил свои мыслеизмышления Марчел, - Хотя, возможно, его двигателем были деньги родственников умершего и их настоятельная просьба сотворить что-нибудь оригинальное и ни на что не похожее. Зачем ангелы? Мы установим на могиле Христа, и он будет вечно тащить этот крест, как наш покойный тащил тягость своей жизни, но сейчас вместе с жизнью закончилась и тяжесть.
Я покосилась на Марчела с лёгким испугом. Страстность и какое-то прорисовывающееся в каждом слове отчаяние заставляли меня подумать о том, не таится ли в душе моего спутника какой-то внутренней, личной боли, делающей его таким беспощадным и странным.
-А ну, давай-ка присядем на скамеечку! - сказал Марчел, указывая на скамейку у могилы напротив, - Надеюсь, мертвец не обидится на нас. Он-то, наверняка, уже давно в райских садах слушает песенки колибри.
Он сел первый, а я замешкалась.
-Ну же, - Марчел похлопал рукой по деревяшке, - Тут не грязно.
Я молча села, не сводя глаз с Христа, который словно на пару минут застыл в молитвенно-болезненном экстазе, для того, чтобы потом двинуться дальше на Голгофу.
-Ты больше не сердишься на меня за то, что я прочитал твои СМС? - спросил Марчел как-то глухо и очень растерянно.
-Нет. Мне кажется, в любой ситуации нужно думать о чём-то хорошем, о том, что в будущем будет больше света, чем в настоящем. Без этого жить становится невозможно.
Марчел усмехнулся. В его саркастическом движении мимических мышц было очень много от боли и ничего — от жизни.
-Иногда мысли о будущем пророчат только темноту, - сказал он, - С тобой не бывало такого?
Я пожала плечами. Мне было как-то не очень уютно под сенью страдающего Христа. Деревья берегли мои глаза от распалившегося варшавского солнца, которое уже сейчас настойчиво и даже нагло пыталось прорваться сквозь листву, оставляя жёлтые шевелящиеся пятна на земле и отрешённых лицах ангелов.
-Бывало. Иногда я вообще боюсь думать о будущем. А зачем ты спрашиваешь?
-Иногда получается так, что будущего вообще нет. Есть только ЭТОТ день, ЭТО лето, ЭТА прогулка. Я сегодня в последний раз в жизни на кладбище.
-Последний? Ты так решил?
Марчел улыбнулся так, словно знал что-то, неведомое мне. Родники его чувств остались недоступными. Вечный силентиум.
-Кто-то решил за меня. Кася, я врать не стану и не стану тянуть. В последнее время меньше всего я выдерживаю ожидания, поэтому и тебя мучить не стану. Помнишь, что я говорил про ультима верано? Я взялся учить испанский, но он никогда в жизни мне не понадобится. Я даже не успею съездить в Испанию, как когда-то мечтал. Польша — мой последний приют.
Он сделал паузу, чтобы оценить состояние моего духа. По моему лицу можно было сказать всё. Я сидела в полном молчании. И жара Варшавы казалась мне покрывающим инеем холодом января.
-Кася, я скоро умру. Полгода назад мне поставили диагноз — саркома костей обеих ног. Запущенный вариант. Метастазы в лёгких и печени. Мне больно ходить. Боль, мой постоянный спутник. Мне даже дышать больно. Я бы мог сейчас рваться за жизнь, которой у меня всё равно не будет, отдаваться врачам, которые меня всё равно не вылечат, или лежать в хосписе, обколотый морфием, слушая душеспасительный бред священников и сестёр милосердия. Но я решил дожить свой век в движении. Я хотел противостоять жестокому богу, столкнувшего меня в эту боль. Я долго думал, чем я заслужил такую немилость. Священники твердили как один — это милость божья, на земле ты больше не нужен, тебя призывают на небо. А зачем мне небо, если мне милей земля? Отчего господь так распорядился? Не от того ли, что я слишком его чтил? Не от того ли, что господь жесток, а несчастен только на кладбищенских памятниках? Вот, Кася, вот и вся моя правда. Может быть, ты поймешь меня. Может быть, ты меня хотя бы не осудишь.
Я сидела, как ошпаренная. В моей голове равномерными ударами разносился колокольный звон. То ли слепой бог пытался достучаться до моего подсознания, то ли просто поднялось давление, и кровь пыталась найти выход в висках, но не могла найти сил хлынуть через тонкие стенки висков.
-Ты умрёшь? - все, что смогла выдавить я.
