Избранный Гл. I

«ИЗБРАННЫЙ»

Этот роман является своего рода продолжением романа «Божественная улыбка отплакавших небес».

Автор предупреждает, что все имена и события вымышленные, совпадения чисто случайные.


ГЛАВА I


1

Иван вышел из дома, в котором проживал с самого рождения, и невольно сощурился от ослепительного солнца, отражавшегося  сотнями сверкающих чешуек на черных булыжниках мостовой еще мокрых, от недавно сошедшего утреннего тумана. Дав глазам привыкнуть к столь непривычному для Питера в конце сентября яркому дню, он посмотрел на небо и на мгновение залюбовался его безоблачной глубокой синевой, усиленной, еще не до конца облетевшим листвяным золотом деревьев, одиноко стоявших вдоль обрывистого берега Малой Невки, с которого местами уже сошла трава, обнажив проплешины чернозема.

Одно умирает, подумалось ему, глядя на грустное увядание природы, чтобы потом дать жизнь новому дню, новому времени. Радоваться ли обретению нового, или скорбеть по уходящему старому, привычному, тому, в чём содержится частичка тебя самого, твоей прожитой жизни, которая умрет вместе с этим временем и больше никогда не возвратится в прежнем обличие. Ей на смену придет другая жизнь со своим новыми целями и задачами, будет насыщена новыми переживаниями, а та, умершая, к нам будет являться лишь в качестве нашего опыта, который нам необходим, как подспорье в решении насущного. И для того, чтобы мы могли отделить опыт от практики, веру от того, во что мы еще не успели поверить, незыблемые устои непроявленного мира, от хаоса мира обозримого, земного, частица нашей жизни должна умереть, то есть исчезнуть из реальной жизни, чтобы попасть в мир иной. И этот неведомый нами мир, существуя по своим законам, незримо сопутствует этому миру, не вмешиваясь и не мешая ему, а напротив, помогая тем, что постоянно предлагает к его услугам уже имеющийся у него опыт прошлых лет, законы ставшие непоколебимыми. Вот, должно быть, для чего существует смерть, вот, наверное, для чего существует рождение.

Размышляя об единстве бытия, Иван не заметил, как его ноги, уже отшагали по брусчатой мостовой вдоль унылого, безлюдного берега реки и уже гулко стучали каблуками ботинок по дощатому настилу Биржевого моста, чтобы очутиться на другом берегу, на Петроградской стороне – цели его прогулки.

Вот так же и я, размышлял Иван, еще вчера был студентом университета, и у меня была своя жизнь, свои планы, свои задачи. А сегодня, глядишь, и я уже другой, сегодня я уже ощущаю себя не таким, каким был вчера. Пригодится ли мне мой прошлый опыт? Несомненно, все-таки два курса медицинского факультета чего-нибудь да значат в моей жизни. Опять же, книги, общение с интересными людьми, с моим духовным наставником, наконец…

С отцом Игнатием, которого Иван считал своим духовным отцом, ему определенно повезло, так как он был не только человеком традиционно верующим, что вполне естественно для его духовного звания, но еще и весьма образованным, и не только для священника, но и для своего времени. Кроме того, он был не просто хранителем большого объема знаний, отец Игнатий обладал философским складом ума, и его знания были только в помощь ему в его рассуждениях. Иван любил встречаться со своим духовником вне служебной обстановки. Обычно они бродили по Александровскому парку, что находился недалеко от храма, в котором служил отец Игнатий, или беседовали у того дома, сидя за стаканчиком чая, в серебряных подстаканниках. И такие встречи были не редки, так как от них получали удовольствия оба, и студент медицинского факультета Университета Иван Рождественский, и протоиерей Игнатий Введенский.

Ивану вспомнился их недавний разговор с духовником, когда он спросил у него:
– Как думаете, отец Игнатий, большевики – серьезная сила? Могут они, свергнув царя, придти к власти? 

– У них, для этого, слишком много слабых мест – немного подумав, начал свои рассуждения священник, и было видно, что его эта тема волновала очень сильно.
– Я не имею в виду структуру их организации – стал он развивать свою мысль – любая структура рукотворна, а значит, вполне может усовершенствоваться. Я имею в виду идеи их идола – Маркса, которые они приняли за основу, и которые, естественно, пересмотру подлежать не могут по определению.
– Чем же, по-вашему, плохи его мысли? Идея создания нового общества людей освобожденного труда, как будто бы, не так уж и плоха.

– Вся беда в том, что их Маркс ставит проблему освобождения общества, но не ставит проблему человека. Для него человек – это винтик производственного общественного механизма, он рассматривает человека как функцию экономики без учета его эстетических и духовных потребностей.
Между тем, большевики, вооруженные лишь идеями Маркса, претендует не только на создание нового общества, но и на создание нового человека. И здесь наблюдается непримиримое противоречие.
Преображение человека может произойти лишь в том случае, если сам человек будет рассматриваться, как высшая ценность. Если же под человеком подразумевают лишь кирпич для строительства нового общества, то этот процесс невозможен.
А революция обязательно произойдет, и, судя по всему, очень скоро. И дело даже не в большевиках, а в том, что сам человек в своем познании материи уже дошел до предела, и дальнейшее его погружение в материю ведет только к его гибели. Так как, погружаясь в нее, человек отдаляется от Бога, да и вообще от здравого смысла, который всем нам необходим просто, как воздух - священник перекрестился, заметив, что невольно позволил себе слегка повысить голос от волнения.
Видишь ли – немного помолчав, приходя в себя, продолжил он свои рассуждения, решаясь, стоит ли посвящать Ивана в свои сокровенные мысли, которые занимали его, похоже, все последнее время, или нет. Но всё-таки решил, что ему можно и даже нужно знать то, что другие по слепоте своей даже не замечают и не хотят замечать. Отец Игнатий, почему-то, верил этому серьезному молодому человеку, может, от того, что он ему напоминал его самого в молодые годы. А может, потому, что в нем он видел, хотя, скорее чувствовал, нечто такое, чего не было в его собственном сыне, некую искру Божию, которой в своем сыне он не наблюдал, как не приглядывался.
И он стал объяснять Ивану то, что к нему пришло, как озарение. Пришло совсем недавно, поэтому в этих мыслях было еще столько чувственных моментов – Бог дал России время, чтобы она могла взрастить свое тело. Поглощенные заботами  о теле, россияне из года в год удалялись от Бога. Из года в год их вера в Бога угасала, и однажды настал такой момент, когда они перестали видеть Бога, поскольку видение человеку дается по его вере. Видишь Бога и веришь в Бога, а, уж, коль скоро, плоть заслоняет собой Бога, то и видишь только одну плоть, а значит, и веришь только в силу плоти.
И вот тогда, а именно в шестнадцатом веке, россияне, увлекшись построением тела России, перестали видеть Царя Небесного, и заменили Его царем земным. И власть царя земного укреплялась по мере того, как россияне, совершенствуя тело России, удалялись от Бога. Именно это удаление породило, абсолютную монархию.
А сегодня, взрощенное тело окрепло настолько, что уже начинает требовать у своих создателей передать власть ему, телу, отняв ее и у царя. Всё это говорит о том, что веры совсем не осталось даже в царя, и не только, как в помазанника Божиего, но исчезло видение уже и царя земного. И теперь уже и абсолютная монархия, как форма правления, себя уже изжила. Она уже не справляется с требованиями времени, ни с экономическими, ни с нравственными, ни, тем более, с духовными.  Монархия же конституционная в России, с ее-то авторитарным пониманием власти, вряд ли приживется. А посему, царю придется отречься от престола, хочет он того, или нет, и на смену монархической власти должна придти новая форма правления. И придет именно та власть, которая сможет инертное тело человека повернуть обратно к Богу.
Так что, мы с тобой Иван живем сейчас в то историческое время, когда последний русский царь доживает свои последние дни. Все больше царю земному не бывать никогда в России, поскольку она после революции направит свои стопы непосредственно к Царю Небесному. Но не сразу, точнее, осознание того, что она уже движется не от Бога, а к Богу, у России появится не сразу, сначала ей предстоит избавиться от власти тела, заслоняющего собой видение Бога.
 Что же касается самой революции, то, скорее всего, ее саму будут делать не большевики – они со своими идеями переустройства мира слишком далеки от истинных причин, толкающих к этому переустройству. Царя принудит к отречению буржуазия с их рациональным пониманием мироустройства. И когда выяснится, что гармония мироздания намного выше их узкого рационализма, когда станет ясно видно, что их бездуховная экономическая модель всего лишь паровоз без машиниста, вот тогда власть захватят большевики со своими идеями свободы, равенства и братства.

– В чем же истинные причины таких глобальных преобразований общества, отец Игнатий?

– Вот и ты заговорил, как они. Запомни хорошенько, Иван, что общество состоит из людей, из каждого отдельного человека. И Бог создавал траву и деревья, рыб, птиц и зверей, но Он создал и человека, а не общество людей, поэтому для Бога приятнее созерцать человека, а не толпу. Создавая человека, Бог сотворил его венецом Своего творения, вложив в него помимо Своего образа и подобия еще и всё Мироздание – всю Божественную его составляющую и всю низменную.
Человек же последнее время слишком долго шел в противоположную сторону от Бога. Для того и шел, чтобы создать свой паровоз, чтобы познать свою рассудочную, земную сущность, а вместе с ней и материальную составляющую мироздания. Теперь же, когда этот урок человеком пройден, настала пора возвращаться ему обратно к Богу, потому что Бог, создавая человека по своему подобию, хочет видеть его Своим помощником в управлении материального мира, Своим сотворцом. Для того Бог и принимал человеческое обличие, чтобы человека сделать богом.
Большевики же с их поверхностными идеями, охватывающими лишь самый грубый, самый зримый слой сознания, помогут человеку сделать лишь первый шаг к Нему. Они заложат в человека сам принцип наполнения безжизненной материи смысловым содержанием, чтобы ее оживить, так же, как они своими идеями заряжают все вокруг. Далее, когда человек усвоит и этот урок, большевики уже будут не нужны, и он сам уже сможет самостоятельно идти к Богу. Но это произойдет не скоро, всему свое время, а пока человеку предстоят большие испытания, так как такие повороты в сознании на сто восемьдесят градусов безболезненно не проходят.

Только на мосту Иван почувствовал дыхание приближающейся зимы, отчетливо дававшей о себе знать холодным ветерком, задувавшим с залива, но он не стал поднимать воротник своей студенческой шинели, как непременно сделал бы раньше – юность закончилась, начиналась взрослая жизнь.

У Князь-Владимирского собора, куда он направлялся, чтобы повидаться с отцом Игнатием, перед службой было непривычно много народа для утра буднего дня. В основном это были молодые люди, кто с матерями, кто уже с женами и маленькими детьми – на фронт – догадался Иван. Люди толпились и во дворе храма, и за чугунной витой оградой, стояли отдельными группками в ожидании начала службы. Проходя мимо одной из таких семейных групп, он услышал выкрик, явно обращенный непосредственно к нему лично:

– Эй, господин студент, а на фронт, германца бить вместе с нами, не желаете ли? – после чего раздался гогот вопрошавшего, а вместе с ним и еще нескольких парней, видимо его дружков.

Повернув голову в их сторону, Иван увидел ухмыляющуюся физиономию подвыпившего наголо остриженного молодцы с белесыми глазами, стоявшего в окружении своих сотоварищей, таких же, как и он бритоголовых и также явно навеселе. Того парня с белесыми глазами за рукав стала одергивать пожилая баба, закутанная до самых бровей в тяжелый платок – наверное, мать – подумал Иван. 

– Тише, Егорка, тише, чай у храма находишься. – На ее заплаканном, посеревшем от времени лице, был запечатлен извечный страх. Казалось, она родилась с этим страхом на лице. Такие, как она вечно чего-то боялись, порой даже без причины, так, на всякий случай. Но сегодня причина бояться у нее была веская – она провожала сына на войну, где его могли, не дай Бог, покалечить, а то и убить.

Иван не стал отвечать этому парню, явно не находившему себе места от страха перед предстоящими испытаниями, который он пытался неумело замаскировать показной удалью. Ивану всё это со стороны было хорошо видно, но он не стал ничего отвечать белоглазому парню и прошел мимо, опустив голову, чтобы не показать ему своего глубокого сожаления.
Иван подумал в ту минуту, что, пожалуй, все беды России от разобщенности и непонимания друг друга.

– Что, ваш благродь, на войну за отчизну воевать кишка тонка? – не унимался белоглазый.

– Ну, что ты к молодому барину цепляешься – зашикала на него мать – может господин студент хворый какой – услышал Иван сзади испуганный голос матери того парня, на что тот опять громко загыгыкал.

Войдя в церковь, в которой тоже было полно народа, он не сразу увидел отца Игнатия, стоявшего сбоку и исповедовавшего очередного убывающего на фронт прихожанина, поодаль толпилась, переминаясь с ноги на ногу, большая группа бритоголовых парней и мужчин, в основном из рабочего сословия, реже из мещан. Иван подошел и встал радом с ними, в ожидании своей очереди на исповедь, но протоиерей Введенский, заметив его, дал ему знак, чтобы он был следующим.

– Благословите батюшка – поздоровался Иван с отцом Игнатием, заметив, что тот был какой-то необычно серьезный до сурового, каким Иван его никогда раньше не видел. Он представил себе, что довелось выслушать священнику на исповеди уходящих на войну людей.

– Давненько тебя здесь не было Иван – осенив Ивана крестным знамением, заметил отец Игнатий – я уж было подумал, не заболел ли ты – и Ивану показалось, что отец Игнатий был рад увидеть знакомое лицо в этом кошмаре надвигающегося апокалипсиса.

– Работы было много в лазарете, – стал он объяснять свое долгое отсутствие, – раненые с фронта все поступают и поступают.

– Уж не в том ли лазарете ты труждаешься, что у вас в университете открыли в главном здании.

– Да в нем. Там сейчас уже все коридоры кроватями заставлены.
 
– Ну что ж – священник перекрестил Ивана еще раз – дело богоугодное. Исповедоваться будешь? – Иван кивнул – ну, давай, я слушаю тебя.

Иван не стал наклоняться к аналою, на котором лежала Библия с небольшим деревянным крестом, а посмотрел священнику в глаза, будто там пытался увидеть ответ на самый свой сокровенный вопрос.

– Батюшка, я сегодня на фронт ухожу. Вот зашел причаститься на дорожку, да заодно и попрощаться – неизвестно, как там все сложиться.

Отец Игнатий, слегка промокнув епитрахилью, вспотевший лоб от охватившего его волнения, произнес:
– Признаться, по твоему виду, каким ты сегодня пришел, я подозревал нечто похожее – он замолчал.
И в его молчание Иван услышал исповедь священника ему, его духовному чаду. В этой молчаливой исповеди духовного отца он услышал откровение, в котором читалось нечто большее, чем просто симпатия к интересному собеседнику в частых и долгих разговорах по вечерам после службы на отвлеченные философские темы и боязнь потерять такое приятное времяпровождение. В его молчание Иван услышал признание в отеческой любви духовного отца к сыну и горечь возможной утраты.
Наконец, после долгого молчания отец Игнатий спросил:

– Ты, конечно, на фронт сам напросился?

– Да, как и многие мои сокурсники не стал дожидаться, когда призовут.
Батюшка, я только сейчас осознал, в какое удивительное и одновременно страшное время мы живем. Вот я, казалось бы, еще совсем недавно вместе со студентами других курсов выходил на манифестацию против призыва студенчества в армию. Я был искренне против войны, я и сейчас против нее, но работая в лазарете, я понял, что сегодня мое истинное место не здесь, а на фронте. Только там я могу, принося пользу людям и отечеству, чувствовать себя полноценным по-настоящему свободным человеком, не зависимым от мнения окружающих.
В конце концов, я сам выбрал себе профессию врача, и спасать людям жизнь стало моей прямой обязанностью и в исполнение этой обязанности я вижу свою свободу.

– Значит, Ваня, и для тебя – тяжело вздохнул отец Игнатий – уже наступило время испытаний. Этот четырнадцатый год еще только начало больших испытаний, которые посылает нам Господь Бог, начало закалки нашей веры. Скоро, очень скоро начнутся для всей России испытания великие, о которых говорили старцы, и о которых мы с тобой недавно толковали.
Береги себя, я уж буду молиться за тебя Богу, чтобы с тобой ничего страшного не случилось.

После литургии, выйдя из храма, Иван обратил внимание на то, что с неба падал снег, кружась в воздухе крупными хлопьями. На фоне синего неба и яркого солнца это выглядело чудом.
Россия готовится к Покрову, подумалось Ивану, и похоже, именно Покров Пресвятой Богородицы сейчас необходим России. Это единственное в чем она сейчас по-настоящему нуждается.


2

Когда раздались позывные мобильного телефона, лежавшего на журнальном столике, крепко сбитый, на вид еще не старый, но с совершенно седой головой мужчина, сидевший в кожаном кресле, отложил книгу в коричневом коленкоровом переплете, с пожелтевшими от времени страницами в сторону. Затем осторожно поднес к уху телефон, предварительно взглянув по определителю на номер звонившего.

– Здравствуй – послышался в динамике знакомый баритон.
 
