Ненависть

Ненависть.
Потратив на ненависть несколько лет жизни, Ирвин почувствовал, что смертельно устал. Она изматывала его тем сильнее, что никак не проявлялась внешне, и объект, на который  это чувство, столь же древнее, как любовь, было направлено, вряд ли о нем подозревал. Впрочем, что до объекта, то не о нем речь. Ненависть так же слепа, как любовь и так же мало мотивирована. По сути – тоже относится к роду психического заболевания, с той лишь разницей, что может все разрушить на своем пути, ничего не создавая. Любовь все же, проходя, иногда оставляет за собой семью, детей, дом, привязанности. Ненависть не оставляет ничего. Выжженные джунгли. Он видел такое, когда воевал в Анголе.
Вот и сейчас он чувствовал, что она, хотя и ослабла с годами, продолжает всасывать как пылесос все доброе, что когда-то его наполняло.
Нет, он продолжал жить прежней жизнью: ходил на службу в банк, разговаривал с клиентами, как и раньше, доброжелательно и заинтересованно. И досуг  проводил по-прежнему – чаще всего на рыбалке с другом Сайрусом у Великих Озер. В отпуск почти ежегодно проводил в Париже, любезном его сердцу с юности.
Но одиночество и черная пустота постепенно заполняли его, делая все его ощущения безвкусными, похожими на бессолевую диету, которой пичкал его их семейный врач. Ирвин все реже и реже испытывал так свойственные ему прежде моменты беспричинной радости. Впрочем, это можно было бы списать и на возраст, если бы не одно обстоятельство.
Изредка, причем чаще всего в совершенно неподходящий момент, они озарялись багрово-фиолетовыми вспышками ненависти, оставлявшими после себя легкий запах озона. Тогда он сжимал зубы и тихонько стонал: "Дрянь, дрянь, дрянь". Или более крепкие, приличествующие случаю, выражения.
Но – только это! Никакого действия, ничего, выходящего за рамки  себе не позволял. Не мог позволить. Он был человеком патологически, безнадежно приличным. Можно сказать, что поверх безукоризненно сшитого костюма и плаща он носил на себе невидимый, но очень прочный скафандр привычек и понятий своего круга. Тем больше утомляли и выводили его из себя эти страшные и странные приступы гнева.
Хотел ли он зла объекту своей ненависти? Хотел, конечно, и иногда во сне наслаждался картинами унижения своего врага, его несчастьями. Но только во сне. Наяву он ничего и никогда не предпринимал. То ли считал ниже своего достоинства мстить за обиду, нанесенную ему, то ли подсознательно  боялся, что, отомстив, лишится этого изматывающего чувства, которое единственное вносило в его жизнь ощущение  остроты и наполненности, трудно сказать.
Скорее всего, дело было в том, что все, произошедшее с ним, Ирвин считал неотвратимым, понимал, что ничего ничем не поправишь, смирился с этим, и понимал, что самым правильным было бы обо всем забыть, забыть и не вспоминать. Тем мучительнее были для него эти неистовые вспышки, что были они абсолютно бессмысленными, ничего кроме разрушения, в его душу не вносящими. Как будто кто-то там, наверху взялся доконать его, несмотря ни на что, и методично этого добивался..
Последний раз она настигла его недели две назад, во время Рождественских каникул, которые он проводил по обыкновению в Париже. Он поравнялся с блистающими огоньками крыльями "Мулен Руж", когда навстречу ему выпорхнули из кафе две девицы, обдав его запахом терпких духов. То ли дело было в этом запахе, то ли в развязном смехе подвыпивших проституток, но знакомая волна ярости хлынула на него, и, утопая, теряя способность дышать, он вынужден был остановиться и, сжав в карманах плаща кулаки, зашептать: "сволочь, сволочь, ах, какая сволочь!" Девицы оглянулись на него, и, пошатываясь, пошли дальше.
Ирвин же, подождав, пока внутри все утихнет, нырнул в знакомую кафешку, где подпольно торговали абсентом и, заказав у знакомого бармена порцию зеленоватого напитка, уселся за столик и стал его потихонечку потягивать. Минут через десять внутри стало тепло и спокойно, в мозгу зароились какие-то многоцветные, приятные образы. "Был бы моложе, сел бы на иглу" – вдруг улыбнулся он и подумал, что это ему не грозит. Время обретения новых привычек давно прошло, приходится довольствоваться старыми. Они, же, как добрые, однако несколько надоевшие друзья, стерегли его образ жизни, не давая житейской лодке слишком раскачиваться.