-Да. Это однозначно. Но до этого я бы ещё хотел немного походить по музеям Варшавы и посмотреть на памятник Шопену.
Он сказал это так равнодушно-обыденно, что колокола в моей голове превратились в тонкий комариный звон. Я чувствовала, как на меня накатывает слабость — противная и липкая, как испарина на лбу превращается в ползущие к бровям капли. В какой-то момент мне показалось, что жара сменилась холодом, и теперь за стенами кладбища воевал за души не июль, а ноябрь, месяц опустошения и промозглой чистоты смерти.
-Прости, если напугал, - немного виновато сказал Марчел вполголоса, - Но я должен был... Я не люблю врать. Особенно — друзьям. А ты — мой последний в этой жизни друг.
Он помолчал, напряжённо наблюдая за тем, как я наворачиваю на палец рукав блузки.
-Простишь?
-Марчел... Не надо так говорить..., - выдавила я из себя, - Мне нечего... Не за что...
-Может, не пойдём сегодня никуда? - внезапно оборвал Марчел, - У меня что-то нет настроения. Выпью виски с колой и просто немного полежу в номере. А ты, если хочешь...
-Я тоже никуда не пойду, - сообщила я, - И это вовсе не из-за тебя, нет. Просто мне тоже надо подумать... о многом. Шум города утомляет... все живут и что-то делают, а я сейчас остановилась над каким-то оврагом и думаю — перейти через него или обойти. Марчел, - я посмотрела на его вполне спокойное лицо с каким-то отчаянием, - Ты меня прости... ладно? Я просто...
Марчел взял меня за руку и потряс мою ладонь, как пригоршню горошин, - легко и мягко.
-У каждого человека в мире — своя боль. Даже если ему не надо умирать. Даже  если все его беды — переходящие. Пошли в отель. У меня шея разболелась. Надо полежать, может, пройдёт...
И он ещё раз посмотрел на неустанно волокущего крест на свою вечную голгофу Христа, словно хотел ему что-то сказать, но вместо слов лишь выпустил воздух из груди...


9

Я села за стол в своём пафосном номере, ошарашенная и словно раздетая всем, что случилось. Я сидела одна в своём номере, среди фальшивого антиквариата, а где-то там, рядом, умирал Марчел, отсчитывая свои последние дни и часы, и я никогда ещё не чувствовала себя столь одинокой.
Словно вся большая, посыпанная песками зноя Варшава встала против меня войной и шла наперерез шумом машин и криками сирен. Словно весь мир нагло смотрел на меня в экстазе безнаказанности, и боги — сколько их там? - горели в собственной небесной геенне жестокости.
Пришёл вечер, но жжение в груди не стало слабее. Мне хотелось, чтобы Марчел пришёл, чтобы он рассказал мне что-то доброе и заверил, что все его слова были страшной сказкой и душным сном, что справедливость есть, и мне только примерещилось то, что в мире остались лишь боль и тишина.
Но Марчел не приходил. Я стояла под душем и намеренно делала воду холодней. Капли катились вниз, вниз, и туда же падало моё сердце, с каждым ударом уплывая в недра варшавской канализации. За окном проносились машины с воющими сиренами — возможно, скорые мчались на выручку умирающим полякам, оставленным наедине с жестоким богом варшавянам, их голоса гасли вдалеке и снова оставляли меня в тишине омертвения.
Ночь дала мне сон, но не забвение. Проснувшись от стука, издаваемого рабочими, вскарабкавшимися на леса, я долго смотрела на равнодушный потолок с подобием старинной люстры и пыталась понять — для чего мне дан этот день, в то время, как для Марчела день этот может стать последним.
Мы, как всегда, встретились в холле. Марчел пил свой ужасный виски с колой, от мысли о котором ой лоб покрывался капельками тошноты.
-Заряжаю бензобак, - улыбнулся он мне привычной, почти беззаботной улыбкой, - В последнее время с утра тянет выпить чего-то покрепче. К счастью, алкоголиком я стать уже не успею.
Меня прошибло какой-то невидимой ударной волной. Я подошла ближе и положила руку на его плечо. Я знала, что Марчел меньше всего нуждается в жалости и не хотела, чтобы он почувствовал хотя бы малейший намёк на неё, но хотела как-то выразить всё то, что этой ночью не давало мне покоя.
-Хочешь виски? - бодро спросил Марчел, - За мой счёт?
-Да не хочется.
