В тот год в сентябре в столице дул промозглый, пронизывающий ветер. И всем, оказавшимся на панели, равно как женщинам, мчавшимся неизвестно куда за своими шляпками, так и мужчинам, моментально выкуривавшим с помощью ветра свои сигареты - всем было в тот день Падающих кленовых листьев не до того; но, если бы в головы их пришла спасительная мысль остановиться и задуматься над происходящим, то все бы они увидели, что на исходе еще один год жизни всего человечества, а никакого чуда до сих пор не случилось. И уж, конечно, наверняка не замечали они своими обычными глазами у троллейбусной остановки “Метро 1905 года” юношу с обветренным загорелым лицом в камзоле конца 18 века и морокой треуголке на голове.
А между тем это был как раз самый нужный для них человек. Ибо чудеса для него были делом обычным. Всякий раз, стоило ему только пожелать, как неудержимый полет фантазии уносил его со скоростью реактивного истребителя в далекие воздушные замки, где в бесконечных анфиладах хрустальных залов бродили задумчивые менестрели и барды, напевая под мелодичный звон колокольчиков свои грустные меланхолические напевы; где на зеркальном паркете немыслимо щеголяли своими замысловатыми па нарядные человечки в шелковых чулках с золеными бантами и алыми кисточками в кружевном темпе мазурки. Где на высокой башне из золотой соломки, на треугольных воротах которой красовалась алебастровая табличка с витееватой на старинный лад надписью “ОФЕЛИЯ ЛЬВОВНА ПЛАТОНОВА”, жила нереальная девушка - принцесса, у которой одна была коса голубая, а другая - розовая, а глаза изумрудные и теплые, как морские волны, тонкое тело которой пленяло легкостью ажурных конструкций и изяществом невинного стана.
И была она нереальна, как жизнь.
Каждый день, едва сполохи ночных зарниц скроются за миражными далями горизонта, и когда чуть брезжит рассвет, легкими шагами выходила она из своей башни, ведя на поводке большую пепельно-голубую собаку по кличке “Утро” и медленно скрывалась в прекрасном парке вечно золотых и никогда не опадающих кленовых деревьев, тихо шумящих и шепчущихся о наших тайна, имя которым – сны…
Впрочем, ни разу наш герой, стоя на зубчатом гребне потрескавшейся стены, и с надеждой всматриваясь в даль - не мелькнет ли где раззолоченный верх кареты, вслушиваясь, не скрипнут ли где ржавые петли подъемного моста, не услышал звонкого смеха той, которая была для него смыслом работы в должности учителя в одной из школ Краснопресненского района, а именно выпускницы - школьницы, единственной дочери и наследницы Ответственного Хранителя Государственного Вакуумного Насоса, Наташи Лопушиной, внучки единственного в Москве царского генерала, носившего аксельбант и лычки.
В одну из таких минут я и встретил героя моего рассказа. Погруженный в свои мысли, как в мраморный бассейн Сандуновской бани, стоял он возле станции метро “1905 года”, ничего не замечая вокруг, так что если бы по улице поплыли пароходы, а над ними стали бы пролетать трамваи, народ из троллейбусов ни с того ни с сего весь пересел бы в автобусы, а птицы стали бы задирать прохожих, то он ничего бы этого не заметил, а тем временем явилась бы конная милиция и восстановила привычное течение вещей.
Но кто сказал, что чудес совсем не бывает на свете!
Подняв глаза, он увидел совсем близко устремленный на него волшебный насмешливый взгляд его избранницы.
- Бонжур, Игорь Михайлович, - сказала девушка.
- Здравствуй, Наташа, - ответил по-русски Учитель и покраснел, не зная, правильно ли он понял ее слова. Дело было в том, что он совсем не знал французского языка, а Наташа, ему это хорошо было известно, так как она сама без конца твердила ему об этом - Наташа чуть ли не с самого рождения занималась на курсах иностранных языков.
“Всегда-то ей нужно показать превосходство, - с обидой подумал он и сказал: - А ты какими судьбами?”
- Да только что вернулась из Карелии... Что там было!...
И она стала взахлеб что-то рассказывать. Он хотел вставить словечко, но было поздно. Подобно горному потоку, все круша и сметая на своем пути, рванулся вперед, не разбирая дороги, ее прелестный, чуть хрипловатый по-мальчишески голос и, словно щепку, подхватил Учителя и понес...
