МЫ НАШ, МЫ НОВЫЙ МИР ПОСТРОИМ...
Иван Семёнович Шевцов проснулся в пять утра от звона будильника. Состояние его было муторное. В голове звенело, во рту стоял вкус чего-то неописуемо отвратительного. Хотелось лежать, не двигаясь, сама мысль о том, чтобы пошевелиться, внушала ужас.
Чёрт бы побрал этого шурина с его именинами! И шёл-то Иван Семёнович на эти именины всего на час, ну от силы на два, и пить-то и вовсе не собирался - ну, не так чтобы уж совсем нет, но уж надираться по чёрному... Да куда уж там: попробуй не пей! И вот теперь - пожалуйста! Хорошо ещё, что суббота сегодня, отлежаться можно.
... Шурина своего Иван Семёнович не любил. Был этот шурин до перестройки мастером на мебельной фабричке и вроде ничего такого за ним заметно не было. А как разрешили частникам разворачиваться, вдруг открыл мебельный кооператив (были, значит, деньги в загашнике! сумел их, значит, все эти годы скрывать!). Мебель для новых хозяев делать стал - и, гляди! - через год уж развернулся во всю ширь, а через три, когда уже вообще с этой перестройкой дальше пошло, и фабричку эту мебельную купил, где раньше работал. Хозяином стал! Машину завёл, дом трёхэтажный отстроил, дачу! И жена Ивана Семёновича теперь у него работает - а раньше-то не она ему, а он ей подчинялся...
...Перестройка! Уже само это слово вызывало в Иване Семёновиче глухое раздражение, а со временем и самую что ни на есть ненависть. Раздражало его многое - и появившиеся вдруг – ну, как из под земли вылезли! – кооперативы, и богатеющий на глазах шурин, и упавшая дисциплина, и хамский тон, с которым люди начали выступать на собраниях – то им не нравится, это им подай, и партия им уже не указ, и авторитетов для них нет – и исчезающие, а потом и вконец исчезнувшие продукты в магазинах, так что в конце концов остались только хлеб, соль и спички, а остальное выдавалось по талонам, а потом и эти самые талоны тоже куда-то исчезли. Но больше всего раздражала Ивана Семёновича болтовня „там наверху", от которой, как он считал, и шло всё это разрушение.
Как член заводского парткома он, правда, не критиковал "линию" публично, а случалось выступать, даже и повторял какие-то цитаты из Горбачёва, то ли из страха перед ними, то ли из раздражения не вдумываясь в их смысл. Но втайне надеялся он, что весь этот разброд скоро кончится и что проклятый Горбач и его команда свернут себе шею - или им свернут, как уже было не раз. И вернётся всё, что было привычным и нужным - а с ним и дисциплина, и собрания с речами, и демонстрации с лозунгами, и профсоюзные путёвки для отличившихся и руководящего состава, и соцсоревнования за право доложить очередному съезду об успехах – ну, и конечно, его, Ивана Семёновича, положение: не зря же его в партком выбирали, а потом и вовсе замсекретаря сделали – а ведь он был он всего-навсего помощником мастера, не больше! Но шли дни, недели, месяцы – и ничего не менялось, и если и менялось, то к худшему.
...А проклятый будильник трещал на всю квартиру. Превозмогая себя, Иван Семёнович дотянулся до него и со злобой, что было сил треснул кулаком по кнопке. Будильник захлебнулся и в квартире воцарилась тишина.
Иван Семёнович лёг опять - от усилия он весь покрылся потом и теперь лежал совершенно неподвижно. В голове, однако, немного прояснилось, и теперь его мучила мысль: Какого чёрта он вообще поставил будильник на пять утра, ведь выходной же! Эта мысль не давала ему покоя, она как-то была связана с шурином и его именинами, но связь эта постоянно ускользала от него – ох и пито же было вчера! – и одновременно он чувствовал, что что-то важное за всем этим кроется, что-то, что он-то уж никак не должен был забыть, потому и поставил ещё с вечера будильник. Хотел было жену позвать, спросить, да вспомнил: уехала жена накануне к зятю с дочкой погостить.
