Их было двое в комнате – человек и его кукла. Человек сидел сгорбившись, согнувшись почти пополам, будто ему хотелось занимать как можно меньше места. Кукла, большая, даже огромная, в пол - человеческого роста, стояла перед ним на небольшом столе, и от её затылка вверх тускло тянулась серебристая тонкая нить, резонировавшая с мраком комнаты, и таяла в тени.
Это была жалкого вида комната. Когда-то роскошно обставленная, она, казалось, была заброшена много лет назад. Из-под высокого потолка, терявшегося во тьме, свисали паутинные плети и фантасмагорическими гирляндами лепились к стенам, перечерчивая сложной, как будто живой, сетью огромное гулкое чёрное пространство комнаты, казавшееся оттого ещё больше. Старинная, вычурно-роскошная некогда мебель, казалась, убого жалась к стенам и друг дружке, лишь бы не остаться один на один с тьмой и Пустотой, олицетворением которой почему-то стала эта странная комната. Окна в ней, все до одного, были занавешены тяжёлыми портьерами, настолько же древними, насколько и ветхими, занавешены в несколько слоёв, так, что лишь призрачное, болезненно-серое воспоминание о свете проникало внутрь сквозь какие-то не видимые глазом щели – и никогда человек, сгорбившийся на своём скрипучем, разваливающемся стуле, не мог сказать, день снаружи или ночь. Впрочем, ему это было всё равно – он не обращал на это внимания.
На вид молодой, человек хранил в тусклой глубине своих выцветших глаз видение или воспоминание о бессчётных годах – во тьме, в пыльной тишине покинутого богом и его служителями чертога, в тёмном, медленном и тягучем потоке собственных мыслей, тоже выцветших и оттого ставших неясными и похожими на сны. Его волосы, мягкие, как у ребёнка, были совершенно седыми и сплошной паутинной сеткой покрывали его плечи и спину, как плащ, и их цвет странно контрастировал с молодым, на первый взгляд, лицом, на котором навечно застыло, как маска, одно и то же неясное, непонятное выражение, неуловимая смесь эмоций, в точных пропорциях состоявшая из обыкновенных человеческих чувств, каким-то странным образом слившихся в одно.
Человек сидел неподвижно. Ярким сполохом цвета, формы и почти-жизни перед ним, олицетворяя всё, что осталось за пределами этой странной комнаты, её полную противоположность, стояла кукла с осанкой королевы. Тяжёлые складки её винного цвета бархатного платья, чёрные, белые и серебристые ленты, чёрные банты – всего этого общий дух запустения и разложения, царивший в комнате, казалось, не мог коснуться; более того, кукла распространяла вокруг себя почти видимое мерцание – но оно не разгоняло пустоту и тьму, лишь вплетало в неё несколько новых нот. Странная, сияющая, слишком великолепная, чтобы быть просто игрушкой – вот что она была такое. На нежном кукольном личике ярко светились глаза, синие с оттенком в пламя, огромные, их взгляд, казалось, преследовал Вас, где бы Вы ни стояли – и было в этих глазах, которым больше подходило бы смотреть с лица живого существа, нечто настолько отвратительное и пугающее, что человек никогда не мог в них заглянуть до дна – в них, за некоей гранью видимого спокойствия, ярилось и билось отстранённое безумие, в котором не было ничего человеческого. Чем ярче, торжественно-злобно-ярче была кукла, тем менее живым и более хрупким, призрачным и выцветшим казался сгорбившийся перед ней человек.
Иногда тонкими пальцами он, жалобно и отчаянно скривив губы, боязливо взглянув в лицо зловеще-гордо выпрямившемуся перед ним почти живому существу, осторожно поправлял безупречную складку тёмного платья или роскошную ленту, и без того приколотую на своём месте, и в эти моменты его глаза, и без того невыразительные, становились совершенно пустыми, как два осколка зеркала, а после человек сникал, жалко съёжившись на своём стуле, как будто прикосновение отняло у него последние силы.
В комнате не было ничего, что могло бы отмерять ход времени, она навеки повисла в своём, точно отмеренном и выверенном мгновении, и если бы тишину здесь нарушал стрёкот часовых стрелок, то человек, верно, окончательно потерял бы разум. Ни света, ни времени – слабые движения человека не могли разрушить совершенный тёмный стазис этого места.
А кукла стояла, гордо подняв головку, широко и безумно раскрыв огромные бесовские глаза, и смотрела на съежившегося перед ней раба, почти отдавшего ей свою жизнь. Безупречные, тонко очерченные её губки были изогнуты в злобно-торжествующей улыбке, и если позволить себе фамильярность, на которую умирающий перед своей королевой человек никогда не мог осмелиться – если приложить ухо к тяжким бархатным складкам её роскошного платья – можно услышать странные, глухие, живые и одновременно механические, размеренные звуки – до ужаса похожие на биение сердца.