Полынь росла прямо у дома, терлась о стены. Виноградные лозы сужали внутреннее пространство балконов, грозди падали на каменный пол, выкрасив его фиолетовым соком.
Вереница внутренних окон пронзала дом; иногда при правильном расположении зеркал на восходе или заходе сквозь дом, как сквозь кусок янтаря, напросвет было видно солнце. А за домом начинались холмы. Тропка вела в виноградники, подпорченные ежевикой. За ними лежали горы. Оттуда всегда дул ветер. Приходилось класть одеяла между оконными переплетами, под дверьми на балкон - старые пальто. Утром в их карманы, складки, за воротники набивался мельчайший снег, из которого, собственно, и состоит ветер, и который проникает даже сквозь трещины в стекле. Чтобы вконец не выстудить дом, растапливать печи следовало еще затемно, сначала в самых холодных пустых комнатах.
К мосту надо было подыматься по ступенькам, почти от дверей, по ступенькам в сторону холмов. Потом возвращаться по мосту к дому, проходить мимо окон второго этажа и идти дальше. Мост, переброшенный через овраг с железнодорожной колеей на дне, соединял дом с холмами, виноградниками и короткой дорогой в горы. Колея вела в карьер. Раньше можно было протиснуться между скрещенными металлическими конструкциями и спрыгнуть с моста прямо в песок на платформе, в идущий из карьера поезд: до вокзала этот поезд добирался быстрее, чем трамвай, что шел через весь город. Сейчас песок уже перестали возить, на месте карьера образовалось озеро, колеей не пользовались с лета. Но железнодорожные фонари, в основном синие на очень низких столбиках, ежевечерне зажигались вдоль колеи. Они освещали расшатанный сквозняком сухостой - остатки рассеянных поездами нездешних растений, случайных эфемеров, лишенных шанса умножиться, позабытых своим видом на этой насыпи. Их увеличенные тени колыхались на склонах оврага, и казалось, что именно из-за стеблей и пустых плодов-коробочек перестали ходить поезда.
Дорога к дому удивительным образом повторяла порядок условных обозначений – легенды - топографической карты: …одноэтажные дома с садами, железнодорожные пути, овраги, отдельно стоящие строения, виноградники, отдельно стоящие деревья... Отдельно стоящим деревом была араукария. Она уже несколько десятков лет росла в кадке посреди комнаты Северина в доме на холмах (отдельно стоящие строения, виноградники), хоть и не учитывалась топографами.
Снег падал, но задерживался лишь в местах похолоднее - в развилках деревьев, на мосту, на коробочках мака. Он сделал округу похожей на комнату. Если сунуть в такой снег руку, она даже не сразу почувствует холод. В отпечатках стоп на мосту были видны мокрые доски настила; влага, переполнявшая снег, размывала лежавшие на его неровной поверхности столбики пепла и серыми прядями затягивала их внутрь. Снег делает зиму неощутимой, она проходит, не оставаясь в памяти. Это свойство времен года. Потому они и не нудные. А опыт прежних зим лишь намекает на то, в чем надо снова убедиться.
Под пальто у Маркуса еще сохранялся воздух, захваченный в жилище Северина, пальто переносило воздух с места на место. Христиан почувствовал этот воздух, когда Маркус расстегнул верхние пуговицы и вынул из кармана две сигареты. Возвращаясь от Северина, братья Млинарские всегда выкуривали на мосту по сигарете. Губы Христиана распознали вкус “голуаза”, ветер выхватывал порции дыма у него изо рта. Вверх по дороге проехал тягач, осветив Маркуса желтым светом; Северин мог бы увидеть на лоскутьях снега его тень, если бы посмотрел сейчас в окно; свет в окне Северина погас именно тогда, когда тягач въехал на холм, словно окно было одной из фар, стало темно, араукария в окне сделалась черной и хорошо были видны все ее разветвления, значит в комнате не так темно, как на мосту, возможно, с другой стороны дома над холмами взошла луна.
