Великий поход, Лина Бендера, часть 3

                ЧАСТЬ  3
                ВЫЖЖЕННАЯ   ЗЕМЛЯ.

                Глава  1
                Природные катаклизмы и бремя низменных страстей.

                Х                Х                Х

  Четыре года, сменяя друг друга, стремительно пролетели как один затянувшийся в пьяном угаре миг.  Неузнаваемо изменилась обитаемая центральная часть девственно прекрасной тикурейской земли с тех пор, как в самом ее сердце завелся вредоносный червь, непрестанно точивший ее жизненные соки и возможности.  Если по окраинам еще сохранилась первозданная чистота живой природы, то окрестности озера Холуон оказались вытоптанными и выжженными захватчиками дотла.  Тоской и запустением веяло на когда-то густо заселенной людьми и животными, покрытой пышным ковром экзотической растительности равнине.  Там, где прежде бегали большие стада мегалонгов,  и человекоподобные калимпонги раскидывали становища на отлогих берегах широкой реки Вогво, теперь безраздельно хозяйничали чужеземцы.   С ревом раскатывали на трескучих самоходках, острыми гусеницами взрезающих нетронутый покров равнины, оставляющих длинные, долго не заживающие раны на измученной садистским к себе отношением со стороны цивилизованного человека земле.

  В сезон дождей перепаханная равнина превращалась в грязную вязкую топь, и только в низовьях реки Вогво, там, где непроходимые болота служили препятствием даже сверхмощной имперской технике, радовал взор давно исчезнувший с равнин нежный зеленый цвет свежей травы и сохранились уцелевшие от полного уничтожения вековые деревья.  На болотах захватчики утопили немало военного арсенала, из чистого азарта охотясь за бежавшими из центральной части калимпонгами.  Взбунтовавшаяся земля однажды разверзлась под ногами осквернителей, поглотив изрядную часть их живой силы и техники.

  Четыре года жил и не сдавался главный город Тикуреи, тогда как все мелкие поселения были давно уничтожены, стерты в прах мощными шквалами огня, когда завоеватели вымещали бессильное зло на опустевших домах и храмах, неистовствуя оттого, что тикурейцы ловко их провели, укрывшись за неприступными стенами столицы.    Казалось, силы непобедимой Природы защищали непокорный город, сметая ураганным ветром, поражая молниями и поливая дождем оказавшуюся несостоятельной при штурме новейшую армейскую технику.  Снова было потеряно вооружение, погублены солдаты, а столица Тикуреи стояла.  Черная выжженная земля простиралась далеко вокруг.  И сегодня, когда захватчики без единого выстрела покорили громадную часть бескрайних просторов этой загадочной страны, Командор не мог понять, в чем причина небывалой стойкости хрупкой с виду, но на деле непробиваемой тикурейской крепости.  Мятежный город мешал ему, как бельмо на глазу, гордо и величественно возвышаясь ажурными башнями на фоне далеких снежных вершин, и казался таким же недосягаемым, как те далекие горы, над которыми не властны огнедышащие машины и пушки чужеземных захватчиков.

                Х                Х                Х

  Лишь на ограниченной территории вокруг озера Холуон в местечке Ошурья кипела сумбурная, по-походному безалаберная жизнь.  Давно изорвались принадлежавшие полковому хозяйству первые брезентовые шатры.  Обрывки в качестве презента были брошены обленившимся, переставшим строить собственные жилища калимпонгам.  Уютно прижившиеся около чужеземной армии полулюди  забыли прежние обычаи и верования.  В отличие от сбежавших на болота диких калимпонгов, бывшие подопечные вождя Хотонга,  а сейчас лишь номинально числящегося таковым Скарона, с легкой руки шамана Ошкуя стали называть себя цивилизованными. Зато бесстыдно донашивали военное обмундирование солдат армии Короны и затыкали дырки в шатрах обрывками лопнувших дирижаблей, да буйно разросшимся на пожарищах красноватым бурьяном.  Тот же бурьян они и ели, когда не хватало огрызков с чужеземного стола.  Там же под руководством Командора бравые вояки выстроили из дерева грубо сколоченные бараки, самый длинный из которых, с имперским флагом на крыше, принадлежал офицерскому составу и одновременно являлся резиденцией главнокомандующего.

  Солдатские казармы рядами протянулись вдоль широких улиц, где безбоязненно бродили калимпонги, роясь в кучах мусора, выпрашивая у воинов подачки и подбирая отбросы с кухни.  Солдаты и офицеры привыкли к ним, как к домашним животным, и не только не гнали прочь, как бывало раньше, но намеренно зазывали самок в бараки, а самцов заставляли разыгрывать развлекательные воинственные лицедейства.  По вечерам мужчины -  калимпонги увлеченно лупили друг друга деревянными копьями и дубинами, а женщины выплясывали у огня – жалкой имитации великолепных праздничных костров, зажигавшихся в былые времена, нынче канувших в историю из-за банального отсутствия топлива.  Солдаты подзадоривали полулюдей поощрительными криками и лакомствами.  Обе стороны давно между собой договорились и нашли общий язык в самом прямом смысле этого слова.

  Согнанные со всех концов страны двуногие самки полулюдей зачастую добровольно делили бараки с чужеземными солдатами, презрительно игнорируя своих четвероногих собратьев мужского пола.  Традиция ежегодных брачных игр и обязательного весеннего обновления жилищ безнадежно устарела и отмерла, как и не успевшие прижиться целомудренные тикурейские каноны.  Племя рассыпалось без твердой ведущей руки, морально развалилось, превратившись в неуправляемое стадо, где царствовал закон извращенной похоти и голодной утробы, подавившие начавшие когда-то зарождаться в дремучих душах полулюдей отдельные человеческие качества.

                Х                Х                Х

  Странную картину, не похожую на традиционный уклад жизни племени калимпонгов можно было наблюдать в это раннее хмурое утро на вытоптанных сапожищами захватчиков холмах у озера Холуон.  Дневное светило едва успело начать неизменный круг по небу, и сразу же спряталось в низко нависшие, противного серо - свинцового цвета тучи.  Нельзя было сказать, что весенняя природа спешит просыпаться.  От прежнего роскошного пейзажа в окрестностях местечка Ошурья остались лишь похожие на ободранные крупы мегалонгов холмы, да озеро Холуон, мутное у берегов и до отказа замусоренное отходами жизнедеятельности многочисленной армии.  Небо грозно хмурилось, снова обещая затяжные дожди.  Оскорбленная и поруганная Природа жестоко мстила своим непутевым созданиям за учиненное над нею чудовищное надругательство.  Весна в самом разгаре не сулила доброго плодоносного лета, а скудно и вяло отсчитывала долгие тягучие дни, наполненные непривычным и болезненным шевелением чуждого паразитического организма, глубоко внедрившегося в измученное тело благородной тикурейской земли.

  Дождь собирался с утра, но продолжал медлить до обеда, также, как и люди, лениво начавшие просыпаться, лишь когда спать им надоело.  Из большого дырявого шатра, по виду прежде служившего штабом, потому как на боку его сохранилась накрепко приклеенная эмблема похожей на квакушку короны и одна оборванная стрела, вылезло взлохмаченное человекоподобное существо, облаченное в старые солдатские шаровары и гимнастерку.  В спутанных рыжих волосах существа кособоко торчало замусоленное  птичье перо, по которому можно было узнать шамана.  Выбравшись наружу, он злобно пнул копытом грязную кучу у порога.

- Но, разлеглась тут, как на собственном месте!  Посторонись, говорю, дай пройти.

 Топала бы лучше к солдатам, съедобного попросила, а то ждешь, пока молодые тебе принесут.
  Куча зашевелилось и сердито заворчала, а потом развернулась и обернулась старухой Гугной неопределенного возраста, бессовестно зажившейся на белом свете.  Сморщенная ее физиономия растянулась в презрительной гримасе.

- Это ты-то молодой?  Тьфу на тебя!  На свалку пора, а все резвишься.  Ох-хо-хо, что-то Духи Подземелья совсем о нас позабыли.

- А чужеземцы их всех упразднили – и наших, и тикурейских.  Никому ты не нужна, старая требуха, - проворчал Ошкуй, давно утративший высокие шаманские полномочия и превратившийся в шута и прихлебателя захватчиков.

- А ты меня не учи, гриб сухой, - окрысилась Гугна. – Гляди, тикурейский-то Бог вернется, да и вспомнит про тебя, тогда уж не отвертишься!

- Но-но-но!  Эко, про чего вспомнила!  Тикурейский Бог остался за стенами, в ихнем городе, а здесь наша власть.

- А твоя ли, старый пень?  Нет, вон, ихняя, - ткнула Гугна сухим скрюченным пальцем в сторону деревянных казарм и скрипуче расхохоталась, затем задумчиво посмотрела вдаль, за линию горизонта под низко нависшими тяжелыми дождевыми тучами и злорадно прибавила: - И то ненадолго!

- Что ты плетешь, вонючая требуха? – замахнулся шаман, но бабка проворно отскочила, плюнула ему под ноги и, ковыляя, направилась к большой мусорной куче, куда солдаты выбрасывали объедки из столовых, а вывозили накопившееся когда придется, не утруждаясь хозяйственными заботами.

- Слышь, а Скарон-то где? – вполне миролюбиво окликнул ее Ошкуй.

  Оглянувшись через плечо, Гугна презрительно махнула хвостом.

- А почем я знаю?  Небось, со вчерашнего дня не проспался.  Видал, как вчера трое болванов отплясывали возле офицерских казарм?  Там и приложились.

- Прибить бы такого вождя суковатой палкой! – возмутился Ошкуй и уже принялся искать дубинку потолще, желая исполнить намерение, не откладывая.

  Но заметил вдруг странную темную точку вдали, приближавшуюся к становищу, тотчас сменил гнев на милость.

- Ну и ладно, пускай отсыпается.  А у меня сегодня дел много.

  За спиной старухи, стараясь, чтобы она не заметила маневра, шаман мелко засеменил на другую сторону озера, успев услышать, как Гугна издевательски проворчала ему вслед:
- Известно, какие у тебя дела, проныра!  Пошел лизать чужеземные сапоги.

  Старуха по-прежнему терпеть не могла ни Ошкуя, ни Скарона, но долгие годы анархии и безвластия заставили их троих примириться со многим в едином стремлении выжить. 
Калимпонги очень любили жизнь и при любых обстоятельствах цеплялись за нее до последнего.  И, тем не менее, Гугна не простила застарелым недругам гибели Хотонга вместе с исчезновением сына и малолетней внучки.  Случалось, опившись вина, она подступала к Скарону с кулаками, обвиняя его во всех смертных грехах.  В другое время тот не замедлил бы прибить старуху одним ударом копыта по макушке, но была в ней некая таинственная сила, заставлявшая его с позором отступать.  Гугна никого и ничего не боялась, и часто говорила гадости самому главнокомандующему.  Будь на ее место кто другой, не сносить бы ему головы, но Командор симпатизировал старухе и  громогласно хохотал в ответ на ее ехидные замечания.  Это его непонятное расположение надежно защищало бабкину жизнь, и даже шаман, флюгером умевший чутко улавливать ветер перемен, теперь заискивал перед нею.

  Заинтересовавшись слишком поспешным побегом Ошкуя, Гугна перестала копаться в отбросах и, снедаемая любопытством, засеменила следом.  Шаман тайно рыскнул задними дворами мимо офицерской казармы, и старуха хотела уже нагнать его и пристроиться в хвост, когда штабная дверь распахнулась, и появился Командор в расстегнутой гимнастерке и сапогах на босу ногу.  Он нес кувшин с водой, который тотчас же опрокинул на свою похмельную голову.

- А винцо-то вчера было паршивенькое.  Наше племя куда лучше делало, - не утерпев, съязвила старуха.

- А-а, и ты здесь, хрычовка старая?  А ну, иди сюда, - приказал Командор, энергично растирая полотенцем шею. – Иди, говорю, не съем!

  С сожалением проводив взглядом удалявшегося Ошкуя, Гугна нехотя подошла,  прищуренным круглым глазом окинула сильно похудевшую фигуру главнокомандующего и снова не удержалась от ехидного замечания:
- Э-э, а с тела-то ты, вассер, здорово спал, как и не кормят тебя.

- Служба, бабка, нервная, - неопределенно промычал Командор и, воровато оглядевшись, поманил старуху пальцем.

- А ну, погадай мне, как делала в прошлый раз.

- А чего, или сбылось? – ухмыльнулась Гугна.

- Сбылось – не сбылось, а все равно погадай.  Камни-то при тебе?

- Как же, всегда ношу!

  Развязав подвешенный к поясу узелок, высыпала на землю горсть обкатанных камней разной величины.  Некоторые из них были просто круглые, другие овальные или квадратные, напоминавшие магические фигуры тикурейцев, остальные имели вид человека, либо зверя.  Командор с любопытством рассматривал бабкин реквизит, нетерпеливо ее подгоняя.

- Ну, ты гадай, гадай, и побыстрее!

- Ишь, как сразу приспичило, - проворчала Гугна, склоняясь над своими сокровищами.
   Потом взяла один фигурный камешек и положила в стороне от общей кучи.

- Вот это ты, Командор, и все твои вояки тоже здесь, - щепоть мелких камешков окружила большой. – А теперь говори, что тебя интересует.

- Известно, что: когда кончатся проклятые дожди и возьмем тикурейский город… ну и все, что в нем...

-  ЧТО, говоришь? – Гугна отложила еще один крупный камень и принялась его обкладывать. – Не ЧТО, а КТО, разницу чуешь?

  Командор насторожился.

- Откуда ты-то знаешь, старая побрякушка?

- А вот оно все на камнях написано.

- Так говори поскорее, чего там написано, - Командор позорно подпрыгнул от нетерпения и зло покосился на старуху – не заметила ли?

  Но та продолжала сосредоточенно изучать россыпь камней на земле.

- Стоит пока город, стоит, - тихонько бормотала она, перебирая фигуры сухими скрюченными пальцами. – Но недолго ему стоять, вот они уже, злодеи-то, подкрадываются.  Женщина плачет – разливается, тоже вижу…  Идет она к тебе, Командор, а земля у нее под ногами горит…

  Неожиданно старуха отшатнулась в сторону, будто ее ударили,  и судорожными движениями смешала разложенные камни.

- Не проси больше, Командор, ничего не скажу, - она смотрела на главнокомандующего с ужасом, как никогда прежде. – Город горит, женщина идет, а злодеи - предатели моей смерти ищут, - с этими непонятными словами она сгребла реквизит и бегом пустилась наутек.

  Командор невольно поежился и всей пятерней полез в волосы.  От грязной воды из озера не только у солдат, но и у генералов чесались головы, а под фуражками заводились мелкие кусачие насекомые.  Он убеждал себя не придавать значения безумным словам выжившей из ума старухи, но помимо воли в ушах у него, не утихая, звучал скрипучий голос:
- … Идет она, к тебе, Командор, а земля у нее под ногами горит…

  Доблестный воин армии Короны опомнился, лишь обнаружив, что ногтями расчесал макушку до крови.

- Проклятье!  Сегодня же прикажу всем остричься наголо.  Скоро псиной разить станет, как от калимпонгов!

  … Отделавшись от назойливого внимания главнокомандующего, Гугна выскочила на берег и стала суетливо оглядываться по сторонам.  Облазила в поисках бесследно исчезнувшего шамана чахлые прибрежные кусты, но без толку и, плюнув с досады, медленно поплелась обратно к шатрам.

                Глава  2
                Крах старинных обычаев и гибель армейского устава.

                Х                Х                Х

  Притаившись под берегом, Ошкуй настороженно наблюдал за чужим калимпонгом, жадно пьющим грязную воду из озера.  Наблюдательный от природы, он давно знал в лицо обитателей дырявых шатров и деревянных казарм, не говоря об офицерском составе чужеземной армии, а новых полулюдей за последний год не пригоняли ни разу, если не считать нескольких приблудившихся самостоятельно.  В бывшем становище Хотонга теперь никого не откидывали, кроме мегалонгов, но эти последние к тому времени вымерли на голодных просторах оскудевших равнин.

  Приблудный калимпонг выглядел заморенным и худым до безобразия.  Скорее всего, скитался в бесплодных поисках пропитания, и в результате имеет счастье не околеть от голода где-нибудь на голой мокрой земле, а попасть в цивилизованное общество.  Ошкуй ухмыльнулся и негромко окликнул приблудного:
- Эй, ты, братец, озеро-то нам не вылакай!

  От неожиданности калимпонг высоко подпрыгнул, словно его хлестнули хворостиной по голому крупу и рванулся бежать, да ноги у него разъехались, и он с плеском упал в воду, смешно задрав вверх копыта.  Мгновение – и, прыгнув вперед, Ошкуй наступил ему ногой на хвост.