– Здравствуй – так же лаконично ответил мужчина.

– Ты, вроде, сегодня ко мне должен подъехать? – спросил динамик телефона.

– Да, чуть попозже и подкачу, как обычно – что-то странное показалось мужчине в этом вопросе, да и в голосе, как-то поменьше слышалось привычного холодного металла – к чему бы это?

– Ты, вот что, сам сегодня не светись, а подгони-ка своего помоганца – холодный металл наконец-то зазвучал.

Должно быть, показалось, подумал мужчина.

– Добро – уверенно проговорил он.

– До связи – отозвалось в динамике.

– До связи.

Мужчине не совсем понравился ни сам вопрос, ни тот тон, с каким он был задан – чувствовался в нем какой-то подвох, хотя за Сан-Санычем он никаких подлянок никогда раньше не знал. Сан-Саныч всегда был вор авторитетный, думающий, он все по нескольку раз хорошенько взвешивал, прежде чем принимал решение, поэтому в беспределе никогда замечен не был. Собственно, именно за эти качества сход и утвердил его смотрящим города. Но нотки подвоха он уловил, и теперь нисколько в этом не сомневался. Жизнь давно научила его из миллионов других различных ноток улавливать именно эти, и это умение много раз спасало ему жизнь. С другой стороны, могло и показаться – ведь, именно Сан-Саныч позаботился о том, чтобы он сейчас приглядывал за Юго-Западным районом его империи. Впрочем, времена идут, а главное, основной закон того мира в котором он жил всю свою жизнь, гласивший, что друзей никаких никогда не было, нет и быть не может – каждый сам за себя – подсказывал ему быть начеку.

Из головы не выходил их последний разговор недельной давности, где Сан-Саныч без всяких намеков, прямым текстом ему сказал, что пора завязывать с криминалом, что пора начинать легально зарабатывать бабло. Его слова немало удивили, но Саныч толково стал объяснять, что на дворе уже наступил XXI век, что черный нал отмывать становится с каждым днем все труднее и труднее. Что федералы за годы демократии от них многому научились, и главное, намастрячились, как не упускать своего, поэтому затыкают все дыры и лазейки. И сейчас единственно правильный выход из создавшейся ситуации – это выходить на легальный бизнес, где у федералов бардака еще выше крыши, а значит, там есть, где разгуляться.
В его словах, конечно, был резон. В конце концов, всей отмывкой занимался непосредственно он сам, и ему было виднее. Да и в моем хозяйстве тоже стали возникать проблемы – подумал он тогда – мусорня бабки еще пока хавала, еще на многое закрывала глаза. Но уже чувствовалось, что так бесконечно продолжаться не может, что скоро эта лавочка прикроется. Но все-таки он не доверял лживым законам федералов, которые меняются по десять раз на дню, как у кидал, что фраеров в карты обувают – у тех правила меняются после каждого удачного хода фраера, разумеется, в одни ворота. Хочешь нормально жить, не подстраивайся ни под какие правила, а диктуй их сам – это азбука, которую он усвоил еще на малолетке.
В том разговоре он высказал свои опасения, мол, как Саныч себе это представляет – чтобы мои пацаны все устроились на какую-нибудь фабричку и стали честно деньги получать? В ответ глаза Сан Саныча как-то нехорошо блеснули тогда, всего какое-то мгновение, но он успел уловить этот недобрый прищур – он знал цену таким прищурам, и также давно научился выделять их из миллионов других. Правда, блеск в глазах, как вспыхнул, так и потух, и Саныч тут же стал объяснять, что от него требуется.

– Слушай сюда – сказал он – в общем, тут один депутат Горсовета, Епифанцев его фамилия, ответственный за международные связи, с немчурой добазарился на постройку у нас завода ихней фирмы «Мерседес». Чуешь, какая карта нам прёт? Мне тут разведка донесла, что он за эту сделку с бундесОв поимел аж двадцать пять процентов акций будущего завода.

– Ну и чё, нормальный ход!

– Ты, Седой, как был крестьянином малограмотным, так им и остался, хоть и книжки с детства любишь читать – усмехнулся тогда Саныч. – А шняга вся в том – продолжал он – что с немчуры-то он поимел, по их буржуйским поняткам, а по нашим, вроде как скрысятничал. Так  как им, народным избранникам, по их депутатским понтам, самим во все терки бизнеса встревать вроде как западло, чтобы народ не подумал, что они могут навар иметь, используя свое исключительное положение. Чтобы народ всегда думал, что их светлые депутатские жбаны только оттого и пухнут, что денно и нощно кубатурят об их народном благе и не заморачиваются ничем другим.

– Ну, ты Саныч, скажешь тоже! – рассмеялся тогда Седой.

– Тебе смешно, и всем смешно, а вот им не до смеха. Поэтому официально они все должны быть белые и пушистые, все должны быть преданы делу демократии, благосостоянию народа, всеобщему процветанию и прочей хрени. А то, что их жены и дети бизнесом по их наводке занимаются, то им вроде как можно, их народ не избирал. Разумеешь?
Так вот – продолжал он – надо прощупать, кому этот Епифанцев скинул на хранение свои акции, и насчет завода всё хорошенько разузнать. Строить его будут на твоей земле, поэтому тебе и банковать. Ну а я, со своей стороны, тебе подсоблю кой-какой информацией об нем самом и кое-какие наколки верные дам.

– А двадцать пять процентов – засомнивался тогда Седой – это много или мало, и стоят ли они того, чтобы весь их депутатский гадюшник ворошить.
 
– Это много, Седой, очень много, но и это только начало. Со временем мы весь заводик этого шпрехинзидойча к рукам приберем, и тогда ни одна падла не сможет вякнуть, что мы живем на нетрудовые доходы. Чуешь, куда я мечу!
Один такой заводик, если его раскрутить хорошенько, то по бабкам может и к порту приблизиться. А если учесть, что такой заводик в городе будет не один… В общем, будет живое бабло, и расклад совсем иной пойдет. Там уже и до Горсовета будет рукой подать, и уже не они нам, а мы им всем будем диктовать свои понятки. Догоняешь?

Расстались, вроде, по-доброму, – Седой сдвинул брови на своем низком лбу – но осадок остался. С этим Епифанцевым ему весь расклад был ясен до копейки – развести этого фраера на его же косяке по полной – вот и весь сказ. Ему было не совсем понятно, какую роль в этом деле Саныч отводит ему. Все сводилось к тому, что он просто хочет использовать его, как рабочую лошадку, а когда тот всю основную черновую работу проделает, списать подчистую. Это у федералов, когда списывают со счетов, то отправляют на заслуженный отдых, клубнику в огороде выращивать. Ему же клубника не светила, он шел по другой статье, и Седой это ясно понимал.
Ну, ничего, мы еще посмотрим, кто кого – распрямил плечи Седой – хотя, если разобраться, то с Санычем будет трудновато бодаться. А может, я сам себе все накручиваю – начал он сомневаться – может, просто измена покатила, или старею?

Седой посмотрел на мобильник, все еще находившийся в его мощной ладони с сильными короткими пальцами. Казалось, одно неловкое движение и нежный кусочек пластмассы может превратиться в смятую лепешку. Сосредоточившись, от чего его массивная нижняя челюсть отвисла, делая ее еще больше, а его и без того устрашающий вид еще более грозным, он ткнул своим корявым толстым пальцем в одну из кнопок. Найдя в «адресной книге» нужный ему телефон, он нажал другую кнопку, вызывая абонента, и поднес телефон к уху. Почти сразу же в телефоне послышался четкий голос:

– Слушаю!

– Подскачи ко мне – спокойным голосом произнес Седой – дело есть.

– Щас буду!

– Отбой.

«Слушаю!» – ишь ты, прямо, как на плацу – ухмыльнулся Седой. Да, Душман, как был солдафоном, так, похоже, им и подохнет, даже семь лет строгача не смогли из него это его офицерство выветрить. Если бы я в таком, как он, тогда там, под Сыктывкаром, не нуждался, то и внимания на него не обратил бы, так и промотал бы он весь срок в мужиках. От силы мог бы до бугра приподняться, и то по наводке хозяина – тот офицерью благоволил.
А я его пригрел, от всех его блудней и косяков, что он по первоходу нахапал, отмазал, а он и рад был мне служить верой и правдой. Потому как псом его армия воспитала, и ему все равно кому служить – родине, или мне коронованному – такое уж у него псиное воспитание. Только родине он вдруг стал не нужен, и она его швырнула на нары, чтоб не путался под ногами, а со мной он сыт, обут, одет и крыша над головой, и при бабках, и бабы любят столько сколько душе угодно, и как угодно. Со мной он в авторитете, и даже положенцем стал – вот и служит. Псы, они ласку хозяина всегда ценят и любому за него глотку перегрызут.
У Саныча, конечно, планы наполеоновские, но вряд ли он сам до всего допёр, а значит нужно быть осторожным вдвойне. Сход на мою ликвидацию ему добро по-любому не даст, так как косяков за мной не водится, а подстава не проканает – воры ее сразу просекут. Значит, будет подбираться через мое окружение, и если Саныч на Душмана поставил и хочет его руками меня свалить, то я ему не завидую.
Вроде стал смотрящим района, большого района, прибыльного, а чувствую себя так же, как тогда на строгаче под Сыктывкаром, совсем один остался, ни на кого положиться нельзя. И у меня, как и тогда, вся надежда только на Душмана.

 Тогда, в колонии, так получилось, что все корешки его в один момент, кто откинулся, кого в другие зоны перебросили, и остался он один в окружении косяков ссученых и беспредельщиков – наверняка, хозяин всю ту бодягу замутил. Наездов правда откровенных не было, но потому, как в его сторону зыркают, да по этим тревожным ноткам в голосе при разговоре, было понятно, что скоро вся свора на него набросится – власти все хотят и всегда. Хорошо этого капитана в отряд привели. Он мне сразу понравился: офицер, десантник, три года Афгана за плечами, разведчик, хоть и по первоходу шел, а держался так, будто всю жизнь зону топтал. Именно такой тогда мне и нужен был – на него можно было положиться, такой не продаст за шлёмку хряпы. Правда, на контакт ни с кем не шел, и было видно, что и не собирался, держался особняком…

Послышались уверенные шаги по коридору, и в дверь постучались.
– Заходи, Душман – отзвался Седой. – Здравствуй – поприветствовал он вошедшего: высокого, спортивного вида парня, лет тридцати пяти.

– Здравствуй, Седой! – коротко ответил тот – что случилось?

– Вон сумка на столе лежит с баблом – отвезешь ее Сан Санычу.

– А чего не сам?

– Саныч позвонил, сказал, чтобы я не светился у него – думаю, он федералов стремается – я-то каждый раз ему нашу долю отвожу, мог и примелькаться у их наружки. А ты там гость редкий, да и бабки Санычу никогда не отвозил, Контора может, тебя и пропустить, ведь, поди, ждут-то с бабками меня.

Душман подошел к спортивной сумке, лежащей на столе, расстегнул молнию, равнодушно посмотрел на пачки денег, сваленные в кучу внутри ее, и снова застегнул молнию.

– Когда надо ехать?

– Да прямо щас и поезжай. Удачи!

– Седой, сел в свое кожаное кресло и взял книгу с журнального столика.

– Я вижу у тебя новая книжка? – направляясь к двери, мимоходом заметил Душман.

– Углядел-таки, разведка.

– Что-то она у тебя старая какая-то. Ты что, Седой, никак на макулатуру перешел?

– Сам ты макулатура – буркнул Седой. – Если разобраться, то этой книжке цены нет. В этой книжке вся жизнь наша расписана – что было, что есть, и что будет.

– Наша, в смысле нас с тобой, типа гороскопа?

– Хреноскопа! Гороскопа. Наша, в смысле, всех людей вообще. Как оно было, и по каким законом развивается, в общем, тут эти самые законы все как раз и прописаны. А кто знает эти законы, тот знает и что можно ожидать завтра, так как все, по этим законам, следует  строго по порядку. Понял?
 
– Ты же сам всегда учил, что все законы выдумывает сильнейший, чтобы ему было легче управлять толпой, поэтому у одного законы одни, у другого другие, а эти кто придумал?

– Эти законы придумал тот, кто сильнее всех людей и даже самой природы, не знаю даже, как сказать – Бог что ли – потому что и природа развивается по его законам.

– Седой, ты же в Бога никогда не верил, а церковь поставил так, больше для понта. Типа, пропаганды населения за единую веру пацанов с народом. Чтобы народ не крысился на пацанов, а уважал их, как единоверцев.

– Да, от халявы, кто ж откажется, но тут почитаешь, и не захочешь, а поверишь – гнул свое Седой, не обращая внимания на Душмана.

– А кто ее тебе подогнал-то? Может, какой-нибудь фуфлогон-проповедник? Их щас много развелось.

– Да какой проповедник – скажешь тоже. Ты этого барыгу, что на Стачек антикварный салон держит, должен знать.

– Веню Карпа, что ли? Кстати, он с нами еще за тот месяц не рассчитался, я и собирался с тобой перетереть за него.

– Ты этого Карпухина пока не трогай. Эту книжку мне пацаны от него принесли, когда мзду с него за позапрошлый месяц брали. Отдавать не хотел, слезами заливался, кричал, заберите всё, только ее оставьте.

– Да, ладно! Гнал, поди. Что бы Веня из-за какой-то старой книжки так убиваться стал? Наверняка понты кидал – цену набивал.

– Я поначалу тоже так решил. Ну, думаю, гонит, жучара, а потом, стал читать и вижу, что книжица действительно цены необыкновенной. Пацаны ее на Венином столе нашли – мне уважиху сделать решили, типа, пацанского подгона. А Веня, видать, ее просто до их прихода припрятать не успел, поэтому и убивался, потому как чувствовал, что видит ее в последний раз.
Да и книжка-то эта, похоже, в единственном экземпляре. Смотри – видишь, на машинке напечатана, а не в типографии. Ну, максимум, может, еще пару экземпляров имеется, если под копирку, хотя вряд ли.

– Типа, «самиздата», что ли?

– Ну, типа, да. Секи сюда, там, типа, штемпеля вначале имеется, видишь: «Из коллекции доктора Рождественского» – указал Седой на экслибрис, пропечатанный красной тушью на внутренней стороне обложки.

– А написал кто?

– Вот, самое-то интересное то, что этот самый доктор Рождественский сам же все и написал. Вот смотри – и Седой открыл титульный лист, на котором было пропечатано крупным шрифтом: «Законы развития Вселенского разума» сочинение доктора Ивана Рождественского, а ниже чернилами от руки – «Книга первая», и еще ниже стояла дата – 1924 год.

– Да получается, что этот доктор сам все и написал, и для себя же ее и издал, в домашних условиях. Ито, попробовал бы он со своим вселенским разумом в двадцать четвертом сунуться в какое-нибудь издательство – его бы шлепнули еще по дороге к нему.

– То-то и оно, поэтому я думаю, что она и есть в единственном экземпляре.
Так что, Веню Карпа не трогай, пусть пока живет – книга того стоит. С книгой он прилично лопухнулся – бабки-то он отдаст, куда денется, только книгу назад я ему, пожалуй, действительно не верну – видать не зря он так по ней убивался – чуйка торгашиская его не подвела. Ну, сам посуди, чего добру пропадать. Он ее все равно помусолит-помусолит, да и обратно в какой-нибудь пыльный угол забросит, или загонит какому-нибудь барыге, такому же, как он сам, который ее и вовсе читать не станет. А так хоть я просвещусь, ну, и тебя просвещу, если захочешь. Книги, они на то и существуют, чтобы люди знания с них получали, а не пылились в шкафах. А нам с тобой она нужнее, поскольку мы с тобой вроде как на руководящих должностях, типа, народными массами руководим. Так вот, чтобы нам не лопухнуться, а точно знать, куда этот самый народ направлять, ну, чтобы наше управление не шло вразрез с законами развития Природы, а проходило согласно им, нам с тобой эти знания, ой, как нужны. 
Самое смешное во всей этой истории, так это то, что Веня так до конца и не понял, какого сокровища лишился, и теперь будет думать, что самого Седого сделал, как последнего чайника. – Он засмеялся своим хрипловатым смехом, но смех внезапно оборвался, и лицо Седого снова сделалось суровым – а если он эту книжку успел прочесть, то пусть знает свое место. В ней, кстати, об этом хорошо прописано – все люди разбиты на отдельные группы, и каждой группе определено своё место, исходя из ее возможностей.

– Ну, такой туфтой и нам в училище мозги полоскали – халерики там, мелонхолики – только, когда над головой реальные пули свистеть начинали, то любой меланхолик вдруг становился халериком, а халерик мог, наоборот, в ступор войти. Да и потом, армия с ее однообразием и нормативами всех причесывала под одну гребенку и халериков и мелонхоликов, и на индивидуальный подход ни к кому ее уставы расчитаны не были, поэтому та наука мне в реальной жизни так и не пригодилась.

