ГРЕШНИК
- Эй, хозяин! Будь добр – позволь переночевать!
Голос мой еле пробивается сквозь шум дождя и лай собаки к мерцающему свечой окошку.
Сильный дождь, рано опустивший сумерки, заставил искать ночлег понадежнее палатки и костра. Да и внутренний голос настойчиво внушал, что где-то поблизости есть жилье.
Ныряя в мокрые кусты, быстро пересек долину ручья поперек, выясняя наличие следов человека, и наткнулся на лесную, хорошо наезженную дорогу. В тайге, в таких местах, дорога обычно ведет к пасеке, или охотничьему зимовью. Точно! Всего несколько минут ходьбы от ключа, где ловил местную форель-мальму, и на обширной поляне – вот она, добротная пасека с большой избой, омшаником и навесами, крепкой изгородью.
- Кого там принесла нелегкая?- сердито донеслось из-за приоткрывшейся двери. – Кто такой? Чего надо?
Хозяин готов хлопнуть перед моим носом дверью; не любят пасечники непрошеных гостей. Много по тайге скитается лихого люду, того и жди, что беду с собой принесут.
Вспоминаю кстати рассказы уроженца этих мест и решаюсь выдать себя за земляка: «Да я Можаева внук. Дождь бы переждать».
Дверь недоверчиво поскрипела, словно советуясь с хозяином, нехотя растворилась.
- Заходи.
В полумраке дверного проема угадываются просторные сени, белеет вход в избу. Старательно шаркаю сапогами по металлической сетке у крылечка, вхожу. В уголке снимаю рюкзак, достаю запасную одежду и переодеваюсь в сухое. Вытаскиваю пакеты с продуктами, на ощупь выбираю что повкусней, откладываю для ухи десяток самых крупных «форелин» и, вежливо постучав, переступаю порог.
Неповторимый пасечный дух. Сухой и теплый воздух человеческого жилья насыщен запахом меда, цветов, трав, запахом яркого солнечного дня посреди земляничной поляны, запахом буйного лета. Воздух, густой и медовый, светится янтарным ореолом вокруг трепетного огонька свечи. Чисто выбеленные стены словно дышат теплом. Крашенные половицы застелены домотканными дорожками. Печь, стол, лавка, дверь в другую горницу. На столе свеча, книга.
Выкладываю харчишки на стол, отдельно заветную фляжку. Из горницы вышел пасечник. Молча собирает нехитрый ужин: еще горячая картошка, шмат сала, луковица, миска духмянного меда, выдыхающий парок чайник. Кладет одну вилку, одну ложку, ставит одну кружку, давая понять, что ужинать не будет и, не проронив ни слова, возвращается в свою комнату, плотно прикрыв за собою дверь.
Странный тип! Когда и кто у нас отказывался по русской традиции за стопкой узнать, что в мире творится, поговорить про политику, про урожай, просто за жизнь, познакомиться наконец? А этот не взглянул даже! Ну что ж, спасибо, хоть впустил.
Неторопливо ужинаю, прислушиваюсь к шуму дождя и гадая: что за фрукт этот хозяин. Рассмотреть я его толком не успел: вроде не стар еще – лет сорок с небольшим, высокий, сутулый. Хозяйственный – в доме чисто и аккуратно. Руки, видать, на месте, вон какой подсвечник смастерил из консервной банки: край жестянки ажурно изрезан, выгнут причудливо, гвоздем по кругу пробит замысловатый орнамент. С выдумкой сделано!
А что за книга лежала на столе? Сразу ее захлопнул и унес. Похожа на библию. Странно. Сейчас все детективы да приключения читают. А тут тайга, пасека – и библия!
Это после семидесяти лет советской власти и в крае, где на всю огромную территорию осталось только две-три церкви! Да и то, эти церкви в самых крупных городах. А отсюда до ближайшего города выбираться – о-ё-ёй. Скоро и мне этот путь предстоит: отпуск-то проходит. Скоре бы дождь перестал, чтоб в оставшиеся дни успеть нарыбачиться досыта, надышаться таежной чистотой допьяна.