Когда она, наконец, остановилась, чтобы перевести дух, темнело, и часы на башне городской ратуши показывали шесть вечера. Перед ней стоял, в морской треуголке, а для всех остальных - без головного убора, молодой человек, потирая ушибленные во время ее рассказа бока, со счастливым выражением на загорелом, обветренном лице.
- Наташа, милая, знаешь, чего мне сейчас хочется? - спросил Учитель.
“Знаю, - подумала она, - как ты смотришь на мое крепкое, рвущееся из платья тело, на торчащие соски грудей, как зачарованный... не трудно догадаться. Сейчас меня за руку – и на Белорусский, на зогородную электричку, и в лес, где как горящие угли, плывут в сумерках красные листья. А там на мягкое золото опавшей листвы и, погружаясь в малиновый звон, целовать мои горячие, потрескавшиеся от поцелуев губы, торчащие соски грудей, падая в мои объятия, как в сладкую бездонную пропасть”.
- “... чтобы ты погуляла со мной сегодня”, - услышала она откуда-то голос Игоря Михайловича и провела языком по пересохшим внезапно губам.
- В такую погоду, - улыбнулась Наташа, - невозможно. Впрочем, вы можете пойти со мной, если, конечно, не боитесь, - добавила она.
- У тебя дома родители? - осторожно спросил Учитель.
- Нет, они придут поздно, но квартира у меня немного фантастическая, впрочем, не будь вы сами фантастический, я бы вас не приглашала.
Они пошли по улице “1905-го года” и вошли в подъезд большого серого дома с блестящими окнами.
- У вас нервы крепкие? - спросила Наташа возле обитой старинным китайским шелком двери, на которой был изображен Великий Шелковый путь. Она достала из кармашка небольшой платиновый ключ с золотым брелком в виде колорадского жука, из оскаленного рта которого вдруг блеснул тонкий рубиновый луч лазера, и направила его в замочную скважину. Не торопясь, вставила она ключ, повернула один оборот вправо, два влево, затем снова вправо, и они очутились в кромешной тьме прихожей.
- Кто здесь? - раздался металлический голос, и вдруг замигали красные лампочки, выхватывая из темноты черную фигуру самурая из блестящего эбенового дерева, с занесенным над ними острым, как бритва, мечом.
- Это я и мой друг, Ямамото-сан, - скороговоркой проговорила Наташа условную фразу, одновременно зажав Игорю рот своей ласковой рукой в лайковой перчатке.
- Проходи, - сказал самурай, и кимоно с красными драконами сдвинулось в сторону, и с металлическим лязгом ушло в стену.
Загорелся свет, и Учитель увидел себя в огромном коридоре, размером с правительственный вагон Московского метрополитена, где как в гостинице, торчали во все стороны бронзовые ручки дверей, свинченные Наташиным дедом в Берлинской консерватории в годы 2-ой Мировой войны.
- Сколько у вас комнат! - вырвалось у Игоря Михайловича.
- Сама не знаю, - отвечала Наташа. - А моя вот эта.
Они разделись на вешалке красного дерева. “Подожди,- сказала Наташа, - нужно позвонить в милицию - сигнализация...” Она подошла к большому холодильнику с встроенным в него телевизором, открыла его с помощью номеронабирателя и, достав из морозилки телефонную трубку, сказала: “Условный знак - Потап-дурак”. Окончив
разговор, она обернулась к другу: Мне хочется тебе что-то показать” - и, потянув одну из ручек, толкнула его в открывшуюся дверь.
- Янтарная комната!.. - с ужасом и восхищением вырвалось у Учителя, - Та, которая пропала во время оккупации гитлеровцами Петергофа! Ее же тридцать лет ищут...
- Ищут-то ищут, - лукаво сказала Наташа. - А она здесь... Ладно, иди сюда. - Наташа взяла ошеломленного приятеля за руку и ввела в свои апартаменты. В них царил полумрак, и только свет уличного фонаря, проникавший сюда сквозь щель в шторах, играл переливами на стенах, от пола до потолка отделанных пластинками из оленьих рогов, покрытых рельефной резьбой по кости в стиле раннего Ренессанса. На полу лежал меховой ковер, сшитый из шкур животных ценных пушных пород, частью вымерших, а частью занесенных в Красную книгу.