– То, чему вас там в училище учили – действительно туфта, потому как в экстримальных ситуациях человек себя ведет руководствуясь не своей психологической предрасположенностью для обычного своего состояния, а своим инстинктом самосохранения. Когда очко играет не по-детски – в любом человека пробуждается зверь – вот он-то и управляет человеком в такие минуты. А уж потом, когда все пройдет, то снова можно стать и халериком, и мелонхоликом. Вспомни зону – там времени на расслабон вообще не было – весь срок от звонка до звонка ожидаешь удара в спину, поэтому там и не было ни одного человека – все были зверьми, готовыми сожрать друг дружку, лишь бы самому выжить. В этой книге всё про это прописано. А главное, как управлять всем этим.

Душман взял книгу в руки и внимательно стал ее разглядывать.

– Тут значится, что это первая книга. По идее, должна быть и вторая, а может и третья, и четвертая.

– Вот я и говорю, пока Веню не трогай. Дочитаю эту, разберусь и с остальными.
Ну да, заболтались мы с тобой. Давай двигай. Удачи!

* * *
Конец апреля, а весной так и не пахнет – размышлял Душман, проезжая на своем «бумере» по лужам, покрытыми тонким льдом – видать, и лето будет такое же серое и холодное.
Последнюю неделю его так же беспокоили мысли о предстоящей перестройке деятельности их коллектива.
За завод еще придется хорошенько пободаться, да и федералы его без боя не отдадут – размышлял он. – Но если федералов еще можно обставить их же собственными дутыми законами, то с ворами этот номер не пройдет и битва предстоит кровавая – уж больно лакомый кусок светит. Тут даже Сан Саныч мало, что сможет сделать, хотя разводящий он авторитетный, и своего упускать не захочет, в любом случае, пока нужно держаться его, потому что и без нас он ничего не сможет сделать, а вместе – мы сила.
На всем пути следования к особняку, где размещалась резиденция Сан-Саныча, Душман, как ни старался, но так никакой слежки за собой не заметил.

– Заходи, Душман – кивнул ему Сан-Саныч, приглашая его войти в свой кабинет. – Что там, в сумке – деньги? Брось сумку, вон, в то кресло, я потом разберусь. Проходи, присаживайся, у меня к тебе разговор будет серьезный.

Душмана несколько удивило то, что Сан-Саныч вдруг решил поговорить с таким, как он, да еще серьезно. Ни говоря не слова, он опустил сумку с деньгами на то кресло, что указал хозяин кабинета, а сам расположился в другом, напротив Сан-Саныча.

– Да, ты расслабься, просто хочу поближе с тобой познакомиться. Должен же я знать с кем работаю – улыбнулся Сан-Саныч своей широкой, раполагающей к себе улыбкой, обнажая ряд золотых зубов. И, видя, что этими словами успокоил своего собеседника, и тот даже слегка расслабился, сидя в мягком кресле, он спросил, как ни в чем не бывало, как о вещи вполне обычной.

– Ты ведь у нас сейчас в положенцах ходишь – начал издалека Саныч.
Но от этого вопроса Душман насторожился, зная по опыту, что душевный разговор с вопросов о карьерном росте начальство всегда начинает, чтобы дать какую-нибудь грязную работу. Замполиты и особисты обычно предлагали стучать на товарищей, отцы командиры посылали в такую дыру, куда кабель свой хрен не совал, а что предложит Саныч?

– Да – ответил он – Седой намекал, что сход уже, может, по осени состояться.

– И кто за тебя вписался мазу держать? Ну, Седой понятно, а второй кто?

Что это он спрашивает – мелькнуло у Душмана в голове – только для того чтобы разговор душевный поддержать? – Будто сам не знает, но ответил:
– Анестезиолог.

– Анестезиолог был, конечно, вор уважаемый и не только потому, что с одного удара делал полною анестезию, а и по жизни – тяжело вздохнул Сан-Саныч и, как показалось Душману, вполне искренне.

– Был?

– Да, сегодня ночью попал под замес спецназа, завалили его. Ты мог этого и не знать. – Сан Саныч сделал небольшую паузу. – Может оно и к лучшему, что завалили – со жмура и спрос меньше, и нам всем спокойней.
А все потому, что против коллектива попёр – Сан-Саныч повысил голос – сам в одну харю решил куш жирный урвать. Вписался в какой-то блудняк с оружием для черножопых духов в Чечне, вопреки воли коллектива, не связываться с федералами – и вот результат.
Так что, теперь тебе еще нужно кого-то искать, кто за тебя на коронации впишется, и желательно, чтобы он был по положению повыше, чем был Анестезиолог, так как на нем серьезный косяк висит, который еще неизвестно, чем всему коллективу обернется.

Ну, ясно, к чему он клонит – подумал Душман – на себя намекает. Что же он замыслил?

– Я бы мог за тебя свое слово сказать, но сам понимаешь, я тебя не настолько хорошо знаю, чтобы давать свою рекомендацию в таком серьезном деле.
Говоря все это, Сан-Саныч внимательно разглядывал Душмана, просчитывая малейшие нюансы его настроения. Буквально, как рентгеном он просвечивал его мысли, и партия, которую он затеял, пока, ход за ходом, шла по его сценарию. Хотя внешне Душман себя ничем не выдавал, но Сан-Саныч видел, что тот слегка дрогнул, узнав о кончине одного из его поручителей. Он видел, что Душмана беспокоило не столько сама коронация, хотя и это тоже, сколько, далеко не самая радужная перспектива попасть в одну команду с замазанным. Душман не дурак, понимает, что на покойника теперь все захотят свои собственные косяки свалить, а в доказательство его вины и своей невиновности всех с кем он имел дело пустить под корень. С одной стороны от своего дерма, глядишь, очистятся, а с другой – долю Седого себе приберут – старая песня. Он же в этом раскладе по-любому окажется крайним.

– А что ты скажешь о Седом – вдруг переменил он тему разговора. – Впрочем, я знаю, ты ему многим обязан, он тебе, в свое время, жизнь спас, в люди тебя вывел. Я не об этом. Ты наверно уже в курсе, какое дело мы замышляем?

– Ну, в общих чертах – пожал плечами Душман, еще не понимая, куда Сан-Саныч клонит.

– Так вот я тебя, как человека грамотного хочу спросить – как думаешь, потянет Седой такое серьезное дело?

Душман понимал, что перед этим волчарой темнить и юлить, типа, не знаю, может быть, мне кажется и так далее – было бессмысленно – ответ должен быть однозначный, поэтому он, почти не задумываясь, ответил, как он сам видел ситуацию, и что по этому поводу думает.

– Вряд ли. По-старинке быками верховодить – да, перед чуханами-барыгами мазу качать – тут ему равных нет, а на завод фирмачей у него уже кишка тонка – староват он для этого, да и с депутатами связываться тоже бздит. Да он, похоже, и сам это чувствует, вот и менжуется.

– Это хорошо, что ты всю тему ясно просекаешь. И мне почему-то кажется, что ты с этим делом справился бы гораздо лучше его. Или я ошибаюсь?

Теперь Душману все стало ясно, куда клонит Сан-Саныч – он хочет поставить его вместо Седого. Такое неожиданное предложение, с одной стороны приятно, но с другой стороны это означало, что Седого придется завалить, и валить Седого придется ему. Отказаться – подписать себе смертный приговор.

– Вижу, что ты все правильно понял – продолжил Сан-Саныч, глядя на замешательство Душмана, и читая его мысли. – И вижу, что ты понимаешь, что сделать это надо крайне осторожно, так, чтобы ни у кого не возникло подозрение, ни у ментов, ни у пацанов, а, главное, чтобы воры не прочухали, иначе мы с тобой покойники – Сан-Саныч подчеркнул слово «мы».
– Вот видишь, как мы теперь с тобой повязаны – до гробовой доски, в буквальном смысле этого слова. Если сделаешь все как надо, то я лично стану твоим поручителем на сходе и еще кого-нибудь привлеку равного мне, глядишь, тебе и уважения будет  больше.
Последние слова придали уверенности Душману, которая приободрила и самого Сан-Саныча, поэтому он продолжал:
– Торопиться в этом деле не надо, время есть, месяц, а то и два, чтобы сделать все так чтобы комар носа не подточил. Это должен быть какой-нибудь несчастный случай, только не надо ничего примитивного. Автомобильные аварии исключи сразу – это слишком бросается в глаза, а нам не надо, чтобы у кого-то вдруг стали бы возникать какие-нибудь подозрения. Согласен?

Душман кивнул головой, про себя проигрывая всевозможные варианты.

– Ну, а чтобы тебя долго совесть не мучила, я тебе скажу кое-что по секрету, теперь уже можно – Душман взглянул на Сан-Саныча с любопытством. – Там на зоне, под Сактывкаром, Седой сам подстроил тебе, лопушку зеленому, косяк, чтобы потом разыграть благородного и всемогущего защитника. Он подослал к тебе того кидалу, потому что знал весь расклад наперед. Он знал, что ты сначала откажешься играть с ним в карты, но потом, чтобы отстать от него, согласишься сыграть «на интерес».

Душман опустил голову, вспоминая, чем для него мог закончиться этот «интерес» кидалы, который он ему проиграл – он, офицер, хоть и бывший, мог запросто очутиться в бараке с пидорами, и быть опущенным до конца своих дней. И если бы не Седой, который разрулил эту ситуацию…

– Просто ты нужен был Седому – продолжал Сан-Саныч, довольный тем, что с Душманом особых проблем не возникло – вот он и пристегнул тебя к себе, и потом всегда использовал исключительно в своих интересах. Так что, когда будешь его валить, пусть тебя совесть особенно не гложет.

Душман снова молча, кивнул головой, в знак того, что он все понимает. Он также понимал, что говорить сейчас что-то – значит выдавать свои чувства, которые всегда были плохим советчиком в любом деле, а кроме чувств у него в ту минуту никаких мыслей не было.

– Эх, жаль, что у Седого здоровья на нас на всех хватит – покачал головой Сан-Саныч – а то бы можно было и ядику в чай подлить – вроде, как сердце прихватило..

– С другой стороны – возразил Душман, очнувшись от своих горьких воспоминаний и, теперь уже с большей уверенностью включившись в предстоящую работу, – Седой уже не мальчик, да полжизни провел в тех санаториях, которые здоровья совсем не прибавляют, так что, я подумал, почему бы и нет.

 – Хорошо, на том и порешим – заключил Саныч – если за месяц ничего не придумаем, тогда будем применять яд.  А пока думай – утро вечера мудреней, может, чего-нибудь на свежую голову и получше этого придумаешь.
Да, если Седой будет расспрашивать о чем мы тут с тобой болтали, скажи ему, что я передал с тобой наколку на девку того депутата, Епифанцева. Есть у него, оказывается, полюбовница, так вам надо прощупать ее – чем живет, чем дышит, какие к ней могут быть подходы, ну, и так далее. Может статься, что акции депутат отдал на хранение и ей. Вот тебе ее адресок – Саныч протянул Душману бумажку с адресом, и когда тот прочел и запомнил его, поджег бумажку, бросив ее в пепельницу.
И про Анестезиолога я тебе ничего не говорил. Ну, ступай.

На обратном пути, сидя за рулем своей машины, Душман размышлял о том, что с ним произошло.
Сан-Саныч, волчара, конечно, ушлый – эвона, как все лихо рассчитал. Понятное дело, самому-то ему валить Седого, который оказался слабым звеном в его раскладе, никак не с руки. Это нужно делать либо с согласия схода, что весьма проблематично, либо в наглую валить – чистильщика со стороны брать – все одно, светиться. Да еще на место Седого нужно другого ставить, который своих пацанов захочет в своем окружении иметь, другими словами, поменять весь личный состав района. Да пока они освоятся на новом месте – это много времени пройдет, а значит, Сан-Саныч много бабок на этом потеряет. А так все ясно и просто – я валю Седого, занимаю его место, и все остается на своих местах. Что тут скажешь – голова! Да и я тоже лопухнулся, за столько лет мог бы и просечь все понты Седого, что он со мной тогда сотворил.

А Седого, если по уму, то и в самом деле убирать пора, он уже зашел за ту черту, зайдя за которую, обратно еще никто не возвращался.
Душману приходилось не раз видеть таких, потерявших интерес к жизни, и не видевших никакой ее перспективы, еще там, в Афгане – как правило, они все долго и не жили. Вот и в глазах Седого последнее время жизнь угасла, и он просто плыл по течению, дожидаясь своего часа. Акелла промахнулся и для всех он теперь мертвый волк – таков закон стаи.
И Седой не прав, мы все звери не только на зоне. На воле наш инстинкт самосохранения еще лучше работает, потому как на воле жить хочется еще больше.
Вот и у Седого, как он заметил в последнем разговоре, явно проглядывался кое-какой его интерес к жизни. Эта книжка с ее новыми взглядами на жизнь явно преободрила старика, дав ему новый жизненный заряд. Вот только на долго ли этих новых идей ему хватит. За таким взлетом, как правило, следует и стремительно падение, после которого снова подняться на ноги сил уже не хватает. Такое Душману тоже приходилось видеть не раз, и он про таких бодрячков про себя говорил – «ну вот, подкрепился на дорожку».
Когда-нибудь и мы все окажемся на месте Седого, а сейчас лучше держаться Сан-Саныча. Получается, что пока, действительно, мы нужны друг другу – Душман тоже сделал ударение на слове «мы» – ну, а там посмотрим, как карта ляжет.


3

Рубиновая влага переливаясь за стеклом бокала, отражая свет зажжённых свечей, дробила и рассыпала золотистое сияние.

– Вино как кровь – кровь как вино, не правда ли – вечный  символ.
 
Звук этого отточенного до мельчайших нюансов, казалось даже, несколько механического голоса, принадлежал человеку, о  внешности которого трудно было сказать что-то определенное. Даже возраст не угадывался в чертах его моложавого лица: гладкая и румяная кожа создавала иллюзию молодости, но паутинка морщинок вокруг глаз, наводила на мысль о значительном  куске его жизни, канувшим в небытие. Такое лицо могло принадлежать очень хорошему актёру, лицедею по призванию, или по необходимости. Вот и сейчас оно – ничто, и тут же, повинуясь неуловимому импульсу, всё начинает меняется, и уже проступает что-то очень значительное и даже таинственное, ещё  внутренне движение, и опять – новый образ, суть которого ускользает от любопытствующего наблюдателя.
Молодой человек, сидящий напротив, за большим, роскошно сервированным столом, и принимавший участие в этой вечерней трапезе, отвёл взгляд от сверкающего  стекла.

– Вы имеете в виду жертвы во имя прогресса?

– Жертвы? Можно сказать и так. Но я не назвал бы эти изменения прогрессом. Движение по пути прогресса – абсурдное умозаключение, ибо никакого  развивающего движения  нет – человеческий мозг придумывает всё более сложные приспособления, имитирующие его природные возможности, и  взаимодействует с природой таким  неуклюжим способом. Конечная, цель такого движения, не что иное, как полное разрушение природы и самого  человека.  Ещё раз повторяю – это гибельный путь.

– Значит, законы развития общества не подвластны логике прогресса, тогда в чём они? Что или, быть может, Кто, определяет это развитие?

– Сам человек.

Молодой человек вздрогнул от неожиданности и осторожно поставил бокал перед собой.

– То есть, вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что общество развивается по законам сознания человека, не мышления, естественно, а именно сознания. Думаю вам не стоит объяснять, что распиливание человека на три составляющих – дух, душа и тело – ничего не говорящая метафора, такое же заблуждение, как и разделение бытия на видимый и невидимый мир – абсурд – материя едина. Человек живёт во всех измерениях одновременно, и не после смерти, а при жизни на Земле. Это является тайной только для толпы. Поэтому вести речь о различии законов тонкой и плотной материи не имеет смысла. Они – единый сплав. Беда только в том, что мы не пытаемся понять состав этого сплава, мы берём одну из его составляющих, под названием материальное, видимое бытиё, и возводим это в ранг Закона.

– Однако, за последние  две тысячи лет сознание изменилось, ведь  мы пережили смену нескольких общественно политических формаций. Я не прав?
– Увы, дорогой Артур, вы не правы – сознание людей ни на йоту не изменилось, ни за этот, ни даже за больший период видимой истории.  Не изменилось… –  пока.
Слово «пока» было произнесено после небольшой паузы, как бы  случайно оброненное в тишину, оно исчезло, оставив след напряжения и  тайны.
Собеседники помолчали, дальнейшая судьба разговора была  не ясна. Артур был заинтригован, но счёл благоразумным не проявлять нетерпения. Что же касается Мастера, то он… невозможно было представить, о чём думает этот человек, и каков поворот мысли последует за его молчанием.

– Цель  нашей науки превращений – это превращение самого ума – после затянувшейся паузы продолжил Магистр.
  – Речь идет не о магии, не о воздаянии свыше, но об открытии таких реалий, которые принуждают ум перейти в новое качество.
Вы, как и  многие,  думаете, что уровень развития техники определяет степень совершенствования человека. Мы пока не изменились, и поскольку это так,  чудеса прогресса это только игрушки. Проходят века, а человек, как дитя играет всё с новыми и новыми игрушками, которые сам для себя и придумывает.
 Без изменения самого  человека – мир обречён.   
 
– А религия?

– Спасение, без постижения сути? А что есть тогда Разум? И каковы законы его существования, заметьте, я не сказал развития, развитие – это иллюзия, не будь иллюзии движения, иллюзии времени и пространства, как человек смог бы вынести абсолютную  неподвижность вечности?