-А ты подумай. Идти далеко, нужен стимул. Хочешь посмотреть на собрание картин зарубежных гениев живописи, спрятавшихся в неприметном домике?
-Я вообще люблю живопись...
-Ну вот и пойдём на её поиски. Только вначале хлебни хотя бы коньяка. Это я прошу.
Я села рядом без лишних слов, а Марчел отправился платить за мой коньяк. Рюмка терпкого напитка показалась мне колючей и приторной. Я с трудом удержала тошноту, но спирт ударил в голову почти сразу и дал напряжённому мозгу нездоровую лёгкость, граничащую с непонятным весельем. Это было почти хорошо. Это было почти избавлением — на несколько минут, пока алкогольные пары хозяйничали в сосудах мозга.
-Нормально? - заботливо осведомился Марчел, - Готова?
Я только кивнула. Мозг, подвергшийся атаке сорокапроцентной жидкости хотел радоваться, сознание противостояло всяким подобным попыткам.
-Ну, тогда пошли. Я вчера вечером почти наизусть выучил карту Варшавы. Надеюсь применить свои географические знания на практике. Просто-таки не терпится!
Он потянул меня за руку.
-Это далеко? - спросила я, увлекаясь вслед за ним полупьяным шлейфом.
-Всё близко, если только захотеть...
...Оказалось, что нам нужна Банковская площадь. Хитро расположенная, она пряталась за десятком переходов из метро Арсенал, и только живая непосредственность Марчела, пристававшего почти к каждому прохожему, помогла нам отыскать нужный дом. Добродушные поляки останавливались нам помочь, активно изучали карту и предлагали свои варианты. Как правило, они все оказывались неверными, но хоть на миллиметр приближали нас к искомому.
-Вот так, - сказал Марчел бодро, указывая на неприметный дом на углу площади, - География географией, а без человеческого фактора не обойтись. Люди — главный двигатель процесса, даже если он связан с поиском музея. Ну? Готова? Живописи будет дай Бог!
Честно говоря, после вчерашнего, я готова была думать о чём угодно, но не о живописи. Философия перебила искусство. Но Марчел так горел, словно вспыхнувший в последний раз во тьме факел, что я не могла поддаться на его призывы. Меня прельщал его героический свет, горящий вопреки боли и страху темноты впереди. Мне хотелось его обнять, этого тонкого и звонкого парня, выбравшего самый сложный путь из тех, что могли быть предложены земному человеку, но опасалась, предательски боялась, и вот — мы просто входили в неприметный дом на краю Банковской площади и уже расплачивались за билеты.
В залах собрания иностранной живописи нас встретили модернисты с приглушённо-туманными портретами андалусок и портретов прекрасных дам эпохи модерн, после чего в полукруглой комнате Марчел долго и вполне серьёзно осматривал портреты авторства самых разных художников — от скромных и неизвестных, до тех прекрасных лиц, которые перенесла на холст кисть Караваджо и Веласкеса. На какой-то момент я нашла успокоение. Жар Варшавы больше не проникал в мой организм — от него нас надёжно защищала прохлада абсолютно пустого музея. Мы смотрели на картины, мерно двигаясь по кругу ротонды. Словно подуставшие стрелки часов, и опущенные кем-то давным-давно в краску кисти лечили меня от невыносимого желания спрятаться от жестокости судьбы.
Наконец, мы закончили просмотр. Создалось ощущение, будто кто-то нарочито выключил интересный фильм прямо перед нашими глазами. Я не могла представить, что эта незнакомая мне живопись вырвет меня из жестокости бытия и аккуратно перенесёт в мир красок и светотеней, где нет смерти, где жизнь навеки замирает в переливах масляных красок.
-Понравилось? - с тихо горящими глазами спросил Марчел.
-Да, - я была искренне ему благодарна.
-Когда-то давно я мечтал поступить в академию, где учат на художников, но потом понял, что научить человека рисовать — бесполезное дело, если нет особого таланта. Поэтому я остался посторонним любителем живописи, восхищающимся наложенным мазком или удачно подобранной светотенью.
-Ты явно не посторонний человек в живописи.
-Не посторонний, - кивнул Марчел, - Я — человек интересующийся. Купил, взял в библиотеке и прочитал много книг по живописи. В последнее время, когда боли стали совсем невыносимыми, вместо традиционных наркотических уколов пытался забыться в живописи.
Он помолчал.
