Анне Васильевне Павловой посвящается.
Плакать, жалеть себя и детей, перебирать воспоминания Мария запретила себе сразу, или почти сразу после несчастья – внезапного и оттого ещё более страшного и непереносимого. Не было больше ни родных, ни дома, ни сада с любимым маминым кустом сирени – не было ничего. И они пошли: от деревни к деревне в поисках крова, работы, милости – горького своего счастья, уповая на Господа и на добрых людей. Она уже научилась не опуская глаз говорить эту фразу: «Погорельцы мы. Помогите ради Христа...». Люди помогали. Кто чем.
Жаркая летняя пора отошла. Истаяла и тихая осень. И стало ещё тяжелей и тоскливей, когда зарядили дожди, размочившие, расслякотившие дороги, когда задули сильные ветры и потянули за собой вереницу холодных, жестоких для бездомных дней. В конце осени им неожиданно повезло. Их взяли в семью – на время, пока не поднимется занемогшая хозяйка. Мария бралась за любую работу: дома, в поле, в хлеву. Но через несколько дней, когда больной стало лучше и когда добрая бабушка Марфа начала латать большую старую сумку с двумя ручками-петлями, чтобы удобно было носить за спиной, Мария поняла, что пора уходить.
Надвигалась зима. Снега ещё не было, но с каждым днём становилось холодней, и всё тревожней с каждым днём становилось в душе Марии. Бабушка Марфа подарила ей на прощанье старенькую, но ещё крепкую шаль, заштопанную всего в двух-трёх местах, и тёплые носки детям. «Так вот что она вязала! – подумала Мария, и глазам её стало горячо от подступивших слёз. – И ей ведь несладко в жизни было, но как же, как это у неё на всех любви хватает?! И почему так добры старые люди?».
Дорога теперь не отпускала Марию надолго. Обойдя все ближайшие деревни, она отважилась идти в дальние. Конечно, и там, разорённые гражданской войной, люди жили бедно, но заходить ещё и ещё раз в одни и те же дома Марии было уже невмоготу. Случалось, им попадались попутчики, случалось, их даже подвозили, но чаще они шли одни. Анютку Мария обычно несла на руках или на плечах, а Лёньке, старшему, больше приходилось идти самому. Переходы становились всё тяжелее, а неприкаянное их одиночество – всё более безнадёжным. Она не плакала, гнала невесёлые думы и берегла и лелеяла в сердце всё ещё теплящийся огонёк надежды: «Вот побьют всех бандитов, вернётся Гриша, и всё будет как прежде. Вернулся бы, а там уж...»
Но однажды жестокое отчаяние помутило её разум. В пути их застигла буря, и пришлось пережидать её в стогу сена. Утром второго дня в котомке лежали два сухаря, ломоть хлеба и одна сморщенная печёная картофелина. Мария разломила хлеб пополам и одну часть убрала. Остальное поделила между детьми. Она смотрела, как они едят, и со страхом думала о том, что, если не утихнет ветер и им придётся провести здесь ещё день, у детей не будет сил идти дальше. Но после полудня ветер стал ослабевать, и Мария решила идти. Укутав Лёньку по самые глаза в подаренную бабой Марфой шаль, Мария взяла на руки дочку и шагнула в замёрзшее, такое унылое, такое бесконечное поле. За ним будет река, а там – меньше дня пути до большого села. Если идти ходко.
Они шли медленно. То, что осталось от обуви, уже не спасало её израненных ног ни от холода, ни от острых, закаменевших на холоде комьев земли. Но мучительней всего была тревога за детей. Они стали тихими, безразлично-покорными, с печальными, почти неземными глазами. «Они не выдержат! Они не вынесут!» – иногда с ужасом думала она, но тут же гнала эти мысли, не позволяя им завладеть сердцем. Она бы отдала им всё, отдала бы свою силу и выносливость, если бы знала, как это сделать.