Млинарские проведали Северина накануне операции. Они принесли томограмму его мозга, на которой отчетливо была видна опухоль. Северину томограмма напомнила карту путанного рельефа или аэроснимок, опухоль казалась поверхностью озера: с высоты видно, что озеро напирает - вдоль берега шла лишь недавно затопленная полоса мелководья, а берег уже сползал, едва ли не шагал прямиком в воду. Христиан подробно показал, как доберется до опухоли и где пройдут разрезы, а Маркус снова убеждал Северина в необходимости завтрашней операции. Хоть сам он на месте Северина не согласился бы потерять открывшийся из-за болезни доступ в еще один мир: время от времени новообразование надавливало на нерв и глаз не мог совершать свои движения-переходы, движения-прикосновения ко всем точкам увиденного (а именно это и дает способность видеть), глаз на длительное время замирал в неподвижности, фокусируясь на точке, на элементе изображения, и все, кроме этого элемента, расплывалось, потом глаз переползал на другую точку; таким образом Северин в течение целых часов или дней - пока продолжались приступы - не видел ничего, кроме мельчайших составляющих обычного зрения; это напоминало разглядывание в бинокулярный микроскоп цветка или среза растения, когда нужная структура не столько увеличивается, сколько отделяется от подобных, заполняя собой все поле наблюдения.
"Птаха ",- сказал Христиан, когда тень араукарии на занавеске стала резче от появившегося красноватого фона.Затем тень съехала немного в сторону, остановилась, вернулась на место и продолжала пульсировать теперь уже от мерцания слабого желтого света, идущего из глубины комнаты. Маркус подумал - хорошо, когда столько совместного опыта, что бывает достаточно одного слова. Это Птаха вошла в комнату Северина и подожгла спичкой какой-то старый листок, чтобы разжечь печку. Теперь ее причудливая фигура будет жаться к печи, выстуженной ветром с гор, пока печь не нагреется, хоть сначала изразцы слишком холодные, а потом слишком горячие. Среди ночи Птаха затопит снова - она, как растение, умеет не спать, не двигаясь и не томясь. Ей необходимо вбирать в себя тепло, чтобы прожить еще какое-нибудь время. Птаха молодая и очень красивая, похожа на песчаный берег озера в сосновом лесу. Но полностью глухая, поэтому и не научилась здешнему языку. Она поселилась на мансарде в доме у Северина, все лето и осень собирала ягоды, произнося иногда отдельные слова на языке со множеством гласных. Северин назвал ее Птахой. Сначала Птаха приходила к Северину, чтобы забрать остатки растений, которые не годились в гербарий, а когда он заболел и, теряя ориентацию, все чаще становился беспомощным, Птаха стала за ним ухаживать. Когда же с Северином все было нормально, она только следила за печами, а летом заботилась о растущем на балконе винограде.
Иногда Птаха говорила Северину какую-то фразу. Он запоминал ее и повторял Маркусу - оказалось, что Птаха говорит по-эстонски, непонятно, как она попала в эти горы - и Маркусу удавалось кое-что перевести по старому эстонско-немецкому словарю (переводя потом уже с немецкого). Кстати, это она сказала - то, что проходит, не становится прошлым, пока кожа помнит прикосновения; и еще - жизнь никогда не бывает короткой, в любой своей части она вся целиком, не хватает времени лишь для того, чтобы научиться это чувствовать (перевести точнее они не смогли).
Христиан отбросил недокуренную сигарету, она ударилась о перекладину моста, искры разлетелись и быстро погасли - в каждую попала снежинка. Христиан подумал - нельзя, чтобы руки сейчас мерзли, и еще - надо хорошо выспаться перед операцией.
Северин не спал. Он сидел на полу между араукарией и печью. Отблески дрожали на его сомкнутых веках. Птахе захотелось побыть рядом с ним. Она знала, что поможет этим Северину, а сама будет острее все чувствовать, знала, что непрерывные мысли о Северине вызовут неожиданные видения и она ощутит в себе все, что испытает он.