Приятная истома растеклась по моему телу. Какая малость нужна иногда для полного счастья! За окном изливает свою душу сентябрь, толкается ветер, а здесь тепло, уютно, спокойно. Да, повезло мне, что не коротаю ночь в палатке под грохот капель, бьющих в брезентовую крышу.
Громко благодарю:
- Спасибо, хозяин! Где бы на ночь расположиться?- убираю со стола, нарочно звякая посудой. В ответ ни звука. Ладно, сам разберусь. Задуваю свечу, выхожу в сени, включаю фонарик и стелю себе в уголке.
Под шум непогоды стараюсь заснуть, но сон не приходит. Мысли толкутся суетливо, перебивают одна другую. А дождь все льет и льет. То затихая, то с новой силой обрушиваясь на отмякшую землю…
Ночью пасечник несколько раз выходил на крылечко, стоял под дождем; тяжело вздыхая, заходил, и неудобно как-то было окликнуть незнакомого человека, перекинуться с ним словом, завести неторопливый разговор, прожидая бессонное время.
Поздний дождливый рассвет подслеповато заглядывает в окошко. Дождь все шумит. Он мерно звенит каплями по какой-то жестянке. Усыпляюще шуршит по листве закрасневшего клена, ствол которого виден в окошко, а поникшая ветвь вздрагивает, стряхивая насевшую сырость, тарабанит по крыше.
Лежу и обдумываю: чем же заняться в такую погоду. Здесь бы остаться, переждать, да хозяин уж очень какой-то негостеприимный.
Открывается сенная дверь, и выходит пасечник. Не взглянув даже в мою сторону, сбрасывает щеколду, пихает плечом набухшую наружную дверь. Она распахивается, впустив гул ливня и тяжелую прохладу отсыревшего воздуха.
Пасечник, стоя в проёме, смотрит вверх на тяжелые тучи, шумно вздыхает, оглядывает поляну. Внезапно охает, и с искаженным лицом, пошатываясь, как пьяный, вбегает в дом.
Что-то случилось! Быстренько выкарабкиваюсь из уютного спального мешка, бросаюсь к выходу и чуть не падаю от толчка выскочившего в сени пасечника. В руках у него ружье и патронташ. Не обращая на меня внимания, трясущимися непослушными руками вынимает патрон и пытается зарядить двустволку, хрипло шепча:
- Падла! Падла! Я т-те щас!…
Через его плечо пытаюсь сквозь пелену дождя разглядеть хоть что-нибудь. У омшаника под навесом, рядом с собачьей будкой шевельнулось рыжее пятно. Да это же… тигр!
Стоит и спокойно, по хозяйски, обнюхивает дыру под омшаником, куда, очевидно, спряталась собака.
Щелкнули, закрываясь, стволы. Думать некогда. Хватаюсь за ружье, яростно шипя:
- Ты что, дядя, сдурел? Тигр в Красной книге!
И давлю, давлю изо всех сил на стволы, направляя их в пол.
Пасечник, лишь на мгновение опешив, рванул ружье к себе, в бешенстве дергая им во все стороны. Я сопротивляюсь что есть сил, отталкиваю черные зрачки стволов от себя вверх, вниз, вбок.
- Отцепись, сволота!- клокотало в его горле, - она… Ромку… племяша… моего… А-ах ты!…
И он резко дернулся назад. Мелькнул кулак. Громко клацнули мои зубы. Голова откинулась. В затылок хрустко вбилось что-то остро-твердое.
Громыхая гигантским обвалом обрушилась темень. Зазвенели колокольцы. Ярко вспыхивая, зароились кругами разноцветные светлячки. Завертелись, закружились, слепя. Колокола оглушают, гудят набатом, бьют, бьют в затылок…
Далекое-далекое детство… Сон надвигается, укрывает мягко и заботливо уставшие ноги и руки, подбирается к изголовью. Его отгоняют яркие события дня, что вспыхивают на темном экране сомкнутых век. А сон, отступив, подкрадывается опять, неторопливо, незаметно…
За стеной молится бабушка. Ее монотонный голос пробирается через пуховую подушку, вытесняет мысли, завораживает, помогает всепобеждающему сну.