– Но, позвольте, мессир, а как же законы природы, объективный мир?

– Меняется сознание – меняется видимый мир. Мир лягушки отличается от мира человека, но и мир человека не оставался неизменным в веках. Мир неандертальца, человека нашего времени и богочеловека  будущих времён – это разные миры. Пока мы можем с некоторой долей уверенности говорить о законах существования нашего сознания  и быть готовыми к тому, что картина мира может меняться, и не только после великого перехода, который ждёт нас в конце жизни. 
Общество развивается по таким же законам, что и сознание человека. Это движение, но не по прямой, ибо движения по прямой существует только в пределах логического сознания. Чудные зигзаги, отражения тонкого в более плотном, проявленном виде, дают нам видимый исторический путь, но как они появляются в невидимом, непроявленном естестве – для всех загадка.
И вот парадокс, то есть, XX век. Что это  – торжество прогресса? Будущее? А может это прошлое?  Может быть…
Вновь понадобилось тайное знание, мистические ордена вышли на поверхность. Старые мечты о свободе, равенстве, братстве возвращаются в жизнь, народы пленены этими идеями.

По лицу Артура промелькнула тень отвращения, что не ускользнуло от внимания Магистра.

– Конечно, эти понятия существуют лишь для толпы, их нет в природе человека на самом деле. 

– ?!

– Да, да, Артур, не возражайте. Это слишком очевидные вещи. Свобода – великое завоевание духа, добытое в индивидуальном стремлении к совершенству. Равенство?!
 Вам когда-нибудь приходилось слышать рык льва? – он  слышен за несколько километров, слышен всем живущим на его личной территории зверям, все слышат – у них есть царь! И все довольны, никого это на самом деле не ущемляет, он – гарант порядка.
Не кажется ли вам всё это знакомым? И  как это похоже на людей, или точнее как это люди  похожи на них, до какой степени мы всё же звери.
Все великие цивилизации прошлого, держались на той половине человеческого сознания, которая роднит человека с дикой природой. Даже  в классической Греции демократия была достаточна для торговли и искусства. В период же войны, угрозы порабощения, всегда выдвигался лидер. В природе нет равенства, и человек, как часть её, ещё не создал социальную структуру, принципиально отличимую от природной, и вряд ли это ему когда-нибудь удастся.

 – Но, ведь вы сказали, что цивилизация развивается по законам  сознания, я правильно понял вашу мысль?

– Вы  заметили противоречие? – его нет на самом деле.
Срок существования любой цивилизации на Земле предопределён. Каждая  из них рождается, развивается и исчезает – это печально, но неизбежно. Великое таинство пульсации мирового духа, предел его возможности и его угасание – мистерия длинной в 2160 лет…
Это срок жизни цивилизации, но  не  её формы.
Максимальное погружение в материю – предельное погружение во Тьму. И освобождение Духа из  цепких объятий материального мира – есть то, что люди называют движением к Свету.
Мальчик мой, мы достигли предела погружения – иллюзорная гармония видимого мира трещит по швам, и холод вечности сквозит в эти щели. Это мистическая суть нашего времени.
Магистр снова замолчал, и на этот раз надолго. Он не смотрел в сторону своего юного собеседника и, казалось, забыл о его существовании.

Многое из сказанного осталось для Артура непонятным, но просить разъяснений он не стал. Он уже успел привыкнуть к странной манере своего Учителя изъяснять свои мысли, и знал по опыту, что прямого ответа на любой свой вопрос не получит. Магистр может ответить не сразу, не сейчас и иносказательно, но ничто не ускользнёт от его внимания, и вопрос он запомнит вне всякого сомнения.

– Пока ещё всемогуществу рациональной науки поклоняются как божеству, – услышал Артур – однако по крупицам, собранным на Востоке и Западе, уже восстанавливаются древние культы. Еще немного – и они войдут в резонанс с душами добропорядочных европейцев, поднимут их на невиданную борьбу. Нет только вождя. Еще немного – и оптимальный вариант будет найден.
 
Ваша миссия, на этот раз, будет чрезвычайно важной для нас – продолжил он. Вы отправитесь в Вену,  встретитесь c нужными нам людьми, и будете оказывать им необходимое содействие в интересующем нас вопросе.
Тень едва заметного неудовольствия пробежала по лицу Артура – предстоящая поездка не вызвала в его душе особого энтузиазма, более того, она была ему просто неприятна.
От внимания Мессир, это не ускользнуло, но он продолжал, сделав вид, что не заметил гримасы капризного мальчишки.
– Не ограничивайте себя в расходах. Мы помогали уже нашим братьям, в осознании той миссии, которая на них возложена и будем помогать впредь. И не забудьте – будущее зависит от правильного выбора сейчас.

* * *
Артур выехал на рассвете, лишь только лучи восходящего солнца осветили горный пейзаж. Магистра он с утра не видел, сочтя излишним беспокоить его так рано.
Автомобиль мягко взял с места и, набрав нужную скорость, мягко покатил по асфальту.  И хотя за  свою машину, модели «Даймлер-Моторен-Гезельшафт» 6/20 PS, выставленную на автосалоне в прошлом, 1921 году, он нисколько не волновался – это было последнее достижение отечественного автомобилестроения, но рисковать на горной дороге, еще влажной от недавно рассеявшегося утреннего тумана, Артуру всё же не хотелось. Отъехав на небольшое расстояние от логова Магистра, как Артур про себя называл его жилище, притормозив на повороте, он бросил напоследок взгляд на замок. Изящный, стройный, устремленный своими башнями ввысь, замок создавал впечатление стойкости, надежности и непоколебимости, такое же, как и его хозяин. Но само белокаменное строение с прорезами узорчатых окон, c островерхими, круглыми башенками с бойницами и арочными балконами издалека был чем-то похож на театральную декорацию, красив и нереален, одновременно. И в самом Магистре было что-то не настоящее, показное, некая игра, хотя и рассчитанная на взыскательного зрителя, но всё же, игра. Однако Артур из уважения к уму Магистра и его талантам, старался закрывать глаза на такие мелочи, считая их сопутствующими деталями того смыслового содержания и той величайшей миссии, которая выпала на долю Магистра.

Попетляв недолго по горной дороге, машина выехала на широкую прямую трассу, на которой в столь ранний час не было ни одной машины. Теперь уже можно было не так сильно напрягать  внимание, а доверившись машине, ровному урчанию ее четырехцилиндрового компрессорного двигателя, слегка расслабиться.
Но расслабиться не получалось. Он ехал туда, где вполне вероятно  могла  состояться встреча с человеком, который олицетворял собой кошмар его юности, с дядей Густавом. Воспоминания нахлынули стремительно, взломав твёрдый контур его воли, и заполнили его сознание до краёв – смесь горечи, сожалений,  страха и негодования – мутная  взвесь паводка прошлых времён.
Как дорого он бы дал сейчас, чтобы вернуться туда, в прошлое, когда он был ребёнком, счастливым, маленьким принцем, как называла его мама. Пожалуй, сейчас, оглядываясь в прошлое, можно сказать, что они были друзьями, родственными душами, понимавшими друг друга с полуслова, с полунамёка. В тайну их общения, в их мир, не был посвящён никто, даже отец. В глубине души Артур считал его скучноватым, правильным и предсказуемым. Правда, он вынужден был считаться с мнением отца, как авторитета в вопросах общественной этики. Отец, в его глазах, был хранителем свода правил и безошибочных рекомендаций, следуя которым, человек мог решать, как надо поступать в той, или иной житейской ситуации, чтобы вписаться в общественное мнение, и благополучно существовать по его законам. Но что за дело было юному Артуру до этих скучных законов, он хотел поступать так, как хотел только он, и мама прекрасно понимала его. Его обожаемая защитница, и собеседница. Как радовалась она его успехам. Как восхищалась его талантами, как часто восторженно и проникновенно говорила о его исключительности. И как давно это было, кажется, в какой-то прошлой жизни. Его детство закончилось в одно страшное мгновение, когда он понял, что его родителей больше нет в живых, и никогда не будет. Это случилось в Швейцарии, куда они выехали на  пару недель, отдыхать. Всё произошло нелепо – просто, лопнула шина переднего колеса, машину бросило вправо и она, не вписавшись в поворот горной дороги, свалилась в пропасть, пробив на скорости своей массой небольшое ограждение. Артур не видел изуродованных тел родителей,  дядя позаботиться о том, чтобы избавить неокрепшую психику подростка от дополнительных потрясений. Но больше всего Артур сожалел тогда, что остался жить и не умер вместе с ними.
Да, дядя Густав, всё взял на себя, отныне и на будущее, оградив его от многих тягостных и неприятных забот, так Артур считал тогда. Дядя, отчасти, заменил ему отца, мать заменить ему не смог бы никто.   
Шло время, и  жизнь постепенно возвращалась в прежнее качество, хотя бы и с формальной своей стороны. В недалёком будущем  вырисовывался университет, свободная студенческая жизнь и  окончание опеки, которой он уже начал тяготиться. Несмотря на подчёркнутую внимательность, и неустанную заботу  со стороны дяди, Артур, к немалой своей досаде, ощущал в его присутствии какую-то непонятную неловкость. Со временем, он вынужден был признать, что внимание дяди его скорее докучает, чем радуют. Особенно раздражала Артура непозволительное, как ему казалось, внимание к подробностям его личной  жизни, его интимного опыта,  которые он ревниво оберегал от постороннего вторжения. Мама бы не позволила себе подобной «простодушной»  бесцеремонности. Мысль о матери все ещё причиняла ему боль, и он запретил себе думать об этом.

Как и прежде все его желания и даже капризы исполнялись с неизменным постоянством, а пришедшие вскоре новые, уже взрослые радости, отвлекали внимание от тягостных воспоминаний, и делали жизнь, если уж и не счастливой как прежде, то вполне сносной…
   Постепенно дядя приобщал его и к светской жизни, положение обязывало – Артур был введён в круг друзей дяди, и встречен весьма доброжелательно, это льстило его самолюбию, тем более что среди них  попадались на его взгляд, весьма интересные субъекты. Эти люди были значительно старше Артура, но это не мешало ему держаться с ними  независимо, не смущаясь высказываться по самым различным вопросам, и удивлять многих оригинальностью своих суждений. Он понимал, что становится интересен, и что это ему нравится. Да, ему нравилось,  ловить внимательные взгляды,  видеть, как прислушиваются к его словам, как ищут его общества. Снова, как в детстве, он чувствовал себя баловнем, сосредоточением заинтересованного внимания к нему, предметом восхищения, и был почти счастлив.
Его натура, жадная до наслаждений, искала всё новых и новых впечатлений…  Постепенно  грань между можно и хочу, становилась всё более и более зыбкой. Но разве он не заслужил этот праздник жизни, по праву  своего рождения и по праву собственной исключительности?!
Казалось? так будет всегда, жизнь вновь была похожа на приятный и причудливый сон, но однажды  пришло пробуждение…
 Еще раньше, при первом знакомстве, этот человек, ему решительно не понравился. Артур запомнил это неприятное ощущение,  скользнувшее в его сознании, при виде плебейской  физиономии,  этого новоявленного хозяина жизни. Дядя представил своего нового знакомого, как  начинающего коллекционера и  ценителя прекрасного.  Ещё тогда,  Артуру подумалось, что вот такие, как этот, «знатоки» искусства, желают покупать всё, что им заблагорассудится купить, ничуть  не сомневаясь, что это «всё»  им  продадут  за их сумасшедшие деньги.
Конечно, среди знакомых дяди были люди и мало приятные, но  «Знаток», так мысленно окрестил его Артур, превзошел всех, он поистине вызывал отвращение. С тех пор он стал внимательнее приглядываться к людям, с которыми знакомил его дядя, да и к старым дядиным знакомым у него тоже был повод приглядеться. И все они у Артура стали вызывать так же, как и этот «знаток», ну, если и не полное отвращение, то легкую брезгливость – это точно. Артур больше не обольщался их вниманием и не тяготел к их обществу. Больше того, их общество стало его душить своими обязательными правилами поведения, в которых он просто не находил здравого смысла, поэтому они все казались ему лживыми и лицемерными.
Именно в этот момент в жизни Артура фон Шрайтена, потомка древнего рыцарского рода, появился Магистр, ставший ему по-настоящему отцом и другом, и учителем.

* * *
Вена встретила Артура дождём.   О чём была  эта  безутешная печаль природы в начале осени 1922 года,  не знал никто. Он удвоил внимание, и осторожно продвигаясь по мокрым улицам, припарковал,  наконец, машину  рядом с отелем, на  Ригштрассе. До назначенной встречи оставалось ещё около двух часов, так что, желанная возможность немного отдохнуть, у него была. Душ и лёгкий завтрак ему сейчас был просто необходим.
Отели Артур не любил, сама мысль о том,  что в комнате, где он располагался, кто-то совсем недавно жил, вызывала у него странно брезгливое чувство. Вот и сейчас, войдя в свой номер, он почувствовал в комнате чье-то присутствие – всё это было крайне неприятно. Душ освежил, но не избавил от напряжения. 
Сейчас ему предстояла  встреча с человеком,  из числа тех, новых, кто в недалёком будущем,  возможно,  повлияют  на ход исторических событий. Возможно, что они и создадут это самое будущее. 

«Наследник розенкрейцеров!» – Звучало многообещающе, настолько, что он стали предметом пристального внимания Мессира.
Уже сама печать этого новоиспечённого наследника  говорила  о многом. В нее была вплетена пятиконечная алхимическая звездочка. А это был прямой намёк на преемственность традиции искателей философского камня.
Да, алхимия была одной из излюбленных дисциплин розенкрейцеров. Однако изначально там речь шла не столько о трансмутации металлов в золото, сколько о преобразовании духовном.
 Сам образ получения благородного золота из обычного свинца был лишь зашифрованным понятием этого преображения. Точно так же в терминах астрологии, высвобождавшей посвященного от предопределения судьбы, зашифровывалось понятие «свобода». А в терминах метафизики проступал намек на еще одно политически-магическое слово – «братство». Итак, всё те же свобода, равенство и братство…
Однако этот  новоявленный последователь вольно обошёлся с наследием розенкрейцеров. Что там он написал в своей книжке? Мудрость предков? Древний континент Арктогея – прародина  нордической расы.  Исключительность и превосходство! Пангерманские, нордические идеи вместо обще гуманистических!

– Интересно, ново, это пойдёт в дело.  Должно пойти. – Заключил тогда Магистр.
 
Артур подошёл к зеркалу и сбросил халат, чтобы одеться. Чуть помедлил, по привычке рассматривая своё отражение.  До сих пор Артур не имел претензий к своей внешности, Надо сказать, что у него были на это определённые основания. Высок, худощав, чуть угловатое и обманчиво хрупкое тело, с большим запасом выносливости и силы. Тонкие  изящные кисти рук, стройная длинная шея, правильные черты лица. Впечатление портили глаза – царапающий, неприятный взгляд, неожиданно  угловатый излом бровей. Образ романтического красавца не складывался. 
Он не спеша оделся, ещё раз  бросил взгляд в зеркало и направился к выходу.
 
Кафе, где должна была состояться их встреча, располагалось в тихом переулке, в пяти минутах ходьбы от Ратушной площади.
«Наследник» уже ждал его. Артур надеялся увидеть человека с волевым энергичным лицом миссионера, и горящим взглядом фанатика, но был разочарован. Перед ним сидел мужчина средних лет, совершенно посредственной наружности, скорее, похожий на мелкого служащего, чем на апостола нового учения. Артур заказал кофе. Вопреки  экономическим проблемам послевоенного времени, кофе был превосходным. Настроение заметно улучшилось – он приступил к изложению сути своей миссии.

 Наследник внимательно слушал, соглашался, и был весьма польщён высокой оценкой своих заслуг. Артур, естественно, умолчал о том, что эта оценка целиком сформировалась в его воображении – Магистр никогда не высказывал ничего подобного. Но лишняя лесть не повредит – эти новоявленные пророки  так её любят.

– Я счастлив, работать для будущего возрождения Германии – прочувствовано начал Наследник. – Моя несчастная Родина, кто заплатит за её унижение?! Её славное прошлое, величие духа, доблесть предков – всё растоптано,  поругано. Но теперь, как никогда, ясно, что наше поражение в этой войне было отнюдь не незаслуженной катастрофой, а, увы, заслуженным наказанием со стороны вечного провидения. Бесспорно, что  корни национального позора в прошлом. В далёком прошлом. И вот теперь мы пожинаем плоды роковых ошибок и случайностей истории.
Самая важная и самая глубокая причина краха империи была  заложена, в непонимании значения расовой проблемы и ее великой роли во всем историческом развитии народов.
Мы видим тысячи примеров этого. История с ужасающей ясностью доказывает, что каждое смешение крови избранной расы с более низко стоящими народами неизбежно приводило к тому, что высшая раса теряли свою роль носителей культуры. А между тем все то, что мы имеем теперь – шедевры искусства, достижения науки и техники – все это является почти исключительно продуктом творчества арийцев.
Ариец – это Прометей человечества. Его ясная голова была одарена божьей искрой гения. Ему дано было возжечь первые огоньки человеческого разума, ему первому удалось бросить яркий луч света в темную ночь загадок природы и показать человеку дорогу к культуре, научив его таинству господства над всеми остальными живыми существами на этой земле. Попробуйте устранить роль арийской расы на будущие времена, и, быть может, уже всего через несколько тысячелетий земля опять будет погружена во мрак, человеческая культура погибнет и мир опустеет.
Сохранить чистоту крови, значит сохранить потенциальную силу расы – носителя культуры и обеспечить тем самым развитие и сохранение культуры всех менее развитых народов. Только под неусыпным конторолем более передовой расы, менее совершенные расы могут обрести необходимые предпосылки к развитию. Иного пути нет, в противном случае человечеству грозит полное вырождение и гибель.