От усилия вспомнить Иван Семёнович вновь вспотел, но это не помогло: проклятая мысль приближалась и ускользала, вновь приближалась и вновь ускользала. Но тут взгляд его попал на висевший над постелью календарь – и он вспомнил!
Да как же он мог забыть! Кому-кому, а ему-то уж надо было помнить, что сегодня за день такой! И не ходить к шурину накануне – пусть подавится со своими именинами и со своим угощением на ворованные деньги! И вот теперь, он, Иван Семёнович Шевцов, член заводского парткома, почти партийный секретарь можно сказать! – он не пойдёт на демонстрацию. Чего ж других-то тогда укорять! Нет, всё. Всё!! Будь что будет, а он встанет сейчас под холодный душ, придёт в себя – и пойдёт!
Однако выполнить это решение оказалось не так просто: ноги подводили Ивана Семёновича, норовя при каждом шаге подогнуться, в голове гудело по-прежнему. Наконец он дошёл до ванной, открыл дверь – и вот это да! Из крана горячей воды капала самая настоящая горячая вода, а ведь не было её уже почитай с три месяца. „Дали-таки к празднику! Вот вам!“, подумал Иван Семёнович. Он стал под душ, сначала под горячий – какой-то страх, что горячая вода вот-вот кончится, всё же был – потом под холодный, потом опять под горячий. Помогло!
Когда Иван Семёнович вышел из квартиры, было уже шесть часов. В подъезде ждала его новая приятная неожиданность. Стёкла на этаже, месяцами не мывшиеся, а если и мывшиеся, то уж так, что лучше бы их и не мыли вовсе – эти стёкла были чисто вымыты и сквозь них было видно солнце подымавшегося дня.
Но не только стёкла – и стены были вымыты тоже, а непристойные надписи на них, к которым уже все жители дома как-то привыкли, так что и внимания на них перестали обращать - разве что появится что-то новое, но это бывало редко – эти самые надписи были аккуратно закрашены свежей краской. Но самое главное – исчез запах подгнивших овощей, борща и туалета, угнездившийся в подъезде, казалось, с самого первого дня существования дома и навечно.
„Вот так! Пришёл и на нашу улицу праздник!“, подумал Иван Семёнович и вспомнил, что им вроде в райкоме говорили – давно это, правда, было – что партия перестройщикам сюрприз какой-то готовит к празднику, да такой, что люди сразу поймут, кто им друг, а кто враг. Тогда он не очень в это поверил – а вот поди ж ты!
Он вышел на улицу. Светило солнце, гремело радио. И хоть музыку и слова из-за шума – два висевшие близко друг от друга репродуктора перекрывали друг друга эхом – было почти не разобрать, но Ивану Семёновичу это не мешало: всю эту музыку, все эти слова он знал с детства, и радость была не от них самих, а от их повторения. Именно оно было знаком незыблемости всего, к чему он привык, именно оно давало уверенность, порождало радость. В солнечном свете звучавшие по радио марши казались ещё торжественнее.
„То-то“, подумал Иван Семёнович, „вот вам всем! Зря каркала паскуда эта, сестра шуринова, что мол всегда под ваши демонстрации то дождь, то снег, не любит, видать, бог вас, коммунистов. Так вот же тебе! – светит солнце и светить будет! И не вам, сволочам, будет оно светить, а нам!“
Иван Семёнович уже выходил на главную улицу, как вдруг его внимание привлёк плакат, висевший на здании городского универмага. На плакате была изображена группа трудящихся, а сверху огромными буквами шёл текст:
ИДЕЯМИ КОММУНИЗМА ПРЕДАНЫ ДО КОНЦА
Иван Семёнович пробежал плакат глазами. Трудящиеся были изображены привычно хорошо: тут были и сталевары, и работники колхозного труда, и даже какой-то молодой человек в белом халате и с микроскопом. Всё вроде было чин по чину, но что-то было всё равно не так, а вот что именнo – этого Иван Семёнович понять не мог: в голове хоть и прояснилось, да не совсем.