Слева стоял резной секретер и бюро, отделанное золотыми монетами уникальной редкости, на котором, поблескивая перегородчатой эмалью, стоял западногерманский квадрофонический магнитофон со множеством блестящих ручек, кнопок и клавиш. Рядом с ним белел в темноте маленький клавесин слоновой кости мастера Страдивариуса, на вензельную крышку которого небрежно брошен был томик стихов Уолта Уитмена в тисненом сафьяновом переплете. У окна стоял письменный стол работы Корреджо, со множеством ящичков, на котором возвышались старинные венецианские часы, сделанные в форме собора Св.Марка; на столе лежал раскрытый учебник химии для 10 класса и пособие по телепатии, алхимии и патогенезу, изданное во Франкфурте на Майне в ХIII столетии знаменитым немецким издателем Гансом Зиббельгаушвигом, школа игры на гуслях Содко с предисловием Афанасия Никитина, коробочка малайской тигровой мази, рваный ремешок от коньков для фигурного катания, гусиное перо Пушкина и еще множество непонятных вещей. Вещей, назначения которых никто не знал и не мог объяснить, а именно: кристаллическое зеркало в оловянной оправе гр. Калиостро, где в каждом кристаллике
отражался весь мир, кофейная мельница фараона Хеопса, сочлененная с шарманкой, рисунок-факсимиле Франсиско Гойи за подписью Ватто и другие странные интересные вещи. С потолка свисали жемчужные нити люстры византийского императора Юстиниана, с серебряными шандалами, отделанными золотой зернью, и, наконец, убранство завершала изящная кушеточка эпохи кардинала Мазарини с вдавленным в ней самим кардиналом углублением, на котором среди персидских и неаполитанских подушечек на индийском полупрозрачном пеньюаре, вывезенном Индирой Ганди из осажденного Парижа и подаренным Наташиному отцу специально для дочери, сидела маленькая японская собачка-полиглот, кудлатая, с забавными кисточками за ушами, умевшая говорить на трех языках. Чуть было не забыл:
на стенах было развешано старинное огнестрельное оружие: здесь были и французские бескурковые пищали, и кремневые бельгийские ружья, и английские штуцера, и кулацкие обрезы, и даже французская маленькая медная пушечка эпохи Столетней войны.
- Ты удивляешься - откуда все это, сказала Наташа. - Так знай, что мой дедушка-генерал ведет свой род еще от адмирала Макарова - героя Порт-Артура, а если взглянуть еще дальше, то я веду свое происхождение от Рюриковичей... Мой дед после революции остался с единственным имуществом - огромной реестровой книгой, в которой оприходованы все ценные вещи, которыми владели на протяжения столетий все поколения нашего рода, и дед перед иконой Св. Серафима, хранящейся в Третьяковской галерее (кстати, из нашей же часовни...) поклялся вернуть все сокровища в лоно семьи. Он пошел в армию исколесил полсвета, и кое-что ему удалось: вот, например, этот наш алмазный перстень он нашел на пальце вождя одного из полинезийских островов. Впрочем, это, наверное, не очень интересно, лучше я вам сыграю.
С этими словами она выдвинула из-под клавесина маленькую табуретку железного дерева с монограммой папы Иоанна ХХIII Валтасара Коссы и стала играть. И прекрасные звуки
музыки наполнили овальную комнату со специально сделанным в духе храма Св. Софии потолком.
Корелли сменял Боккерини, за ним следовал гениальный Вивальди, Тартини и Марчелло наполняли душу неизъяснимым восторгом, отчего пастушки на рисунке Ватто принимались плакать и в отсветах рубинового светильника манили Игоря Михайловича на лужок. Он сам не помнил, как очутился подле Натоши, как ощутил тонкий, невыразимо прелестный аромат ее розовой шейки и французских духов, как почувствовал в своих ладонях ее крепкие груди, как, не выпуская любимую из объятий, с кружащейся головой, опустился он на мягкие подушки кушеточки Мазарини, шепча:
«Милая моя… Ноташенька...”