-Иногда получалось. Иногда — нет. Слушай, пойдём смотреть Шопена! Моя мама несколько раз была в Варшаве и говорила, что этот памятник — нечто неповторимое. Хочется взглянуть на неповторимое, пока не отправился к праотцам.
Я молчала. Марчел говорил до такой степени равнодушно, словно не умирать готовился, а переезжать в другой город. От этого мне не очень хотелось видеть бронзового Шопена, которого я уже вдоволь насмотрелась на рекламных буклетах, но воспоминания о бабушке. Сфотографированной на фоне этого памятника, оставшиеся где-то в глубине семейных альбомов, просили пересилить свою собственную боль.
-Давай же, посмотрим на Шопена! - нарочито бодро предложила я. Глаза Марчела блеснули сквозь боль благодарным огнём...
...Улица, по мнению Марчела, должная привести нас к парку Лазенки, где спокойно жил вдали от шума великий композитор, воплощённый в бронзе, всё время показывала нам то одну, то вторую не самую парадную часто Варшавы. То тут, то там показывались дома с обтрёпанными боками, дорога ерепенилась рытвинами, но Марчел упорно шёл вперед, давая себе и мне остановиться лишь на секундочку.
Мне нравилась его целеустремлённость и страсть, доведённая до фанатизма. Иногда мне казалось, что боль, мучившая его тело, побеждала, и он сбавлял шаг, но тот час же припускал, словно подгоняемый невидимыми серебристыми водными потоками, и вот уже минут через десять перед нами возник решётчатый забор парка Лазенки, похожего на огромное растёкшееся от жары зелёное пятно.
За воротами нас ждал он — пальцы-ветви скрывали Шопена от настойчивого варшавского солнца, а романтичный разворот головы возвещал о том, что маэстро всего лишь на пару минут призадумался над очередным аккордом, и скоро из-за пруда, отделяющего его от потерявшихся в море роз путников, понесётся новая симфония, новый вальс — в котором каждый звук будет о ней — о Польше.
-Присядем, - попросил Марчел, опускаясь на одну из скамеек. Я осторожно разместилась рядом. Я и не знала, просит ли Марчел присесть оттого, что его замучили боли, или же он просто задумал немного полюбоваться живописным видом.
-Там дальше, - Марчел махнул рукой куда-то за Шопена, - Там садовые павильончики и где-то посреди пруда — Лазенковский дворец. Но мне совсем не хочется туда идти. Мне кажется, всё это — не самые лучшие образцы, сотворённые поляками. Вот он — прекраснейший образец, на который хочется смотреть вечно. Жалко, никто не придумал установить динамики, чтобы из них тихонечко лилась музыка Шопена.
Это был почти рай. Бабочки и шмели кругами ощупывали кусты роз, бронзовые ветви над головой Шопена колыхались — по крайней мере, мне так казалось. Рядом с Марчелом было тепло и уютно.
-Знаешь, я сам пробовал писать песни, - сказал Марчел, улыбаясь вникуда, - мой друг был музыкант, гитарист. Иногда он приглашал меня в свою группу попеть. Я пел, получалось неплохо, но, разумеется, никакой славы я не искал. Все мои песни уйдут со мной. Я — не Шопен, о котором вечно будут складывать новые и новые библиографии. Но я рад, что спел тогда для тебя — на рыночной площади. Может быть, ты запомнишь мой голос.
Я буквально схватила Марчела за руку, словно боялась, что ветра смерти унесут его от меня тотчас же.
-Марчел... Послушай... Завтра я уезжаю... Я могу тебе хотя бы писать?
Марчел посмотрел на меня светлыми польскими глазами.
-Нет. Не можешь. Во-первых, я не знаю, где я буду в следующие дни, а потом — тебе лучше запомнить меня таким, как сейчас. Чтобы не было лишней боли. Чтобы не свербило сердце. Я исчез из жизни всех своих друзей и родных. Я хочу исчезнуть и из твоей жизни тоже. Прошло слишком мало времени, чтобы ты привыкла ко мне.
-Достаточно... - прошептала я.
Марчел протянул худую руку и погладил меня по затылку.
-Ну, это пройдёт. Всё проходит. Лучше ведь запомнить хорошее, правда? Пошли, поедим! Там вдали виднеются зонтики. Это верный знак того, что еда близко!
Я кивнула. Горло моё было скукожено.