Иван Семёнович отошёл от плаката, потом вернулся и ещё раз на него посмотрел. Да нет, всё вроде было – и комунизм с идеями, и преданность, даже вот и до конца, а всё же было что-то не то. Но долго стоять было нельзя - члены парткома должны были быть на месте в семь, а идти было неблизко – и, так и не разобравшись с плакатом, Иван Семёнович пошёл дальше.
На главной улице стояли уже первые колонны демонстрантов. И хотя до начала демонстрации было ешё немало времени, некоторые участники не поставили свои плакаты на землю, а наоборот, держали их высоко, так чтобы всем было видно. „Устанете ведь так, ребята. А ведь потом нести вам и нести", подумал Иван Семёнович и хотел уже пройти мимо, но один из плакатов задержал его и на этот раз. На этом плакате, правда, не было ничего изображено, но надпись была какой-то странной:
ПРОЛЕТАРИЯМ НЕЧЕГО ТЕРЯТЬ, КРОМЕ СВОИХ ЦЕПЕЙ.
А ПРИОБРЕТУТ ОНИ ПРАВО НАДЕВАТЬ ЦЕПИ НА ДРУГИХ
Первая часть была Ивану Семёновичу вроде знакома – её любил повторять горкомовский завидеологией Хрусталёв, и от него же Иван Семёнович узнал, что это Маркс так сказал. Но вот вторая часть – со второй как-то было неясно. Может, Маркс и это говорил – кто его там знает. А если нет – кто тогда? В одном Иван Семёнович был уверен – никогда раньше он таких плакатов на демонстрациях не видел.
„Что за изменения такие? Может, Хрусталёву какие указания из Москвы пришли? Но тогда почему его, Ивана Семёновича, не предупредили? Был же у них инструктаж в райкоме по предстоящей демонстрации, говорили что к чему. А вот поди ж ты – такое! – и сказать забыли“. Но времени оставалось не так чтобы уж много, и опять пришлось идти дальше, так и не прояснив для себя ничего.
Не прошёл он и нескольких шагов, как его внимание привлёк новый плакат. Он висел на здании городского кинотеатра и был почему-то чёрного цвета, но с красными буквами, и написано было на нём следующее:
КОММУНИЗМ ПОБЕДИЛ
Ум
Честь и
Совесть нашей эпохи
Тут было всё тоже вроде ясно – и с победой коммунизма, и с честью, и с совестью: А кто ж ещё, как не коммунизм, есть честь и совесть - капитализм что ли или эти перестройщики сопливые? А с другой стороны, что-то было опять не так. „Форму, что ли, изменили или плакаты теперь поручают абы кому?“, подумал Иван Семёнович. „Ну, дела!...“
Но „дела“ на этом не кончились. Теперь, когда Иван Семёнович был на главной улице и приближался к своей заводской колонне, полку транспарантов и плакатов основательно прибавилось.
Люди, оторвавшись от своих колонн, буквально запрудили главную улицу, да и выходы к переулкам тоже, и Ивану Семёновичу приходилось проталкиваться сквозь толпу, а временами и останавливаться, и тогда он – хотел он того или не хотел – видел транспаранты и плакаты, смысла которых он уже совершенно не понимал, хотя состояли они вроде из привычных слов. Плакатами были заклеены витрины магазинов, на многих зданиях висели транспаранты – но какие!