Мысли зависят от освещения. Поэтому Птаха села так, чтобы на нее и на Северина одинаково падал свет…
тропа привела его к подножью широкого склона, заслонившего все поле зрения, было ясно, что это уже субальпийская зона - никаких деревьев, кустов, только низкая цепкая трава, и в ней исчезающие острова черники, старой и низкой, он оглянулся и увидел, что стоит на каменном выступе, что склон спускается далеко вниз, а тут лишь его изгиб;
по склону стекали ручьи, начинавшиеся где-то наверху, он побрел по ним против течения, переходя из ручья в ручей, туда, где было меньше воды - ручьи, загроможденные сорваной травой, ручьи, текущие по плитам, по ступеням, ручьи, перегретые солнцем, ручьи-тропки, что не утоляют жажду, а только растравляют желание пить, встав перед водой на колени, встав на колени в воду и погрузив в нее лицо, и тогда вода сразу становится солонее от смытого пота, и не нужно даже втягивать ее губами - она сама переливается через губы, затопив все русла в рельефе губ;
на таком склоне все, что не лежит на самой земле, - в небе, небо трется о землю, почти у самого верха Северин почувствовал, как масса другого воздуха перелезает через гору и катится вниз, наматывая на себя клочки найденных уже по эту сторону запахов;
болезнь приучила его смотреть с уровня растений - листок, цветок или побег он воспринимал, как ландшафт; Северину были незнакомы здешние цветы, это означало, что он никогда раньше не был на этом склоне, ведь флористика служила ему скорее не избавлением от болезни, а системой ориентиров, как в первую очередь ориентирами являются в городах ратуши, театры, соборы лазариан, доминиканцев, св. Юра, бернардинцев и редемптористов;
на гребне Северин пробежал несколько десятков метров по засохшим паркам исландского мха и, пригнувшись, чтобы не дать себя сдуть ветру, влетел в тучу, что начиналась почти у самой земли; он лег на камень и заглянул в зазор между краем тучи и землей - смена масштаба не нарушила пропорций: дно тучи было небом, рельеф камня - невероятный лес наростов лишайника и набравшаяся в углубления и трещины дождевая вода - совершенным, почти инстинктивным, но недоступным ландшафтом;
небо и землю соединяли редкие высохшие и пустые стебельки щавеля, он не знал, где у них верх, а где низ, даже направление, в котором ползли прозрачные капли сконденсировавшейся влаги (их линзы увеличивали мертвые грани стеблей) не говорило ни о чем - капли могли притягиваться к земле, а могли вслед за ветром двигаться вверх;
Северин оперся на локти и склонил лицо над лужицей дождевой воды в камне, в щербине со сложной линией берега (заливы, обрывы, мели, фиорды, изгибы, мысы), мхи и лишайники отражались в ней огромными деревьями, зарослями неимоверного сада, и озеро, несмотря на свои размеры, разделяло все и вся, только озера способны так отделять друг от друга фрагменты побережья;
шершавый камень и сухой, рассыпающийся в прах, лишайник царапали локти, как грубое одеяло, Северин, рассматривая пейзаж с озером, понимал, что хорошо его знает, и неожиданностей здесь не больше, чем в знакомом горном хребте, искаженном тенями идущих облаков;
вода, прикасаясь к пучкам исландского мха, совсем их размочила, мох стал грязно-зеленым, желеобразным, границы его расплылись и в воде вились ленты бурой мути, постепенно оседающей и растворяющейся в более глубоких слоях, Северин многому научился у мха - он опустил губы в струю, насыщенную его антибиотиком;
после нескольких глотков он ощутил такую горечь, что на мгновение пережало сосуды, когда же кровь все таки прорвалась, то затряслись руки и исказились контуры окружающих предметов, горечь проникла в самые отдаленные закоулки тела - если бы лизнуть плечо, бедро или пальцы, все было бы ужасно горьким, горечь, как черный цвет стала отсутствием и суммой всех вкусов;
горечь дает возможность почувствовать все тело, вплоть до самых дальних точек, в этом опыт горечи совпадает с опытом холода, боли или болезни;
Северину остро захотелось закурить, он открыл глаза. В печи горел огонь, Птаха сидела рядом - как всегда в позе, которую никто не в силах повторить. Пара сухих веточек упала с араукарии - вынося мусор, он всегда думал, что жизнь его необычна, необычны даже кусочки араукарии в мусорном баке. Он глянул на часы - прошло ровно десять минут, оставалось еще десять минут. Птаха, по-видимому, находилась очень далеко отсюда - глаза ее были закрыты и на лице проступило что-то средневековое. Сигареты лежали у ног на томограмме. Во рту было горько, как после кожуры молодых орехов, или грейпфрута, или отвара исландского мха; хорошо бы закурить, но нужно было поторопиться, чтобы успеть попасть в то же самое место.