Но тот словно чего-то выжидает. Слух напряженно ловит обрывки фраз, слова и держит на расстоянии медлительный сон.
« Господи, прости мя…»
- Милая бабушка, ну сколько раз можно тебе объяснять: Бога-то нет!
- «Прости и помилуй…»
- Ну за что тебя прощать, такую добрую?
- «Во имя Отца и Сына и Святага Духа…»
- Ну, все. Завтра спрячу иконку так, что не найдешь этот Святой Дух. И никакой Бог тебе не поможет.
- « Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…»
- Странная молитва какая-то: никогда бабушка ее не читала.
- «Наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю и грех мой предо мною есть выну…»
- Да ведь это не бабушкин, а дедушкин голос!
- «Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти…»
- Что за чушь: дедушка-то у меня не верующий. Первый комсомолец, ветеран войны, председатель сельсовета. Да и жена его неверующая: колхозница, бригадир-передовик.
- «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей…»
- А другой дедушка на войне без вести пропал. Это его жена – моя бабушка, что каждый день молилась.
- «Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего…»
- Так кто же это молится? Сквозь веки пробивается тусклый свет. Незнакомые, недетские запахи. И шум, постоянный шум. Как у порожистой реки. Так я и есть у реки. На рыбалке. В отпуске. В тайге.
Ничего не понимаю. Открыв глаза, смотрю на незнакомый потолок, слушаю незнакомый голос, незнакомую молитву. Где я?
Пытаюсь повернуть голову, но боль током блеснула в глазах, вытолкнула из груди стон и вернула память. Пасечник – сволота! Зверь – не человек!
Пробую встать, но в глазах от боли меркнет свет.
- Ты лежи, мил человек, - раздается рядом голос, - и прости меня грешного.
Такое отчаянье послышалось в голосе, что я с удивлением открыл глаза.
Обхватив руками голову, сидит за столом этот уголовник. Обреченным взглядом смотрит в окно. И такая во всем его облике безнадежность и безысходность!
- Господи!- вдруг вырывается из его груди,- ну как мне дальше жить, Господи? Ну за что мне такое наказание?
Руки его безвольно упали на стол. Голова низко склонилась. Плечи судорожно передернулись.
- Ты чего, дядя?- спрашиваю, с трудом шевеля челюстью, за что ты меня так? А если б убил?
Долгое-долгое молчание. - Ты прости меня, парень. Прости хоть ты. Я-то ведь себя не прощу. Уж слишком нагрешил. Всю жизнь работал я здесь егерем. С начальством дружбу водил. Сколько зверя я перебил! Сотни кабанов, изюбрей, оленей. Бил зверя зимой и летом, ночью и днем. А кого мне тут бояться? Все друзья, все свои.
Случалось, и тигра стрелял, когда он попадался. Вредный зверь. Мешал он всем. То собаку утащит, то скотину у кого-нибудь задерет. Десять лет назад тигр тракториста в тайге съел и начальство стало бояться охотиться там, где живут тигры. Если ж подстрелишь тигра, то в героях целый год ходишь. Убьешь, покажешь друзьям, похвастаешься, да и оставишь его воронам. А зачем он нужен? Шкуры у себя дома вешать было как-то не модно.
А в позапрошлый год открыли границу, китайцы стали шкуры и туши тигриные покупать. Деньжищи громадные платили: две «тойоты» можно было купить, или дом хороший. Ну, кому везло, стреляли тигров, продавали, богатели.