На одном из них, висящем на здании городского кинотеатра, был изображён Ленин с нимбом на голове и указующим жестом правой руки, стоящий, как на пьедестале, на розово-красном облаке. Слева от Ленина на облаке пониже стоял Дзержинский в своем длинном пальто, а справа - Сталин в маршальской форме. Ещё ниже примостились два ангела - слева и справа. Они держали в пухлых ручках транспарантик на котором можно было разобрать надпись:
САМЫЙ ЧЕЛОВЕЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Внизу мучались в аду враги комунизма: их расстреливали, топили, прокалывали крестьянскими вилами и „брали на штык“. Враги выглядели жалко и всё как-то раскаивались, воздевая руки кверху, но им всё равно не верили и добивали. Дзержинский и Сталин на них не смотрели: они были заняты какими-то своими делами, ведомыми только им одним. У Ленина же при виде таких мучений по лицу катились одинокие слёзы – а может, это был оптическийобман? – но этого Иван Семёнович так и и не разобрал.
Над всеми изображениями шла выполненная красивой славянской вязью надпись:
ДАЁШЬ ХРИСТИАНСКУЮ РОССИЮ
ПОД ЗНАМЕНЕМ МАРКСИЗМА-ЛЕНИНИЗМА!
Плакат был, конечно, красивый, но всё же даже и в нём была какая-то тайна, которая Ивану Семёновичу не понравилась. Но ещё более смутил его плакат, висевший под картиной с Лениным, Сталиным, ангелами и Дзержинским:
ВПЕРЁД К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА
НАД ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ ПОТРЕБНОСТЯМИ!
Это была уже точная чушь!
И уж совершенно возмутил Ивана Семёновича большущий по размеру четвёртый плакат, висевший над центральным гастрономом, в котором давно уже не было ровно никаких продуктов, кроме хлеба и креплёного вина, но в последнее время на фоне борьбы с алкоголизмом исчезло и последнее.
На этом плакате была изображена большая карта Советского Союза, в середине которой стояла на обутых в сапоги ногах, в самоуверенной позе, хотя и заметно в подпитии, огромная бутылка водки с самым что ни на есть человеческим лицом. Бутылка держала в руках гармонь, и, растянув мехи на всю ширь карты, играла какую-то залихватскую мелодию и была, видимо, весьма довольна собой и окружающим миром.
Здесь не было никакой надписи, а потому было совершенно непонятно, что же авторы хотели этим плакатом сказать – или на недостатки указать в смысле, что пьём, вроде, много, или… – а вот что это "или"? – это было Ивану Семёновичу непонятно.
Люди вокруг смеялись, показывая на бутылку пальцем, и это было ему особенно неприятно – то ли оттого, что он сам вчера на именинах у проклятого шурина "перебрал", то ли от чего другого. Но думать было уже некогда – часы показывали без десяти семь, а до площади было не меньше пяти-семи минут ходу.
Зато вот следующий плакат Ивану Семёновичу понравился. На нём был изображён богатырского вида солдат, на штыке которого болталась кучка отчаянно визжащих еврейского вида людишек с типичными горбатыми носами и толстыми животами. Под изображением шла надпись:
ВСТАВАЙ, СТРАНА ОГРОМНАЯ,
ВСТАВАЙ НА СМЕРТНЫЙ БОЙ,
С ЖИДОВСКОЙ СИЛОЙ ТЁМНОЮ,
С ПРОКЛЯТОЮ ОРДОЙ!
В правом верхнем углу был врисован всем известный плакат "Родина-Мать зовёт" – и врисован мастерски, так чтобы и любому неискушённому было ясно, о чём речь идёт. А уж женщина, Родина-Мать то есть, была изображена – ну просто заглядеться!
У Ивана Семёновича, уже совершенно убитого какой-то неясной угрозой, исходившей от плакатов и лозунгов с дурацкими ошибками, почти оглохшего от мелодий знакомых песен с какими-то среди общего гама неразборчиво и всё же как-то странно звучашими текстами – у Ивана Семёновича отлегло от сердца. „Нет, уж как ни говори, а народ не проведёшь! Сколько верёвочке ни виться, а конец будет! Попили нашей крови - теперь всё! Кончилась ваша власть, наша наступила!“ – так и пело у него внутри. Иван Семёнович долго не мог оторваться от плаката, стоял и всё смотрел и смотрел. Хорош был плакат, что там ни говори!