Наконец показался берег реки, поросший ивняком. «Там и отдохнём, – подумала Мария. –Уже немного осталось». И вот тут, когда усадила детей, укрыв их от ветра, когда отдала им оставшийся хлеб, сказав: «Ешьте помаленьку, не торопитесь», когда, не в силах смотреть на еду, шагнула к реке, вот тут-то и накрыло её бешеное, дикое отчаяние. Налетело внезапно, свело судорогами всё внутри и горячим туманом разлилось в голове… Она разбила ногой ещё не крепкий лёд. Кончить разом! Миг – и конец всему! Лунка становилась больше, нога скользнула в обжигающую воду, в лицо полетели брызги. «Что это я, что это?! А ребята?!» Мария застонала и повернулась к берегу. «Господи, прости! Господи, помилуй!» – прижимая руки к груди, с запоздалым страхом шептала на ходу Мария. И вдруг она резко остановилась, покачнулась и упала на колени. Перед глазами поплыли цветные пятна, закружились, замелькали яркими звёздами в стремительном водовороте.
– Мама! – окликнула Анюта.
Мария не услышала. Она стала одной из звёзд, мчащихся по спирали огромной воронки в чёрно-лиловую бездну. Ушли мысли, ушла боль из измученного тела... вот только этот свет... такой плотный и душный, что трудно дышать...
– Мама! – закричал Ленька, и подбежал, и стал тормошить мать, испугавшись её остановившихся глаз. – Ты что, мама, ты что?
Мария знала, что чёрная глубина – это конец, но почему-то она знала ещё и то, что конца этой черноте не будет. Всё ближе бездна, всё сильней и неотвратимей втягивает её в себя, и нет такой силы, что могла бы остановить это падение. Но вот какие-то тревожные звуки тонкими лучами стали пробиваться сквозь эту страшную лиловую плотность, коснулись Марии и отозвались в ней слабым, тонким плачем: «Мамочка! Мамочка!» Она очнулась, увидела перепуганные, заплаканные лица детей и вскрикнула: острая боль полоснула по ногам и дошла до сердца.
– Я... не вернусь... туда... – всё ещё вялыми, непослушными после обморока губами пообещала она то ли себе, то ли детям.
Это был трудный день. Наверное, самый трудный и страшный из всех, выпавших на их долю. Угасавший свет не давал времени на отдых. Они пошли вдоль реки. Ветер вдруг стих, улёгся, усталый, на землю, повис на ветках белыми клочками тумана. Пошёл снег, тихий, мелкий.
«Ничего не бывает навсегда. Уходит дождь, приходит снег, за ним придёт тепло, зацветёт сирень... И у нас всё изменится...». Мария остановилась и глубоко вздохнула. Перед глазами опять поплыли цветные пятна. Она на секунду плотно закрыла и вновь открыла глаза. Теперь пятно было одно – чёрное. Оно лежало на припорошенной снегом дороге и не хотело исчезать. Снег медленно покрывал его белым узором. Камень? Она вгляделась – и сердце ёкнуло. Сумка... Сумка? Сумка! «Господи, сделай так, чтобы в ней был хлеб!» Мария бросилась к ней, забыв про усталость и больные разбитые ноги.
Но в сумке хлеба не было. И вообще ничего съестного. В ней были деньги. Много, очень много денег. Она смотрела на них и видела дом с большой белой печкой, тёплой, жаркой, видела белые занавески на окнах и большой стол, покрытый кружевной скатертью, как та, что вязала мама... Перед глазами мелькнули лица детей, не исхудавшие и печальные, а такие весёлые и румяные, что у Марии заныло сердце. «Господи всемогущий! Милостивый! Не оставил, спас!»
– Это денежки? – спросил Ленька.
– Это спасение наше, – ответила Мария. – За наши мучения послал нам Господь.
Когда они подходили к селу, Мария уже знала, что она сделает. Иначе – никак нельзя. Иначе – не по-божески. Ведь тому, кто потерял эту денежную сумку, сейчас может быть ещё хуже. Даже хуже, чем им.
Они с трудом поднялись на крыльцо. На стук вышел старик, поёживаясь от холода и щуря подслеповатые глаза.
– Мне бы в сельсовет, – сказала Мария и, скользя спиной по косяку, опустилась на порог.
Всю ночь шёл снег. А утром – по-настоящему зимним, светлым, приветливым утром Мария с детьми снова была в дороге. Они ехали в санях по заснеженному пути в город – в милицию. Вёз их сам председатель сельсовета.
***
Красноармеец, потерявший сумку с зарплатой для всей воинской части и благодаря Марии избегший страшной участи, вскоре разыскал её. Он стоял перед ней на коленях и, обливая слезами её истерзанные, в кровавых коростах ноги, целовал их.