Завидно мне стало, что столько их перебил, а живу небогато. И, как назло, перестали тигры на моем пути встречаться. Ну, не везет – и все. Как-то раз даже тигрицу с тремя большими тигрятами видел. Представляешь? С тремя! Вырастила, уберегла, выкормила! От красоты такой стою, не шевелясь, любуюсь. Да рука сама по прикладу скользнула до спускового крючка…
Но стрелять не стал, отпустил: пешком шел, а их все ж четверо. Встретил бы где на дороге, думать долго не стал: пострелял бы из машины всех.
Почти год по тайге мотался, тигра не встретил. Следов-то много, но специально за тигром по следу ходить – шибко рисковое дело. Да и догони, попробуй, когда он без остановки пятьдесят километров через хребты прошагать может.
Как-то поехал на грузовике ночью на поля фарой светить, да по глазам звериным пострелять. У меня лучше, чем у других такая стрельба получалась. Глазомер! В темноте только глаза светятся и ничего больше не видно. Тут надо чувствовать, каким боком зверь к тебе повернулся, где у него убойное место.
В ту весну на молодые всходы пшеницы много зверья выходило. Изголодались после бескормной зимы по зеленой травке. Подъехал к полю, светанул фарой - есть! С правого края засветились глаза у табунка косуль, слева несколько изюбров стояло. А между ними зелеными фонарями блеснули глаза тигра.
Ну, наконец-то, думаю, машину японскую куплю да квартиру обустрою. Прицелился, стрельнул. Тот прыг – в кусты. По прыжкам видно, что попал. Обрадовался. На рассвете, решил, я его найду, добью, если живой будет.
Утром надумал напарника с собой взять: с раненым тигром страховка нужна. А кого пригласить, чтоб надежный был, не разболтал бы чего лишнего? Да родственника. Племянника Ромку. Недавно с армии пришел. Стреляет хорошо. С детства к охоте приучен. Но не нравилось ему это дело. Не любил зверей убивать.
Все же уговорил я его, и поехали. Приехали на это поле. Нашли следы – кровь тигра на траве, листьях и пошли осторожно. Сразу крови много было, а потом все меньше. Нашли тигриную лежку. На ней кровь еще была, а потом перестала встречаться: зализал рану, значит. Изредка высохшая капелька попадется, и все. Потеряли след. И вмятины от лап на прошлогоднем листе да на сухой траве долго не держатся: подсыхает на солнце и выправляется смятый лист да трава. Ясно, что тигр пошел вдоль ключа.
Стали искать у ключа, не теряя друг друга из вида. А ключ в том месте валежинами завален, берега высокие, кусты густые…
На секунду только Ромка скрылся за завалом. Тут тигр на него и набросился. Парень выстрелил, да мимо, вскрикнул только… Не успел я!
Год уже прошел. Охотиться бросил. Осудили условно: начальство за меня заступилось. А тоска смертная. Ни днем, ни ночью покою нет. Руки на себя наложил бы , да дети у меня в райцентре малые.
Никого видеть не хочу. И тебя бы не впустил, да ведь родственник мне твой дед. Очень я его уважал. Отца моего спас от расстрела. Все мы в этих местах родились, все родственники. А какое здесь было село богатое, но прахом все пошло: разогнали и расстреляли чуждые советской власти кулацкие элементы. А название-то какое село имело! Звездочка!
Вот так и маюсь. Работаю да молюсь. Молюсь да работаю…
Затих голос. Снова шумел и лил дождь, бормотал и капал, отпевая и оплакивая не отпетое и не оплаканное этой земли.
«Боже, милостив буди мне, грешному…» - вдруг донеслось из-под закрытых ладоней.
«Упокой, Господи, душу невинно убиенного раба твоего Романа и прости ему все согрешения вольная и невольная, и даруй ему Царствие Небесное…»
Рвалась из души грешника молитва. Выбиралась наружу из этой теплой уютной пасеки, натыкалась, горячая, на холодные струи дождя, билась и металась неистово, не находя выхода, среди чужих, равнодушных капель. И ослабевшая, остывшая, струилась тоненько все выше и выше…