...Последний день с Марчелом я провела в разговорах в баре Чёрного Кота. Мне хотелось насытиться, надышаться, напитаться воздухом Варшавы, перемешанным с дыханием Марчела. Я слишком часто теряла друзей. И знала, что, сколько не уговаривай свою душу, она всё равно будет болеть и стремиться к тому, что потеряно. И никогда ещё я не чувствовала себя так обкрадено, как сейчас — то ли Варшава отнимала у меня кусочек радости в лице Марчела, то ли это просто бог распорядился так странно и слишком для него необдуманно.
-У меня в детстве жили волнистые попугайчики, - сказал Марчел, прикончив вторую рюмку коньяка, - Когда один из них умер, мама утешала меня, плачущего, и объяснила, что все умершие птички отправляются в свой, птичий, рай. Мне это очень понравилось. Это утешило меня. Я день и ночь молил господа, чтобы моей птичке было хорошо в таком раю. Теперь я думаю, что всё это мамины выдумки.
Он помолчал, болтая остатки коньяка в рюмке.
-Но ведь так хочется верить, что уйдёшь ты не в сырую землю, а куда-то в очень красивое место. Я бы хотел отправиться в рай для птичек. А если вдруг окажется так,  что правы индусы, и душа может перерождаться, я бы тоже переродился в птицу. Хватит с меня бытия человеком. Ничего в этом нет хорошего и престижного. Птицы живут недолго, но умеют летать. А я так мечтал стать лётчиком в детстве!
Я положила руку на его плечо.
-Хочешь стать птицей — станешь, - сказала я, словно сами высшие силы говорили  моими устами, - я бы тоже стала птицей, чтобы петь в садах польши, да жизнь распоряжается иначе.
Марчел по-доброму погладил меня по руке.
-Не они распоряжаются, - он показал на потолок, имея в виду небо, - А ты сама. Всё в наших руках. Я это понял лишь недавно. Мы можем противостоять даже боли. Даже смерти. Хотя бы тем, что не следуем её уловкам.
Я кивнула. Мне было сложно поверить в то, что Марчел уйдёт. Я боялась, что он решит улететь в свой птичий рай сегодня ночью. Я прощалась с ним на ночь, как матери провожают бойцов на войну. А Марчел только сказал:
-Я вызвал тебе такси на завтра. Часиков в двенадцать тронемся!
...Польское такси было на месте вовремя. Мои чемоданы и сумки окружали меня, словно взяв в кольцо блокады, и не желали отпустить — домой ли, или просто прочь от Марчела.
-Я поживу ещё немного в «Коте», а потом подумаю, что делать, - сообщил мне Марчел, - Ну а сейчас, разумеется! - провожу тебя на вокзал. Тут в Варшаве вокзал странный, поезда стоят всего несколько минут — успевай только заскакивать в свои вагоны!
Он рассмеялся. В его искренне журчащем смехе не было ничего от боли и смерти. Боль и смерть жили в моём сердце.
На вокзале мы ещё успели немного перекусить потрясающими, по словам Марчела, колбасками с гарниром из салата и картофеля фри, - ничего из этого мне не запомнилось, я словно перестала различать запахи и вкусы.
-Вот там твой поезд, - заботился обо мне Марчел, разглядывая табло, - Он Минский, но на это не надо обращать внимание. Перецепят вагон и всего-то. Присоединят к тому, что идёт на Петербург. Эх, чёрт, как бы я хотел помчаться с тобой в Петербург, посмотреть на то, что такое красота по-северному!
Я только сглотнула слёзы. Марчел, казалось, понял все мои мысли, и легонько потрепал по плечу, словно хотел стрясти с него какие-то незримые пылинки одиночества.
Да. Одиночество наступало. Уходила Польша, уходил Марчел, впереди была дорога и Петербург — пустой, холодный город, полный предавших меня душ. Но мне ничего — ничего! - не оставалось, как спуститься на второй перрон, и ждать, пока башка локомотива не притащит горсть вагонов, один из которых должен будет оказаться моим.
-А ты... Ты..., - я попыталась обратиться к Марчелу, но он только протянул мне свои фотоаппарат и зачем-то телефон.
-Возьми, - попросил он, - Это подарок. Я так чувствую, что ни мне больше не понадобятся. Значит, понадобятся тебе. Послушаешь в дороге песенки. Дома посмотришь на все эти контрафактные фотографии, которые я наделал в неприступных соборах. Это подарок. На память? Ты ведь возьмёшь?
Это было сказано так, что не оставалось других вариантов.
-Спасибо, Марчел...