Взгляд его упал на томограмму - карту своего мозга - и Северин понял, на каком озере он был. В течение следующих десяти минут он хотел снова добраться до своей опухоли и разглядеть, реставрировать хоть часть того, что исчезло под водой или раскрошилось от эрозии:
необходимо, пользуясь картой, восстановить ландшафт от границ воды до самых дальних ответвлений мозга, обойти вокруг озера. Нужно усилие, чтобы восстановить себя в памяти.
У Северина замерзли ноги. Он посмотрел на закрытые глаза Птахи - их освещали отблески пламени и причудливые тени от веток араукарии скрещивались на ее веках…
белые стволы буков, вонючая жидкость на мокром каштане, гладкая и скользкая кора набравшего воду ореха, вечная осень леса, археологические срезы листопадов, выбеленная снегом и высохшая, почти жестяная, листва верхнего слоя, анемоны, гепатики мускарии, кальти, пульсатили, фиалки, синие овраги, желтые тени, папоротник, разворачивающий лист (столькому можно научиться у растений);
первая зелень лета (определения лишены смысла), испарения соков, аллергия - как свидетельство непонимания, руки, порезанные о траву, запах парков, где впервые косят газонокосилкой, запахи, толчками входящие в разбитое окно идущего в горах поезда, зеленые пятна от травы на рубашке, определение видов по запаху, растертая в ступке листва, чай из трав;
доверять можно слизистым, доверять можно векам - то, что происходит на них, гораздо важнее того, что за ними; рудиментарные ландшафты, территории, покинутые людьми, реванш флоры, заросшая железнодорожная ветка, идущая в обход города, бастионы, залитые непрерывными дождями, холмистый город, ступени вместо улиц, улицы - продолжения комнат, дома-норы, дома-гнезда, щели, желоба, соединенные балконом, запретный город, межа, за которую не стоит заступать, проросшие на крышах растения, вокзалы, построенные в сецессию, многоэтажные альпинарии, мосты, поставленные прямо на ветер (успеть придумать, что следующим появится из тумана), барельеф между первым и вторым этажами, под дверьми и окнами, все принадлежит тому, кто знает, что и где растет в этом городе, тому, кто описал, определил, собрал гербарий; то, что ты думал, так же нельзя обойти, оно стало такой же частью города, как цитадель, вал, кладбище или книжный магазин;
мысли, обломки опыта, память прикосновений и постулаты слизистых вбирает в себя флора, поэтому медленно меняются ландшафты, и по снимкам твоих гор можно безошибочно определить десятилетие (даже не учитывая изменений в технике фотографии), определить наступление старости, она - ни утрата сил, ни новый уровень опыта, а лишь открытость и иное соотношение между тем, что берешь и что отдаешь;
у тебя для размещения всего твоего опыта есть всего лишь несколько ландшафтов, которые преследуют, на которые отваживаешься, а они диктуют способ мышления, а способ мышления - это судьба
флористическая логика ареала, занесенное семя, экспансия, отмирание, воздействие всего на все, реестр названий; свести события своей жизни, свой опыт к фундаментальному, к нескольким определяющим все остальное фрагментам, к тому, в чем уверен, что на самом деле было, что вспоминается сразу, что не можешь придумать, потому что есть в нем какая-то мелочь, которую нельзя угадать, не пережив;
изменять свою судьбу вместе с судьбой того, кого ведешь в горы на поиски лекарств, наркотиков, красок, прядей ветра, подземных источников, минеральных вод, анальгетиков, галлюциногенов, семян, корней, дорог, обсерваторий, на поиски озера, озер и ошибок в картах, мест, где произойдет то, о чем думал, чьи живые ландшафты переселяются в сознание, чтобы стать основой ландшафтов мозга;
хотя озеро и очень далеко, хотя дорога каждый раз другая, каждый раз другой ты сам и твоя память, начинаешь чувствовать озеро по наклону почвы - теперь она не остановится, будет спускаться до самого низкого места, ты катишься сквозь опыт, сквозь предметы, отражения, тени, сквозь заросли и водоросли, мимо выдуманных только что городов, мимо попыток сконструировать биографию, едва успевая подставлять ноги, прыгая с одной кучи мха и черники на другую, огибая прямо на лету гнезда с драгоценными пятнистыми яйцами (птицы спали, разбросав вокруг гнезд недоклеваные ягоды);
