«Добрые братья, которым была известна история бедного мальчика,
уполномочили старого Тима присутствовать при консультации. В то же утро брат
Чарльз призвал Николаса к себе в кабинет и обратился к нему с такими
словами:
- Дорогой сэр, времени терять нельзя. Этот мальчик не должен умереть,
если средства, какие находятся в распоряжении человека, могут спасти ему
жизнь; и он не должен умереть один в чужом месте. Увезите его завтра утром,
позаботьтесь о том, чтобы у него было все необходимое, и не оставляйте его.
Не оставляйте его, дорогой сэр, пока не узнаете, что непосредственная
опасность больше ему не угрожает. Было бы жестокостью разлучить вас теперь».
Я закрыл книгу. На зеленый переплет, с почти выцветшей позолотой, отбрасывали причудливые тени качающиеся ветки рябины в желтом пятне фонаря. Только он, да настольная лампа, освещали небольшую комнату.
- Ты как один из братьев Чирибл…
После болезни Катя говорила медленно, как будто искала в уголках памяти слова, а когда обнаруживала – произносила их волшебным тихим голосом.
- Такой же добрый и внимательный…
Ее светлые волосы чуть подернула седина. Я смотрел на Катю и думал, что это всего лишь снег. Мне казалось, что коль скоро самая страшная зима, моей и ее жизни, скоро кончится, так и этот снег должен исчезнуть. Но я знал, что эти лишь мечты. Этому снегу долго ждать весны.
- По-другому не может быть, Катя… Просто, когда любишь…
Она с трудом пошевелилась в кресле. Васильково-малахитовые глаза смотрели на меня, на стены, потолок. Она как будто хотела вместить в себя все. Что уже не надеялась увидеть.
- Милый, поверни мое кресло к окну… Я хочу посмотреть на ночь.
Вы прочитали эти две фразы за секунду, а Катя произносила их минуту. Но если бы она произносила их целую жизнь, я бы все равно ждал. Потому что звуки любимого голоса хочется слушать вечно. Я встал и осторожно развернул кресло к окну. Это было легко. После болезни Катя стала легкой, почти невесомой. Она смотрела на ночь, и луна растворялась в васильковом малахите. А вместе с ней растворялся и я. В счастье быть рядом.
- Я пойду на кухню, заварю чай. Тебе с сахаром, Катя?
Луна в ее глазах превратилась в зайчонка, потом в лодочку, плывущую к отражениям сказочных гор. Как много можно увидеть в глазах любимой. Вы никогда не пробовали смотреть в них? Когда-то, я ничего не видел, но после того, как потерял Катю, вернее, думал, что потеряю, пришло понимание, что в ее глазах отражен целый мир. И даже в небольших морщинках в уголках губ скрыта сказка, и когда она тебе улыбается, волшебство входит в душу и сердце. И невиданные замки, и рыцари, и драконы, и необыкновенные птицы, не только ее, но и твои. Как это глупо, скажут некоторые. Какой дурацкий романтизм в наше жестокое время. Я не согласен. Мне кажется, что если вы этого не видите, не понимаете, то сказка проходит мимо вас. И замки, и рыцари, и драконы, и необыкновенный птицы разрушаются ядрами равнодушия, ударяются о серые стены закрытости, деревья глухоты и рассыпаются на тысячи мелких осколков. И вот уже у вас под ногами битое стекло одиночества. И ничего больше. Разве что израненные ноги.
- Да, Алеша, я буду ждать тебя и…
-Катя замолчала, вспоминая слово. Улыбнулась. И из уголков губ, из первых недавно появившихся морщинок ко мне… Да. Вы правы. Прилетела сказка.
Катя повторила слова:
- Тебя и…
Снов помолчала и продолжила:
- И мед.
Какой добрый вечер. Я пошел на кухню. Глупые врачи. Они говорили, что Катя никогда не поправится, что умрет. Но разве может умереть любовь? Я знаю, что у многих она умирает, потому что люди не могут сберечь ее. Мы смогли. Я и она. Я достал с полки чайник. Его подарила Катя. Десять лет назад. Сразу же после того, как мы стали жить вместе. Она сказала, что он будет хранить наше тепло. И он хранил его вместе с нами. Это единственная вещь, которую мы взяли с собой, после того, как Катя стала поправляться, и мы уехали с ней в другой город. В том, где мы жили, было невозможно оставаться. Слишком много печальных воспоминаний витало в его воздухе, в дорогах, слишком много вопрошающих лиц смотрело.