Нет, кровожадным Иван Семёнович вовсе не был, и очень бы обиделся на того, кто бы его в таком обвинил. Но евреи – евреи был случай особый.
Правда, из евреев знал Иван Семёнович только двоих. Оба были инженера у них на заводе, и были вроде тихими – один даже членом партии был – ничего такого за ними не замечалось. Тихие-то тихие, а всё же знал Иван Семёнович: ухо надо с "ними" востро держать. Зато вот рассказов понаслышался о "них" предостаточно – и всем этим рассказам как-то сразу верил, потому как рассказывали люди знающие.
Все знали, что перестройка эта – от "них", и что Горбача "они" посадили, чтобы страну американцам или там кому ещё продать, кто побольше даст. A ещё говорили – ну, тут уж Иван Семёнович не знал, верить ему или не верить что и сам Горбач из "них" вышел, ну, или потом в их жидо-масонскую организацию вступил. Ну, а про то, как "они" народ спаивали – про это даже было у них в горкоме закрытое совещание, лектор из Москвы приезжал, информировал.
Некоторые выступавшие потом меры предлагали принять – в смысле вот как товарищ Сталин с чеченцами. Но осадили их тогда – не соответствует, мол, партийной линии на современном этапе. И правильно осадили. Иван Семёнович тоже считал тогда, что надо по-умному. Которые тихо сидят – ну и пусть сидят себе тихо, только глаз за ними нужен да глаз. А вот на руководящие должности – не принимать. И в вузы тоже ограничить – пусть в работяги идут! Но чтобы вот так значит сразу и на штык – нет, тут ПАРТИЙНАЯ линия должна быть в смысле разумности...
Но с годами отношение его к "ним" становилось всё хуже и хуже – может быть потому, что ему было всё менее ясно, что же с "ними" можно или надо делать. Выселить к чёртовой матери в их Биробиджан или вообще на Колыму – так заокеанские друзья вой на весь свет подымут, ещё и деньги перестанут давать. Пустить их – пусть уезжают подобру-поздорову в свой Израиль или ещё куда, да хоть на край света... – нда-а, тут, надо признаться, в рассуждения Ивана Семёновича сильно вмешивалась зависть в том смысле, что "они" ведь везде устроиться сумеют, а уж там – ещё лучше.
Но и штыковой вариант, на который он теперь так засмотрелся, его не устраивал тоже: как партийный руководитель, пусть и скромного масштаба, чувствовал Иван Семёнович, что никак нельзя людям доверять, чтоб они сами решали, кому жить, а кому нет, на то есть вышестоящая инстанция. И оттого, что он ни к какой точке зрения примкнуть не мог, а единой партийной точки зрения на "них" тоже не было, ненавидел "их" Иван Семёнович всё больше и больше.
…Нет, положительно странный был сегодня день! Не успел Иван Семёнович и несколько шагов пройти – впрочем теперь, подбодрённый плакатом о смертном бое с проклятой ордой, шёл он заметно быстрей – как внимание его привлёк огромный транспарант, висевший на здании городского военкомата.
На плакате была изображена шеренга солдат в новеньком – ну просто с иголочки! – обмундировании и в таких же новеньких, начищенных до зеркального блеска сапогах. В руках каждого был автомат Калашникова – но какой! Новенький, чуть ли не со следами заводской смазки – просто любо было глядеть! Под ногами у солдат были видны какие-то продукты – надо сказать, замечательно выписанные: каравай хлеба, рядом с ним большой брикет – ну, с килограмм примерно – сливочного масла, справа примостились сыр, ветчина и большой, красивый круг колбасы, а венчал всю эту роскошь то ли пирог, то ли торт, выглядевший ну совершенно как настоящий!