надо было спрыгнуть вниз на узкую площадку между двумя скалами на песчаном берегу, песок был очень мокрым;
он шел по пояс в воде, вода была такой же теплой, как воздух, а дно ничем не отличалось от берега, дальше начались водоросли с длинными и широкими листьями, Северин уже не видел дна, не мог разглядеть, что там, иногда казалось, что из зарослей проступают очертания каких-то построек, он набрал в легкие воздух и нырнул, почти сразу все выдохнув, чтобы достичь как можно большей глубины;
он не будет выныривать, оборвет болезнь на той глубине, где зрение уже не дробится, где воду уже не разъединишь;
легкие опустели настолько, что расслабь он хоть немного стиснутые губы, вода сразу ворвалась бы внутрь; Северин вдруг почувствовал себя очень живым, он перестал двигаться, и его тут же понесло вверх, слой воды над ним становился все тоньше, навстречу плыло желтое пятно, Северин проскочил мимо него, но потом повернул лицо вниз; это Птаха пробивалась ко дну, он видел ее всю целиком - взгляд не дробил ее на элементы;
поверхность с внутренней стороны, потом взгляд одновременно под и над водой, затем все выше над гладью озера, вырисовываются очертания берегов;
сверху окрестности озера были видны как на ладони, к берегам узкими полосами сходились самые разнообразные ландшафты - горы, фрагменты городов, леса, пустоши, ботанические сады, каналы - соседство подчас оказывалось невероятным, запрещенным, неправдоподобным, но озерам свойственно соединять предметы, удаляя их друг от друга;
Северин видел себя в каждом из ландшафтов, он водил людей по горам, их интересы становились его ремеслом, их нужды - его нуждами, их цель - его целью; он ночевал на снегу, в чужих постелях, в норах, косил сено, фотографировал растения, считал зверей, ждал женщин в городках предгорий, уносил с гор собранный мусор, варил глинтвейн, стелил в ботинки мох, готовил срезы и препараты для микроскопа, летал на дельтаплане к неприступным скалам, придумывал и устраивал альпинарии и сады камней, замерзал и отогревался, падал в студеные реки, переплывал озера, ловил змей руками и отлеживался после их укусов, собирал гербарии, высушивал корни, листья, изобретал составы чая, обозначающие места сбора трав, по виноградным лозам взбирался на балконы, взбирался на скалы без всякого снаряжения, не заботился о самовыражении и самореализации, пересаживался из поезда в поезд, искал источники минеральных вод, святилища, растения, галюциногенные грибы, выводил из гор сумасшедших исследователей, нарушивших дозировку, задыхался от головной боли, в течение месяцев умирал и оживал в больницах; надолго теряя ориентацию и блуждая на ощупь, изучал растения и их ареалы; ни разу не заблудившись, несмотря на слепоту, собирал ягоды для гомеопатии, пропитывался дымом, запахами трав, ручьев, коры, больших лохматых псов, падал с обрыва, кормил птиц и зверей, рассказывал женщинам о структурах зрения, об удивительных мирах, которые совсем рядом, поступал с ними так, как научили растения, оставался один, когда они не выдерживали жизни бок о бок с болезнью, выращивал цикламены и воровал ирисы, покупал у букинистов карты гор, скрывался в цитаделях, курил без конца, медитировал на воду, огонь, камни, облака, собирал орехи, вводил в вену анальгетики, растапливал печи, в основном молчал, провожал Млинарских до моста, лучше всех определял растения, лучше всех знал горы;
с большой высоты совокупность ландшафтов выглядела как микрофотография среза живой ткани, как топографическая карта, как томограмма мозга …
Северин открыл глаза и взглянул на часы: прошло двадцать минут, Птаха еще медитировала. Он поднял с пола сигареты, поджег зажигалкой томограмму и бросил ее в погасшую печь, выпил холодный кофе, полил араукарию предназначавшимся для кофе молоком, потом надел тяжелое сшитое из пледов пальто, достал из пачки сигарету и положил ее в боковой карман.
Он хотел позвать Птаху, но решил, что не стоит ей мешать. Но все таки не унес на место ее свитера, а бросил рядом с ней на пол. Пора было бежать на идущий в горы ночной поезд. Птаха вот-вот увидит, куда ей идти. И сможет туда добраться, если захочет.
Северин решил закурить “галуаз” на мосту. К тому времени он еще будет чувствовать вкус кофе.
Сокращенный перевод с украинского А.Пустогарова