Артур слушал экзальтированную  тираду  своего собеседника,  и  оценивал его роль в  движении.
– Этот, Наследник, сумел-таки сформулировать целеустремлённое учение действия, которое нейтрализовало все подсознательные кошмары   нового века: великий ужас перед революцией слева, психоз австрийского немца перед чужим засильем, выраженное опасение «фелькише», что неповоротливые и мечтательные немцы окажутся побеждёнными в состязании народов. «Нет больше ничего прочного, нет больше ничего крепкого у нас внутри. Все только внешнее, все пробегает мимо нас. Беспокойным и торопливым становится мышление народа…» – пришли на память кем-то сказанные слова.
 Наследник, наконец, остановился, и Артур поспешил воспользоваться паузой.
– Вне всякого сомнения, ваша идея чрезвычайно интересна, правдива и полезна для нашего общего дела, Остаётся  окончательно объединить её с сознанием народа. Этот процесс уже начался и более того, насколько нам известно, психофизическая алхимия в недрах народного сознания развивается весьма успешно. Совершенствуются технологии воздействия на огромные массы людей. Перед этой зреющей мощью тускнеет всё. Но задача вождя ещё не решена. Настало время выбора. Окончательного выбора. 

– Выбор  уже сделан!

Следующий экземпляр был не менее любопытен.
Высокий, поджарый, он походил на ревностного служаку, а небольшие усики над верхней губой и, тщательнейшим образом сделанный пробор, на аккуратно подстриженной голове лишь подчеркивали его военную выправку. С холодным взглядом серо-голубых глаз, генерал  встретил Артура в своём кабинете – подчёркнуто вежливо и холодно отстранёно одновременно. Встреча была деловой – сам Артур, и по возрасту, и по рангу, не вызывал у хозяина ни малейшего интереса, ни тем более симпатии. Но Магистра он чтил, и одно это обстоятельство вынуждало его  к  диалогу с его избранником.
Артур знал, что ещё в начале века Генерал (тогда он ещё не имел этого звания) являлся военным атташе Германии в Японии. Именно там он был посвящен в тайный орден Зеленого Дракона. После этого ему  открылись двери буддийских монастырей в Лхасе. Склонность к мистике  обозначилась у Генерала ещё во время войны. Ещё тогда он изумлял   своим умением предугадать исход предстоящей военной операций. Но  удивительные возможности одного генерала, не смогли решить исход  всей компании – война была проиграна. В послевоенное время он посвятил себя науке.

– Мы платим контрибуцию, растет  безработица... Национальное унижение достигло предела,  – энергично рапортовал генерал, чеканя каждое слово.
 – Настоящее ничего  не сулит немцам. И наш оскорблённый и униженный  народ  устремится  в ирреальное,  в предания, и там найдёт свидетельства славного прошлого своего народа. Мы видим, как  рождается стремление приобщаться к славе предков, возродить эту славу, достоинство, доблесть. Уже зреет будущая ненависть к врагам, лишившим народ этой славы. Неважно, кто это будет персонально – евреи, коммунисты, весь христианский мир. Главное, что это будет – война – новая, и на этот раз победоносная, война. Этот процесс надо направлять, использовать ситуацию в наших целях, а это уже дело техники.

Этот ещё не навоевался – неприязненно подумал Артур, притом,  как лицо его сохранило  выражение заинтересованного внимания.

– Но вначале необходимо увлечь народ Германии  нашими идеями,  – продолжал  генерал. – Нельзя  внушать простым людям великие и сложные идеи, требующие слишком много сил и времени для своего воплощения. Народ быстро устаёт. На каждом отдельном участке великого пути, надо ставить перед ним локальные цели, понятные простым людям и не требующие для своего выполнения длительного времени. И так шаг за шагом мы выстроим свой путь. Первое, что необходимо – надо уяснить причины нашего краха в  минувшей войне. Главный акцент целесообразно сделать на расовом вопросе, пренебрежение которым поставило германский народ на грань вырождения.

Похоже, этот вопрос становится гвоздём программы  будущего возрождения, – Артуру становилось скучно – вряд ли магистр принимает всё это всерьёз, а  вот Генерал, как будто искренен, или нет?

– Вырождение тем более опасное – между тем  продолжал Генерал – что нация идёт навстречу эпохе, сопряженной с величайшими опасностями и требующей от сынов ее, мобилизации всех своих   способностей. Становится ясно, что Германия идет навстречу тому дню, когда только силою меча она сможет обеспечить себе кусок хлеба. А между тем, немецкий дух гибнет в море нечистой наследственности и мамонизации всей нашей жизни, иначе говоря, в денежном рабстве. И тут уж не приходится удивляться, что такая обстановка оставляет очень мало места для героизма.
Надо не умалчивать об этом процессе распада, который затронул буквально все сферы жизни германского общества Необходима  критика всех институтов государства – политики, экономики, печати, воспитания подрастающего поколения, а также литературы и искусства, в  беспощадной,  но  абсолютно доходчивой форме. Насколько далеко зашел этот распад, показывает положение дел в области религии. Не в том беда, что от церкви  отходит некоторое количество прежних ее сторонников, гораздо хуже  то, что теперь страшно возросла масса равнодушных.
Нет больше ничего прочного, нет больше ничего крепкого у нас внутри. Все только внешнее. Политику приходится, прежде всего думать не о том, что данная религия имеет тот или другой недостаток, а о том, есть ли чем заменить эту хотя и не вполне совершенную религию.
Нам есть чем её заменить. Но об этом позже. Единственный общественный институт, сохранивший своё основополагающее значение для германского общества,  была и остаётся – армия. Армия наша воспитывает  людей в идеализме и в чувстве преданности великой  родине, и особенно  в такое время, когда все кругом у нас погрязло в жадности и материализме. Мы сформулируем   идеологию, которая вооружит мечтательного немца, агрессивным и целеустремлённым  учением действия. Всё кошмары века –  ужас перед революцией, перед еврейским засильем, перед сознанием, что величие нации проходит, всё это будет переплавлено в ненависть к виновным этого кошмара, истинным или мнимым. Эта разрушительная сила не будет знать равных себе  примеров в истории…            

– И  выбор лидера уже сделан?

– Да. Мы сделали окончательный выбор.

– Но почему  именно он?!

– Склонен к мистике, а значит – внушаем. Обладает явными качествами медиума и способен, воздействовать на аудиторию. Идеально вписывается в качестве медиума в известную триаду: Маг "накачивает" медиума, а тот вызывает из коллективного сознания толпы демонов войны и крови, слепого обожания и агрессии.

– Как я понял, всё сказанное здесь – это только начало пути?

 Впервые генерал посмотрел на Артура заинтересовано. Он явно недооценил любимчика Магистра – очевидно, тот знает больше, чем  он полагал. Знает или только догадывается и блефует сейчас, пытаясь выведать у Генерала замысел высочайшего деяния?

– Я сказал вам достаточно, будущее – в будущем. Простите за каламбур. Попробовал он улыбнуться не улыбающимися глазами.

Артур действительно знал чуть больше этого салдофона, Магистр его посвятил в таинство, творимой Братством истории, посчитав, что он достоин знать всю правду.
А правда заключалась в том, что Братство, возглавляемое Магистром, пришло к выводу, что гармонию миру может обеспечить только централизованное управление им. Когда же Артур спросил Магистра, почему он считает, что только мы немцы должны встать во главе всемирного правительства, то Магистр улыбнулся и ответил:
– Если бы, Артур, ты не задал мне этот вопрос, то я бы посчитал, что я в тебе ошибся. Помни всегда, что ты не нужен Братству в качестве преданного, безмозглого фанатика, на эту роль у нас есть другие кандидатуры, Братству же нужен твой острый, пытливый и во всем сомневающийся ум, ибо оно возлагает на тебя большие надежды.
Ты спрашиваешь, почему мы немцы избраны проведением, возглавить управление миром, то на этот вопрос ответ напрашивается сам собой.
Ну, во-первых, по праву первого – именно нам, немцам, первым пришла идея объединить весь мир, преобразовать его в единую структуру, управляемую одним правительством, и все для того, чтобы во всем мире существовал мир и порядок. Те короли и императоры, что были до нас в своих завоеваниях дальше колонизации захваченных народов не шли, вот поэтому их империи быстро разваливались, а всё потому, что о гармонии на завоеванных землях вообще речи не шло.
А, во-вторых, именно наше Братство обладает теми знаниями, которые необходимы для осуществления этого плана.
Познавая законы развития общества не одну сотню лет, мы пришли к выводу, что сейчас настало наиболее благоприятное время для того, чтобы нам немцам занять в мире лидирующее положение.

– И чего же нам для этого раньше не хватало.

– Раньше на планете Земля не существовало ни одного государства, чей народ представлял бы собой единый монолит, объединенный общей для всех целью. Народы всех государств и даже империй были разбиты на классы, и в этой разношерстной массе каждый класс преследовал свою собственную цель, и, как правило, в ущерб интересам и целям других классов.
Казалось бы, разобщенный народ легче покорить, что, собственно, всегда и происходило, но подчинить его себе потом, не представляло никакой возможности. Каждый класс покоренного народа оставался верен своей собственной, не достигнутой цели, а именно занять следующую ступень классовой иерархической лестницы. При этом завоеватели, которые всегда навязывали покоренным свои нормы жизни, не только отодвигали их от заветной цели, они просто убивали в них чувство здорового карьеризма, даже сам намек на их личное развитие, оставляя им единственную, самую низшую нишу, превращая их, практически, в рабочую скотину. Это, пожалуй, главная причина того, почему все завоеватели на завоеванных землях не смогли просуществовать долго.

– Что же произошло теперь, разве люди перестали стремиться к совершенству?

– Разумеется, не перестали, и никогда не перестанут, ибо сама основа жизни в постоянном развитии – не станет ее, прекратиться и жизнь.
Но, сейчас на огромной территории, в России, зарождается новое, бесклассовое общество. Русские напрчь стерли понятие классовости, а вместе с этим уничтожили и саму цель каждого отдельного класса, заменив ее новой утопической целью – построение коммунизма в отдельно взятой стране. Они уничтожили в сознании каждого россиянина потребность индивидуального развития, заменив ее заботой каждого о развитии всего государства. В этом они превзошли всех, и это то, что нам нужно – подчинить народ, объединенный одной целью несколько сложнее, но зато управлять таким народом, у которого уже сложилось в сознание – не хочу говорить стадное чувство – назовем его общественное – намного проще и долговечнее. Им только стоит слегка поменять ориентир их цели – не построение коммунизма в отдельно взятой стране, а достижения  гармонии и процветания всего мира.
Сейчас, когда в России классовое сознание уже уничтожено, а общественное еще не сформировалось, идейные же фанатики представляют небольшой процент от всех россиян, подчинить себе эту огромную территорию не составит огромного труда.
Аналогичную картину сейчас можно наблюдать и в Китае – они тоже отреклись от классового развития, заменив его общественным. Итак, Россия и Китай – это уже почти вся Азия. А когда мы подчиним эти государства единому управлению, то мелкие государства Ближнего и Среднего Востока, а так же Индия, сами захотят влиться в наше объединение на правах равноправных его членов.

– Да, но остается Западная Европа, где, не смотря на все революции, до сих пор сохраняются классы, правда, после революций они стали по-другому называться.

– Вот с нее-то мы и начнем. Во-первых, ее, разобщенную, подчинить себе будит весьма легко, даже весьма символичными военными силами. А, во-вторых, глядя на то, как передовая, просвещенная Европа легко подчинилась нашим идеям благоденствия, и Россия уже не будет оказывать, привычного для нее, сопротивляться, если вообще будет.
После того, как мы объединим под своим началом всю Евразию, останется только Америка, которая, почувствовав себя брошенной, позабытой на задворках цивилизации, сама захочет влиться в наше мировое содружество.
И такое объединение, поверь, Артур, будет уже на века. Потому что мы всегда будем учитывать все жизненные потребности подвластных нам народов, и не только основные – есть, спать и плодиться, но также и потребности высшего порядка – потребность в познании, в творчестве, в карьерном росте и так далее.

– Но прежде всего, нужно объединить саму Германию, не находите? – Ты прав, Артур – Магистр снова улыбнулся довольный, что его понимают – именно этим мы сейчас и занимаемся. И даже скажу больше, именно сейчас этим необходимо заниматься в первую очередь, поскольку есть опасность, что Германия заразится от России идеями коммунизма и пойдет по русскому пути развития.
Для нас такое положение означало бы катастрофу, и не только потому, что мы потеряли бы первенство, но так же утратили бы и контроль над ситуацией. Сами идеи коммунизма для всех новы, и у человечества еще не было опыта развития в условиях коммунизма. А значит, лидер коммунистического общества всегда должен быть смелым неуправляемым единовластным реформатором, который в своей политике руководствуется только своим видением конкретной сложившейся ситуации, и не подчиняется ничьим советам. Такой вождь немецкого народа нам не нужен, нам нужен послушный нашей воле болванчик, управляя которым, мы могли бы управляли и всей Германией, а через нее и всем миром.
Вот поэтому сейчас необходимо позаботиться, чтобы в Германии закрепились не революционно-новаторские идеи коммунизма, а идеи старые, проверенные временем, со своими сложившимися традициями и ритуалами, а посему вполне предсказуемые и легко управляемые.
Саму же идею и искать долго не надо. Германия – государство маленькое, и для немцев, начиная со средних веков, когда они чрезмерно расплодились в своей маленькой Германии, всегда больным вопросом была земля. Германия – это не Россия, где земли всем хватает и еще останется для пришлых народов. Германия себе такого позволить никогда не могла, поэтому второй, не менее больной вопрос для нее было то, что земля должна принадлежать только немцам. Вот тебе и национальная идея, которую поддержит любой немец, и не только поддержит, но и будет отстаивать ее до последнего своего дыхания, а именно – Германия для немцев! Германия превыше всего! Deutschland uberalles! Видишь, Артур, национальная идея сама вырисовывается в сознании немецкого народа, поэтому и Братство остановило свой взгляд именно на идеи немецкого национализма и на тех, кто ее культивирует. А уж угодного нам лидера мы сами выберем, разумеется, из тех кандидатур, что предложит нам немецкие националисты.

Артур не торопясь возвращался в замок к Магистру, чтобы доложить результаты свей поездки. Ему было, о чем подумать, в конце концов, и от его доклада сейчас зависило и его будущее, и будущее Германии, и даже всего мира.


4

Когда Андрей возвращался домой из магазина, возле самого подъезда к нему обратился мужчина, стоявший тут же, на тротуаре, возле его дома, с вопросом:

– Простите, молодой человек, это дом номер девять по Мытненской набережной?

– Совершенно верно.

Андрей заметил его еще издалека. Почему он обратил на него внимание – трудно сказать. То ли профессиональный глаз художника в свете теплого, яркого, майского солнца в его фигуре машенально уловил что-то необычное, какую-то интересную игру светотени, или то, что цвет его светлосерого костюма интересно вписывался в общую цветовую гамму. То ли в глаза бросилось то, что этот человек не был похож на коренного петербуржца, ни по манере держаться, ни по одежде. Но Андрей, подходя к дому, даже замедлил шаг, чтобы внимательнее рассмотреть увиденное, и зафиксировать это в своей памяти.
На вид этому человеку было около пятидесяти пяти, и с одной стороны, выглядел он вполне обыкновенно для своего возраста, если не считать того, что он был одет в безукоризненную тройку из недешевого материала, сшитую явно на заказ. А по тому, как он естественно держался в своем костюме, было видно, что костюмы этот человек носит постоянно, а не надевает их в редких торжественных случаях, как это делает подавляющее большинство жителей города. К этому можно было прибавить и его прямую осанку, что само по себе для Питера большая редкость, но в его позе не было горделивого самолюбования, а напротив, подчеркнуто вежливое внимание ко всему, что его окружало. Где-то что-то похожее у Андрея всплыло в памяти, но он так и не смог вспомнить, где он уже мог видеть подобное.
Добавлял портрет незнакомца и легкий акцент, и то, с какой тщательностью он старался произносить каждое слово.

Иностранец – подумал Андрей. Освобождая одну руку от пакетов, чтобы свободной иметь возможность набрать код замка входной двери, краем глаза он наблюдал за мужчиной, который явно хотел вместе с ним войти в подъезд и ждал, когда Андрей справится с замком. – Интересно, к кому же он пожаловал.

