БЫЛ ТОТ самый вечер, в который Апокалипсис обещал, но не наступил, а другой человек в дорогой велюровой шляпе, картавя, кажется, Компанеллу, продолжение адского игрища. Между тем в семь часов не было еще ни того, ни другого. Но генерала Куроедого не взволновало. Сидя с женой в зимнем саду своей дачи, построенной по эскизу Василия Блаженного, он, весело поедал “дары природы”. А та, оставленная в затхлой квартире, вывезенной из Рейхстага, заскучала и решив, что мебель, должно быть, напоминает отцу о боях, вошла в ванную комнату.
В то время, как ванная наполнялась игристым, стоявшем в бочке под лестницей, дочь и внучка по бабушке знаменитой графини де Кавальканти, заткнула выпуск печатью имперской канцелярии, которая пропала неизвестно куда во время войны. Плохо было лишь то, что девушка не могла прочесть немецкую надпись, так как владела французским.
Лежа в теплой воде и поглаживая нежно стоявшие в игристом розовые грудки с коричневыми сосками, она вдруг захотела... позвонить по телерону. Она сняла с инкрустированной изумрудами подставки телефон на воздушной подушке и включила. Он поплыл над ванной. Кому позвонить, разве, что Вышинскому? Вышинский был молодой человек с незаконченным половым созреванием. От этого на лбу его не было места. В остальном он был также изящен и. Позвоню, наивно думала девушка, он хороший... но этот лоб... эта гамма красок, которой позавидовал бы любой Ренуар, эта палитра... И напевая: ах, как жаль, как жаль, ах, как, - она вышла из ванной в шитом золотом кимоно, жалованное ей японским шляггером подмосковных деревенских шапок по кличке ****аки ***мура со своего плеча в Бангладеш.
В это время ей принесли розы американского консула. Но тут... дверь отражалась, и вошел бывший подпорожский казак, ныне начальник спецотдела при малаховской бане подполковник КГБ - Василий Ничипуренко, хохол.
Привычно откидывая лихой чуб со лба, но не снимал кирзы, то ли потому, что они ему были слишком тесны, или его могли вызвать в любую минуту в парную, он прошел, пол которой состоял из паркета дворца Медичи, сначала разобранной в одном месте, а затем собрали в другом.
Напевая арию Риголетто, он бесцеремонно наклонился к Верочке: “чайку бы...”
Когда это желание его было удовлетворено, он заваривал сам и сказал: «Ого - свеженькая заварочка. Что - что, а зай заваривать я умею». Попив, залез на диван шотландского пуха, сапоги же подложил под голову. У него закружились лошади, как на Карусели и он неожиданно для всех облапил хозяйку и прохрипел: давай, а..? Разденься, а..? И чешась на оплеху, обиженно пробуровил: “Ну, что изменится от того, что будем с тобой вместе? А?» “Давай, А?”... Девушка вырвалась и побежала вокруг короля Артура, а Ничипуренко вослед, но не знал, что согласно второго закона Джоуля - Ленца, не догонит. Они запыхались, а Ничипуренко вспотел и высовывая языки, тараща глаз, заикаясь, прошептал: <А»?
От “а” у Верочки самой началось заикание и она вынуждена была открыть чулан. “Барсик “наш”…, позвала она.
Подпорожец - хорунжий ухмыльнулся, думал, что его хотят отвлечь сиамским котом, но из чулана, фыркая бронзовой чешуей, вылез огромный нильский, покрытый паутиной и пылью, КРОКОДИЛ.
Позабыв про геморрой, и в мгновенье ока взведя советско- американский замок двух великих держав, военный кубарем слетел вниз, толкнул тяжелую дверь мореного дуба и оказался на воздухе. А в этот момент с 11 этажа летели к нему его любимые кирзовые сапоги, снятые им с премированного тракториста поздно ночью на обнинской танцверанде.
А Верочка, бросив жирные сапоги, от которых душнило рыбными витаминами, вздохнула и присела на опоганенной охотничий диван. Неожиданно в дверь позвонили. Верочка побежала, поспешно накинула платиновую уключину, сняла со стены 15-зарядное ружье Зауэр и взвела. Затем она приоткрыла дверь. В проеме показалось щучье лицо ее худшей подруги по вузу Софьи Опельбаум. Увидев ствол ружья, та шарахнулась, сквозя по стене и цепляясь ногой за шланг винокуренного завода, Софка упала, обнажив толстые ляхи и тонкие лодыжки, но главное было то, что она была без трусов. Но пуще всего ей сделали крупные отвислые груди, которые она заправляла под юбку, отчего казалась понесшей круглые годы. Впрочем, ей это и удавалось, она было стала делать извращения, но и это было ей очень приятно. Ей удалось, впрочем, встать и жалобно пропищала, как крыс.
Веруся же гадливо отодвинувшись от двери, потом вдруг вспомнив, чему учил ВУЗ, впустила гадину.
Та вошла и затараторила. Понимаешь, один еврей, папин лучший товарищ, попал в больницу. Он все находил. Шел по улице и нашел консервную банку, запечатанную суртучом. Открыл ее, а там мина. Ну, руки ему и рвануло. Его в больницу, а там он ногой попытался включить радио. Ему и ноги оторвало. И от всего у него осталось... хи-хи... Ты понимаешь, очень большой... хи-хи...
Верочке стало противно. И поэтому она решила подарить сволочи свой лучший пеньюар, передаренный в свое время Анной Австрийской герцогу Букингему, а в семью попавший от Гитлера. Бросив последнего на пол, Верочка воскликнула: “Бери и убирайся”.
Пятясь и вихляясь задом, Софка пробормотала: “Премного благодарна, от имени всех наших... поклон...
Она бежала по лестнице, крепко прижимая пеньюар к груди. Но как только вышла на улицу, налетел порыв ветра и унес пеньюар в небо. А Софка стала кататься по асральту и рвать на лобке волосы. Когда ее доставили в больницу, врачи определили у нее перелом влагалища.
А Верочка открыла книжку и стала читать: “Жил человек. Он ел, ел, но не срал. И его стало рвать говном...”