 - Не дергайся лучше, братец, не то позову своих чужеземных друзей, и они спустят с тебя шкуру до самой репицы!

- За что?  Я никому ничего не сделал, иду себе и иду, - заныл приблудный, тщетно пытаясь выбраться из-под копыт страшного старика.

- А кто тебя знает, вдруг ты норовишь проколоть наши дирижабли?

  Шаман со вкусом произнес последнее слово и ткнул пальцем в плавающие на середине озера шары с таким видом, будто это была его личная собственность.  Грозно тараща глаза, к месту и не к месту поминая чужеземных друзей, он запугал несчастного до того, что тот прекратил дергаться и начал пускать носом пузыри, собираясь утонуть на глазах Ошкуя на мелководье у берега.  Шаман ухватил его за хвост и вытащил на сушу.

- Откуда ты такой взялся, что-то я не пойму?

- Оттуда, от тикурейцев, - мотнул плешивой головой бродяга.

  Шаман так и подпрыгнул, точно его подкололи снизу.

- Как сказал?  От тикурейцев?! – свистящим шепотом переспросил он.

- От них.  Тоска меня, понимаешь ли, заела.  Сидишь там в четырех стенах, а они все молятся и молятся.  Молятся и молятся! – с остервенением повторил он. – Открыли ворота, чтобы каких-то бродяг пустить, а я и рванул мимо них галопом, на просторы.  Эх, если бы знал, как наши равнины испоганили, может, лучше бы и остался.  Ходил - ходил, измучился, хоть с копыт долой, а кругом грязь да пустота!

  Приблудный смешно всхлипнул широкими ноздрями, а у шамана в голове словно хитрый механизм щёлкнул, и мысли закрутились, выстраиваясь в поистине потрясающую идею.  Еще не веря в удачу, он продолжал присматриваться к бродяге.  Переспросил задумчиво:
- Значит, не нравятся тебе тикурейские молитвы?

- Ну, может, оно и ничего себе, да скучно, тоска грызет, - промычал калимпонг.

- Как, говоришь, тебя зовут?

- Колан.  Добраться бы до хорошего племени, я бы прибился, а? – он просительно заглянул старику в глаза.

- Это еще как поглядеть, как поглядеть, - мелко затряс всклокоченной головой Ошкуй.
 - Я-то бы рад тебя пустить, да как посмотрят наши чужеземные друзья?  Так вот, чтобы я походатайствовал за тебя перед ними, ты сейчас же расскажешь всю подноготную о тикурейцах, вплоть до того, что они едят и как спят.  Говоришь, ворота у них все-таки открываются?

- Конечно!  И входят, и выходят, и бродяг принимают.  Закон у них такой есть, чтобы страждущего да болящего пожалеть, и нарушить его – ни-ни!  А у самих уже жрать нечего, который день впроголодь сидят.

- Хороший закон, - пробормотал Ошкуй. – А ворота как открываются?

- Спроси, братец, полегче! – взмолился Колан. – Делами ведает Верховник.  Он ворота открывает и слова непонятные говорит, да руками машет.  А если захочет, то и дождь у него идет, и молнии сами прыгают.

- Глуп ты, как пень, и ничего не понимаешь, - сердито фыркнул Ошкуй. – Магия это  называется – что захотят, то и исполнится.  Сам видел, как чужеземцы в них огнем стреляли, а огонь-то, представляешь, - тут шаман понизил голос до шепота, - ихний же, родной, можно сказать, из пушек выскочивший, обратно вернулся и – пых!  Ни солдат, ни пушек.  Вот такая, брат, у них магия!

- Вот и я говорю! – обрадовался Колан. – Главный у них во всем Верховник.  Однажды собрал он людей и велел около храма молиться.  Четвероногих внутрь не пускают, нет! Но я одним глазком заглянул…  Стоит там статуя с двумя лицами и вокруг себя поворачивается.  Такая страшная, жуть!  Не помню, как оттуда выскочил, чуть собственный хвост не потерял.  Вот в Верховнике да в статуе основная
 тикурейская сила, понял?

  Придя к полному взаимопониманию, они долго сидели под берегом, подробно обсуждая тикурейские порядки, а потом вместе направились к становищу.

- Ты меня слушай, со мной не пропадешь, - размахивая руками, убеждал нового знакомого Ошкуй. – Я за тебя главного попрошу, так и быть.  Шатер, самку получишь, еды от пуза, если, конечно, не зевать.  Но если что новое о тикурейцах вспомнишь, сразу мне говори, а больше никому ни гу-гу, понял?

  Ошеломленный столь удачным оборотом дела, Колан согласно мотал плешивой головой.
- Оно конечно… еще бы!  Кому шатер не хочется, и самку тоже.  У тикурейцев с этим делом туго было, наш брат едва на корню не посох.

  Шаман засмеялся мелким дробным смехом, оставил бродягу в своем шатре, а сам подтянул шаровары, завязал узлом гимнастерку, чтобы не высовывалось голое пузо, и со всех ног помчался к генеральским хоромам, по дороге заглядывая в шатры в поисках Скарона.  Не без труда отыскал его храпящим в обществе неизменных дружков Грыча, Кучуга и Хахона, настолько вдребезги пьяных, что никто из них не услышал поднятого шаманом шума.

  За прошедшие годы состав племени сильно изменился.  Много калимпонгов – и мужчин, и женщин, а особенно детей, - вымерли, не выдержав чересчур резких перемен и краха традиционного уклада жизни, а главное, от беспробудного пьянства и невоздержания.  Другие, новые либо прибились сами, либо были согнаны с окрестных становищ, когда захватчикам захотелось иметь в лагере собственный театр.   О том, что в свое время Скарон завоевал, пусть обманом, шипастую булаву, помнили немногие из старожилов, разделившие с разжалованным вождем хмельную и разгульную жизнь, негласно поощряемую воинами армии Короны.

  Ошкую пришлось долго трясти и пинать валявшегося в куче вонючего тряпья бесчувственного Скарона, и при этом он ругался и причитал во весь голос.  С некоторых пор, когда новый вождь не оправдал честолюбивых замыслов шамана, а оказался обычным безмозглым копытным, большим любителем выпить, то потерял к нему интерес и при любом поводе попрекал недостойного протеже упущенными возможностями и несбывшимися надеждами.

- Вставай, болван, или я пойду без тебя, и кусай потом собственный хвост от досады!

- М-м-мы…  Я т-те дам, без меня!  Хочешь друга отринуть, да?  Вождь я или кто?

  Скарон наконец проснулся и еле встал на трясущиеся в коленках ноги.  Кое-как шаману вдалось выволочь пьянчугу из шатра, но по дороге похмельный вождь то и дело спотыкался и падал, пока Ошкуй не догадался спихнуть его с берега в озеро.  Холодная ванна вернула Скарону облик пусть не совсем человеческий, но, во всяком случае, наполовину.

- Они, окаянные, гонят вино из красного бурьяна и добавляют машинную смазку, чтобы крепче забирало.  Р-рационализаторы! – разразился Скарон умным привозным словом и, мотая головой, принялся отжимать мокрую гриву.

- А из чего еще гнать станешь?  На потрошеной-то земле грибы - ягоды не растут, едко заметил шаман. – Скажи спасибо, что и бурьян пригодился.  Только кто тебя, дурака, заставлял его в трубке курить?

- Как – кто?  Они курят, а я разве не человек? – взревел оскорбленный Скарон.

- Совсем дурак!  Траву-то вовсе не ту курят.  Они  на своих колесах до леса доедут и там нарвут, а ты, как убогий, за людьми тянешься, - насмешливо хрюкнул Ошкуй.

  Подобравшись к штабу с торца, он погрозил неловко спотыкавшемуся спутнику пальцем и приложил длинное ухо к срубу.  Там, за широким, наспех сколоченным деревянным столом сидели генералы и в отсутствие главнокомандующего пили из флакона мутное зелье, даже отдаленно не напоминавшее благородное тикурейское вино.  До чуткого слуха Ошкуя отчетливо долетали обрывки их разговора.

- Не могу понять, какого… последовало некое непереводимое смачное слово, выражавшее слишком явное недовольство говорившего, - не могу понять, почему мы продолжаем сидеть тут и мокнуть?  Давно пора с победой возвратиться домой и преподнести Короне новые земли как на блюдечке.

- Но, уважаемый…  а как же тикурейцы?

- А что тикурейцы?  Да пусть себе сидят.  Ещё немного, и сами околеют от бескормицы.  Не безразмерные же у них запасы, в конце концов!  Надоело все это, между нами говоря.  Скоро от поганых харчей у нас начнется несварение желудков, - раздраженно говорил генерал Таракоз, с брезгливой миной на лице разворачивая брикеты походной закуски.
- Кто же просил вас, уважаемые, выжигать леса вокруг?  Кушали бы сейчас натурпродукт, - ядовито заметил Валашпай.

- А не вы ли, уважаемый, громче всех кричали о том, что полсотни ваших солдат отравились и подохли, нажравшись сырых грибов?  Не могут же офицеры, в самом деле, заткнуть им глотки!  А потом я должен делать скорбное лицо и говорить дома, будто они доблестно пали в неравном бою с неприятелем.

  Генералы дружно стукнули кружками и глумливо расхохотались, а Таракоз продолжал:
- Теперь наши вояки валяются в грязных казармах с потными самками калимпонгов, окончательно потеряв человеческий облик от пьянства и разврата.  С кем, скажите, я пойду на штурм тикурейской столицы?  Что скажу Королю и правительству, когда ни увидят оскотинившуюся и озверившуюся армию?

- Скажете, вассер, что это не более чем издержки… ик… военного времени, - ухмыльнулся захмелевший генерал Кондурн. – А пока посылайте болванов на корабли для вытрезвления.

- Командор не хочет возвращаться по другой причине, - быстро оглянувшись по сторонам, полушепотом заявил Валашпай. – И получается, что осаждаем мы вовсе не мятежный город, а одну хитрую даму, умудрившуюся под шумок пленить сердце нашего главнокомандующего.  Сумей он заполучить девчонку, давно бы нас здесь не было, и гори они огнем, все тикурейские крепости!

- Выкрасть бы девицу, и дело с концом, пусть потом догоняют, - заплетающимся языком пробормотал Кондурн.

- Придумайте способ, уважаемый, завтра же и сделаем, - зло проворчал Таракоз. – А у меня армия не миллионная.  Мне солдат домой везти надо, к женам и детям.  А что я им скажу, где доблестные воины?  И ладно, правда бы в бою погибли…

  Генерал допил остатки зелья из кружки, закусил опротивевшим сухим пайком и затосковал.  Другие тоже задумались, покачивая с утра тяжелыми головами.  Ситуация  зашла в тупик, и не находилось талантливого стратега, способного дать событиям новое, выгодное во всех отношениях направление.  Генералам смертельно надоело сидеть в дикой мокрой дыре.  Хотелось в большой город, на солнце, к людям, где кипит большая жизнь и царит нескончаемое веселье.  А тут – голые выжженные равнины кругом, уродливые полулюди для общения, а из женщин – одни их лопоухие самки, к которым и в нетрезвом-то виде притронуться страшно.  Правда, солдаты успели привыкнуть и не бедствуют, но генералы и офицеры – это белая кость, им не пристало опускаться до откровенного скотства.  Впрочем, Таракоз готов был поклясться своими сапогами, что видел кого-то из младшего офицерского состава, нырнувшего в темноту с самкой калимпонга, но тогда ему оказалось лень пойти следом и поймать нечестивца на месте преступления.  Генерал не мог не признать печального факта, что все они, начиная от главнокомандующего и кончая последним солдатом, от долгого безделья невероятно отяжелели и обленились.

- Эй, кто там? – услышав слабое шевеление за спиной, сердито крикнул он.

  Ошкуй и Скарон сочли своевременным выйти из укрытия и почтительно остановились на пороге.

- Куда лезете, немытые рыла?  Сколько вас не корми, все равно не насытишь.  А мы вам обязаны?  Вас, хвостатых, никто к нам на довольствие не ставил, - увидев аборигенов, разворчался Таракоз.

- И хорошо, был бы толк, а то и лицедейства у них постоянно одни и те же, ничего нового за столько лет не придумали, сморщился Кондурн и поискал под столом дубинку с разрядником, намереваясь от души всыпать некстати явившимся непрошенным гостям.

  Но дубины на месте не оказалось.  Оружие в плачевном стоянии валялось неизвестно где.  Настоящему воину армии Короны стало бы стыдно за подобное безобразие!  Устыдился и генерал и начал подниматься с лавки, готовый восстановить престиж Короны с помощью обычного рукоприкладства, но тут шаман Ошкуй, высоко подпрыгнув от волнения, пронзительным фальцетом заявил:
- Не спешите нас гнать, вассеры генералы!  У нас есть ценные сведения насчет тикурейцев.  И хорошая идея к ним тоже имеется.

- У вас?  Идеи? – хором изумились генералы.

- А что, или мозги у нас вот тут иссякли? – постучав себя пальцем по лбу, приободрился шаман. – Без нас, осмелюсь заявить, вам к тикурейцам не подобраться, потому как ихнее колдовство сильнее вашей техники.

  Выговорив эти слова, Ошкуй от собственной неслыханной наглости даже зажмурился, ожидая нагоняя, и получил бы непременно, но тут дверь соседней комнаты распахнулась от мощного пинка и, пошатываясь, ввалился Командор.  Красивое, четко очерченное лицо главнокомандующего пересекала длинная поперечная складка от подушки, коротко постриженные волосы стояли дыбом, а командирская фуражка вульгарно торчала, засунутая козырьком под клапан погона.

- Ка-акого такого… - начал было Командор, но генерал Таракоз быстро сориентировался, щелкнул одной шпорой за неимением второй, отвалившейся и затерявшейся, а затем бодро отрапортовал:
- Военный совет, вассер главнокомандующий!

- А-а…  Ну, докладывайте, - пробурчал Командор, хватаясь за флакон и кружку.

  Конечно, никто не догадался налить страдавшему с похмелья Скарону.

- Вот, вассеры генералы предлагают нам отправиться к тикурейцам на разведку, - зная, чем польстить рассерженным воякам, елейно начал Ошкуй.

  Генералы согласно закивали, удивляясь, почему им самим не пришла в головы редкостно простая мысль.

- Во!  На разведку! – толстый палец Таракоза уперся в грудь шамана. – Кто-то сказал, есть ценные сведения?  А к ним еще должен быть…

- А план у меня вот какой… - хитро поглядывая на присутствующих, начал Ошкуй.

                Х                Х                Х

  Чересчур затянувшаяся в этом году весна не придавала Командору уверенности в победе.  Более того, втайне от подчиненных он уже считал кампанию позорно проигранной, и не только из-за упрямства засевших за белокаменной стеной тикурейцев.  Что есть крохотный по троянским меркам городок перед нашествием громадного количества переселенцев,  уже готовившихся оккупировать новые земли? Среди них незаметно потеряется жалкий остаток тикурейского племени, как тонет утлая лодчонка в бушующих волнах бескрайнего океана.  Нет, аборигены в любом случае обречены и ничем не помешают захватчикам.  Но как он, Командор, преподнесет Короне вместо прекрасной цветущей земли эти дряблые хляби и топи, где  с первых же шагов увязнут переселенцы, и станут влачить здесь  жалкое существование, как и воины доблестной армии Короны, с которой тикурейские дожди смыли былое величие?  Нет, на такой земле невозможно обеспечить граждан достойными благами цивилизации.  Стихии задушат их прежде, чем они прочно встанут на ноги, и не поможет высокий уровень научных достижений Великой Троянской Империи. 

  Если бы не с юных лет укоренившаяся привычка всегда и везде побеждать, Командор плюнул бы на собственный престиж и бросился спасать жалкие остатки без пользы гибнущей армии.  Но Король, правительство и народ – какой отчет они дадут им, возвратившись ни с чем?  И еще одно непреодолимое наваждение держало доблестного воина Кид Ла Тома на тикурейской земле крепче, чем держит капкан лесного зверя.  Ни на мгновение не угасающая, страстная и одновременно чистая и светлая среди окружающей грязи и беззакония, непреходящая любовь к прекрасной тикурейской женщине, затмившей в его глазах хваленых красавиц Трояны.  Четыре года эта любовь острой занозой сидела в его измученной душе, заставляя изыскивать новые и новые способы покорения упрямого города, но любые ухищрения как о неприступную гранитную стену  разбивались об упорное сопротивление Стихий.   Он, не веривший в неведомые силы, воспитанный на отрицании всего внешнего и надеявшийся лишь на человеческий фактор, живую силу и мощь военной техники, вынужден был поверить в чудеса таинственной магии.  И твердо убедился, что старый проницательный Верховник, обладающий нечеловеческой способностью покорять Стихии, не отдаст чужеземным захватчикам тикурейской земли.  Они все здесь погибнут – и сами тикурейцы, и доблестная армия Короны, - но разоренная страна не достанется никому.