Может быть, это благодаря им, своим привычкам, он и остался в живых, когда судьба дважды за последние десять лет шарахнула по нему из главного калибра, как выразился его друг Сайрус, бывший военный моряк.
Вернувшись в Штаты, он окунулся в обычные свои заботы. Зима выдалась слякотная, сырая, столбик термометра редко опускался ниже нуля, неделями лил нудный, моросящий дождь. Он был мало чувствителен к плохой погоде – родился и вырос на севере Англии, в Хартлпуле, где хорошей и не бывает, однако всеобщая слякоть начала доставать и его.
Как-то позвонила дочь, живущая в небольшом городке с мужем и двумя своими мальчишками в небольшом городке, расположенном милях в 200 от его Бостона и пригласила приехать в гости. Он давно не видел внуков и с радостью согласился. После смерти жены  он не сблизились с дочерью, как это было ни странно.
 За два года до того, как Фанни погибла в автокатастрофе, у Сары, так звали его дочь, родились близнецы. Мальчишки выпорхнули на свет раньше срока и вследствие этого были болезненными и отнимали все материнское время. Так что она и на похороны матери еле вырвалась – близнецы болели дизентерией, их даже пришлось положить в больницу под капельницу. Поэтому Сара на следующий день после похорон вернулась домой и за все десять лет только однажды приезжала с мальчишками к деду.
Тот тоже, занятый по горло своими делами, сам в гости не напрашивался. И только после ее звонка он понял, что соскучился и по ребятишкам, и по домашнему очагу, нагрузил свой новенький форд подарками и отправился в путь.
Сара встретила его тепло, ребятишки обрадовались, хотя в подростковой своей стеснительности, радость эту обнаруживали сдержанно. Однако, когда он высказал желание поехать с ними с утра половить рыбу, сдержанность свою отбросили. Вечером они взяли фонари, и пошли в сад накопать червей. Черви попались жирные и копошились в жестяной банке, внушая надежду на завтрашние рыболовные успехи.
Рыбалка в самом деле удалась, и только один раз за все это время ненависть приблизилась к Ирвину, как раз в то время, когда он снимал с крючка жирного леща. "Дрянь, сволочь!" – беззвучно прошептал он, стараясь, чтобы внуки ничего не заметили. Они вернулись домой довольные проведенным временем, но ночью он проснулся в своей комнате и понял, что простудился – в горле першило, в носу все набухло, тело ломало. 
Он понял, что заснуть больше не удастся и даже обрадовался, когда в углу комнаты, рядом со стулом обнаружил свою ненависть. Ночью он мог даже поговорить с ней, пытаться что-то доказать. Кончалось, впрочем, всегда одинаково – он колотил сжатым кулаком по подушке, беззвучно шепча проклятья.
Утром Сара напоила его горячим грогом, аромат которого просто ударял в его воспаленную глотку, дала ему растворимого аспирина и заставила надеть теплые шерстяные носки. Решено было, что поедет он завтра утром, пораньше. От непривычной заботы он разомлел, ему было все это непривычно – сто лет никто за ним  так не ухаживал. К вечеру, однако, он почувствовал себя лучше, и неожиданно для всех собрался уезжать. Как Сара не уговаривала его, он вывел форд из гаража, обрадовавшись ему почему-то, как верной лошади.
Спидвей шуршал под шинами его форда, в машине было тепло и уютно. Он включил приемник, и полились старые битловские мелодии, напомнившие ему юность, первые встречи с Фанни, университет. На душе было тепло и как-то спокойно.
Неожиданно у него засосало под ложечкой, и он понял, что голоден. "Зря не поужинал у Сары" – подумал Ирвин, съехал со скоростной трассы и вскоре, следуя указателям, затормозил у небольшого мотеля, показавшегося ему симпатичным. До дома было всего три часа езды, но он вспомнил свой пустой холодильник и решил не рисковать. Войдя в мотель, он уселся за столик кафе и заказал себе яичницу с беконом и  спагетти. У барной стойки он заметил худенькую высокую девушку, приветливо помахавшую ему рукой.
"Проститутка" – вяло подумал он и почему-то, помимо своей воли, улыбнулся в ответ. Как и следовало ожидать, уже через минуту она сидела рядом с ним.
А на него вдруг навалилась усталость – болезнь возвращалась, ломило суставы, дико першило в горле. "Не надо было останавливаться" – поморщился он досадливо. Но встать и ехать сил не было. Он заказал виски с содовой, они с девушкой выпили, потом еще выпили и еще. В голове зашумело, он быстро опьянел – сказалась простуда. Глаза у девчонки были приятные, глубокого синего цвета, а губы пухлые и розовые.