Иван Семёнович не мог не залюбоваться: что там говорить, постарался художник, без халтуры сработал! И уж тут-то всё было вроде понятно: армия и тыл нерасторжимы, тыл питает армию, армия защищает тыл! Ан нет: и здесь показался Семёну Ивановичу какой-то изъян, и коренился он в странной надписи на плакате, расположенной высоко над головами солдат, так что Иван Семёнович, по правде говоря, её сразу и не заметил:
НЕ КРАСНА ИЗБА ПИРОГАМИ,
А КРАСНА КОВАНЫМИ САПОГАМИ!
Похожая пословица была Семёну Ивановичу вроде знакома – да чего там „вроде"
– хорошо знакома! Но именно похожая, а не эта! Почему её вдруг изменили, чего ради, а главное по чьёму распоряжению – вот это уже было совершенно непонятно. Чёрт знает что!
...Но теперь надо было идти очень быстро, чтобы успеть к своим, и вот это-то и оказалось сейчас трудным. В поток влилась новая колонна демонстрантов, так что приходилось лавировать между ними, а свою колонну Иван Семёнович пока не видел: как назло, в новой колонне все оказались рослыми.
Иван Семёнович уже не хотел смотреть ни на какие плакаты, но всё же не удержался и украдкой посмотрел, что же эти-то несут. Но тут уж он совсем ничего не понял. В первом ряду несли не один транспарант, как это полагалось всегда, а два. На первом было написано:
ПРИЗРАК БРОДИТ ПО ЕВРОПЕ, ПРИЗРАК КОММУНИЗМА
Карл Маркс
а на втором
ЛЮДИ: БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ!
Юлиус Фучик
Ну, про Фучика Иван Семёнович слышал. Им про него райкомовский инструктор рассказывал. Был этот Фучик коммунист чешский и расстреляли его фашисты. Тут Иван Семёнович против ничего не имел. Против Маркса – тем более. А вместе получалось что-то странное, непонятное, и чем больше Иван Семёнович над всем этим думал, тем непонятнее, страннее всё казалось. Какая-то неясная опасность исходила и от плакатов, и от время от времени раздающегося смеха людей, которые эти плакаты видели.
Иван Семёнович шёл теперь, не подымая головы, стараясь не смотреть на плакаты, от которых уже не ждал ничего хорошего, да и не думать о них вовсе.
Он уже выходил на площадь, как вдруг его внимание привлёк громкий хохот. Сквозь хохот доносилась мелодия песни "Широка страна моя родная", что его особенно удивило. Он прислушался. Хохот доносился из примыкающего к площади переулка, и с того места, где стоял Иван Семёнович, было видно, что в переулке собралась небольшая толпа вокруг помоста, на котором кто-то стоял и, как Ивану Семёновичу показалось, разводил руками в стороны и сводил их вновь, каждый раз возбуждая смех собравшихся.
Мелодия песни доносилась тоже оттуда, но пели её как-то странно, как будто повторяли один и тот же куплет, да и слова показались Ивану Семёновичу вроде не совсем привычными.
Иван Семёнович, движимый как магнитом каким-то доходящим до дрожи любопытством, подошёл поближе.
Теперь, когда слова уже ничего не заглушало, он наконец услышал тот куплет, который уже много раз в общем гаме, еле разбирая слова, слышал:
ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ
В НЕЙ МОРЯ И РЕКИ И Т.Д.
Я ДРУГОЙ ТАКОЙ СТРАНЫ НЕ ЗНАЮ,
ГДЕ ТАК ВОЛЬНО ДЫШИТ МВД.