  Этой весной беды настигали троянцев одна за другой почти без перерыва.  Опасаясь ответных ударов Стихий, Командор давно не предпринимал прямого наступления на столицу, а терпеливо выжидал, надеясь взять ее измором.  Ещё свежи было в памяти страшные картины последних штурмов, когда направленные некими неизвестными, но могущественными силами Стихии шутя расправлялись с новейшим оружием армии Короны.  Ураганные ветры сносили в стороны и бросали на острые вершины гор или в открытый океан полные начиненных жидким огнем бомб дирижабли.  Выпущенные из пушек снаряды разрывались на лету, калеча и убивая своих же солдат, небесные молнии метко поражали изготовившуюся к бою технику.  А огонь, покоренный и надежно заключенный в прочный металл, прежде послушный твердой человеческой воле, вдруг перестал повиноваться и жег все вокруг, заставляя армию в панике бежать от собственного оружия.  И Командор был вынужден отвести ее обратно к озеру Холуон, где они надолго застряли в бессрочной осаде.

  Именно тогда, после неудачных штурмов начались непрекращающиеся дожди, словно Природа всерьез обиделась за то, что ее беспардонно жгли огнем и травили дымами.  За последний сезон ливни размыли равнины в жидкое грязное месиво, в котором увязли сверхпроходимые гусеничные самоходки непобедимого головного дивизиона.  А почти весь порядок неудачливого генерала Кондурна этой же весной бесславно погиб, затопленный внезапно разлившимися водами разбушевавшейся реки Вогво.  Немногим солдатам на плотах удалось добраться до суши.  И когда они явились мокрые, грязные и смертельно напуганные под грозные очи командования, с Кондурном едва не случился удар, и его пришлось вынести из штаба на носилках.

  Разъяренная река Вогво широко разлила бешеные воды по прилегавшим к ней равнинам и в ближайшем обозримом будущем не собиралась возвращаться назад в берега.  Озеро Холуон тоже часто бушевало, заставляя захватчиков забираться дальше в холмы, где снова приходилось рубить деревянные дома.  Но скоро армии грозила  опасность остаться без крыш над головами, потому как в местечке Ошурья на корню перевели подходящие для строительства деревья.  Командор опасался, не пришлось бы им в следующем сезоне плести себе жилища из кустов и веток или, совсем уж насмех, позаимствовать у квакушек способ постройки домов из грязи.

  Фыркнув от возмущения, он открыл скрипучие дверки подвесного шкафчика, сколоченного по тикурейскому образцу их деревянных дощечек, но без присущей непокорному народцу оригинальной раскраски.  Этот срам, этот позор командованию пришлось соорудить, когда при последнем наводнении утонул бронированный сейф с наградами и документацией.  Катастрофа оказалась непоправимой.  Командор орал до посинения, ругал генералов и офицеров, запоздало сожалея, почему не оставил главную ценность армии Короны в безопасности на корабле, а потащил с собой на равнины.  Думал, примерам воинской храбрости не будет числа, а на деле награждать получилось некого.  Иллюзия  безопасности и полной безнаказанности затмила им разум.  Как он станет отчитываться перед Королем и правительством?  На убогих полочках шкафчика вместо армейского реквизита хранились флаконы с зельем и кружки.  Недавно Командор зарекся пить, и три дня не взял в рот ни капли.  Новый стратегический план следовало обдумывать на трезвую голову.  Но сейчас главнокомандующему вдруг вспомнились приключившиеся с ними несчастья, а затем перед мысленным взором как живой встал образ любимой – и завыла, затосковала душа, будто зверь лесной.  Какое-то время Командор озверело метался по комнате, поддевая ногами стулья и скамейки, тщетно боролся с собой, но скоро не выдержал, схватил флакон и из горлышка, не пользуясь кружкой, залил пылавшую душу.  Внутри зашкворчало, но не погасло, наоборот, разгорелось еще жарче.  Неодолимая жажда действия охватила его, призывая не сидеть на месте, а что-нибудь предпринимать, в противном случае все они позорно сгниют в треклятом болоте.

  Наученные горьким опытом последнего сезона, воины успели перегнать часть техники повыше в холмы и укутать от дождей прорезиненными покрывалами.  Но от сырости вышли из строя мирилловые стержни.  Их осталось в обрез на кораблях – для возвращения.  Неприкосновенный запас нельзя трогать ни при каких обстоятельствах, иначе армия останется погибать на негостеприимных просторах тикурейских равнин, если Империя не догадается прислать помощь.  Но там могут и не дать себе труда усомниться в непогрешимости королевской военной армады, а когда поймут, будет поздно.  Местное компьютерное управление тоже нарушилось, оставив действующую часть армии без связи с кораблями.  Ненужными грудами металлического хлама валялась среди холмов оккупированная змеями и квакушками новейшая техника.  Одуревшие от пьянства, оскотинившиеся до потери человеческого облика вояки  морально и физически догнивали под не просыхающим от слез скорбным небом Тикуреи, в одной куче с дикими калимпонгами и собственным позором.
 
- Нет, не будет того! – рявкнул Командор и выплеснул в глотку остатки злого зелья, а флаконом с размаху треснул об угол ненавистного деревянного шкафа, ставшего для него символом их общего поражения.

  На совесть сделанное безымянным пьяненьким солдатиком уродливое  сооружение с честью выдержало удар, но посудина разлетелась вдребезги, осыпав  главнокомандующего мелкими острыми осколками.

- Не будет этого! – грозно повторил Командор, вытирая с лица тонкие струйки крови.

  По неписанному троянскому закону удача дается в руки только тому, кто долго и упорно ее преследует.  Наверно он, Кид Ла Тома, плохо преследовал свою удачу, если она до сих пор скрывается от него за стенами ничтожного тикурейского городишки.  Счастливый случай с приблудным калимпонгом должен послужить тем катализатором, благодаря которому удача возвратится к доблестной армии Короны и засияет ярко, как было четыреста лет назад, когда на корню задушили мятеж врагов Короля под предводительством нечестивого Гарамета.  Или очень скоро доблестные воины забегают на четвереньках наперегонки с копытными калимпонгами, вконец растеряв жалкие остатки чести и достоинства, по рангу положенные цивилизованным гражданам Великой Империи.   Если он, Кид Ла Тома, Командор славной армии Короны, не прекратит сейчас это безобразие, то не сможет остановить его никогда.

  Оправив на себе гимнастерку и поглубже нахлобучив на нос фуражку, Командор бегом выскочил из штаба и отправился на поиски генералов, не оказавшихся на месте как раз тогда, когда они больше всего нужны.  За углом офицерской казармы раздавались чьи-то голоса.  Четыре года совместного, бок о бок сосуществования с калимпонгами он, не прилагая к тому ни малейших усилий, выучил их язык, и теперь невольно приостановился, узнав скрипучее вяканье Ошкуя и Гугны, знаменитых стариков, по давней вражде готовых выцарапать друг другу глаза и, тем не менее, почти никогда не расстававшихся.  Командор догадывался, что они тайно следили один за другим, сначала помня прежнюю ненависть, а затем уже неодолимо следуя прочно укоренившейся привычке. 

  По обыкновению, старики ссорились, выясняя какие-то долгие запутанные отношения, мало интересовавшие главнокомандующего армии Короны.  Но тут Ошкуй, потирая от удовольствия руки, принялся рассказывать собеседнице о новых планах покорения тикурейской столицы.  Болтливому старикашке не терпелось поделиться с кем-нибудь распирающими утробу сведениями.  «Нельзя надеяться ни на какое сохранение тайны!» -  с досадой подумал Командор и хотел шугануть говорунов, но тут громко и скрипуче засмеялась старая Гугна.

- Ох-хо-хо!  Была я недавно возле ихних самоходок, отогнула покрывало – дай, думаю, полюбопытствую.  А оттуда квакушки запрыгали, да змеи поползли.  Теперь далеко на них не уедешь.  Что, старый хрыч, пьянство и блуд съели все ваши ресурсы?

  Бабка научилась выражаться заумно и высокопарно, не хуже самих троянских генералов, и ехидства ей было не занимать.  Ошкую наука красноречия давалась намного труднее, он до сих пор предпочитал язык воплей и жестов.  Оскорбленный в лучших чувствах к новым хозяевам, Ошкуй так разозлился, что едва не бросился на обидчицу с кулаками.

- Если ты, старая хвороба, ничего не понимаешь, то и молчи!  Вот зальют они в самоходки какого-нибудь зелья, вон хоть нашего вина, и снова поедут, а все кнопки – нашлепки побоку, поняла?

- Поняла-то поняла, да не очень, - ехидно ответила Гугна и перетянула шамана вдоль спины хворостиной.

  Старики частенько между собой дрались, вовсю используя равный статус при нынешней власти.

  А Командор так и застыл на месте, будто молнией пораженный.  Ну и голова на плечах у косматого уродливого старикашки!  Снова ведь подсказал идею, и какую!  Конечно, заправлять вином самоходки они не станут, больно уж ненадежный продукт.  Но недра тикурейской земли богаты тем, чего давно нет на использованной до отказа Трояне – жидким природным топливом, которым с успехом можно заменить погибшие от сырости мирилловые стержни.  Он, Командор, не раз видел радужные разводы на поверхности луж в небольших стоячих болотцах.  Топливо лежит прямо под ногами, остается наклониться, копнуть и взять его.

  … На следующий день доблестная армия Короны как один человек выстроилась на плацу у озера Холуон, там, где берег был повыше и посуше.  По-прежнему поливал непрекращающийся дождь, и Командор на мгновение оторопел и слегка растерялся, увидев своих мокрых, продрогших подчиненных в жалком и позорном виде, а вместе с ним опешили и видавшие виды генералы.  Никто из них не предполагал, что дела окажутся настолько плохими.  Холодный вытрезвительный душ постепенно смывал с бравых вояк остатки въевшегося в плоть и кровь многодневного хмеля.  Опухшие лица, небритые подбородки, нечесаные, как у калимпонгов гривы волос на головах…  С таким же успехом можно выстроить рядом сотню - другую полулюдей и ими заменить погибших, вернее, подохших позорной смертью солдат.

- Посмотрите на себя, уважаемые вассеры… - грозно начал главнокомандующий, к месту вставив некую неудобоваримую и непечатную фразу, эквивалентную расхожему выражению «вашу мать». – Посмотрите на себя, чучела, нелюди, оскотинившиеся хуже, чем калимпонги!  С какими трофеями вы собираетесь возвращаться домой?  Какой отчет станете держать перед Королем и народом?  Или думаете, ваши женщины зарыдают от счастья, увидев опухшие от безделья и пьянства рожи своих мужчин?

  Дальше пошли выражения совсем уж непотребные.  Командор прохаживался вдоль нестройных рядов, выравнивая их с помощью дубинки с промокшим и потому бездействующим разрядником, но мускулы у главнокомандующего хотя и несколько ослабли без ежедневных тренировок, силу же  он в удары вкладывал достаточную, и солдаты вытягивались на глазах, будто резиновые.
 
- А теперь слушайте, что я вам скажу, уважаемые вассеры, чтоб вас… (снова непечатное выражение). – Я вас, таких – разэтаких еще заставлю прибыть домой увенчанными почетом и славой.  И никакие тикурейские дожди не помешают мне выколотить из вас скотство, и на двух ногах (заметьте, на двух, а не на четырех!) устремиться вперед, к победе.  С сегодняшнего дня мы приступим к подготовке нового (заметьте, теперь уже иного) наступления на противника!!!


                Глава  3
                Диверсанты с копытами.

                Х                Х                Х

  Но прошло целое мокрое,  на редкость холодное и ветреное лето, прежде чем наполовину развалившаяся армия собралась в единый боевой кулак и подготовилась к новому, решающему штурму.
  Осень убрала равнины в сырые и скользкие, перемешанные с пеплом и грязью черно – коричневые тона там, где выжженная захватчиками земля не зарастала травой, а зияла рваными, кровоточащими мутной сукровицей луж ранами, будто  несчастная Тикурея гнила изнутри, на дух не перенося присутствия в себе чужеземной заразы.  И лили, лили на землю непрекращающиеся дожди, задувал холодный ураганный ветер, принося с гор стаи белых мух, и печальная Природа тонула в свистящем белесом мраке, а когда выпавший снег быстро таял, тем грязнее и гаже становилось на равнинах.  Теперь небо постоянно было затянуто тучами.  Дневное светило показывалось лишь под закат, кроваво – красное, страшное, словно высунувшийся из-за горизонта Бог Возмездия, готовый обрушить кары земные и небесные на головы поправших праведные законы нечестивцев.  Дождь начинался либо с раннего утра и продолжался до вечера, либо,  наоборот, ночные ливни грозили с подвохом в любое время выжить захватчиков с насиженных мест и заставить в спешном порядке искать местечко посуше, где снова приходилось строить деревянные дома.  Казарм оказалось столько, что хватило жилищ и ленивым калимпонгам, потихоньку перебиравшимся из дырявых шатров в покинутые бараки и научившимся жить стадом, не разбирая больше ни своих, ни чужих. 
  Такое серое, но без дождя занималось в тот день утро, точно Природа не хотела просыпаться и смотреть на мир измученными, больными глазами.  Но пришел новый день, и скучное бледное светило на короткий срок нехотя поднялось от горизонта, чтобы сразу нырнуть в непроницаемое дымчатое марево, а оттуда – в густо клубившиеся на западе тучи, тоже обещавшие сегодня дождливый конец дня.
  Небольшая группа калимпонгов медленно брела по сырой, опаленной невзгодами равнине, и жидкое месиво, чавкая, взлетало из-под их тяжелых копыт высокими фонтанами.  А поскольку дождь еще не начинался, то шкуры полулюдей, их гривы и хвосты слиплись от грязи, и нельзя было различить, кому принадлежат одинаково угрюмые, с низко отвисшими челюстями длинные лица.
- Быстрее, калимпонги, быстрее!  Вы тащитесь, точно дохлые змеи, которым оборвали хвосты, - нетерпеливо поторапливал компанию Скарон, всю дорогу не отнимавший  судорожно сжатой в кулак руки от завязанного в узел пучка волос с правой стороны хребтовой гривы.
  Некий очень ценный предмет находился там, который он панически боялся потерять, то и дело нащупывал пальцами и как бы примеривался половчее его выхватить.  Похмельный и злой, он вымещал досаду на дружках, поддавая то одному, то другому тумака передним копытом.
  Шаман Ошкуй подбил их на это дело, но сам не пошел месить копытами грязь и рисковать хитрой лохматой головой, а только нашептал чужеземным друзьям идею в уши.   И теперь, наверно, уже напился вина и спит в свое удовольствие, а старая Гугна бормочет над ним дурацкие заклинания, будто и вправду верит, что таким образом сможет лишить шамана колдовской силы, а захватчиков могущества.    Хотелось бы посмотреть на того, кто уравняется с Ошкуем хитростью и сноровкой!  Скарон презрительно фыркнул и ткнул Грыча копытом в репицу хвоста.
- Прибавь шагу, растяпа, город уже близко!
  Впереди показались особенно ярко вырисовывающиеся на фоне темного неба острые шпили тикурейской крепости.  Бурные перипетии военного времени почти их не коснулись, и столица казалась изумительной по красоте каплей росы, повисшей в сказочном безвоздушном пространстве, куда нет доступа мирской грязи и мерзости.
  Это была идея шамана: обманом проникнуть в осажденный город, хитростью заставить Верховного Жреца открыть входные ворота и…  там уже действовать по обстановке, как любили говорить Командор и генералы.  Ошкуй всегда был горазд на разные гнусные выдумки, но сегодня переплюнул самого себя, и от порученной страшной миссии душа бедняги Скарона беспрерывно скатывалась куда-то к копытам, отчего он перебирал ногами намного быстрее соплеменников.  И, ненавидя себя, Скарн испытывал поистине мистический трепет перед шаманом, обреченно зная, что никогда не осмелится нарушить его волю.
- Скарон, эй, Скарон, а нам чего за это будет?  Ну, придем, ну, скажем, а дальше?  Хоть бы награду дали!  А то опять так и останемся с ушами, - выплевывая попавший в рот ком грязи, жалобно проворчал Грыч.
- Что-нибудь да будет.  У них там всего много, - неопределенно махнул рукой Скарон, не рискнувший посвятить дружков в навязанную ему тайную миссию. – Вон пусть Колан расскажет, он видел.
  Молодой приблудный калимпонг, на удивление быстро отъевшийся на дармовых чужеземных харчах, отчего обрел гладкий и дородный круп, подскочил поближе и с готовностью принялся расписывать прелести жизни в тикурейской столице.
- Можно подумать, будто сам оттуда не сбежал, - насмешливо проворчал Грыч.
- Так-то оно так, - смутился Колан. - А теперь, задним числом, кажется, у них было вовсе и не плохо.
- Нужны мне их каменные мостовые да стеклянные побрякушки, я и по голой земле прекрасно хожу, - презрительно приподнял верхнюю губу Кучуг. – А послушай, Скарон, тикурейскую женщину можно будет в подруги взять?
  От изумления отставной вождь споткнулся на ровном месте и, выпучив глаза, ошеломленно уставился на ляпнувшего несуразицу приятеля.
- Тикурейскую женщину?  Тебе?!  Да ты ж, болван, ее копытами затопчешь!
  Калимпонги разноголосо заржали и так развеселились, что им пришлось остановиться и сделать очередной привал, усевшись репицами прямо в  жидкую грязь.
- А чего я такого сказал?  Разве я не мужчина?  Или я не человек? – обиженно спрашивал Кучуг, зациклившийся на заманчивой мысли породниться с благородной тикурейской нацией.
- Дурак ты, а не человек! – зло проговорил Скарон и, собрав сторонников в тесный кружок, принялся повторять им напутственные инструкции шамана, которые его самого долго заставляли заучивать наизусть.