Вокзал окружал меня. Он проникал в подклеточную жидкость шумом поездов, польским говором, запахами подземных кафе и неуловимым, но прямым и почти жестоким голосом дороги. Моя голова кружилась. Я сразу не заметила поезд, и Марчел молча указал мне на ползущий почти на меня состав.
-Ну! - почти выкрикнул он, - Давай прощаться!
Он обнял меня крепко-крепко, а потом заглянул в глаза. Я положила руки ему на плечи. Это был почти прощальный танец. Такое я нередко видела во сне. Вот и сейчас всё происходило как будто в сонной дымке. Польша, Марчел, танец... Я сама не заметила, как покачала его за плечи, будто кружилась на дискотеке. Мне показалось, Марчелу это понравилось. Он ещё раз покрепче обнял меня, словно освобождая от наваждения.
-Поезд. Поезд, - прошептал он, - Твой вагон почти напротив, - Садись. Кася, умоляю — я так не люблю долгие проводы!
Он помог мне подтащить чемоданы к входу в вагон. Проводник сразу же попросил предъявить билеты, и я долго шуршала в сумочке. Я чувствовала — Марчел пока рядом. Он стоял и смотрел на то, как я показываю паспорт, потом передал проводнику мои сумки. Вместе со мной практически никто не заходил, и я сразу же прошла внутрь и приникла к стеклу. Марчел стоял на перроне и тихонько махал мне рукой. Мне даже показалось, что он не видит меня — просто машет. Я отвлеклась на пару секунд и посмотрела вы окно вновь — нет, Марчела больше не было. Он словно взлетел над перроном и отправился по своим делам. Я отчаянно высматривала его, надеясь заметить хотя бы поднимающимся по эскалатору наверх, но не смогла. Мне оставалось только затащить сумки и чемодан в купе и ждать, пока Варшава последними своими видами из окна поезда не окропит мои иссушенные болью глаза...
...Поезд шёл уже часа три, миновали границу, а мне всё не спалось. Я достала фотоаппарат Марчела и стала перелистывать снимки. Костёлы, костёлы, города, которых я не видела, - на некоторых фото был и сам Марчел, он снимал с руки. Улыбающийся, внешне здоровый и полный непереборимых жизненных сил. От него словно исходило какое-то сияние, сияние красоты и внутренней силы. Я была счастлива, что теперь у меня останутся эти фотографии. Что я смогу их распечатать и вспоминать Польшу, как какую-нибудь красивую жемчужину, подаренную Марчелом.
Стук колёс сморил меня. Я успела лишь выключить фотоаппарат и неудобно склонить голову на плоскую подушку. Мне снился Краков и сады пани Гражины. Мне снился Марчел, идущий по расцвеченному маками полю. Я тянула к нему руки, но он не оборачивался, и только ветер развевал его светлые волосы.
...Поезд проехал Барановичи и остановился в Орше. Из окна я видела и вокзал, и поставленный на вечную стоянку паровоз — белая Белоруссия встречала меня солнечным жарким днём. В купе постучался толстый проводник.
-Будете выходить? - спросил он любезно.
-Нет, не буду.
-Хорошо.
И он ушёл в своё купе. Все те немногие, что сели со мной в Варшаве, видимо, вышли раньше. Поезд стоял. Судя по толчкам, я поняла, что варшавский вагон отцепляют от основного состава. Я легла на кушетку и достала телефон Марчела. Грудь мою грызло непонятное животное. Наушников у меня не было, и я включила песни через скромный динамик телефона. На меня посыпались странноватые польские песни, что-то из классики, немного русских мелодий. Наконец я наткнулась в списке на знакомое чисто понаслышке название группы Звери.
«Запомни меня», - гласила файловая латиница.
Я нажала на кнопку. Стандартный гитарный проигрыш, и вот — после стольких дней на чужбине — практически родня музыка, заботливо подобранная Марчелом.
-»Вот и всё, я обещаю гореть,
Ярче всех и до конца, до конца,
Быть собой и ни о чём не жалеть,
Вот и всё, просто запомни меня!»
Я вспомнила Марчела. Я вспомнила одни из его последних слов. Горячие полосы отметили моё лицо от глаз до подбородка. И я почувствовала себя самым одиноким человеком на земле. Только слепое небо знало, как жжёт моё сердце.
...В солнечном белорусском городе Орша, на железнодорожных путях стоял полупустой отцепленный вагон Варшава-Петербург, ожидающий своей участи.
Атлантис вновь ушёл под воду.
Атлантис.


15.09.09