Дальнейшее происходило как бы автоматически. Ирвин заказал номер, и спустя еще минут тридцать они поднялись туда. Девушка раздела его, уложила, пошла, пошатываясь, в душ и минут через пятнадцать уже лежала рядом. Он давно не занимался сексом, и теперь все происходящее доставляло ему острое удовольствие.
Однако, когда все кончилось, и он благодарно ткнулся в ее волосы, сквозь его разбухшие и потерявшие обоняние слизистые ударил ему в мозг запах дешевых духов. Тот самый запах.
И ненависть, старая его подружка, обрушилась на него с такой испепеляющей силой, с какой никогда не настигала ранее. Он набросился на дремавшую рядом пьяненькую проститутку и начал ее душить. Она, ничего не соображая, мычала, пыталась вырваться, била его своими маленькими кулачками, а потом вдруг внезапно затихла.
И тут он пришел в себя так же внезапно. Рядом неподвижно лежало тело девушки, за окном хлестал проливной дождь, а он сидел на краю смятой постели, и леденящий ужас заполнял его всего, от макушки до пяток.
"Убил. Неужели убил?! – с замиранием думал он, пытаясь услышать ее дыхание или нащупать пульс на сонной артерии. Ни того, ни другого.
"Как же так, Господи, почему?!!" – он был подавлен и смят, страшно напуган, однако нашел в себе силы зажечь свет и, не глядя на труп, одеться и выйти в коридор.
Все это он делал автоматически, как робот, не думая ни о чем, как бы позабыв о том, что произошло.
На ресепшене сидела старая негритянка и вязала длинный носок.
"Мэм, нужно вызвать полицию, я случайно убил человека" – скорее спокойно, чем волнуясь, сказал он. Она дико посмотрела на него, но спорить не стала, сняла телефонную трубку.
"Шериф, тут у нас какой-то чудак просит полицию и говорит, что убил человека. Нет, он сидит весь не в себе рядом, от него разит спиртным, но на пьяного он не похож. Да, «скорую» я тоже вызову".
Она с опаской посмотрела на него, сидящего в кресле, опустив голову и зажав ее руками.
Через двадцать минут на улице раздался визг тормозов и в мотель ввалился шериф и два полицейских. За ними виден был экипаж скорой.
"Где?" – рявкнул шериф?
"Первый этаж, последняя комната по коридору направо" – пролепетала негритянка.
Все толпой рванулись в указанном направлении. Рядом с Ирвином остался тщедушный полицейский, ловко надевший на него наручники. Полицейские распахнули дверь. Спустя минуту из комнаты раздался оглушительный хохот.
Ирвин вздрогнул, не желая верить своим ушам. Хохот, однако, рос и ширился, заполняя мотель и, казалось, грозя разрушить его. Тщедушный полицейский, карауливший Ирвина, удивленно посмотрел на него и  повлек за собой к дверям злополучной комнаты.
В
На широкой кровати, поверх сбитых простыней и скомканного одеяла, сидела взъерошенная проститутка и ругалась последними словами. На шее у нее виднелся небольшой кусочек пластыря, наложенного медиками. Она была жива и здорова. Вот только всю ее, с ног до головы покрывал пух из разодранной в клочья подушки. Которую она с недоумением держала в руках. Увидев оторопевшего Ирвина, она кинулась к нему на шею, мгновенно перестав ругаться.
"Все в порядке, офицер, все в порядке! Он – классный любовник и ничем меня не обидел, честное слово" – бормотала она.
Полиция и медики вывалились в коридор.  Отодрав от себя девушку, Ирвин, шатаясь, бледный, как полотно, вышел вслед за шерифом, пытаясь что-то ему объяснить.
"Ладно, парень, твое счастье, что дел много, некогда мне с тобой валандаться. Будь осторожнее в следующий раз!" – и шериф со своими людьми выкатились наружу.
Он вошел в комнату. Проститутка, так ничего и не поняв, снова спала детским сном. Ирвин сел на стул, оглядел комнату и тут его пробрал смех. Сначала осторожный, короткими смешками, потом сильнее, еще сильнее и, наконец освобождающий хохот сотряс его тело, слезы полились из глаз.
Ненависть смотрела на него откуда-то сверху, из глубины его прошлого и тоже смеялась, прощаясь с ним. С тех пор она никогда, никогда не посещала его.
Ноябрь 2003.