                Х                Х                Х

  Столица Тикуреи переживала тяжелейшие за все время осадного положения дни. Собрав под защиту окрестных жителей из разоренных захватчиками поселений, приняв на иждивение сотни бродячих калимпонгов и несколько десятков прожорливых мегалонгов, духовные и светские власти города обязались заботиться о них и кормить, и это последнее с каждым днем становилось все проблематичнее.  Прежде, в мирные изобильные времена плодородные земли равнин служили тикурейцам неиссякаемым источником разнообразного пропитания.  Многочисленные монастырские служки возделывали пашни в окрестностях столицы, снимая по два урожая в год в пользу  храмов, к которым принадлежали сами.  Подвалы и закрома в монастырях ломились от ежегодно обновляемых припасов.  Земледельцы из небольших поселений везли и несли в столицу плоды своего труда, обменивая их у горожан на необходимые в быту предметы и вещи.  Таким образом все оставались довольны и счастливы.  Запасы позволили осажденной крепости продержаться под защитой Стихий долгих четыре года вражеского нашествия.  Но теперь закрома опустели, и с согласия Верховника светский правитель Тегурей приказал урезать довольствие граждан почти вполовину.
  Над этой, и не только неразрешимой проблемой раздумывал Ханор-агу, рассматривая очередные астрологические отчеты, доставленные неизменным курьером Хи-орги.  Несколько дней назад он попросил составить звездный прогноз для себя лично, чего никогда прежде не делал.  Но в последние лунные сроки его стали мучить странные навязчивые сновидения и пока неясные, но определенно нехорошие предчувствия.  Пора, наконец, подвести жизненные итоги, и если отпущенный Небесами земной срок подходит к концу, то надо подготовить себе преемника.  Он заранее должен знать, сколько ему осталось жить на этом свете, чтобы успеть передать тайные магические знания достойному ученику, способному охранить малочисленный тикурейский народ от полного уничтожения.  Скромный проповедник Рагван-оби… За ним на протяжении долгого времени наблюдал старый мудрый Верховник и решил, что лучшей кандидатуры на место преемника не найти.  Другие жрецы, более высокого ранга, не обидятся, если над ними встанет умный, способный и талантливый…
  Ханор-агу  взглянул на карту астрологического прогноза.  Судя по расположению звезд,  времени у него почти не осталось.  Неужели дело действительно настолько худо, или монахи – астрологи ошиблись?   Нет, это маловероятно.  Он виноват сам, слишком долго ждал, надеясь на Судьбу и призрачные перемены к лучшему.  Вот и дождался!  Теперь ему следует поспешить, чтобы Рагван-оби успел пройти ускоренный курс обучения основным магическим постулатам, а затем посвящение Стихиям.  Монахи – астрологи сделали общий прогноз, а разве не могли посмотреть детально?  Или…  Или звезды молчат, не желая открывать главную тайну, и его личный гороскоп невероятным образом связан с судьбой всего народа?
  Сильно расстроенный, Ханор-агу хотел, не откладывая, отправиться в монастырские кельи астрологов, когда снаружи послышался деликатный стук в дверь.  Вошел монах – служитель и низко поклонился, приветствуя жреца.
- Там,  за воротами, группа калимпонгов.  Они грязны, устали и просят защиты.  Как быть?
- Каждый ищущий помощи всегда найдёт ее за стенами нашей крепости – сурово проговорил Верховник. – Я распоряжусь открыть ворота.
- Они ждут о, жрец!
- Хорошо, пусть подадут колесницу, я еду.
 - Но…  наш последний лов околел, бедняга, - грустно проговорил монах.
- Тогда я пойду сам!
  Не подозревая, что встает навстречу собственной судьбе, Ханор-агу накинул на плечи непромокаемый плащ.  На улице снова начался мелкий нудный дождик.

                Х                Х                Х

  Действительно, небольшая кучка калимпонгов представляла собой жалкое зрелище.  Покрытые грязью и мокрым пеплом, в клоках свалявшейся шерсти и колтунами в гривах, они уныло переминались на стертых в кровь копытах и ежились под холодными секущими струями дождя.
- Откуда вы, несчастные? – сочувственно спросил Ханор-агу, так как давно уже толпы калимпонгов не бегали по выжженным дотла бесплодным равнинам.
  Вперед выступил молодой рослый самец, беспрестанно чесавший плотно свалявшуюся гриву.
- Мы пришли просить у вас защиты – я и мои соплеменники.  Столько нас осталось после того, как разогнали становище на озере Холуон.
- Неужели изверги решили окончательно изничтожить племена?  Какое неслыханное злодейство, - прошептал Ханор-агу.
- Злодейство!  Злодейство! – пережёвывая новое слово, закивал лохматой головой Грыч.
- Да цыц ты! – огрызнулся в его сторону Скарон и умильно заглянул в глаза Верховнику, для чего ему пришлось головой влезть в открытое стражниками окошко в воротах.
- Так вы нас впустите?  Погибаем ведь, люди добрые!  Все потроха у нас отмерзли, третий день не евши…
  Жрец задумчиво рассматривал сбившихся в кучку, поникших всклокоченными гривами калимпонгов.  Скарону казалось, будто старый жрец видит их всех насквозь, особенно его с замотанной в волосах страшной уликой…    Сейчас Верховник обличающим жестом укажет на него пальцем и провозгласит во всеуслышание:
- Вот он, злоумышленник! 
  Скарону почудилось даже, будто голос уже раздался, и он невольно передернулся всей шкурой, задрожав до кончика свалявшегося хвоста.  Если бы Ошкуя он не боялся еще больше, то прямо здесь выбросил бы улику подальше в грязь.  Однако шаман и издалека грозил ему скрюченным пальцем, или Скарону это только показалось?  Он хотел вытащить голову из окошка, но не сумел, и стражник подтолкнул его тупым концом копья.  Судьба, великая и всемогущая, самолично верстающая людские жизни по собственному жестокому усмотрению застила всевидящие очи Верховного Жреца, предоставив волю исполниться злому року.
- Наш дом всегда открыт для гонимых и страждущих.  Проходите, - после недолгой паузы проговорил Ханор-агу, и стражники распахнули ворота.
  Сколько Скарон не присматривался, как Верховник снимает заклятье, так ничего и не понял.  Монахи повели полулюдей в предназначенные для гостей кельи, а жрец привычными жестами призывал на город земную и небесную защиту.   К нему подошла настоятельница женского монастыря при Храме Всех Стихий мать Хамида, в сопровождении двух молоденьких послушниц возвращавшаяся от больного и остановившаяся в толпе любопытных горожан.  Никому не возбранялось свободно глазеть на происходящее на улицах.
- Приветствую тебя, Ханор-агу!  Долгих лет жизни тебе и твоим спутникам.  Я вижу, беглый калимпонг возвратился с повинной и привел с собой других несчастных?
- О чём ты говоришь, мать Хамида?  Ты хочешь уверить меня, будто лично знаешь кого-то из полулюдей, если даже проповедники, многие годы трудившиеся на равнинах, не всегда способны различить их с первого взгляда?
- Тот взгляд был далеко не первым, - сердито возразила настоятельница. – Этот молодчик имел обыкновение лезть во все дырки, да и больно он приметный, с белой прядью в хвосте.  Как тут не узнать?
- Ну что ж!  Калимпонги любопытны, вот он сбежал и снова явился.  Лихо сейчас на равнинах.  Много становищ порушено, столько живых тварей понапрасну погублено.  И я бы не видел ничего странного в возвращении бедняги, если бы не темная пелена, почему-то плотно их окружившая и мешающая мне видеть.  Словно некие неведомые силы намеренно лишили меня ясного зрения, и что это значит, я не могу понять.  Провидение покинуло недостойного служителя, мать Хамида, и звезды не хотят озарить наше будущее.
- Ох, Ханор-агу, вот и я тоже подумала…  а не зря ли мы их впустили? – покачала головой настоятельница.
- Что ты, что ты!  Я не о них, бедных созданиях.  Разве можем мы нарушить закон о помощи страждущему, установленный Святыми Небесами?  Нет, мать Хамида, я  о другом…  Ты женщина мужественная, молчи, но будь готова ко всему.
  Настоятельница согласно закивала и закрыла лицо руками.  Верховник ободряюще пожал ей руку.
- Коли Судьбе угодно нас покарать,  не миновать ее указующего перста.  Но подожди плакать, мать Хамида, звезды еще не сказали своего последнего слова, - подняв лицо к  завешенным густой пеленой дождя Небесам, торжественно проговорил он.

                Глава  4
                Очередное предательство Скарона.

                Х                Х                Х

  Третий день находился Скарон с приятелями в столице Тикуреи, но никому из них не удалось проникнуть в храм Всех Стихий, к священной статуе Света и Тьмы.  Они могли свободно выходить на улицы и слушать рассуждения горожан, но короткие их мозги не были приспособлены к длительному хранению информации, и они быстро забывали или путали услышанное.  И потому чем ближе подходил назначенный срок, тем чаще  ссорились разведчики, особенно Скарон с Коланом, почуявшие друг в друге непримиримых соперников.
- Ты на меня по-змеиному не шипи, не шипи! – потрясая кулаками у носа белохвостого Колана, орал Скарон. – Ты лучше тоже думай, как дело сделать.  В храм нас не пускают, а кто сказал, будто туда легко пролезть?  Погоди, вернемся к нашим друзьям – чужеземцам, они тебе хвоста накрутят, разноцветные твои волосы выдерут, чтобы не вводил людей в заблуждение.
- Это ты-то человеком себя считаешь? – вздыбился Колан. – Ты меня лучше не пугай, слышишь?  А то, гляди, пойду к монахам и расскажу им, какие вы тут несчастные скитальцы.
- У-у, предатель, - прошипел Скарон. – И никуда-то ты не пойдешь, и ничего не сделаешь.  У самого морда по уши в навозе.  Или, скажешь, нет?
  Теперь Скарон начинал жалеть, что рядом нет хитроумного Ошкуя, всегда знавшего выход из любого положения, и некому подсказать, посоветовать.  Сам-то отставной вождь не слишком был горазд на остроумные решения, разве только за шамановой спиной.  А срок приближался, и вечер сегодняшнего дня обещал решить все.
  С самого полудня зарядил дождь, такой сильный и непроглядный, что улицы города сразу опустели, и состоявшие при гостевых кельях монахи ушли копать канаву у задней стены монастыря, чтобы не затопило подвалы.  Большую часть ценных указаний шамана Скарон успел забыть, но день помнил точно, и завязанный в волосяной узел предмет днем и ночью колол в бок, освежая память лучше любого внушения.  И он постоянно чувствовал, как нервная дрожь пробегает по крупу от головы до кончика хвоста, когда представлял, как оно станет происходить.  В такие моменты ему назойливо вспоминался покойный соперник, точно также убитый предательским ударом из-за угла.  И Скарону чудилось, будто Хотонг возникает перед ним живой, на расстоянии вытянутой руки, и осуждающе качает большой лобастой головой.  Ему хотелось взять что-нибудь тяжелое и ударить призрак, но у тикурейцев ничего вокруг без толку не валялось, а видение исчезало, едва он начинал бить копытами и метаться из угла в угол.  Наверно, разумный человек назвал бы его состояние муками нечистой совести, но Скарону подобные сложные мысли в голову не приходили.
  В тот вечер сумерки спустились рано и, велев остальным калимпонгам тихо сидеть в келье и не высовываться, Скарон и Колан, обмотав копыта обрывками одеял, бесшумно выбрались на улицу и рысцой затрусили к главным воротам.  Холодные струи дождя неприятно обожгли согревшиеся в тепле гостевых келий тела, но постепенно лазутчики притерпелись к неудобствам и порадовались необыкновенному везению.  Обстоятельства складывались как надо, ни больше, ни меньше.  По-прежнему один Скарон знал тайну порученной ему коварной миссии, Колан же считал, будто им предстоит лишь обманом заставить жреца распахнуть входные ворота перед захватчиками.  О том, как станут это делать, он не задумывался.
  Даже на бегу соперники постоянно ссорились, выясняя возникавшие на пустом месте отношения, и чем дальше, тем больше Скарон опасался, что  его обойдут, обманут и снова оставят в дураках, как после истории с Хотонгом.  Белохвостый появился, по его мнению, очень некстати, хотя без Колана вряд ли решили бы тикурейскую проблему.
  На улицах стояла почти полная темнота.  Дождь пригасил фонари, лишь некоторые едва тлели, испуская струйки копоти.  Калимпонги с трудом ориентировались, опасаясь свернуть с главной улицы и углубиться в городские кварталы, но Колан довольно долго жил в тикурейской столице и безошибочно вывел к главным воротам.  Там стражники поддерживали огонь в фонарях, и вокруг будки с навесами было относительно светло.
- Погода для нас самая подходящая, - прячась в тени у внутренней стороны стены, пробормотал Скарон, и ливень покрыл его слова однотонным неумолчным шумом, безжалостно полоща облетевшие с осени кусты под нижней частью крепости и свалявшиеся хвосты лазутчиков.
  Здесь сгустилась непроглядная темнота, и калимпонги могли не опасаться, что их увидят сверху, с башен.  Вокруг пузырились глубокие лужи, а у ворот на мостовой так и кипели потоки воды, и потому стражники сидели в укрытиях.
  Неожиданно шуршащую дождевую тишину нарушил громкий стук снаружи по тесаным бревнам входных ворот.  Дремавшие в будке стражники в спешке выскочили на улицу, сверху тоже послышались голоса.  Оказывается, верхние просмотрели нежданного гостя, что ночью в ненастье было и неудивительно.  С тонким скрипом распахнулось вырезанное на уровне глаз узкое смотровое оконце, и тикуреец высунулся наружу.
- Глядите, валяется кто-то внизу.  Никак старуха калимпонгов, седая, как сама смерть.  Что будем делать?
- Посылайте за Верховником, - закричали сверху.
- Поимей совесть, Талалей!  Находится ли, набегается ли Верховник для каждого бедолаги?  Несите веревку, попробуем поднять через щель.
  Тот, кого назвали Талалеем,  побежал по лестнице вниз, навстречу ему уже тащили моток волосяной веревки.  В ближайшей к воротам башне засуетились.  Было слышно, как собравшиеся наверху стражники командуют подъемом.  Старуху без труда протащили в бойницу и снова захлопнули ставни.  Стонущую, громко охавшую гостью под микитки поволокли под навес, уложили на подстилку из одеял и соломы.
- Клянусь потрохами, да ведь это же старая Гугна! – осипшим от волнения тенором не то провыл, не то проблеял Скарон.
- Ну и что с того?
  Колан, конечно, видел старуху, но и только.  О том, что произошло в становище задолго до его появления, белохвостый ничего не знал, но, глядя на испуганного соперника,  тоже забеспокоился.
- Ты болван!  Она мерзкая старушенция, и наверняка обо всем пронюхала, раз примчалась на рысях, посреди ночи.  Представляешь, что будет, если она расскажет про нас Верховнику?!
  Повысив голос, Скарон сорвался на фальцет и пронзительно вякнул, но тотчас зажал рот рукой.  Однако за шумом дождя и поднявшейся вокруг гостьи суетой тикурейцы ничего не услышали, а двое из них, оставив посты, бегом помчались в город.
- К Верховнику побежали!  Все, пропали мы с тобой, белохвостый! – в ужасе проскулил Скарон, в приступе безнадежности созерцая, как стражники пытаются привести в чувство потерявшую сознание старуху.
- Не успела…  Объясняться-то долго надо, - напружинившись, прошептал Колан.
- Что-нибудь да вякнула, а много и не надо, сразу поймут, - плаксиво тянул Скарон.
- Что-нибудь – ещё не все.  Тише!
- Где у нас вино?  В бутыли немного оставалось, - крикнул из-под навеса стражник, и оба одновременно побежали в будку за лекарством.
  Ненадолго старуха осталась без присмотра.  Время медленно отсчитывало судьбоносные мгновения: быть или не быть?  Неожиданно Колан резко оттолкнул растерявшегося соперника и бросился к навесу.  Что он там делал, Скарон не рассмотрел, от толчка шлепнувшись на седалище и разбрызгав по сторонам фонтаны жидкой грязи, да так и остался сидеть, выпучив глаза и низко свесив уши.  По разумению своему калимпонги не наблюдают времени, но Скарону показалось, будто белохвостый отсутствовал очень долго, хотя тому потребовалось всего четыре прыжка – туда и обратно.  Уже слышались голоса возвращающихся от будки тикурейцев.  Скарон трясся всей шкурой от парализовавшего движения страха, и снова почудилось ему, как из темноты, покачиваясь, выплывает лицо Хотонга…
  Он не успел заметить, когда возвратился белохвостый, и лишь когда тот пнул его копытом в бок, почуял, наконец, сырость и холод большой глубокой лужи, в которой сидел по самые лопатки.
- Что?!  Так ты ее-о-о… того-о?..
- Не оставлять же в живых, - проворчал Колан и не утерпел поддеть соперника. – А сам-то не мог догадаться?  Тоже, человеком себя считаешь!  Сиди теперь, полощи грязный хвост!
  Скарон сник и потихоньку стал выползать из лужи.  Приблудный товарищ оказался намного находчивей и решительней и,  пожалуй, способен занять его законное место рядом с Ошкуем, а значит, и возле чужеземцев тоже.  Правда, булаву вождя давно упразднили, но от кормушки оттереть могут запросто.
  Скарон не успел разобраться в обуревавших смятенную душу сумбурных чувствах, когда прибыл Ханор-агу, но не в запряженной ловами колеснице, а в паланкине на плечах четырех монахов.  Несмотря на дождь, начали собираться разбуженные суматохой на улице, не побоявшиеся сырости граждане из ближайших домов.
  Твердая решимость перещеголять нового соперника навязчиво овладела отставным вождем.  Он не мог, не имел права допустить, чтобы его обскакал приблудный чужак, имевший всего-то и достоинств – один белый хвост.  А так оно и случится, если продолжать сидеть в луже, униженно распустив слезы и сопли.  Скарон поднялся на позорно разъезжавшиеся копыта, прополоскал и отжал потерявший былой роскошный вид собственный хвост и, приосанившись, внушительно заявил Колану:
- А ты, болван, вперед меня не лезь.  Ишь, какой умный нашелся!  Тебе шаман  указания давал?  Не давал!  Он мне приказал, а ты не мешай.
  Обиженный Колан поник, точно виноватый.  Перед неоспоримым авторитетом Ошкуя он пасовал без разговоров.
  Сойдя с паланкина, Верховник быстро прошел под навес и оставался там довольно долго.  Охранники в недоумении разводили руками.
- Вот беда, померла старушка-то!  Странно, как она с такой раной в темени смогла сюда добежать?  Может, гнались за нею?
  Разнообразные слухи носились в толпе зевак и стражников, в суматохе забывших о службе.  Когда Верховник выходил из-под навеса, Скарон навострил уши и вовсю вылупил и без того круглые, навыкате глаза: лицо жреца было смурным и озабоченным.