– Вам в какую квартиру – спросил в свою очередь Андрей, желая по-привычке, помочь человеку съориентироваться с этажом.

– В пятьдесят шестую – последовал ответ, заставивший Андрея удивиться и даже слегка вздрогнуть.

Это была его квартира, и первое, что пришло ему в голову, была мысль о Вике с Дениской, которых он две недели тому назад отправил во Францию погостить у Викиной мамы, вот уже двенадцать лет проживавшей за границей.
Уж не случилось ли там с ними чего-нибудь, хотя на душеприказчика этот господин не был похож – в его облике не наблюдалось профессиональной скорби – это успокоило Андрея. Но, чтобы окончательно развеять свои подозрения он спросил:
– Что-нибудь случилось с Викой?

– Простите – смущенно улыбнулся незнакомец – я не знаю никакой Вики. Мне, собственно, нужен господин Введенский, Андрей Михайлович.
Только сейчас, еще раз вслушавшись в речь незнакомца, Андрей осознал, что акцент у него был не французский, каким Андрей его себе представлял, а скорее немецкий, и это успокоило его окончательно.

– Извините, всё это как-то неожиданно… Андрей Введенский – это я, к вашим услугам.

– В свою очередь, позвольте представиться – Авдеев, Николай Николаевич – гость чуть наклонил свою голову и, как показалось Андрею, слегка прищелкнул при этом каблуками. – Не удивляйтесь моему произношению, я с рождения живу за границей. Я к вам, собственно, по делу.

– Ну, раз так – Андрею, наконец, удалось открыть входную дверь – давайте поднимимся ко мне и там спокойно обсудим ваше дело.

Пока они поднимались в лифте, Андрей хотел было рассказать Николаю Николаичу про то, что с месяц назад к ним приезжала из Парижа Раечка – жена его институтского друга, волею судьбы, ставшая его законной тещей, и увезла свою дочку и его шестилетнего сына на лето во Францию. Он хотел рассказать Авдееву, что он за них сильно переживает, но заметил, что господин «визитер», в эту минуту сосредоточенно думал о чем-то о своем, поэтому не стал к нему навязываться с лишними объяснениями.
Только когда они очутились в квартире Андрея и прошли в одну из комнат его трехкомнатной квартиры, служившей ему мастерской и одновременно кабинетом, Авдеев при виде развешанных по стенам картин Андрея, немного расслабился. Оставив Николая Николаевича наедине со своими работами, Андрей отправился на кухню приготовить кофе.

Хм, с рождения за границей – размышлял Андрей, заваривая кофе – наверно потомок тех эмигрантов, что уехали из России еще в революцию. И почему именно ко мне? Интересно, за каким лядом я ему понадобился.

– Я вас слушаю – произнес Андрей, когда они разместились у небольшого столика за чашечкой кофе, в патрепанных временем матерчатых креслах, с которыми он никак не хотел расставаться.

 – О, да – как бы вспомнив о цели своего визита, очнулся гость, при этом он выпрямил свою спину и слегка приподнял к верху подбородок, от чего стал похож на завоевателя пришедшего повеливать, но при этом в его глазах читалась просьба.
– Собственно, Андрей Михайлович, мне вас, порекомендовал, мой большой друг и, в каком-то смысле, коллега, Томас Веймар.

– Томас Веймар – воскликнул Андрей, хлопнув себя по коленке. – Ну, конечно же, Томас Веймамар – Андрей при упоминании этого имени сразу же вспомнил, у кого он мог видеть такую же осанку человека, уважавшего не только себя, но все, что его окружало.
С Томасом Веймаром, коллекционером из Австрии, купившим у Андрея две его работы, он познакомился год назад на выставке молодых художников. Собственно, знакомство на этом и закончилось – они обменялись адресами и телефонами, и Веймар увез работы Андрея к себе в Австрию.
– Простите – стал извиняться Андрей – я должен был сразу догадаться. Господин Веймар, обещал справляться о моем творчестве, время от времени… Просто я не ожидал, что он пришлет вас, или кого-нибудь другого…

– Возможно, я вас разочарую, Андрей Михайлович, но должен сообщить, что я приехал к вам не по поручению гера Веймара – прервал Андрея гость, видя, что тот, от нахлынувших чувств, начинает путаться в словах, затрудняясь закончить предложение. И продолжил, увидев удивление на лице Андрея.
– Да, Томас просил меня, конечно, поинтересоваться о вашем творчестве вообще, и узнать, не появилось ли у вас за это время, в частности, что-нибудь специально для него, но я к вам по другому делу. Я хочу сделать вам заказ.

– Заказ? – брови Андрея заметно приподнялись.

– Да, заказ. Но вижу я пришел не совсем кстати, вы должно быть сейчас заняты чем-то другим, и мое предложение вас будет только отвлекать. Давайте я приду к вам в другой раз, когда вам будет удобно – с этими словами Авдеев попытался встать с дивана.

– Нет, что вы, что вы – слегка придержал Андрей гостя рукой, усаживая его обратно в кресло – вы, как нельзя, кстати. – Андрей действительно не находил себе место после того, как отправил жену с ребенком в далекую Францию, и сейчас подумал, что заказ поможет ему отвлечься от тревожных мыслей за них.
– Заказ – уверенно проговорил он – это, пожалуй, как раз то, что мне сейчас не хватает, вы даже не представляете, как вы вовремя появились. Я вас внимательно слушаю.

– Я уже говорил, что мы с гером Веймаром в каком-то смысле коллеги – продолжал Авдеев, видя, что Андрей действительно искренне желает его слушать.
– И он, и я мы оба коллекционеры, с той только разницей, что он приобретает уже готовые работы, а я делаю заказ художникам, представляющим для меня определенный интерес. Причем, всем художникам я всегда делаю заказ на одну и ту же тему.
Согласен, со стороны это выглядит несколько чудоковато, но именно так я могу проследить, как и в каком направлении развивается мысль человечества и даже, не побоюсь громкого слова, его дух.

– Разве Дух имеет свойство развиваться? – несколько скептически спросил Андрей – разве он не вечен и постоянен?

– В идеале – да – парировал гость – у Бога. Но мы всего лишь люди, и нам свойственно развиваться, и в первую очередь духовно. Собственно, сам процесс развития духа в человеке и является главной темой моих, если можно так сказать, изысканий.

Что-то еле знакомое промелькнуло в голове Андрея.
– Но почему вы выбрали для своих изысканий, как вы это называете, именно художников, а не, скажем, ученых, тех же философов, богословов, в конце концов. Уж они-то, как никто другой, как мне кажется, идут в авангарде духовного развития человечества.
 
– Это вряд ли – улыбнулся лишь кончиками губ Николай Николаевич, делая снисхождени молодости делать поспешные выводы. Сев на своего излюбленного конька, он, казалось, уже окончательно сбросил с себя первоначальную скованность гостя, впервые перешагнувшего порог чужого дома, от первой его неуверенности не осталось и следа.
– Возможно, они сами в этом уверены, и своей уверенностью способны внушить подобную мысль толпе – господин Авдеев взял со стола чашку с кофе и стал подносить ее ко рту, но на полпути его рука остановилась, и чашка вернулась на прежнее место. – Однако, уверяю, это их большое и главное заблуждение, которое, в свою очередь, влечет за собой искревление всех их мудрствований, возвращая их к изначальному состоянию, не оставляя им шанса на како-либо продвижение вперед.

Сами посудите, ученые, как ползали по поверхности Мироздания еще на заре своей учености, так и продолжают ползать до сих пор. И, спросите вы, кто же им мешает углубиться во внутреннюю сущность мироздания и исследовать не только физику явлений, но и их душу, и дух. Ответ на этот вопрос довольно прост – только несовершенство их собственного духа, исходя из которого, они не способны видеть ни душу происходящих явлений, ни, тем более их дух.
И это все отлично видно из их открытий, поскольку открывать можно только явления узнаваемые, душа же и дух до сих пор остаются вне поля их видения, поэтому они и не подлежат их изысканию. Для них они пока та самая черная кошка в темной комнате, искать которую им нет никакогл смысла, поскольку для них она пока просто не существует.
Отсюда вывод – ученые никогда не были в авангарде прогресса духа человечества.
Теперь посмотрим на философов. Я буду говорить о немецких философах, они мне ближе, а уже историю немецкой философской мысли можно сравнить с аналогичной историей любой другой страны, и вы увидите, что они ничем не отличаются в плане духовного развития.
По большому счету за всю истории существования современной философской мысли, в частности, немецкие философы XVIII – XIX веков показали не развитие духа нации, а его деградацию.
Я не беру философов XX века, ибо их в XX веке просто не стало. Маркс всю философскую мысль настолько крепко закрепостил в своей материи, что понадобилось целове столетие, чтобы дух нации как-то смог освободиться от нее. Также и Ницше камень на камне не оставил ни от религии, ни от, веками создававшейся, духовной немецкой культуры, соответственно и от морали своего времени, разработав собственную этическую теорию, ставшей тяжелейшим ярмом на шее философов XX века, от которого они только сейчас постепенно начинают освобождаться. Ито не все, а лишь единицы, те, которых действительно можно назвать философами, поскольку они не гонятся за модой и не идут на поводу у толпы… Но о нашем времени чуть позже. Вернемся к истории немецкой философии.
В двух словах дегродация духа намецкой философии выглядит следующим образом. Если ее основоположник Кант в XVIII веке еще признавал Бога, называя Его «абсолютно необходимой сущностью», то Фейербах в XIX веке кантовские постулаты веры – Бог, свобода воли, бессмертие души – считал уже излишними и не всегда обязательными. Он противопоставлял им формулу «довольствуйся данным миром» и склонял к атеизму и натурализму. Но, в то же время, сам он еще не был конченным атеистом, и резко расходился с атеистами в понимании психологического и исторического происхождения религии.
Пришедший ему на смену Маркс, уже просто отрицал существования Бога.
Как видите, философы пока мало, что смогли сделать для развития духа человечества, скорее, наоборот.

Что же касается богословов, то все они заперты в границах догматов их конфессий, за пределы которых им никогда не выбраться. Хотя они и воспевают слова Спасителя о «Блаженстве, изгнанных за правду», как раз подразумевающие выход за границы догмата конфессии, но сами такими блаженными становиться не торопятся. И всё по той же причине, что и ученые, и философы – потому что их дух не достаточно крепок для такого прорыва. Поскольку такое себе сможет позволить только тот человек, чей дух окажется настолько совершенен, что он сможет вознести его над догматическими установками его конфессии, дав ему качественно новое осмысление Бога и мира, Богом сотворенного. Поэтому богословам остается только еще и еще раз осмысливать то или иное положение, но исключительно в рамках их догматов, или вступать в полемику с противниками догматических установок их конфессии, опираясь при этом на авторитеты их церкви, которые еще больше закрепощают их дух. В целом же, наблюдается лишь топтание на одном месте.

Слова Авдеева заставили задуматься Андрея. Ему снова показалось, что где-то с подобным мнением он уже сталкивался, и на этот раз это чувство проступало намного отчетливее. По крайней мере, не только мысли, изложенные Николаем Николаевичем, ему показались знакомыми, но и те слова, в каих они были высказаны. Ему даже показалось, что он не только слышал со стороны подобный разговор, но и сам принимал в нем непосредственное, причем, активное участие. Он себе ясно представлял, что именно и какими словами он сейчас ответит Авдееву, но как-то изменить ход их беседы, направить ее в другое русло, он был просто не в состоянии. Поэтому он продолжил ход мысли Николая Николаевича словами, которые сами слетали у него с языка помимо его воли, как заученный текст у актера на сцене.

– Но, согласитесь, и ученым, способным познавать только видимую природу, и деградирующим в духовном плане философам, и даже топчущимся на месте богословам, нужно отдать должное, поскольку именно они, закрепощая дух в материи, или держа его на коротком поводке, пробуждают в нем желание вырваться из этих оков. Для чего метущийся дух будет не столько смиренно потакать всем устоявшимся уложениям и правилам, сколько, укрепляясь и закаляясь в неволе, искать способы, чтобы освободиться от них.

– Вижу, вы отлично понимаете, о чем идет речь – улыбнулся Авдеев на этот раз уже гораздо шире и, довольный ходом беседы, расслабившись, облокотился на спинку кресла – поэтому перейдем к дням сегодняшним.
Да, действительно, вечно такое положение сохраняться не могло. Закрепощенный в неких границах дух, испив ту чашу, что предлагала ему ограниченная территория, до дна, до последней капли, рано или поздно начал бы вырываться на свободу, в поисках нового насыщения. И такие времена уже настали. Сегодня мы живем в удивительное время, когда дух человечества уже созрел, набрал достаточно сил для того, чтобы вырваться за пределы догмата церкви, чтобы преодолеть костность материи, чтобы проникнуть в духовные сферы явлений. Только не дух ученых, философов, или богословов, ибо всех их, ими же самими созданные учения с их непреложными правилами, будут еще долго цепко держать, не позволяя выйти на простор необъятного.
Художники, в этом смысле, на мой взгляд, находятся в более выигрышном положении. Они как дети  абсолютно открыты всему миру, и мир за это платит им той же монетой, он отдает им всего сбя без остатка, столько, сколько может в себя вместить сам хдожник. При этом они абсолютно свободны от всяких догм и догматов, правил, законов и мнения авторитетов, им ни с кем не нужно спорить до хрипоты, доказывая свою правоту – они просто берут кисть и выплескивают на холст все свои мысли и чувства, свою душу и свой дух.
Вот поэтому только художнику и дано отображать на своих полотнах дух времени, точнее, духовный уровень того времени, в какое была написана картина. И совсем не важно, что именно при этом было изображено на полотне – портрет какокого-нибудь короля, жанровая сценка, или натюрморт – холст четко фиксирует именно дух времени, который чудесным образом сконцентрировался в художнике, который и увековечил его красками на полотне. Вот поэтому только по работам художников можно отследить, как развивается дух человечества.

Андрей призадумался над услышанным – этих слов в той пьесе, что он наблюдал однажды, явно не было. После некоторого размышления он в задумчивости произнес:

– Да, но при этом и тема должна быть подстать духу нации.

– Совершенно верно, поэтому я всегда предлагаю художникам написать картину на тему, в которой заключена именно Библейская истина, поскольку на ее фоне легче отследить развитие духа, сравнивая написанное на полотне с догматической трактовкой этого сюжета.
Я всем художникам заказываю картину на тему принесения Авраамом в жертву Исаака.

Наступила волнительная пауза. Андрей сосредоточенно осмысливал предстоящую работу и сам странный заказ.
Авдеев же в эту минуту внимательно наблюдал за Андреем, и от его взгляда не ускользнули некоторые сомнения, отобразившиеся на довольно-таки живом лице художника.

– Я вижу, вас мучают некоторые сомнения? – задал он вопрос.

– Да – всё еще в задумчивости, глядя куда-то в пол, произнес Андрей, и потом, посмотрев в светло-голыбые глаза Авдеева, он заговорил:
 – Всё, что вы сейчас сказали, ну, о том, что сейчас мы живем во времена зарождения новых истин, тут я с вами полностью согласен. Всё это я не только чувствую и наблюдаю вокруг, но представьте себе, где-то об этом уже слышал, или, возможно, читал, поэтому ваш экскурс в историю развития духа и вывод, относительно сегодняшнего дня, меня нисколько не удивил, я к нему, если хотите, был уже давно готов.
Также я согласен и по поводу художников, которые всегда и во все времена, были теми самыми блаженными изгоями за правду, которую никто не понимал и не принимал, отвергая. Они действительно всегда, начиная с каменного века, являли миру совершенство духа человечества для своего исторического отрезка времени.
Но хотелось бы спросить, почему в качестве показателя духа нации вы избрали именно меня? Ведь я полагаю, вы приехали из-за границы именно ко мне, или я ошибаюсь, и у вас есть намерение зделать подобный заказ еще кому-нибудь.

– Ну, с этим как раз всё очень просто – легко и непринужденно стал отвечать гость на этот непростой вопрос. И, как показалось Андрею так, будто к нему он давно был готов, и даже смог отрепетировать свой ответ, вложив в него для пущего эффекта соответствующую позу, добавив необходимые жесты, интонацию голоса и мимику лица.
– Последнее время я и сам стал ощущать, что настало время для прорыва духа за границы уже им познанного, что наступили времена для зарождения качественно нового осмысления и природы Духа, и его расширяющихся возможностей. Поэтому я искал того, своего художника, который смог бы справиться с этой задачей, указав направление, в каком будет следовать дальнейшее развитие духа нации.
Вижу, вы человек достаточно самокритичный, и эта черта в вас мне определенно нравится, но мне не хотелось бы превозносить ваш гений до небес, чтобы мысль о нем не мешала вам в дальнейшем, ни в жизни, ни в вашем творчестве. Скажу лишь одно – в тех работах, что я имел радость созерцать у Томаса Веймара, я увидел в вас того художника, который смог бы справиться и с моим заказом, и дать ответы на те вопросы, которые я ожидаю получить от вашей работы.

– Спасибо, ваши слова делают мне честь, но почему вы решили, что легче всего отследить развитие духа на догматическом библейском сюжете, ведь его трактовка расписана церковью до последнего мазка. И потом, вы ведь сами говорили, что совсем не важно, что именно изобразил художник – портрет, пейзаж или натюрморт.