О том, что было далее, мы умолчим, как того требует статья В.И. Ленина “Партийная организация и партийная литература”, скажем только, что она откинула свое горячее вздрагивающее тело на подушки, и его рука, невольно соскользнув вниз, ощутила мягкие, пушистые неровности ее, подобного подушечки для булавок лобка, скрытого трусиками из тончайшего батиста, отчего сердце его оторвалось и с обрывком пульсирующей кровью аорты начало центробежное вращение по всему телу, вызывая то ледяную дрожь, то жаркий, сладкий озноб, от которого было только одно спасение - в ней...
Он поцеловал ее в висок и спрятал смущенное лицо в теплых ласковых волосах.
“Ты знаешь, мне завидно”, - прошептала она, красная, и он почувствовал, как ее маленькие руки расстегнули и вытащили его розовый арсенал, который стал похож на памятник победы Кутузова над Наполеоном в войне 1812 года.
И подобно языкам пламени, охватившим сырой хворост, переплелись их тела и превратились в один содрогающийся и выбрасывающий раскаленную лаву и пепел Везувий.
Потом они, обнявшись, тихо сидели рядом, горя, как горят иногда по вечерам трамвайные провода, то вспыхивая яркими фосфорными огоньками, то рассыпаясь искрами на черную влажную землю.
Не замечая времени, сидели они в темноте, и только их руки, нежные, мягкие, белели в темноте, как котята.
“Любовь моя, - шептал он, - как я люблю тебя, люблю каждый твой пальчик, люблю пушок у виска, твои карие глаза, каждую капельку твоего тела, но больше всего люблю твои шелковые русые волосы, капризные и прекрасные. Сказочная девочка ты моя, каждому твоему движению я послушен, как твое дыхание...”
Неожиданно послышался ржавый железный лязг, и резкий скрипучий голос за дверью произнес: “Кто здесь?”
- Свои, Ямамотушка, - отвечал простуженный мужской голос.
- Это, отец, - прошептала Натоша, освобождаясь из объятий.
Они поправили одежду и зажгли маленький газовый светильник. Щелкнула клавиша, и “Битлз” затянули по гобеленам свое извечное “Лет эт би”.
“Наташа, - раздался голос, - что, телевизор в туалете не работает?”
“Не знаю, папа, возьми дедушкин”.
“Я пойду, пожалуй”, - сказал Игорь Михайлович. Ему хотелось скорей остаться одному, чтобы вызвать в себе хотя бы отражение шальной девичьей нежности и любви. “И к чему отец пришел так рано?” - подумал он.
В прихожей он недоверчиво покосился на стенку, хлопнула дверь, и он оказался один на грязной лестничной площадке, замусоренной каким-то хламом, окурками и картофельной шелухой.
Он спустился по обшарпанной лестнице, и очутился на улице. Ему бросились в глаза уличные часы. Они показывали полночь.
Прошло два месяца. Сколько ни звонил он Наташе, сколько ни умолял ее увидеться с ним, она отвечала отказом. Он обижался, слыша ее бесстрастный голос, встречаясь в школе, заглядывал в глаза, по неделям не звонил, а, позвонив, слышал вновь: “Не могу”. Судьба опять столкнуло их на улице, на той же знакомой нам остановке. Кто сказал, что чудес не бывает на свете!
Вечерело, было тепло, и снег шел такой крупный, что казалось, что продлись он еще неделю, и занесет Высотное здание на площади Восстания.
- Милая Наташенька, заинька, что с тобой? - произнес Игорь Михайлович.
- Ничего, - отвечала она, - просто, помните, я вам рассказывала про нашу семейную клятву? Еще не все вещи собраны нашей семьей. Скоро наступит моя очередь и моих братьев. Так что извините, нет времени: в школе у меня одни четверки и пятерки, это стоит труда, занимаюсь даже по ночам, отец мне помогает, да и готовиться надо - я ведь в ИНЪЯЗ поступаю.
Увидев в его глазах блеснувшие слезы, рассеянно сказала: “Я люблю Вас, поймите, но этого больше не нужно... пожалуйста...”
“Вот и все теперь”, - подумал Учитель, и горько-горько стало у него на душе. У меня репетиторы по всем предметам”, - откуда-то издалека уже донесся ее голос.
Он шел по мягкой, словно пухом застеленной, заснеженной улице. Отчаянная пустота вползала к нему в душу. И вдруг над входом в Красно- пресненский Универмаг, где должна была быть неоновая вывеска магазина, он увидел огненные слова:
“Чудеса случаются только в дни Падающих Кленовых Листьев”.