                Х                Х                Х

 … По беспросветно черной, сначала выжженной дотла, а затем вымоченной непрерывными дождями, превратившейся в грязное болото равнине к стенам тикурейской столицы приближалось племя калимпонгов.  Они  оголтело мчались вперед, точно подгоняемые  неведомой злой силой, и ветер услужливо задувал им в спины, помогая бежать…
  - Что успела сказать эта женщина? – кивая в сторону навеса, где покоилась мёртвая, спросил Верховник.
  Оба находившиеся при  ней в последние мгновения стражника заговорили наперебой, и по всему выходило, будто старуха успела произнести лишь несколько слов, прежде чем потеряла сознание.
- Калимпонги бегут.  Зовите Верховника.  Беда будет, - так восстановили три выговоренные ею короткие фразы, которые могли означать что угодно.
  Калимпонги редко умели связно выражать сложные мысли, а старушка, оказывается, находилась при смерти.  Тут, понятно, не до красноречия.
- Ничего не могу понять, - стоя над покойницей, сжал пальцами виски Ханор-агу. – Снова та же темнота, непроницаемым коконом окутавшая мой мозг, и все мои мысли.  И это связано с калимпонгами.  Но почему с ними?  В чем причина…
  Он не успел договорить.  Наверху, на башнях, закричали стражники, а затем сквозь глухой шум дождя отдаленно донеслись дикие, нечеловеческие вопли.
- Старуха не обманула.  Там действительно калимпонги.  Но почему они так кричат, словно с них живых дерут шкуры?
  Шум приближался.  Небольшое стадо орущих полулюдей неожиданно выметнулось из темноты, и передний из них, крупный самец, с размаху ударившись грудью о несокрушимые тесаные ворота, с предсмертным криком рухнул наземь и больше не шевелился.  Остальные кружились, как безумные, казалось, потерявшие головы от неизвестного мозгового недуга и оттого не соображавшие, где находятся.
- Там что-то случилось.  Открываем ворота, - тихо проговорил Верховник и, выступив вперед, коснулся ладонями боковых столбов, снимая заклятье.
- Открыть ворота!  Приказано открыть ворота!
  Услышав крики охраны, Скарон невольно подтянулся, нервно дернув крепко затянутый узел гривы.  Волосы свалялись, и прежде пришлось высвободить лезвие, а затем перерезать колтун.  Наконец кинжал очутился в руках, и ледяные от страха пальцы Скарона судорожно сжали граненую рукоятку.  Чудовищный холод пронзил его до мозга костей, до самых потрохов.  Одно дело исподтишка убить Хотонга, такого же, как он сам, калимпонга и соперника, но совершенно иное – покуситься на человека, Верховного Жреца Тикуреи.  В одном только сочетании этих фраз звучало неслыханное доселе кощунство.  Скарон почувствовал неодолимое желание бросить нож и бежать прочь как можно дальше, мчаться по равнине, пока не упадет в изнеможении.  Рука его дрогнула, и оружие выскользнуло из онемевших пальцев.  Он уже дернулся всем телом, подаваясь назад, но остановился, как на острый кол натолкнувшись на злобный и насмешливый взгляд белохвостого, нового непримиримого соперника.  И разом опомнился.  Нет, пути назад не было!
 - Вот дрянная погодка, чуть нож не потерял, - дрожащим голосом проворчал Скарон, шаря в грязи под копытами.
  Потоки воды с небес омыли испачканное лезвие, и оно тускло блеснуло, отразив дымные огни тикурейских фонарей.
  Со скрипом отворились входные ворота, и обезумевшее бродячее стадо ринулось в город, рассыпалось по площади у навесов, заметались, толкая и опрокидывая стражников и случайных зевак потерявшие головы, чем-то смертельно напуганные полулюди.
- Спокойно, калимпонги, вы в безопасности, - пытался вразумить их Ханор-агу, но, принюхавшись, воскликнул с нескрываемым ужасом. – Чем от них пахнет?  Неужели они напились ядовитого горючего сока из земли и оттого очумели?
  Растерянный и изумленный, Верховный Жрец повернулся к монахам, желая что-то сказать им или отдать распоряжения, и в этот момент Скарон метнул кинжал.  Боясь в темноте промахнуться, бросал с небольшого расстояния, точно целясь в левую лопатку жреца, и едва тот вздрогнул, пошатнувшись, убийца подался назад и замешался в толпе ворвавшихся снаружи калимпонгов, поднявших такой визг, суету и давку, что трудно было разобраться в беспорядочной мешанине мокрых, потных и вонючих тел.
  Первым неладное заметил один из приближенных монахов.
- Что с тобой о, жрец?  Тебе плохо?
  И еле успел подхватить валившееся навзничь тело. Подбежали еще два монаха, помогли перенести Верховника под навес.  В складках широкого плаща не сразу заметили истинную причину внезапной дурноты жреца.  Запрокинув бледное бескровное лицо, тот быстро и часто дышал, будто что-то мешало ему глубоко затянуться свежим, влажным от дождя воздухом.  Слабая улыбка вдруг тронула его посиневшие губы.
- Вот и все!  Сужденное свершилось.  Не ищите убийцу.  Судьба сама найдет его.  Ах, как жаль, что я не успел…  не успел…
  О том, чего не успел Верховный Жрец так никто и не узнал.  Ханор-агу умер с трагической улыбкой на устах и прояснившимся взором, словно только теперь, в последний миг перед смертью, сумел наконец провидеть будущее, но это оказалось поздно и никому не нужно.
  Между тем суета и распахнутых ворот не стихала.  Не то пьяные, не то безумные калимпонги не давали охранникам закрыть их.  В петлях заело, и начальник стражи без толку метался взад – вперед, копьем, как палкой разгоняя путавшихся под ногами полулюдей.  Подошёл монах и вытащил из-под нижнего края левой створки два булыжника, вдавленных в грязь и умело замаскированных с таким расчетом, чтобы диверсию не сразу заметили.
- Верховника убили!!!
  Страшная весть достигла ушей взволнованных горожан, и они с криками бросились по улицам, на бегу стуча в двери и окна, выкрикивая в сонные лица ошеломленных обывателей сокрушительное известие.  Несмотря на проливной дождь, люди выбегали из домов и, полуодетые, мчались к воротам, не увидев своими глазами, не в состоянии поверить в случившееся.  Никто не заметил, когда начал стихать ливень, и скоро совсем прошел.  Ночное небо быстро прояснялось.  Сквозь разрывы в тучах выглянула полная луна, залившая город бледным призрачным светом, делающим лики неясными, а предметы искаженными в формах.  Тревога так и реяла в воздухе, ставшем, казалось, разреженным, словно на горных вершинах.  Стражники не скоро справились с воротами.  Волнение и страх сковывали их движения.  Ужас поистине мистический овладел сердцами горожан, и постепенно в толпе начал нарастать тихий горестный плач.  На фоне этого вибрирующего погребального мотива жутким набатом звучали мерные удары молота, которым стражники забивали обратно выпавший из пазов клин.
  Опоенные чем-то калимпонги как подкошенные падали на землю и корчились в предсмертных судорогах.  Их непрекращающиеся вопли и прочий раздававшийся отовсюду шум не сразу позволили расслышать доносившийся со стороны озера Холуон отчётливый рев чужеземных самоходок.  Воспользовавшись удачным моментом, захватчики снова пошли на штурм.
- О, Небеса, какое предательство!  Видят Боги, теперь нам не выстоять! – горестно прокричал начальник стражи, бросил бесполезное оружие и трагическим жестом обхватил голову руками.
  Несмотря на промозглый после дождя холод, на улицах стало шумно и людно, и в этой разношерстой толпе без труда затерялись убийца и его хитрый подстрекатель.

                Глава  5
                Падение крепости.

                Х                Х                Х

  … Залитая всепожирающим жарким пламенем, столица Тикуреи горела.  Пылали дома и храмы, огромным многоязыким факелом занялся разграбленный дворец светского правителя Тегурея.  Обшарив здание снизу доверху и обратно, специально проинструктированные разведчики Идара Фон Баура не нашли в нем не только прекрасной Орьги, но и никого из дворцовой челяди тоже.  Узнав о плачевных результатах обыска, Командор сменился в лице.
- Не может такого быть!  Куда замужней женщине деваться из собственного дома?
  И приказал прочесать не только дворец, но и окрестности.  Понятно, после двойного нашествия остались голые стены да выкорчеванный с корнями сад.  Уходя, Командор в ярости велел поджечь великолепно выстроенное, с замысловатыми колоколенками строение.
- Уя-а-аа! – раздалось вдруг под его ногами.
  Наступив на живое и мягкое, он инстинктивно шарахнулся в сторону, чуть не упал и, злобно выругавшись, глянул под ноги.
  На улицу с жутким воплем метнулось черное лохматое существо, как короной увенчанное круглой головой с ушами торчком.  Остановившись, тварь разинула широкий красный рот и заунывно проговорила:
- У-у-я-я-а-а-а-у-у-у!
  Дрогнувшей рукой Командор потянулся к оружию, метнул огненную струю, но от волнения промазал, и мерзкое существо, высоко подпрыгивая, во весь опор помчалось по извилистой улице, моментально скрывшись в хитром переплетении дворов и подворотен.
- Да не волнуйтесь вы так, уважаемый вассер главнокомандующий, - нервно хихикнул ни на шаг не отходивший от Командора, взятый им в самоходку в качестве проводника Ошкуй. – Это всего лишь нурия, безобидный зверек.  Тикурейцы держат их для собственного удовольствия, чтобы по шерстке гладить.  А воет он так точно к беде!
- К беде чьей – их или нашей? – усаживаясь в машину, хмуро поинтересовался Командор, с некоторых пор крепко уверовавший в приметы.
- Ихней, конечно ихней, чьей же еще? – подобострастно заверил шаман и, пристукнув копытами, ловко вскочил в хвостовую часть самоходки.
- А ну, чучело, думай, куда они попрятались, иначе оторву твою косматую голову и брошу под колеса.  Зачем я тебя, болвана, с собой таскаю, а? – прикрикнул Командор.
- Дык где?  Известно, к Богу своему спасаться побежали, - мотнул головой куда-то вверх шаман.
- Что болтаешь, дурень?  Сказки мне рассказываешь?  Может, живьем на небо поднялись?  Вот возьму, да выкину из машины…
- Нет-нет, я не про то! – в ужасе замахал руками Ошкуй. – В  храм помчались, понятное дело.  Богу своему молиться будут.
- Где этот храм?  Гляди, их тут не меньше сотни, - потеряв терпение, в голос завопил Командор. – Ищи, лохмач, или я с тебя с живого шкуру сдеру!
  Схватив Ошкуя за волосатый загривок, он для наглядности потряс старика с такой силой, что у того зубы застучали, а ветхая, с чужого плеча гимнастерка лопнула полосами на спине.  Понюхав пропахшие псиной руки, Командор ожесточенно сплюнул.
- Но-но-но! – взвизгнул Ошкуй, со страху забиваясь под узкое сиденье и, высунув оттуда голову подальше от тяжелой руки главнокомандующего, скрипуче провякал: - Тегурей-то городской правитель,  вот они в главный храм, небось, и побежали. 
- Вперед!  Показывай дорогу! – прорычал Командор.
  Машина понеслась дальше и, осмелев, шаман забормотал что-то о нечестивых Скароне и Колане, думавших лишь о собственных утробах и без спросу затерявшихся  в винных погребах охваченной паникой столицы…
  Победители разгулялись в разоренном городе на широкую ногу, люто озлобленные неожиданным сопротивлением у ворот, когда группа тикурейских мужчин встретила их градом вывороченных из мостовой булыжников.  Это слабое разрозненное выступление защитников столицы не помешало штурму, и было скоро сметено залпами пушек захватчиков.  Но теперь огонь доблестной армии Короны, добытый ими из местного жидкого топлива,  стал не таким, как раньше.  Он отяжелел, падал отдельными хлопьями, плохо разгорался, а главное, не производил на противника устрашающего впечатления.  Вновь приведенные в порядок армейскими мастерами машины стали тихоходны, неповоротливы и непослушны в управлении, солдаты с непривычки путались в рычагах и педалях.  Стремительного натиска не получилось.  Преодолев чисто символическое сопротивлении невооруженных людей за воротами, железные машины не ворвались, а с треском и скрежетом, выплевывая в воздух синеватые клубы вонючего дыма, ввалились в город. 
  Потом рассказывали, как начальник тикурейской стражи первым бросился под  гусеницы самоходки генерала Таракоза, и его примеру последовало несколько десятков смертников, устилая своими телами обагренную кровью мостовую.  Это был героический, впечатляющий, но бесполезный порыв, однако надолго запомнившийся  воинам армии Короны, с трудом понимающим, как можно вот так, добровольно и запросто расстаться с жизнью.
  Захватчики, рассвирепевшие из-за сопротивления, которого не ожидали, припомнившие несчастья и неудачи на мокрых негостеприимных равнинах жестоко мстили маленькому стойкому народу за собственные бесчестье и позор.   Врываясь в дома, выгоняя жителей и беззастенчиво грабя имущество, возмущавшихся убивали на месте.  Целомудренные тикурейские женщины сами закалывались кинжалами, чтобы не достаться врагу.  Стон и плач стояли над поруганной, погибающей столицей.  Спасшиеся из лап злодеев бежали к монастырям и храмам в надежде найти убежище.  Это была страшная ночь!  Храмы вспыхивали, будто факелы вместе с укрывшимися в них людьми, не пожелавшими выходить навстречу победителям.  Тикурейцы предпочитали сгореть заживо, но не лечь покорно под пяту захватчиков.
  Гибель Тикуреи сопровождал душераздирающий колокольный звон.  Звонили все уцелевшие колокола, не затихая до тех пор, пока не погибал очередной монах, выбивающий тоскливый погребальный набат среди багровых языков пламени и клубов черного дыма, плотной завесой покрывших ужасную сцену поругания древних святынь…