– Испугались посягнуть на непосягаемое?
– Да, но как-то – Андрей пожал плечами.

– Да, согласен, мой заказ не имел бы смысла, скажем в средние века, когда церковь диктовала художникам, что и как им следует писать. И до последнего времени художники касались библейских тем, ну, если и не с оглядкой на церковь, то, по крайней мере, не старались поднять свое понимание церковных догматов выше чувственного восприятия.
Но сегодня, повторяю, время требует и нового осмысления, и нового восприятия и нового озорения духа, поэтому, я в этом больше чем уверен, вы, как никто другой, сможете справиться с поставленной задачей.

В завершении хочу сказать, что я не буду ограничивать вас по времени, поскольку понимаю, что работа предстоит не простая, требующая основательного осмысления. Скажем, через два месяца я к вам загляну, думаю, что к тому моменту у вас уже появятся первые эскизы.
И еще, в качестве аванса, я оставляю вам двадцать тысяч евро – с этими словами Авдеев вынул из внутреннего кармана пиджака пачку купюр достоинством в 200 евро, в банковской упаковке и положил их на стол рядом с Андреем. – Вторую половину вы получите при окончательном расчете. Как видете, это намного больше, чем заплатил вам гер Веймар за две ваши работы. Думаю, это станет для вас дополнительным стимулом.

Но Андрей его уже не слышал, погруженный в свои мысли, он даже не взглянул на деньги.

Когда Андрей попращавшись со своим гостем закрыл за ним входную дверь, в голове вновь всплыл весь их разговор с Авдеевым от начала до конца, и он снова предстало ему, как некое Deja vu. Теперь он точно был уверен, что он уже однажды участвовал в подобном разговоре, но вот только где, когда и с кем, Андрей вспомнить никак не мог.

* * *
На улицу Николай Николаевич вышел в отличном настроении – он не ошибся в Андрее, это был как раз тот самый человек, которого он так долго искал. Хорошее настроение прибавляло и теплое майское солнце – Авдеев только сейчас обратил на него внимание, отметив про себя, что оно в этот день греет как-то особенно приветливо.
По привычке посмотрев по сторонам, ища то место, где он мог оставить свой Mercedes-Benz 540 K, 1939 года выпуска, пытаясь уловить среди других машин, стоявших на порковке возле дома Андрея, сияние гипнотизирующих бликов черного лака, плавно скользящих по обтекающим линиям кузова. Но, только сейчас сообразив, что он не у себя дома, в Германии, а в России, только усмехнулся своей оплошности и поднял руку, проезжавшему мимо такси.

Открыв дверцу остановившегося таксомотора, Николай Николаевич сел на заднее сиденье, и сказал шоферу адрес отеля, в котором он остановился. Осматривать достопримечательности города, он уже сегодня не хотел. Он итак был сыт впечатлениями, и чтобы их переварить, ему было необходимо просто побыть одному, чтобы его никто не отвлекал, чтобы ему ничто не мешало.
Расслабившись на мягком сиденье, он улыбнулся улыбкой человека, сделавшего самый важный шаг к намеченной цели. – Ну что ж, Генрих, – сказал он себе мысленно – похоже, с этим Андреем Введенским тебе повезло, и ты, наконец, получишь то, что усиленно искал последние годы.
 Из этой встречи с русским художником он вышел явно победителем. Единственно омрачало то, что Андрей даже не взглянул на пачку денег, а блефовать он явно не умеет, да и зачем ему это надо было в ту минуту – значит, просто купить его не удастся, впрочем, это было видно с самого начала. Ну, что ж, тем ценнее будет окончательная победа. Прикрыв глаза, с довольной улыбкой на устах, он углубился в воспоминания событий последних лет, пытаясь еще раз отследить какую-нибудь незначительную деталь, которая могла ускользнуть из поля его зрения.

Да, он, Генрих фон Шрайтен, немецкий предпринематель, соучередитель фирмы «Mercedes-Benz», действительно собирал коллекцию картин, написанных по его заказу различными художниками, на одну и ту же тему – «Принесение Авраамом в жертву Исаака». И тут он нисколько не слукавил Андрею. Даже если Андрею придет в голову навести справки о нем у того же Веймара, то старый друг Томас подтвердит… Впрочем, он уже ничего не подтвердит – не прошло и месяца, как он оставил этот мир. Жалко старика Томаса, и ведь он еще был не очень стар… Да, скорей всего, и Андрей с его детской доверчивостью никогда не будит выяснять, кто я такой на самом деле. Даже если из праздного любопытства он будет наводить справки о моей коллекции, то он вряд ли сможет о ней что-либо узнать, поскольку коллекция закрыта от глаз посторонних, и ее могли видеть только очень узкий круг посвященных.
Начало же создания небольшой коллекции живописных полотен на эту тему положил еще его отец. Их фамильный дом, в котором проживал он, а потом и Генрих, находился в Дюссельдорфе. Несмотря на экономический кризис, разразившийся во всей стране в конце 20-х годов, их семья не бедствовала. Особенно в это, голодное для большинства время, отец очень часто собирал у себя дома большие компании молодых художников и студентов академии художеств, что располагалась неподалеку. Хотя его отец сам не был художником, и вообще был в то время далек от искусства, но всегда с уважением относился к живописцам и скульпторам. К тем, кто практически из ничего, при помощи обыкновенной краски, или из грязной глины мог создавать шедевры, вдохнув в них дух своего таланта – как он сам объяснял свое восхищение этими людьми.
Как-то раз отец, чтобы поддержать финансово молодые дарования, но чтобы не унизить их простой подачкой, предложил им написать по картине на тему «Принесение Авраамом в жертву Исаака». На вопрос Генриха, почему отец выбрал именно эту тему, отец уклончиво ответил, что уже точно не помнит, но, кажется, разговор тогда зашел именно о жертвоприношениях. Потом отец скупил все картины, не торгуясь, по мере их поступления, чем, несомненно, поднял свой авторитет мецената в среде художников. Почему отец поступил так – он и сам толком объяснить не мог. С одной стороны ему хотелось быть ближе к этим талантливым ребятам, с другой стороны для него, молодого человека, уже вставал вопрос карьеры, и эта акция была одна из немногих, чтобы как-то заявить о себе обществу. Впрочем, так меркантильно отец никогда не смотрел на все, что он делал, он всегда в своих поступках руководствовался мотивами более высокого порядка, тем более, если дело касалось высоких материй, таких, как искусство.
Это преклонение перед мастерами кисти, только не слепое, а осмысленное, видимо передалось по наследству и ему, Генриху. Маленький, он любил присутствовать на шумных сборищах художников, которых продолжал приваживать в их дом отец, любил слушать их рассказы, шутки, споры, которые редко касались самого искусства. В основном это были разговоры о жизни, но в их устах они не слушались банальными сплетнями, а были всегда наполнены глубоким внутренним содержанием, по крайней мере, маленькому Генриху так всегда казалось. Впрочем, их рассказы и сейчас стояли у него в ушах неким приятным воспоминанием.
Уже значительно позже, когда Генрих вырос и стал взрослым человеком, когда похоронил своего отца, когда и Николай Николаевич Авдеев – его друг и учитель – так же покоился на кладбище, он, наконец, обратил более пристальное внимание на коллекцию полотен, хранившуюся в их доме. Тогда их было немного – что-то около двадцати, написаны они были все в одно и то же время, на одну и ту же тему, но они были все разные. Каждая из картин открывала перед Генрихом весь внутренний мир художника, написавшего ее. А по прошествии лет, он смог увидеть насколько четко художники смогли передать само время, в которое они их писали, причем, сами того не желая, и это был, пожалуй, самый правдивый документ той эпохи – все это было удивительно.
В основном работы, так или иначе, описывали само действо жертвоприношения, не уходя далеко от библейского повествования, и только работа Арнольда Брейкера сильно выделялась среди остальных. На ней Исаак был изображен не еврейским черноволосым, кучерявым мальчиком со смуглой кожей, а белокурым ребенком арийского типа. В нем уже угадывался нарождающийся сверх человек, будущий хозяин мира, с белой кожей и голубыми глазами. Он – этот потомок великих ариев, совсем не казался сыном еврея Авраама. Будучи первым во всем, он и тут первый достиг вершины горы, на которой произойдет жертвоприношение, и теперь стоял с видом победителя, скрестив руки на груди и водрузив одну ногу на вязанку хвороста. Он с презрением смотрел на карабкающегося вверх старого и никчемного еврея. Авраам, казалось, уловил этот взгляд и его охватил страх, он понял, что в жертву будет принесен он сам, а заодно и весь еврейский народ…
Арнольд Брейкер, как объяснял отец, уже тогда был до фанатизма заражен идеями нацизма и роли сверх личности в истории человечества, он уже тогда состоял в партии национал-социалистов. Отец рассказывал, что в самом начале 30-х годов Арно привел к нему в дом Гитлера, когда тот еще не был рейхсканцлером, чтобы продемонстрировать свою работу. И Гитлеру эта работа так понравилась, что вдохновила его даже на конкретные шаги, что способствовало укреплению его партии на выборах, а чуть позже, сделало его главой Германии. Гитлер даже пытался купить картину, но отец ему вежливо отказал, а потом фюрер видимо просто забыл про нее. Но Арнольда Брейкера Гитлер не забыл, сделав его со временем своим придворным художником.
Сейчас Генрих понимал, что сама по себе картина была ни при чем, и не она способствовала продвижению Гитлера и его партии, а те тайные силы, что стояли за ним. Но картина вполне могла укрепить веру будущего фюрера в то, что он делал, и этот заряд энергии вполне мог передаться и остальным.
Когда же Генрих рассматривал работу Брекера, то она ему уже не казалась такой уж значимой, но все-таки что-то в ней было, неподдающееся земному пониманию.
И Генрих, оценив силу художественного полотна, то же, по примеру отца, стал время от времени, при случае, заказывать разным художникам картины именно на эту тему, но не всем подряд, а только тем, кто на его взгляд, мог приблизить его к  разгадке тайны жертвоприношения. Но, если честно, то все они были однообразны в своем понимании жертвы, или уходили далеко от темы, в желании показать неординарную оригинальность своего мышления и глубину воображения, как например Сальвадор Дали, с которым Генрих познакомился совершенно случайно. Сальвадор, например, на предложенную ему тему, вообще изобразил распятого на кресте Христа, парящего над миром, а на просьбу объяснить эту аллегорию, лишь ехидно улыбался. Может поэтому Генрих не стал покупать у Дали его работу, а отделался, купив у него лишь небольшой этюд к картине.
Генрих часто думал, почему отец выбрал именно эту тему – тему жертвоприношения. И находил только одно полновесное объяснение – отец жил во времена поголовного жертвоприношения, сам приносил кого-то в жертву, и его самого кто-то постоянно приносил в жертву, поэтому не удивительно, что эта тема так прочно сидела у него в сознании. Но вот почему тема жертвоприношения так сильно волновала его самого – он никак понять не мог, и только надеялся, что ответ на этот вопрос он получит, когда найдет ответ, в чем именно заключается сам смысл жертвоприношения.
Это была одна из причин, почему Генрих фон Шрайтен сделал заказ Анрею. Он, почему-то, верил, что этот талантливый русский, через картины которого он сумел разглядеть искру Божию в его душе, сможет дать ответ на этот, давно волновавший его вопрос. 

Второй причиной поближе познакомиться с господином Введенским была книга, о существовании которой он слыша и от своего отца, и от Магистра, и которая – Генрих это понял из разговора с Андреем – находится у художника в доме. По крайней мере, было отчетливо видно, что Андрей знаком с ее содержанием. А раз так, то значит, она в его доме. Насколько Генриху было известно, у русских интеллегентов не принято раздаривать книги из своих библиотек. И то, что книгу, которая была у деда, читал ее внук – было тому прямое подтверждение.
К тому же эта книга содержала в себе сакральные знания – такими книгами не разбрасываются. Магистр уверял, что только посвященный в тайны сакральных знаний этой книги, может стать властелином мира. Судя по всему, этот художник даже не догадывается, каким сокровищем он обладает.
Магистру нужна эта книга, но еще больше нужна власть над всем миром. Он себя считает избранным на эту роль и, надо отдать ему должное, однажды с моим отцом это ему почти удалось. Только весной 45-го, когда все катилось в тартарары, он узнал о существовании самой книги и о тех сокровенных знаниях, что в ней заключались. Он тогда очень пожалел, что у него не было этих знаний тогда, в начале века.
Долгие годы ушли у него на то, чтобы отыскать место ее нахождения, и вот только сейчас, благодаря и его, Генриха, участию в этом деле, место нахождения книги, можно сказать, установлено точно.
Посылая Генриха в Россию, Магистр давал ему подробные наставления, как войти в доверие к Андрею, и как выведать у него о существовании этой книги, так, чтобы он ни о чем не догадался. Вот для чего Генриху понадобились вспомнить про свою коллекцию. Вот для чего он разыграл весь этот спектакль с заказом. Впрочем, как успокаивал себя сам Генрих, его совесть перед этим молодым человеком, в сущности, доверчивым ребенком, чиста. В процессе осмысления сути жертвоприношения этот талантливый русский и сам обогатится некоторыми сакральными знаниями, которые откроет и ему глаза на завтрашний день. Так что, одно другому не помешает. Единственное, он слукавил, назвавшись другим именем, но этого уже требовали интересы безопасности.

Генрих очнулся от своих воспоминаний, когда таксист сообщил ему, что они уже приехали. Расплатившись с водителем, он вышел из машины и направился в гостиницу.
Заказав у портье для себя авиабилет до Дюссельдорфа, он поднялся к себе в номер, чтобы собрать вещи. Больше ему пока в этом городе было делать нечего, все дела его ожидали дома.


5

Дребезжание колокольца, висевшего в прихожей квартиры Введенских раздался неожиданно для столь раннего часа, чем встревожил ее обитателей: отца Владимира и его мать. Но, в тоже время, звонок не был настойчивым и требовательным, скорее, колокольчик прозвучал извиняющее просительно, и это успокоило священника.

– Не волнуйтесь, матушка, это должно быть, кто-то из своих – ответил он на немой вопрос матери, отразившийся в ее испуганных глазах – я открою.

Но по тому, как он медленно встает из-за стола, как старательно расправляет при этом складки на своем подряснике, как неторопливо, без всякой охоты направляется к входной двери, было видно, что он не совсем уверен в том, что там действительно пришел кто-то из своих.
Мать, наученная горьким опытом за последние годы, внутренне сжавшись, в ожидании самого худшего, прислушалась. И до ее слуха донеслись сначала какие-то неразборчивые звуки, а потом квартиру огласили радостные возгласы ее сына.

– Батюшки! Вот, радость-то, какая!

– Володя, кто там – спросила она, не вставая из-за стола. По голосу сына она уже поняла, что ее опасения были напрасны, но волнение не прошло, а наоборот, только усилилось, на этот раз, в ожидании приятных известий.

– К нам Иван Ильич пожаловали – раздался голос сына из прихожей.

Прислушавшись, она уже могла различить и голос пришедшего, но не узнала его.

– Володя! Неужели это ты, глазам не верю – говорил пришедший, и ей показалось что-то неуловимо знакомое в интонациях этого голоса – подрос-то как, тебя и не узнать. Вижу по стопам отца пошел.

– Да, вот, недавно и меня рукоположили в сан…
Да, что мы все здесь-то стоим, Иван Ильич, пойдемте к столу, почаевничаем, чем Бог послал, да там, за трапезой, обо всем и поговорим.

– Вот и славно. Я как чувствовал, поэтому пришел не с пустыми руками.

Голос незнакомца стал проявляться в сознании матери, но все равно, память подводила. Она всё еще никак не могла вспомнить, где она раньше могла слышать его.

– Ого! Так у нас сегодня целый пир намечается – радостно воскликнул ее сын.
Они направились на просторную кухню, служившей им в это время заодно и столовой.

– Здравствуйте, Апполинария Афанасьевна – услышала она радостный голос незнакомого мужчины, который поздоровался с ней, как с давней знакомой.

– Тут темно, не видно ничего. Кто это, Володя? Будьте любезны, милостивый государь, подойдите к свету, я хоть разгляжу, какой такой Иван Ильич к нам пожаловали.

Гость положил на стол, принесенную им пол краюхи ржаного хлеба и направился к окну.
Там она смогла разглядеть молодого человека, лет тридцати, одетого в темный дешевенький, но опрятный костюм и светлую, косоворотку, его чисто выбритое лицо заговорщицки  улыбалось.

– Господи, Ваня! – всплеснула руками женщина – Как ты нас напугал! А я-то голову ломаю, что за Иван Ильич такой. Ну, здравствуй дорогой.

Они обнялись и троекратно почеломкались.

– А мы, признаться, уже и не надеялись тебя больше никогда увидеть в живых – проговорила Аполлинария Афанасьевна.

– Ну, значит, долго жить буду.

Они постояли и помолчали какое-то время.

– А я Ивана Ильича сразу узнал – нарушил молчание отец Владимир – хотя, конечно, изменились вы сильно.