Нет, он не ослышался! На деревянном помосте стоял человек и, подыгрывая себе на небольшом аккордеоне, изгалялся над всенародно известной песней, втаптывал в грязь всё, с чем Иван Семёнович и тысячи, миллионы таких же, как он, трудяг, выросли. А вокруг стояли люди и подпевали, и хлопали в ладоши, и смеялись...
Иван Семёнович стоял как пригвождённый, не в силах оторвать взгляда от человека с аккордеоном. А тот, кончив куплет и рассыпавшись каким-то совершенно чуждым песне залихватским наигрышем, продолжал:
МОЛОДЫМ В ТЮРЬМУ У НАС ДОРОГА,
СТАРИКАМ...
Кровь бросилась Ивану Семёновичу в голову, дикое бешенство овладело им. Расталкивая локтями и кулаками толпу, не замечая тумаков и тычек, которые он получал, пробиваясь к человеку с аккордеоном, Иван Семёнович пробился-таки к помосту и схватил аккордеониста за ноги. Тот упал, аккордеон, его, грохнув каким-то невероятным аккордом, отлетел в сторону и шмякнулся о землю.
Иван Семёнович, крича в исступлении что-то, чего он сам не мог разобрать и понять, навалился на него и стал бить его головой о помост, как вдруг кто-то из толпы ударил Семёна Ивановича в бок, а когда тот повернулся, чтобы защититься, ещё и в зубы.
Иван Семёнович, не соображая и не чувствуя уже больше ничего, кроме боли и мутившей взор злобы, стал бешено наносить удары направо и налево, не разбирая, по кому, и даже не заботясь о том, достигли ли его удары цели. Но несколько человек из толпы, явно сильнее его, обхватили его крепко, так что он уже не мог двинуть ни рукой, ни ногой, и начали связывать его бог весть откуда взявшейся верёвкой. Превозмогая боль, в полном исступлении, Иван Семёнович что было сил закричал... и проснулся.
У его постели стояла с испуганным видом его жена и говорила что-то, что он слышал как сквозь густую пелену. Потом она села к нему на постель. „Ваня, что с тобой, очнись! Ну и кричал же ты -равно как душил тебя кто или резал. На всю улицу, верно, слышно было. Ну а уж соседи – те уж точно слышали... „
„Жиды“, сказал он тихо, превозмогая боль во рту. „Иуды. Перестройка. Всё в грязь втоптали, сволочи!“
– Какие иуды, Ваня? – так же тихо спросила жена.
– Там, на демонстрации.
– На какой демонстрации? Где – там? Выпил бы ты капелек, Вань, а?
– Как – на какой? Забыла что ли? Седьмое ноября сегодня! Вот и живи тут с вами! Быстро, быстро вы всё забываете. И день-то какой был! Солнечный, светлый! А испортили, сволочи, всё, изгадили. Жиды! И тот с аккордеоном тоже, наверно, жид был!
– Какой аккордеон, Ваня? Какая демонстрация? Ты на улицу-то хоть выгляни, – сказала жена.
Иван Семёнович посмотрел на жену, как будто в первый раз её видя, и сказал тихо: „Помоги подняться. Били меня сильно, ноги не держат".
Жена недоумённо взглянула на него, но ничего не сказала. Она помогла ему подняться, подвела его к окну и раздвинула штору. „Спасибо, Маш. Я постою немного“, сказал он и медленно открыл окно...
Серое, хмурое утро глядело ему в лицо. Шёл мелкой сечкой дождь, дул пронизывающий ветер. Иван Семёнович стоял, не ощущая холода, сжав кулаки так что у него побелели пальцы, и смотрел на дом напротив, на мокрую от дождя улицу, на тощие деревья с давно осыпавшейся листвой, и по лицу его медленно покатились тяжёлые, злые слёзы. И сквозь пелену этих слёз видел он, как ветер гнал по улице кучки мусора и отяжелевшие от дождя обрывки газет.
„Иуды“, произнёс он свистящим шёпотом, „Иуды.“ И добавил, как бы выдохнув: „Приплыли".