                Х                Х                Х

    Среди всеобщей паники и хаоса храм Всех Стихий оставался невредимым, находясь в глубине монастырской части города, куда не успели добраться расторопные захватчики.  Забаррикадировавшаяся  в нем большая группа тикурейцев во главе с правителем надеялись скорее на крепкие каменные стены и ворота из твердого, как железо, дерева, чем на защиту иных сил, окончательно отвернувшихся от них после трагической гибели Верховника.  Небеса оплакали судьбу маленького народа, позволив свершиться неумолимому року, и тикурейцы вынуждены были покориться собственной горькой участи.  Но не захватчикам, нет!  Они готовились лучше спалить себя в храме, чем пустить кощунников на его порог.
  Старший проповедник Рагван-оби взял в руки магический посох Верховника, потерявший силу не будучи переданным законному преемнику, но который мог сослужить последнюю службу тому, в чьих руках волею Судьбы оказался: переломленный надвое, разверзнуть под собой недра земли и, в последний раз выпустив на свободу Стихии, поглотить храм вместе с укрывшимися в нем людьми.
  Долго раздумывал Рагван-оби.   Ни старый друг Дарин-оту, ни мать Хамида не могли дать ему дельного совета: как поступить?  Ломать или не ломать?  Слишком большой была ответственность.  Почти пятьсот человек вместе с женщинами и детьми доверились ему, молча и покорно ожидая решения своей участи.  Проповедник уже с молитвой поднял магический посох над головой, когда из толпы вышел и, ковыляя на хромой ноге, направился к нему старый монах, послушник здешнего мужского монастыря.  В недоумении взглянув на старика, Рагван-оби медленно опустил посох.
- Подожди, молодой брат, не спеши губить людей.  Видишь, среди нас малые дети, еще не начинавшие жить?  Неужели Святым Небесам угодно извести весь наш род под корень?
- Что же ты предлагаешь, отец? – опустив голову, тихо проговорил Рагван-оби. – Сам видишь, чужеземцы стоят на пороге, и никто и ничто не остановит их.  Небеса отвернулись от нас, Стихии перестали держать нашу сторону.  Видно, где-то мы сильно провинились, если лишились их защиты.
- Не все так плохо, дорогой брат, - прошамкал старый монах и, взяв от алтаря лампаду, повел проповедника в дальний угол храма, туда, где узкая винтовая лестница отвесно спускалась в глубокий подвал.
- Видишь дверь?  Многие сотни лет ею никто не пользовался, и ключ от замка давно потерян.  Но у тебя, брат, в руках магический посох нашего незабвенного старшего наставника.  Ханор-агу не обидится на Небесах, если ты ударишь посохом по замку, как  дубиной.
  Закончив непривычно долгую речь, монах устало умолк и, подслеповато щурясь, держал на весу лампаду, пока Рагван-оби расправлялся с замком.  Проржавевшее железо рассыпалось в прах от первого же удара, дверь со скрипом отворилась, и из открывшегося их взорам глубокого подземелья пахнуло сыростью и холодом.
- Туннель ведет в горы.  Зовите людей, братья, спасайте от злодеев тикурейскую нацию, - неожиданно ярко блеснув глазами, воскликнул старик.
  … - В горы? – с сомнением переспроси Тегурей, выслушав рассказ проповедника. – Но это невозможно!  Осенний сезон на исходе, в горах сейчас намного холоднее, чем на равнинах.  Все равно мы погибнем там, но в долгих и нестерпимых мучениях.  Были бы мы, мужчины, одни, но с нами женщины, дети…  Нет, я не могу!
- В монастырских складах много теплых плащей и плетеной обуви.  Мы должны попробовать, хотя бы ради наших женщин и детей, - взволнованно заговорил Дарин-оту.
- Пусть несут плащи и все, какие есть запасы, - не дожидаясь, пока Тегурей закончит мучительные раздумья, приказал монахам Рагван-оби.
  Между тем женщины затеплили лампады у подножия статуи Света и Тьмы и во главе с Орьгой, женой Тегурея, повели вокруг нее нескончаемый хоровод, песнями восхваляя Богов и Стихии.  Пропев молитвы, женщины опустились на колени и низко склонили головы, показывая покорность всемогущей и всесильной Судьбе.  Отделившись от хоровода, Орьга поставила на алтарь подаренную ей на бракосочетание шкатулку.  Она так и не успела познать обещанных тайн, и хотя не носила ежедневно хранившиеся в ней украшения, но полюбившийся занимательный ящичек постоянно находился при  ней.  Раскрыв шкатулку, Орьга принялась любовно украшать статую.
  Люди во главе с монахом Дарин-оту и Тегуреем длинной вереницей потянулись к подземному ходу.  Жены бежали на зов мужей, подхватывая на руки детишек.  Тегурей окликнул супругу и, бросив последний взгляд на скорбный лик статуи, Орьга поспешила прочь.  Лишь на середине пути, когда цепочка беженцев в дымном свете факелов пробиралась узкими подземными коридорами, она случайно дотронулась до шеи и обнаружила при себе главную драгоценность из шкатулки.  Орьга тихо ахнула: она забыла снять ожерелье и тоже поднести его в подарок Стихиям, коли оставила им остальное.  Но возвращаться было поздно и невозможно.  Люди двигались длинной извилистой цепью, до отказа заполнив узкий проход.
- Ах, какая ужасная примета! – в страхе прошептала Орьга, прижимая ледяные ладони к пылающим щекам.
  Но она ничего не сказала Тегурею, с любовью ограждая мужа от лишних переживаний, когда у него и без того несметное количество забот и неразрешимых проблем.

                Х                Х                Х

  Рагван-оби в спешке пропускал вперед последнего человека, когда снаружи донесся приглушенный толстыми стенами храма знакомый треск самоходных машин захватчиков.  И едва хвост людской вереницы скрылся в сырой темноте подземелья, проповедник выждал немного и,  бесшумно прикрыв тяжелую дверь, забил в скобы толстую ножку золотого подсвечника вместо клина, а поднявшись наверх, обнаружил там старого хромого монаха.
- Отец, почему ты не вышел?  Поспеши, пока осталось немного времени, - воскликнул он, настороженно прислушиваясь к усилившемуся шуму на улице, означавшему одно: захватчики успели ворваться на территорию храма Всех Стихий.
- Нет, сынок, никуда я не пойду, - игнорируя дистанции и ранги, покачал головой старик. – Сюда я пришел ребёнком, вырос при храме, здесь состарился и умирать буду.  Негоже мне, колченогому и немощному, становиться обузой людям в их трудном пути.  Если Судьбе и Небесам угодно, то погибнем достойно, как полагается лицам духовного звания.
- Мы не можем впустить их в храм, отец, иначе они быстро обнаружат тайный лаз и настигнут наших прежде, чем те успеют скрыться в горах, - продолжая напряженно прислушиваться к звукам снаружи, проговорил Рагван-оби.
 - Теперь я тебе первым скажу – ломай посох! – торжественно заявил монах.
  Рагван-оби крепко сжал жезл Верховника обеими руками.
- Сейчас, сейчас, отец, подожди немного, пусть люди отойдут подальше, - шептал он.
  В запертые двери храма раздался первый удар.  Прочное, построенное на века здание долго держалось, не поддаваясь натиску снаружи.  Проповедник с монахом насчитали не меньше двух десятков мощных ударов, прежде чем действующая тараном самоходка сумела пробить брешь в дверях и с ревом ворвалась внутрь.
- Кощунники! – гневно воскликнул Рагван-оби и, подняв посох Верховника над головой, с коротким, похожим на выстрел щелчком переломил его…
  … И ничего не произошло!  Только удар, подобный разряду молнии, пронзил тело проповедника с головы до ног, и он зашатался, ненадолго потеряв сознание, а когда очнулся, вначале увидел даже не ввалившихся в храм чужеземцев, а шкатулку с украшениями из нее, и понял, почему не разверзлась под их ногами земля и не поглотила храм.  Давно утерянная магия далекой планеты, их прародительницы, оказалась сильнее магии Прометеи, и Стихии не посмели вмешаться в неравный расклад сил между ними.  С горьким вздохом Рагван-оби опустил обломки посоха рядом с пустой шкатулкой.
- Ах, бедная девочка!  Она оставила здесь свою защиту и жизнь!
  И, переглянувшись, монахи скорбно покачали головами.
  Захватчики лютовали.  Вопреки ожиданиям храм оказался пуст, но тотчас наполнился кощунственными воплями и вонючим дымом сгоревшего топлива.  Несколько долгих томительных мгновений Командор и Рагван-оби смотрели друг другу в глаза, с застывшими лицами расширенными зрачками, как глядят неожиданно встретившиеся на узкой тропинке непримиримые враги, между которыми нет, и никогда не будет взаимопонимания.
- Ты ведь знаешь, где она, проклятый монах?  Скажи, и я оставлю тебе жизнь и свободу.
  Им не понадобилось дополнительных уточнений, оба прекрасно знали, о чем, вернее, о ком идет речь.
- Свою жизнь в обмен на чужую?  Нет, на несколько сотен жизней?  Слишком дорогая цена, чужеземец!  Я не могу ее принять.
- Пойми, я предлагаю ей жизнь.  И ей, и тебе.  Иначе вам всем конец!
- Нет!  Пусть будет так, как распорядятся Судьба и Небеса, - покачал головой Рагван-оби.
- Ты дурак! – в гневе закричал Командор и кулаком ударил проповедника в лицо.
  В первый раз ему приходилось бить тикурейца.  Калимпонги не в счет, те сносили тычки и подзатыльники с подобострастными ухмылками.  И удар получился, в общем-то, несильный, но проповедник упал, как подкошенный, у подножия двуликой статуи, мрачно глядевшей на происходящее одной темной стороной лица.  Другая, светлая, отвернулась, не желая показывать кощунникам своего прекрасного лика.
- Убрать!  Убрать это чудовище сейчас же! – незнакомым, срывающимся на хрип голосом закричал Командор.
  Но замешательство его длилось недолго.  Опомнившись, он скомандовал воинам обыскать храм.
- Наверняка здесь есть потайной ход.  Тому, кто его обнаружит – высшая королевская награда в первый же день после возвращения домой.
  Спустя короткое время командир разведки Идар Фон Баур доложил, что подозрительная дверь найдена.  Под предводительством Командора большой отряд ринулся в подземелье с фонарями и факелами.  Храм со всем внутренним убранством остался  на откуп солдатам Таракоза. 
  И началась вакханалия.  Раскинув руки, хромой монах пытался защитить от поругания священную статую, но кто-то из захватчиков взмахнул мечом…  Жизнь старика оборвалась так, как он и хотел – достойно и героически.  Шкатулка с драгоценностями досталась командиру разведки.  Одного украшения в ней не хватало, но разочарование Идара Фон Баура было недолгим.  Трофеев с избытком достало каждому.



                Глава  6
                Жертвенный костер.

                Х                Х                Х

  Близилось утро.  Разграбленная столица Тикуреи быстро догорала.  Пожранные жадным пламенем, деревянные постройки осыпались, превратившись в груды пышащих жаром углей, над которыми возвышались закопчённые остовы каменных кладок.  Опалённые стены крепости неестественной, зловещей чернотой, казалось, пригасили яркие краски занимавшегося необычного для поздней осени светлого и ясного утра.  Солнце медленно поднималось от горизонта, слезящимся от прохладной росы желтым оком в ужасе окидывая печально опустевшие равнины, останки древнего города, еще вчера сверкавшего слегка приглушенной невзгодами, неподвластной времени вечной красотой.  Чужеземные захватчики сняли со стен и крыш украшения, опустошили  закрома и подвалы, вывезли из разоренной столицы все, что посчитали ценностью.
  Большая, около пяти тысяч человек, группа связанных тикурейских пленников без страха ожидала решения своей участи.  Думали, что смерть явится к ним из огнедышащих пушек поработителей и намеренно гордо смотрели в их широкие, с раструбами, жерла.  Солдаты были настроены агрессивно, но убивать пленных не собирались.  До прибытия главнокомандующего их заперли в самой большой казарме вместимостью в полторы тысячи солдатских коек.  Сидячих и стоячих мест всем хватило с избытком.  Однако Командор с передовым отрядом задерживались.
  А у озера Холуон калимпонги во главе с шаманом Ошкуем готовили грандиозный праздничный пир по поводу окончательной и несомненной победы друзей – чужеземцев.  Тикурейского вина оказалось вдоволь, и многие уже с утра напились до отвала.  Если за время осады в городе вышли все продукты, то запасы зелья на радость его новым владельцам остались почти нетронутыми.
  Возвратившись на место прежней стоянки на берегу озера, генералы приятно удивились.  За ночь вода спала, войдя в первоначальные берега, и лишь на месте сожженного когда-то священного тикурейского камня бил огромный родник, образуя другое озеро, много меньше размерами, но в сравнении с соседним на редкость чистое.  Грязь и мусор не задерживались в его кристально прозрачных водах, а тотчас уносились вниз по течению.
  Решено было дожидаться Командора, и до следующего утра переправить захваченные трофеи на корабли.  Запрягли рано начавших веселиться калимпонгов, и они таскали на собственных крупах мешки с поклажей, но не роптали, а весело покрикивали, поддразнивая поверженных тикурейцев, которых больше не боялись и не уважали.
  К полудню солнце настолько высушило землю, что стало возможным свободно передвигаться по всему берегу.  Три генерала стояли на высоком, подмытом снизу водой и заметно осыпавшемся обрыве напротив первого штаба, от длительной непогоды почерневшего и перекосившегося на один бок.
- Ну вот, наконец-то мы их свалили!  Просто не верится, что завтра отправимся домой.
- Не забудьте позаботиться об отчете для Короля и правительства, а с народом они сами разберутся, - проворчал Таракоз и не спеша пошел по берегу, мельком окидывая равнодушным взглядом голые и скучные прибрежные кусты.
  Пейзаж не радовал глаз, как в те первые после вторжения дни, когда равнины пестрели цветами, леса кишели зверьем, а под разлапистыми деревьями кучно грудились живописные хижины калимпонгов.
- Ах, ах, какой противный вид!  Если тут до весны ничего не вырастет, стыдно будет привозить сюда первых поселенцев.  Гм… - Таракоз вдруг остановился и задумчиво прищурился. – Взгляните, уважаемые, вон там, под берегом – что?
- Где?
- Где?!
  Внизу из тины и грязи торчал угол знакомого металлического ящика.
- Па-а-азвольте, вассеры, ведь это же наш сейф!  Собственность Ордена и Короны в тикурейской грязи…  Какое кощунство!
- Ну вот, мы и догнали свою удачу, - удовлетворённо проговорил генерал Валашпай.
- Может, заставить тикурейцев его вытащить?  То-то же будет забавно, - предложил Кондурн.
- Оствьте тикурейцев в покое, чего доброго, разбегутся, потом не отчитаемся.  Пусть ваши солдаты поработают.
- Этого еще не хватало!  Мои воины ночью перетрудились, устали и нуждаются в отдыхе и хорошей выпивке, - возмутился Таракоз, мгновение подумал и весело расхохотался. – А калимпонги на что?  Никто лучше них не сумеет послужить тягловой скотиной.  Сейчас быстро запряжем!
  Под энергичным руководством шамана Ошкуя несколько дюжих самцов дружно принялись за работу.  Когда дело касалось друзей – чужеземцев, хитрый старикан становился расторопным и сообразительным.  Рисуясь перед соплеменниками, в грязь нырнули Скарон с Коланом и подвели под ящик веревки.  Не успели генералы привычно выругаться, как облепленный ракушками и квакушками сейф с громким чмоканьем полез из прибрежной тины.  Дружный приветственный рев  калимпонгов разнесся над озером и по равнине.  Они знали, что в сейфе лежат королевские награды и наивно ожидали, когда им начнут раздавать ордена за проявленную храбрость при взятии Тикуреи. Каждый имел, что рассказать о собственных подвигах на улицах захваченного города, тут фантазии полулюдям было не занимать.
  Один Кучуг осрамился с тикурейской женщиной, которую все-таки украл и под шумок унес на равнины.  Но когда, выбрав в холмах сухое место, положил красавицу на пригорок и склонился над нею лохматой и зубастой мордой, то обнаружил бедняжку скончавшейся от страха в его мощных объятиях.  Кучуг долго проливал по-настоящему горькие слезы, колотя себя по ушам и носу – самым чувствительным у калимпонгов частям тела, и в отчаянии сетуя на то, что уродился полузверем, а не чистокровным человеком, отчего приличные люди упорно не желают признать его за равного.  Он похоронил умершую, вырыв могилу голыми руками и уложив несостоявшуюся подругу по давнему обычаю племени лицом к восходящему светилу, а потом всю ночь плясал возле крохотного погребального костра.  Над незадачливым похитителем смеялись весь следующий день и, несмотря на победу и обилие вина он казался разочарованным и мрачным.
  Тем временем калимпонги окружили углом врезавшийся в сырую землю у берега сейф и на радостях принялись танцевать вокруг него, как у праздничного костра.  Совсем как в былые времена шаман Ошкуй самозабвенно вертелся в круге, и лохмотья изодранной в клочья гимнастерки развевались за его спиной, будто флаги.
  Внезапно огромный металлический сейф дрогнул и пошатнулся.  И калимпонгам, и зрителям показалось,  в глазах у них ярко вспыхнули лучи полуденного светила, создавая всеобщий обман зрения.  Медленно и плавно, как живой, сейф перекатился с угла набок и накрыл дергавшегося в экстазе шамана широкой плоской стороной.  С визгом и истошными воплями полулюди бросились врассыпную.  Когда Ошкуя достали из-под массивного ящика, он уже не дышал.
- То-то же Командор огорчится!  Сначала старуха куда-то пропала, теперь вот старик околел.  Забавные были существа, пригодились бы для королевского театра, - с сожалением пробормотал генерал Таракоз.
- Не расстраивайтесь, уважаемый.  Уверен, главнокомандующий ничего и не заметит.  Заполучив свою тикурейскую красотку, станет думать только о ней, - ухмыльнулся в ответ Валашпай.
  Ближе к вечеру, когда багровое, словно разбухшее за день солнце медленно клонилось к закату, предвещая назавтра ветреный день, на равнинах показался передовой отряд воинов Командора.  Суда по тому, как бодро развевался потрепанный непогодой и пережитыми невзгодами облезлый флаг Короны в руках знаменосца, главнокомандующий возвращался с желанной добычей.