– Сколько ж тебя не было? – спросила Аполлинария Афанасьевно, когда они уже садились за стол, обращаясь то ли к Ивану Ильичу, то ли к самой себе – семь, да нет, почитай, восемь лет тебя дома не было. Как ушел в четырнадцатом на фронт, так и с концами, как в воду канул. Вот только батюшка наш, Игнатий, не верил в твою смерть, и каждый день молился за тебя. И нам запрещал думать, что ты погиб, и мы молились.

– Да, там, на войне я чувствовал его молитвенное присутствие, и, признаться, действительно, вашими молитвами цел остался и невредим, за что вам всем сердечное спасибо.

– Почему же так долго – спросил отец Владимир – ведь Германская давно, как закончилась?

– Так Германская не успела закончиться, как началась гражданская, где снова кровь, снова раненые, которым нужна была моя помощь, и снова потянулись лазареты, у Корнилова,  у Деникина, у Колчака, только в Харбине все и завершилось.
– Так вы и до Китая добрались? – удивился отец Владимир.

– Выходит, что и до Китая. Там, собственно, война для меня и закончилась. Многие из наших и в Харбине не стали оставаться, а подались дальше, кто в Европу, кто в Америку, а я вот не смог, домой вернулся. То ли к родным местам потянуло, то ли там перестал чувствовать молитву отца Игнатия… Все эти годы чувствовал, а месяца с три тому назад, да, где-то в апреле, перестал. Где он, хоть, сам-то, уж не случилось ли с ним беда какая?

– Случилось, Ванюша, случилась – Иван увидел, как глаза матушки Аполлинарии увлажняются. Она достала из рукава платок, и промокнула  им глаза, но говорить уже была не в состоянии. За нее продолжил отец Владимир.

– Арестовали батюшку с отцом настоятелем и осудили их за то, что они никогда не совершали, а потом сослали на Соловки.
– В монастырь, что ли?

– Был монастырь, сейчас там тюрьма. Как каторжан, как татей сослали – на последних словах отец Владимир повысил голос.

– Неужто такое возможно?

– Когда безбожники у власти – всё возможно! Вот и от нас храм Божий отняли.

– То-то я захожу туда и ничего понять не могу – то ли секта бесноватых там поселилась, то ли еще чего похуже.

– Куда уж хуже… вот и Соловецкий монастырь в тюрьму превратили – отец Владимир опустил голову.

Матушка Аполлинария, не в силах сдерживать свои слезы, встала и ушла в свою комнату. Иван проводил ее сочувствующим взглядом.

– Вижу, я не вовремя – тихо произнес он.

– Эти времена, о которых вы Иван Ильич говорите, еще в семнадцатом году начались – отец Владимир поднял глаза на Ивана – и еще неизвестно когда закончатся. Выходит, что с семнадцатого года теперь всё будет не вовремя, и настанут ли те времена, когда люди снова будут рады приходу гостей, как прежде, никто не знает. К вам, Иван Ильич, это ни в коей мере не может относиться, вы должны помнить, что в этом доме вам всегда будут рады.

– Благодарю, постараюсь и впредь вас ни в чем не разочаровать – с почтением поклонился Иван.

– Вот и матушке нездоровится, от всех тех гнусностей, что творятся вокруг, да тут еще батюшку арестовали.

– А чем отец Игнатий-то не угодил новой власти? – спросил Иван, понимая, глядя на отца Владимира, что аресты были не повальные, а только выборочные.

– В апреле этого года, когда большевики пришли в храм изымать церковные ценности, возмущенные прихожане встали на их защиту. Тогда большевикам на подмогу подъехал грузовик с красноармейцами и они стали отбирать уже силой. Забирали все подчистую, весь алтарь перевернули верх дном, не погнушались даже забрать напрестольный крест и кадила, со всех икон посрывали оклады…
Отец Владимир замолчал на какое-то время, опустив глаза, потом неожиданно выпалил на повышенных тонах.
– И ведь страшно то, что руководил погромом и арестовывал батюшек ни кто-нибудь, а прихожанин нашего же храма, который в свое время из рук тех, кого он арестовывал, святое причастие принимал. Иуда!
Егором зовут, Карпухин его фамилия – я его запомнил, когда еще псаломщикам батюшке помогал. По правде сказать, он мне и тогда-то не шибко нравился – вечно расхаживал во время службы по церкви с ухмылочкой на лице.

– Карпухин, Карпухин, Егор – что-то знакомое вспомнилось Ивану – белоглазый такой?

– Точно он! Прикатил на авто в кожаной тужурке, с маузером наперевес. Так значит, и вы его помните!

– Помню – о чем-то своем задумавшись, проговорил Иван – правда, по другому поводу, хотя и в храме видеть доводилось.
Я сейчас вот что подумал – какая интересная штука жизнь. Я ведь этому Карпухину Егору еще в Германскую жизнь спас. Не поверите, отец Владимир, пришлось очень сложную для полевых условий операцию провести. Я собой очень гордился. Правда потом я и сам понял, что операция была обыкновенная, и я ее потом сотнями проделывал с закрытыми глазами, но тогда-то, с моим ничтожным опытом, мне казалось, что я превзошел самого Асклепия.
Я сейчас подумал, а знай я тогда, кого я спасаю, стал бы делать операцию? И выходит, что все равно бы стал.

– И правильно сделали, Иван Ильич, ибо выдергивая эти плевелы, вы и своей душе могли бы изрядно навредить.
Придет время жатвы и Бог сам определит чему суждено быть в Его житнице, а что отправится в огонь геенны огненной.

Они снова замолчали.

– Слава Богу, иконы хоть оставили – первым нарушил молчание отец Владимир – не увидели в них никакой ценности – хоть какой-то прок от их безбожия. Ну, и, думаю, чтобы как-то узаконить свой бандитский погром, арестовали несколько самых активных прихожан, а заодно и отца настоятеля с моим батюшкой, как самых старших нашего клира…
Так думаю, что еще и для острастки, чтобы настоятели других приходов с большевиками покладистей были. Поэтому, здравый смысл подсказывает, что бандиты вряд ли простят моего батюшку и других вместе с ним. Ведь оправдав их, они невольно сознаются и в своем беззаконии.
Вот чем нам обернулось пока время испытаний, и, похоже, это еще только начало.

– Ваш батюшка и мне говорил, когда провожал меня на Германский фронт, что начались времена великих испытаний, только я тогда, признаться, еще не совсем понимал о чем идет речь. Уже в Харбине, оставшись без Родины, без дома, да и, почти без имени, я смог посмотреть на все происходящее сторонним взглядом, и многое увидеть из того, что раньше не замечал, и смог многое понять.
Там, вдали от дома, почувствовав себя выброшенным и никому совсем не нужным, один-одинешенек во всем мироздании Божием, именно там, на краю вселенной мне раскрылось все Его творение. Я смог увидеть, впрочем нет, скорей, прочувствовать всё, что Он сотворил… И небо и землю, и мир духов и материальный мир, мир видимый и невидимый, причем одновременно, всё сразу, и себя распознать в этом творении, и то время в котором сейчас живу, и те времена, что были прежде.
Я еще пока не могу точно сформулировать свои ощущения, не могу точно обрисовать то, что увидел, или прочувствовал – для этого мне нужно время, чтобы во всем разобраться. Но уже сейчас что-то мне подсказывает, что не может эта бесовская власть быть на века. Я еще пока не знаю, как мне объяснить свои ощущения…
Если в двух словах, то все очень просто. На физиологическом уровне это выглядит следующим образом: мозг отдает команду – посылает некий импульс, этот импульс бежит по нервам к мышцам, и мышцы сокращаются, что приводит в движение суставы. Таким образом, живое существо, будь то животное, или человек, совершает какое-нибудь действие. Но в отличие от животного, у человека кроме такого примитивного ума, который управляет его членами, есть и другие, умы более высокой организации, которые уже могут решать  более сложные задачи. Рассудочные умы, например, могут совершать умственные построения логического порядка, другие, душевные умы, могут управлять чувствами, возводя их к вершинам небесной симфонии. И, наконец, духовные умы всегда стремятся познать Бога, гармонию мироздания Им сотворенную.
Но и в человеке – продолжал Иван – кроме его человеческих и даже божеских умов есть умы животные, которые его превращают порой в зверя, в лучшем случае, так же толкают его на поиск пропитания, продолжение рода.

Отец Владимир, соглашаясь, кивнул головой.

– Так же и людские объединения нужно рассматривать по тому, что их всех объединяет, какая идея, какая цель, какой уровень разума.
Там на войне я обратил внимание на то, что все бандитские шайки, которыми управляют самые низшие умы, сродни животным, долго не живут. Как правило, сначала их всех объединяет жажда наживы, и они начинают отбирать у тех, кто не может оказать им сопротивления, причем, как и звери, из всех они отбирают самых слабых, самых незащищенных. Потом, после грабежа, каждый уже становится сам за себя, каждый уже начинает отстаивать свои интересы. Каждым овладевает желание завладеть долей своего товарища, и они уже начинают убивать и грабить друг друга. На этом всему их бандитскому сообществу и приходит конец.
 И в то же время, те сообщества и объединения, которыми управляют умы высшего порядка, живут намного дольше. Что далеко за примером ходить, христианская церковь уже существует почти две тысячи лет, и о ее конце говорить не приходится, ибо о ней только тогда можно будет говорить, что она умирает, когда она, подобно тем бандитам при дележе добычи, будет разделяться сама в себе. Понимаете, только тогда, когда сама начнет разрушаться, а так, никто другой ее разрушить никогда не сможет. Об этом и Спаситель наш говорит. Но никаких признаков такого разделения пока не наблюдается.
А, что до большевиков, то они суть звери хищные, ограбив страну, когда увидят, что грабить уже больше некого, начнут грабить друг дружку, тем самым, уничтожая себя и свой большевизм.
 Правда, это может нам, в нашем положении, послужить весьма слабым утешением – отца Игнатия и иже с ним уже не вернешь, но все же, думается, что их грабежи скоро закончатся, и им, чтобы выжить, придется подчиниться умам более высокой организации. А это значит, что люди станут больше походить на людей, они станут ближе к Богу, а значит, начнут ощущать потребность и в церкви. Ведь не человек для церкви, а церковь для человека.

– Все так, все так, только с большевиками, боюсь, будет дело обстоять немного сложнее, чем с разбойничьей шайкой Емельки Пугачева. Большевики совсем не дураки, и уже сейчас пытаются разделить нашу церковь, забросив в ее зерна свои плевела в виде обновленцев.

– Обновленцы, а это еще, кто такие? – удивился Иван.

– Вас и, правда, здесь давно не было – грустно вздохнул отец Владимир. – Вы спрашиваете, кто такие обновленцы? Даже и не знаю, как вам это объяснить. По моему, это просто безумцы. Вы и сами заходили в наш храм и могли их видеть. Но главное, они извратили Учение Христа и Символ Веры, пытаясь, тем самым, посеять раздор среди прихожан. Но конечная их цель, конечно, разделить, таким образом, православное духовенство. И уже нашлись среди пастырей нашей Церкви те, кто примкнул к их рядам. Что будет с церковью Христовой, просто ума не прилажу.
 
– Не стоит печалиться, отец Владимир, обновленцам, против стройного Учения Христа не выстоять, так как, подозреваю, что в их идеологии должно быть слишком много противоречий, как у тех же бандитов. Эти противоречия скоро сами обнажаться, и уже будут работать против них самих, разделяя и разваливая все их обновленство.
 
– Когда вы говорите, Иван Ильич, то сразу всё становится ясным и понятным. Ваши слова, несомненно, заслуживают внимания, и мысли, которые вы излагаете весьма и весьма похожи на правду. Вижу, что ваши беседы с моим батюшкой не пропали для вас даром, они помогли вашему разуму обрести способность мыслить в нужном направлении.
С обновленцами мне и самому все более-менее ясно, дело не в них – они лишь неуклюжий инструмент в руках большевиков. Меня волнуют сами большевики – они намного хитрее и изворотливее, чем это может показаться на первый взгляд.
Сами посудите, Иван Ильич! Большевики собираются построить свой коммунизм – коммунию, братство людей, и в этом отношении у них с Православной Церковью, как будто бы, разногласий нет. Наша Церковь тоже всегда стояла и стоит за соборность единоверцев. Но! Вся разница в том, что вера большевиков отрицает духовное начало в человеке, они считают, что дух – это иллюзия, миф, выдумка попов, которая только мешает человеку обрести свое истинное счастье на земле. Ведь человек, по их представлениям, созданный из плоти, рожден для жизни на земле, а значит и своего счастья ему нужно искать на земле.

– Именно отрицание духа и погубит большевиков, потому что они отрицают в человеке самого человека. И когда-нибудь человек сам напомнит большевикам о себе, и тогда уже их братство по плоти будет уничтожаться само в себе, так как ему придется потеснившись, признать еще и дух в человеке. И даже не просто потесниться, а уступить свои лидирующие позиции.
И в том, что большевики отрицают в человеке его душу – является первым их камнем преткновения, споткнувшись о который, они упадут и разобьются. Пока же все их телесное братство будет больше походить на одно большое стадо животных, за которым будет зорко следить пастух с большим кнутом – увы, не бывает стада без кнута.

– Да, но чем же Церковь-то им помешала, почему они ее-то хотят уничтожить?

– Да, тем и помешала, что она человеку постоянно напоминает о нем самом, о том, что он человек, а не безмозглое животное, все счастье которого в пастухе с хлыстом и в охапке сочной травы, за которую придется отдать ему свою шкуру и мясо.

– Боже! Но в таком братстве не может быть любви. Любовь – это удел духа, а не плоти… А значит все большевистские братья, как те бандиты, будут всегда отстаивать только свой, шкурный интерес… А значит, это будет общество страха, ненависти и насилия – именно они станут их главной добродетелью…

Они и сами не заметили, как допив пустой кипяток с, принесенным Иваном хлебом, перешли в большую комнату, служившей Введенским гостиной. Иван Ильич неторопливо расхаживал по комнате, разглядывая ее, пытаясь уловить в ней какие-нибудь изменения после долгого отсутствия, а отец Владимир подошел к окну и стал наблюдать за одинокой повозкой, груженной дровами, медленно ползущей по Биржевому мосту.
 
– Иван Ильич, – неожиданно спросил священник, – а вы сейчас живете все там же?

– Да, – отозвался Иван и тоже подошел к окну – вон мой дом, розовый, за мостом, на том берегу.

– Я помню. Как-то раз батюшка посылал меня мальчиком к вам домой с запиской. Родители ваши, надеюсь, все живы здоровы.
 
– Матушка моя еще в полном здравии, а вот батюшку своего я в живых не застал. Уже год, как покоится на Смоленском кладбище, упокой Господи его душу.
И вдруг Иван снова вернулся к начатому разговору.
 
– Неужели, отец Владимир, вам батюшка ваш не говорил, в связи с чем, связаны испытания, выпавшие на долю человека.

– Да он говорил мне о том, что человек долго шел в обратном направлении от Бога, и что только в семнадцатом году он вновь обратился к Богу, и что такая смена направлений всегда очень болезненная.

– Он прав, наш путь от Бога начался еще с того момента, когда человек ослабнув в своей вере, не полагаясь уже на Бога, утвердил первого царя. Дальше – больше. Чем дальше он удалялся от Бога, тем больше способствовал укреплению власти царя. Власть царя стала индикатором безверия человека. И закончилось все тем, что безбожники сместили царя и сами встали у власти. И первое проявление безбожной власти всегда будет животное, насильственное, это всегда будет диктатура.
Диктатура большевистского режима – это диктатура не только политическая или экономическая, но и интеллектуальная, диктатура над духом, над совестью, над мыслью. Она не стесняется в средствах, уничтожает инакомыслящих. Исповедуя догматы своей веры, они исповедуют и ненависть к любой иной вере, будь то христианство или любая другая. Отсюда, преследование инакомыслящих это не что иное как преследование еретиков.
Ведь большевики, утвердив власть своей идеологии, пытаются этой властью охватить все сферы деятельности человека – политику, экономику, нравственность, искусство, а также ответить на все его духовные запросы, дав человеку смысл жизни, заменив своей идеологией Церковь. Они пытаются охватить все стороны жизни человека, претендуя на власть и над сознанием, и над душой, существование которой они, кстати, отрицают.
Но слуга двух господ никогда не сможет радеть всем своим господам с одинаковым рвением, а значит и власть их идеологии не вечна.

– Может и в самом деле, насытившись эрзацем их веры, человек обратиться к Богу, к вере истинной.
В конце концов, у Бога ничего напрасным не бывает, у Него каждый волосок на наших головах сосчитан, нам же остается, только смирившись жить дальше по Его Слову.

Ближе к вечеру, придя к себе домой, Иван прошел в свою комнату, сел за свой письменный стол. Достав из ящика пачку писчей бумаги, он положил ее с краю стола, справа от себя. Затем он двумя пальцами взял из пачки верхний листок и акуратно опустил его перед собой. Было еще светло, поэтому свет в настольной лампе он не стал зажигать, экономя керосин. Немного подумав, глядя на чистый лист бумаги, он обмакнул перо в чернильницу и вывел вверху листа крупными буквами: «Законы развития Вселенского разума».

(продолжение следует)