                Х                Х                Х

  Тикурейцы уходили в горы.  Мужчины помогали идти женщинам, несли на руках детей и поклажу.  Давно рассвело, и в первый раз за последние несколько сезонов солнце пригрело по-настоящему, подсушив жидкую грязь на равнинах и у подножия склонов, за которыми начинались предгорья.  До самих же гор было еще далеко.
  Ровно в полдень Тегурей распорядился сделать привал и перекусить наспех захваченными их монастырских кладовых скудными запасами.  Отсюда, с холмов, далеко просматривалась желто-коричневая, поросшая жухлыми кустиками и высохшей травой равнина.  Сюда не успели добраться вездесущие захватчики, и потому у подножия вечных гор осенний ландшафт остался, как в былые времена, нетронутым.  Тикурейцы первыми заметили погоню и сначала не поверили глазам.
- Ах, Небеса опять против нас!  Нам не удалось обмануть злую Судьбу, - горестно прошептал Дарин-оту и сложил руки на груди, желая напоследок помолиться.
- Не стойте же, люди!  Вперед!  Попробуем укрыться в предгорьях! – крикнул Тегурей, спешно поднимая не успевших отдохнуть женщин и детей.
  Это был жест отчаяния, поскольку он прекрасно понимал, что рано или поздно преследователи их настигнут.  Беглецы помчались во весь дух, насколько позволяла бежать становившаяся все более гористой местностью  Мужчины карабкались на крутые вершины холмов, таща на руках притихших от страха детей.  Женщины проявляли не меньше мужества, чем мужья и братья.  Пусть небольшое, но преимущество тикурейцев было в том, что чужеземцы не могли заметить их снизу, тогда как с холмов далеко и отчетливо просматривалась равнина до самого горизонта.  И чем Судьба не шутит, возможно, им удастся уйти, если первыми успеют добраться до скалистых гор с глубокими ущельями и запутанными лабиринтами.
  В суете и спешке безумного бегства никто не заметил, как тихонько отделилась от общей толпы хрупкая грациозная фигурка жены правителя, и вместо того, чтобы подниматься со своими в горы, стала, наоборот, спускаться вниз.
  У подножия холмов Орьга почти бежала, торопясь добраться до равнины и не дать преследователям близко подойти к убегавшим в горы людям.  Голые ветки кустарников больно хлестали по лицу, и с каждым шагом увеличивающееся расстояние безжалостно и навсегда разделяло ее с любимым мужем, родными, знакомыми, рядом с кем прошла  ее короткая, необыкновенно счастливая жизнь.  Именно за их жизни, значившие для нее намного больше собственной, она готовилась положить голову на жертвенный алтарь бесславной гибели в чужеземном плену.
  От быстрого бега ей стало жарко, и теплый плащ, сорванный с плеч недрогнувшей рукой, полетел в сторону.  Туда же отправились и башмаки – босиком бежать оказалось намного легче.  Она летела, как на крыльях, не чувствуя боли в измученном теле и израненных об острые камни ступнях.  В голове билась одна – единственная мысль: «Как я могла забыть об ожерелье?  Ах, какая дурная примета!»
  Но она успела.  Передовой отряд Командора еще не вышел к холмам, когда Орьга продралась сквозь последние заросли у их подножия и выбежала навстречу.  Остановилась, задыхаясь, прижимая дрожащие руки к груди.  От изнурительной гонки потемнело в глазах, и скопище черных мундиров слилось в одну сплошную непробиваемую стену, навеки отрезавшую ее от счастливой и радостной прежней жизни.  Орьга остро и болезненно почувствовала этот последний решающий момент, точно острый кинжал чужеземного захватчика вонзившийся в ее измученное дурными предчувствиями сердце.
- Вассер главнокомандующий, кажется, это она, - присмотревшись, удивленно прошептал один из приближенных к Командору офицеров, ездивший с ним на первые переговоры с тикурейцами.
  Действительно, такую, увидев один раз, невозможно забыть никогда.
  Чувствуя, как ее нежно, но сильно подхватывают крепкие руки Командора, в полузабытье Орьга прошептала:
- Кид Ла Тома, перестань преследовать наших людей.  Пусть они уходят.
- Хорошо, любимая, будет по-твоему, - охотно согласился Командор.
  Ему совсем не были нужны сбежавшие в горы тикурейцы, пусть там и остаются.  Достаточно тех, кого взяли в плен при штурме столицы, их ведь еще нужно прокормить во время долгого пути на Трояну, а казавшиеся недавно безразмерными запасы сухого армейского пайка поиссякли в ожидании закономерной победной развязки. И, не выпуская из рук потерявшую сознание молодую женщину, он с чистой совестью дал воинам команду возвращаться.
- Не беспокойтесь, вассер главнокомандующий, в любом случае они перемрут там, как комары.  Осень-то на исходе, - подобострастно заметил приближенный офицер, но Командор только отмахнулся.
  В данный момент его не интересовало ничего кроме драгоценной ноши – легкой, почти невесомой, словно пушинка.  И он без устали нес ее в продолжение долгого обратного пути, не доверяя никому себя подменить.

                Х                Х                Х

  Последняя ночь запомнилась победителям бурным ликованием.  Веселились все, и чужеземцы, и калимпонги.  Вина оказалось столько, что его не смогли выпить в один присест, и много бутылей и бочек погрузили на корабли вместе с прочими трофеями.  Прежний налет цивилизованности, шелухой слетевший с вояк в дурные времена, постепенно к ним возвращался, правда, не без героических усилий генералов, весь последний вечер прокорпевших над отчетами отдельно для Короля с правительством и для народа.  В тех отчетах было все, в том числе и несуществующие кровопролитные бои с превосходящим по численности противником, в которых с честью погибли многие сотни доблестных воинов, безвозмездно отдавшие свои бесценные жизни во славу Ордена и Короны, за будущее процветание Великой Троянской Империи.  Все там было, кроме правды о том, как в действительности завоевывалась Тикурея.
- Обидно представлять к наградам якобы достойно погибших болванов, но придется, - с брезгливой миной на лице проговорил Таракоз, с грохотом пришлепывая печать в заключительной части документа.
  Валашпай едва успел подхватить падавшую со стола чернильницу, позаимствованную также у тикурейцев.  Собственные письменные принадлежности от времени пришло в негодность, оказавшись некачественными подделками, как, впрочем, и остальное, не имевшее для троянцев жизненно важного значения.
- Успокойтесь, уважаемый, им-то уж все равно.  А родные и друзья не виноваты, что их мужчины остались в дураках, - заметил он примирительно, и Таракоз вынужден был согласиться со справедливостью довода.
  Пришел Командор и, не заглянув в рапорт, поспешно смахнул бумаги в сейф, с бравым видом подтянул шаровары с гимнастеркой и, щелкая начищенными до блеска шпорами, вихрем вылетел на улицу.  Генералы завистливо вздохнули и понимающе переглянулись.  Они сами оказались виновными в том, что недосмотрели и на ночь остались без приличных женщин.
   Под вечер в казарме у пленников произошло непоправимое.  Тикурейцы сумели достать неизвестный захватчикам яд.  Не зря простые солдаты огульно считали всю их нацию колдунами.  Видимо, отравы на всех не хватило, и мужчины отдали свои дозы женщинам и детям.  Когда в барак ввалились празднично настроенные победители, рассчитывая пригласить, а если не захотят, силой потащить непокорных тикуреек на праздник,  застали там картину поистине ужасную.  Женщины, дети, подростки – все рядами лежали на полу со сложенными лодочкой руками, а мужчины, стоя вокруг на коленях, заунывно напевали тоскливые, саднящие душу молитвы.  Понятное дело, поздно было лупить длиннобородых дубинками по бокам, иначе в качестве пленных пришлось бы удовольствоваться одними калимпонгами.
  Вот эти с нескрываемым восторгом топали в плен, и подгонять их не пришлось.  После  гибели шамана между Скароном и Коланом разгорелась нешуточная борьба за власть, правда, весьма иллюзорную, существующую лишь в их распаленном чужой победой, вином и страстями  воображении, но приятно тешившую больное самолюбие соперников.  От аборигенов давно ничего не зависело, но они оба ловко делали вид, будто играют важные роли при штабе друзей – чужеземцев, и находились калимпонги, простодушно им верившие.  Хитрость Колана столкнулась с упрямством Скарона, и по несколько раз за день они схватывались врукопашную, устраивая дармовое развлечение для солдат и соплеменников.
  Впрочем, большинству четвероногих мужчин оказалось некогда по-настоящему повеселиться.  Запряженные возить на корабли военные трофеи, они успевали на ходу перехватить кружку – другую вина и высокими скрипучими голосами вопили победные гимны, толкая нагруженные тачки с имуществом захватчиков.  Было бы уморительно наблюдать эту сцену, но мешали пленные тикурейцы, смущавшие слух победителей тоскливым погребальным пением.  Рассерженный Командор приказал отобрать у них покойников и унести в холмы.  Пение переросло в стон, а затем в отчаянный плач.  Тогда главнокомандующий распорядился прикатить тикурейцам бочку вина, чтобы они помянули погибших и успокоились.  Он очень гордился своим великодушием.  Но непокорные пленники от угощения отказались и у него на глазах разбили подарок, вылив зелье за порог.
- А ну их, пускай себе воют!  Велите хвостатым погромче петь песни, - возмутился  Кондурн и, подумав, добавил: - Знаю, кто всех смущает – тот недобитый проповедник из храма со статуей.  Уверен, что по его ехидному наущению погубили женщин и малолеток.  И почему я себе сразу девицу не выбрал? – ругаясь по-черному, сокрушался генерал и грозился прибить проповедника.
- Не шумите, уважаемый, рукоприкладство с гуманностью несовместимо, - вспомнив забытые троянские законы, заявил Таракоз. – Прибивать богомольца, конечно, не станем, но изолируем непременно.  Как бы он снова чего не натворил.
  Пошли за Рагваном-оби и, не удержавшись от искушения надавать ему тумаков, выволокли на улицу, где и привязали у праздничного костра к опаленному остову дерева.
- Смотри, колдун, как веселятся победители и, если хочешь, тоже радуйся.  А не хочешь, лучше молчи, - захохотал генерал Кондурн.
- Случается, победа не достается никому, - усмехнулся в усы Рагван-оби и гордо отвернулся.
  Генералы сердито зафыркали, заворчали.
- Болтает монах, сам не знает, чего.  Не иначе, от горя в голове у него помутилось, - констатировал Валашпай.
  И они разошлись, оставив пленника под присмотром солдат.
    У калимпонгов вовсю разгорелся праздничный костер.  В одно из коротких перемирий Скарон и Колан развели большой огонь.  Поминать трагически погибшего Ошкуя не решились, не зная, как на веселом торжестве взглянут на это друзья – чужеземцы, а сразу начали праздновать благополучное завершение тикурейской кампании.

                Х                Х                Х

  Поджав босые израненные ноги, Орьга сидела на топчане в задней комнате штабного барака, брезгливо сбросив на пол пропахшие чужим мужским духом мочальные подушки,  и чутко прислушивалась к доносившимся снаружи звукам.  До ее обостренного слуха долетал оживленный шум, среди которого она безошибочно различала длинные гудки чужеземных самоходок, отрывистые выкрики калимпонгов, а иногда доносились самодовольные гортанные голоса победителей.  Глубоко вздохнув, она прислонилась головой к стене, крепко сомкнула ресницы, и по щекам ее медленно поползли горькие, мучительные, не приносящие облегчения слезы.  Она не слышала, как негромко стукнула входная дверь, и лишь почувствовав рядом постороннее присутствие, открыла глаза и увидела Командора.  Гладко выбритый, в блестящих начищенных сапогах и новых складчатых шароварах он и сам себе казался неотразимым.  И все же этот прошедший огни и воды прожженный вояка явно робел перед хрупкой тикурейской женщиной, как подобострастный подданный у ног королевы.
- Зачем ты пришёл, Кид Ла Тома? – холодно спросила Орьга, и когда повернулась, в глазах в нее уже не было слез.
 - Ты теперь моя жена, разве не так, Орьга?
- Еще не так! - отрезала она.
- Но сегодня днем разве ты не думала по-другому? – приблизившись, он опустился на колени. – Я люблю тебя, милая Орьга, и предлагаю всего себя, таким, как есть.  Мы уедем отсюда, из диких краев, и Королева благословит наш брак, если ты это имела в виду, и все общественные и гражданские церемонии, как полагается по законам Великой Троянской Империи.  Ты заслуживаешь лучшего, нежели забытый цивилизацией глухой угол на краю земли.  Мы устроим грандиозное торжество на весь просвещенный мир, и твое имя станут повторять вслед за именем Королевы.  Я, Кид Ла Тома, позабочусь об этом, верь мне, пожалуйста!
  Орьга грустно улыбнулась, настолько смешным и ненужным показалось ей обрисованное чересчур яркими красками будущее.  Командор расценил улыбку по-своему, потянувшись губами к нежной щечке, но Орьга отодвинулась, и лицо ее обрело знакомое замкнутое и непроницаемое выражение.
- Ну, хорошо, если ты не хочешь меня сейчас, я не стану настаивать.  Я хочу быть перед тобой достойным гражданином своей великой Империи, - подавив разочарование, проговорил Командор, поднимаясь с колен. – Или ты мне не веришь, дорогая?
  Конечно, от сегодняшнего вечера он ждал большего.  Но эта женщина заслуживала затрат, которые он понес ради нее.
  Орьга печально улыбнулась и покачала головой.
- Я охотно верю тебе, Кид Ла Тома, и ты сделал бы, как обещал, будь твоя на то воля.  Но это невозможно.  Нельзя отринуть мой законный брак, освященный Стихиями, узаконенный Небесами.  Ты не подумал, что между нами существует неодолимое препятствие, которого не перешагнуть земным благословением чужой королевы.
- Какая чушь!  Не думай о плохом, дорогая.  Твоего прежнего брака, считай, не существует, Стихии успокоились, и Небесам нет дела до того, чем занимаются люди на грешной земле.  Мы сами станем решать свою судьбу.  И не будь я Кид Ла Тома, Командор славной армии Короны, если не смогу обещать тебе почести и положение ничуть не хуже королевских.  Что ты скажешь на это?
  Командор со сдерживаемой страстью припал к изодранному колючим кустарником подолу плотного шерстяного платья любимой.  Среди трофеев не нашлось подходящей женской одежды, к его возвращению все ценные вещи успели растащить по кораблям, а предложить прекраснейшей из женщин гимнастерку с шароварами в него не поднялась рука.  Отвернувшись, Орьга напряженно смотрела в темное окошко, откуда видны были сполохи живого пламени.  Там калимпонги плясали вокруг костра, празднуя чужую победу.
- Наверно, ты никогда не видела веселого спектакля с участием диких полулюдей?  Или прежний муж не вывозил тебя на равнины? – усмехнулся Командор.
- Да, я хочу посмотреть, - с легкостью юной девушки спрыгнув с топчана, требовательно проговорила Орьга и ловко сколола булавками порванный подол.
  Под руку с главнокомандующим она вышла на улицу, точнее, он бережно поддерживал ее под локоток.  Неожиданно Орьга остановилась, резко его оттолкнув.
- Зачем вы привязали к столбу почтенного проповедника Рагван-оби?  Или вам доставляет удовольствие бесцельное издевательство над человеком? – с отвращением глядя на Командора, гневно спросила она.
- Кажется, он натворил что-то в казарме, - поспешно начал объяснять главнокомандующий, но едва взглянув на дивно прекрасную женщину рядом, огорченную и расстроившуюся из-за сущей мелочи, каковой считал привязанного проповедника, грозно распорядился:  - Эй, офицер!  Отвязать тикурейца!  Что вы позволяете себе, уважаемые?!
  Примчавшийся на зов начальства вездесущий Идар Фон Баур изумленно таращил глаза, крепко сжимая подмышкой некий предмет, что-то вроде ящичка с крышкой, и не знал, куда деть руки  - ноша мешала вытянуть их в приветственном жесте.
- Позвольте, вассер главнокомандующий!  Говорят, этот злодей много народу отравил.  Половину пленников пришлось выбросить  в холмах.  Вот мы его и того… э… обезопасили…
- Рагван-оби отравил людей?  Не сошел ли с ума твой подчиненный, Кид Ла Тома? – возмутилась Орьга.
- Пра-ашу прощения, уважаемая васса, пра-ашу прощения!  Факт, позвольте, налицо.  И мертвые в кустах лежат, - вытянулся в струнку командир разведки, переводя ошалелый взгляд  с главнокомандующего на прекрасную тикурейку.
- Они сами не захотели позорно закончить жизнь в плену.  На то были их личное желание и свободная воля.  Отпустите отца – проповедника, - жестко проговорила Орьга и, повинуясь ее желанию, Командор сердито махнул рукой растерявшемуся Идару Фон Бауру.
  Тот засуетился, созывая не успевших свалиться во хмелю солдат, и предмет, который держал, выпал на землю.  Командир разведки неловко подхватил ящичек чуть ли не зубами.
- Ну-ка, покажи, что там у тебя? – заинтересовалась Орьга.
- Это… оно… ну, подарок невесте.  Но если вы хотите, уважаемая васса… - забормотал Идар.
- Открой, - велела Орьга.
  Офицер нервно вертел в руках шкатулку, ощупывая ее со всех сторон.  Орьга нетерпеливо отняла у него ящичек и, отыскав в узорах донышка невидимое колесико, повернула так, чтобы видел командир разведки.  С мелодичным звоном крышка откинулась, открыв взорам присутствующих изумительной красоты украшения, трагически – багрово отсвечивающие в пламени зажженного калимпонгами костра.
- Здесь не хватает одного, самого главного, - сказала Орьга, снимая с шеи ожерелье.
- Верни на место чужую вещь, уважаемый! – рыкнул Командор.
  Но Орьга брезгливо отстранила его рукой и положила ожерелье в предназначенную для этого ячейку.  А затем со звоном захлопнула крышку.
- Передашь подарок своей невесте, но никому другому, понял, офицер?  И ты, Кид Ла Тома, проследи, чтоб не отняли, – строго проговорила она и, отвернувшись от всех, не спеша пошла к костру.
- И страшен путь тот обречённых,
Не гибель тела душу жжет.
Пусть от народов покорённых
Безумный мир прозренья ждет…
  Тихий голос Рагван-оби прозвучал, казалось, громовым набатом, рассеявшим внимание Командора и его воинов.
- Что ты сказал, тикуреец? – переспросил главнокомандующий, тщетно пытаясь вникнуть в смысл произнесенных фраз и с недоумением глядя на пленника, которого успели отвязать, и он неподвижно стоял, устремив задумчивый взор в усыпанное яркими звездами темное небо.
- Я сказал, чужеземец, что браки, заключенные на Небесах, сжигаются одной из всемогущих Стихий, священным огнем, только вместе с жизнью, - тихо проговорил Рагван-оби.
  Уколотый недобрым предчувствием, Командор в ужасе огляделся в поисках любимой женщины.
- Где…  Где она?!
- А-а-а, что она делает!!!
  Неподалеку раздался пьяный вопль какого-то насмерть перепуганного солдатика.  Командор с криком бросился вперед, но опоздал на одно короткое мгновение.  Орьга спокойно и неторопливо взошла на костер, и жаркое пламя жадно охватило ее с ног до головы.  Командор закрыл лицо руками. Показалось, будто из сонмища багровых пляшущих Стихий она насмешливо ему улыбается, ставшая далекой и недоступной, как вон та звезда, что светит высоко в небе.  Скоро ее не стало видно совсем, словно прекрасная тикурейская женщина живой вознеслась к Небесам на длинных огненных языках Стихий и оттуда, с недосягаемой высоты, смеется над суетливой возней маленьких серых людишек, называемой ими громко и велеречиво жизнью.
- Как ты сказал?  Повтори, а, тикуреец? – вперившись в проповедника безумным от горя взглядом, срывающимся голосом потребовал Командор.
- И страшен путь тот обреченных… - медленно, почти шепотом повторил Рагван-оби.
- Я не понял!  Я ничего не понял! – злобно выкрикнул Командор и, швырнув наземь фуражку, ушел в штаб, приказав принести ему большую бутыль вина.
  До утра он не выходил из спальни, и собравшиеся за столом в передней комнате генералы вроде бы слышали доносившиеся из-за плотно прикрытых дверей сдавленные мужские рыдания.

                Х                Х                Х

  Наутро захватчики все до одного покинули Тикурею.  Нагруженные трофеями, дубинками подгоняя  большую группу пленников, они уходили, лелея сладкую мысль возвратиться в недалеком будущем и поработить негостеприимную землю уже окончательно.  За ними под предводительством Скарона, в ночном поединке сумевшем взять верх над соперником, приплясывая, двигались пьяные до невменяемости калимпонги – мужчины, женщины, дети.  Они горланили песни, во всю глотку прославляя благодетелей, и Скарон громко рассказывал им о новой цивилизованной жизни, полной нескончаемого веселья и разнообразных развлечений.
  Командор ехал впереди, сам управляя видавшей виды, потрепанной самоходкой.   Когда  сидевший рядом генерал Таракоз попытался выразить ему соболезнование по поводу недавней трагической потери возлюбленной, главнокомандующий насупился и досадливо дернул плечом, показывая, что разговор ему неприятен.
- Я-то, уважаемый, когда-нибудь утешусь, жизнь длинная.   Но одного не пойму, как она могла предпочесть бесславную смерть, я не хочу сказать, лично мне, но всему тому, что я мог для нее сделать…
- Наверно у них о том…  гм…  несколько иные понятия, - неловко промычал Таракоз.
- Ах, да что теперь говорить!  Время прошло, события свершились, и ничего нельзя поправить.  Жмите на все кнопки, генерал, сигнальте кораблям.  Выше голову!  Мы возвращаемся с победой!

                Глава  7
                Возрождение.

                Х                Х                Х

  Весна пришла на равнины рано, и земля быстро покрылась густым ковром разноцветной, как в прежние времена, буйной растительности.  Жаркий, чуть влажный воздух  дрожал, тонким маревом нависая над сочно парившей, изголодавшейся по настоящему весеннему теплу землей, неудержимо выталкивающей из плодоносных  недр пышные клубы цветов и разнотравья.
  Медленно, но надежно восстанавливался разрушенный тикурейский город, постепенно сглаживая грустные следы осеннего пожара.  Жителей его осталось мало, но все они, худые и изможденные после голодной зимы, горели общим желанием заново отстроить любимую столицу.  Люди рубили дома, пахали землю и сеяли тщательно собранное по разрушенным закромам последнее зерно.  До восстановления храмов руки пока не доходили, но Дарин-оту, единственный оставшийся в живых из старших лиц духовного звания считал, что Боги и Стихии не обидятся и подождут немного, когда речь идёт о дальнейшем существовании тикурейской нации.  Никто не говорил вслух, но все прекрасно знали: напастям пришел конец, и захватчики никогда не вернулся.  Откуда это стало известно?  Возможно, Святые Небеса подсказали кому-то во сне, и весть распространилась, постепенно превратившись в твердую уверенность…
  Тегурей работал наравне с простыми мастеровыми и земледельцами, никогда не напоминая о положенных ему по рангу царских привилегиях, редко поднимая голову, избегал смотреть людям в глаза.  Негласно считалось, будто его жена Орьга сбежала к возлюбленному – чужеземцу.  Никто не упрекнул Тегурея вслух, но он сам держался особняком, вежливо, но твердо пресекая попытки сочувствия и молчанием выражая стремление остаться в безвестности.
  Тикурейская нация начинала жизнь с нуля.  У нее больше не было привезенных из дальних Миров мудрых книг, и не осталось ни одного человека, обладающего тайным магическим знанием.  Тикурейцы стали обыкновенными людьми, и им приходилось с этим смириться.  Стихии уже не повиновались их избранным, но оставались Бог и Небеса, у которых простой народ мог просить защиты и покровительства.

                Х                Х                Х

  Однажды в ясный солнечный день работавшие на полях тикурейцы заметили большое стадо калимпонгов, приближавшееся с запада, оттуда, где лежали нетронутые захватчиками низины реки Вогво.
- Я был уверен, что там сохранились становища диких полулюдей, но никогда бы не подумал, что после случившегося они осмелятся выйти на равнины, - дрогнувшим голосом проговорил Дарин-оту.
- Они идут стройными рядами, совсем как люди.  Разве такое бывает? – забыв о своем добровольном затворничестве и отбросив лопату, удивленно спросил Тегурей.
  Калимпонги подошли ближе.  В стаде  царили непривычные для полулюдей  спокойствие и сдержанность.
- А девчонку вон ту я узнаю, - неожиданно заявила появившаяся радом с мужчинами мать Хамида. – Смотри-ка, срам свой тряпкой прикрыла.  Учение-то, оказывается, впрок пошло!
- О чем это ты, мать? – пробормотал Дарин-оту и вдруг, приглядевшись, воскликнул: - Да ведь с ними Хотонг, вождь  племени, стоявшего в местечке Ошурья, на берегу озера Холуон.
  Калимпонги остановились, и передние из них церемонно поклонились.
- Ты правильно узнал меня, монах.  Я Хотонг.  А со мной Хонга, подруга с прошлой весны, с которой я не расстанусь до конца жизни.  И в моем племени больше не меняют женщин каждый сезон.  У наших детей теперь есть отцы и матери, также, как у вас, тикурейцев.  Мы хотим жить в настоящих домах, а не ютиться в шалашах и не плясать вокруг костров.  Мы – люди, а не звери.  Поэтому мы пришли просить разрешения снова поселиться у озера Холуон.  Захватчики нагадили в местечке, но мы вычистим берега и холмы, и изгоним оттуда последний чужеземный дух.
- Что ж, пусть будет по-вашему, - улыбнулся Дарин-оту. – Мы дадим вам топоры и лопаты.  К счастью, захватчики не польстились на главные ценности, а удовольствовались, глупые, пустым блеском и мишурой.
- Людей жалко, - шумно вздохнул Хотонг.
- Да, людей не вернуть, но на то была воля Всемогущей Судьбы, и не нам судить о поступках Небесных Владык.  Ну да хватит о печальном.  Берите инструмент, обживайте озеро Холуон, и пусть Небеса придут вам на помощь на трудном и тернистом пути!
  Калимпонги радостно загоготали.  Хонга узнала мать Хамиду, осторожно подобравшись сбоку, поцеловала рукав ее просторного одеяния, и смущенно нырнула за широкую спину мужа, пряча за его крупом большой, на последнем месяце беременности живот.
- Благослови вас Небеса, живите счастливо, детки, - и монахиня как маленьких погладила по гривастым головам Хотонга, а потом его жену.
  Неожиданно Хонга всхлипнула и, стараясь не смотреть на неизменно печального Тегурея, вытолкала вперед маленькую рыжую девчушку.
- Вот, Айка к нам прибилась, когда мы вышли на равнины.  И все рассказала.  Она видела, как погибла прекрасная тикурейская женщина.
- Как?  О чем она говорит? – не сразу понял Тегурей, беспомощно оборачиваясь к монаху.
- Подожди, брат.  Это что-то об Орьге.  Идите же сюда, девочки, расскажите, как это произошло.
  По натуре калимпонги и смешливы, и слезливы.   У них часто  меняется настроение в зависимости от внешних обстоятельств.  А теперь они ревели в голос, описывая героическую гибель жены Тегурея и мучения пленного проповедника Рагван-оби.  Возможно, где-то напутали, кое-что придумали, как оно свойственно полулюдям, но в новом свете смысл поступка Орьги сразу изменился.
- Тебе нечего краснеть за свою жену, Тегурей.  Она прожила и умерла достойной женщиной.  Поэтому перестань отворачиваться от людей и приступай к обязанностям.  Нам нужен правитель, - сурово проговорил Дарин-оту и, услышав его слова, тикурейцы радостно закричали, приветствуя возвращение прежней власти.


                Х                Х                Х

  А калимпонги возвратились к озеру Холуон окрыленные.  Тикурейцы тяжело работают, восстанавливая разрушенный родной город, значит, должны трудиться и они.  Хотонг доходчиво объяснил соплеменникам прописные истины, давно открытые и взятые за правило настоящими людьми.  И полулюди поработали на славу: раскатали по бревнышкам и перестроили в жилища покинутые захватчиками штабы и казармы, собрали и сожгли мусор, закопали в холмах брошенную ими за ненадобностью испорченную технику.  Теперь калимпонги не плясали по-дикарски вокруг костров.  Огонь стал для них священным символом крепкой семьи и домашнего очага.  Его разводили по вечерам в домах, чтобы отогнать злых духов и приготовить пищу, а утром под предводительством старого вождя шли трудиться. 
  Хотонг завел традицию молиться на восходе перед началом работы.  На том месте, где злодеи – чужеземцы сожгли священный тикурейский камень, у глубокого озера, зеркально отражавшего лица склонившихся над водой полулюдей, сегодня возносились к Небесам другие молитвы, сочиненные женой вождя и на удивление легко запоминавшиеся соплеменниками.  Хонга, а вместе с нею и остальные верили, что если умыться с утра святой тикурейской водой, то грядущий день пройдет счастливо и удачно.
- Умывайся же Хотонг, чего ты ждешь?  Нам нынче нужно вскопать еще половину участка.
  И она, смеясь, стала брызгать ему в лицо.  Хотонг низко склонился над своим расплывающимся в прозрачной глубине отражением, где безжалостно, с неподкупной правдивостью, присущей естественной живой Природе, отразились рога и уши, поросшее рыжей шерстью длинное зубастое лицо, а там, дальше – звериный хвост с копытами.
- Ах, если бы мне быть человеком!  Кто бы знал, как я хочу стать человеком!  Какое это страшное наказание – жить, чувствовать, любить по-людски и оставаться заключенным в звериную шкуру, из которой не вылезти до самой смерти.  Ах, если бы тикурейский Бог видел мои муки! – в отчаянии вскричал Хотонг.
- О чем ты говоришь, мой дорогой друг?  Мой любимый супруг?  Мы не люди?  Ну и что ж!  Давай стараться вести себя как они.  Сначала все прикроем срам и завяжем кренделями хвосты, потом… - Хонга задумалась, соображая, что еще можно сделать для скорейшего очеловечивания собственной души. – И потом, - торжествующе добавила она, - наша любовь поможет нам стать людьми, разве ты не веришь в это?
- Да!  Да, конечно!  Будем стараться, - грустно проговорил Хотонг, облился водой из родника и неторопливо поднялся с колен, сильным телом потянувшись навстречу восходящему дневному светилу.
  Начинался новый день, и жизнь продолжалась.  Тикурея быстро оживала после долгой спячки, ввергнутая в нее нечестивым сапогом чужеземца, и вновь наливалась живыми соками, изобильно источаемыми непобедимой, вездесущей Матерью Природой.  Очищенное от мусора озеро Холуон легко поигрывало белыми барашками волн, вздуваемых свежим утренним ветерком.  Зеленый травяной ковер гуще устелил когда-то безжалостно истоптанную вражескими сапожищами, израненную бездушным железом землю.  Вновь зазеленели опаленные огнем кусты, и пока слабо поднимались навстречу свету взметнувшиеся из бессмертного корня многоствольные деревья.
  … Да, жизнь продолжалась…