Я насыпал в чайник заварку и стал ждать, когда закипит вода. За окном пылала сумерками осень, переходящая в зиму. Точно такая же, как десять лет назад. Я хочу рассказать вам, как мы познакомились. Ничего, что мой рассказ будет сбивчив? Хотя прошло уже десять лет, но я до сих пор волнуюсь, вспоминая осенний, залитый водой тротуар, листву, его засыпавшую, и дремлющую в лужах, и себя… Себя. Идущего в ларек за сигаретами. Навстречу судьбе, всегда внезапно, как озарение звездное, влетающей в жизнь. Я помню… И чуть смутное ощущение боли навсегда. И счастья. Я купил сигареты… И.. Пошел в парк, а не домой. Я знал, что в нем сыро и холодно. У вас так бывает, что внезапно, неизвестно почему, вы поступаете не так, как планировали? И ноги сами. Сами несут… Я долго бродил по аллеям. Смотрел. Вокруг? В душу себе? Почему один? Почему любовь где-то далеко, не в сердце? Не в прикосновении лю… Даже слово это произнести боязно. Не вспугнуть… Но я тихо-тихо произнес. И не вспугнул… Не вспугнул.
Помню, я достал из кармана пластиковый пакет, постелил на скамейку и сел. Вытащил сигареты. Открыл пачку, щелкнул зажигалкой. Раз, второй…. Пламени не было. Я щелкал. И такая тишина… Такая… Она была кругом. На каком щелчке спел мне песню ангел? На каком сел на плечо? Просто замер летящий лист, капелька воды застыла на веточке клена… И все. Все… Все снова ожило. Лист полетел, капелька в лужицу. И круг поплыл. И она появилась. В светло-синих джинсах. Моя. Я сразу это понял. У дальнего конца аллеи. В куртке коричневой. С длинными светлыми волосами. Она шла в мою сторону. Ко мне. И Я ПОНЯЛ. Извините. Случайно нажал клавишу, и буквы стали большие. А может, так и надо. Когда пишешь, кто стоит за плечом? Кто строки эти шепчет тебе? Твоя любимая, твой любимый? Когда искренне пишешь. О жизни, о себе. Кровь стекает с кончиков пальцев. Но ее не видно. Она в строчки перетекает и там живет. И ты с ней. И тот, кто читает, с ней. Иначе. Что же иначе? Иначе фальшь. Стоккато иллюзорного дождя. Не адажио, когда шести тактов хватает написать и умереть.
А она шла. И вот уже рядом. И тут.. Вы знаете, я хотел встать, подойти к ней. Задать ничего значащий вопрос. Начать разговор. Да все что угодно сделать, лишь бы привлечь ее внимание. И вдруг у меня внезапно свело ногу. Ничего не мог сказать. Она посмотрела на мое бледное лицо и спросила. Я до сих пор помню эту фразу:
- Вам больно, вам помочь?
И глаза у нее были зелено-голубые. Я тогда покачал головой.
- Спасибо. Пройдет скоро.
Она сказала:
- Я посижу с вами рядом. Вдруг может понадобиться моя помощь.
И мы сидели рядом. А нога вскоре перестала болеть. Мне было хорошо. Уютно.
А девушка вдруг вскрикнула:
- Ой.
Я спросил:
- В чем дело?
А она ответила, что за воротник блузки упал холодный мокрый листик. Она пыталась достать его, но не смогла. Мне было неудобно предлагать помощь. Я сидел и глупо смотрел на нее…
- Вы не поможете мне?
И уже скоро маленький кленовый листик был у меня в руках. А запах ее волос на моей щеке. И мне хотелось зарыться в ее волосы и уснуть. Я снова посмотрел в глаза девушки, Они были васильково-малахитовыми. И такими остались для меня уже навсегда. И после этой встречи мы уже почти не расставались. А листик Катя положила на скамейку и его вскоре унес ветер. Бог дает людям разные знаки…
…Вода вскипела. Я налил кипяток в чайник… Мы жили в счастливо. Иногда мне кажется, что Бог просто давал нам выпить счастье до дна. Мы работали, гуляли, веселись… И любовь до неба. Много любви. Сейчас я понимаю, что как бы ее не было много, ее все равно мало.
Я помню.. В катиных васильково-малахитовых глазах отражались звезды. Полярная звезда, скрываемая облаками, синяя, мне неизвестная, светила за ветками деревьев. И на скамейку падал снег. И на ее ресницы. И на волосы. Первый снег последней счастливой осени, по настоящему пушистый. Снежинка в капельке пролитого томатного сока шестым уголочком на серую землю настоящей сказкой. На кленовом листочке узор морозный рисунок октябрьского вечера. Тот, что за час до сумерек. И все казалось иллюзорным. И подружка осень не та, что в небе, а рядом и зовут ее. Я думаю, что имя за рекой, где ветер, здесь его нет, где путь обратно и в никуда, а здесь холод дерева и Катя. «Не пора ли нам идти домой?» С жестянкой напитка в руках, с коробочкой сока в пальцах, похрустывая. А вода луж на ботинки, на туфельки. Сквозь раны на льду. В магазинчике батон в холод пакета, колбасу в пустоту пластика, зелень петрушки и красность помидоров. И все укроет снег, если я не буду сжимать края. Светофор – глаз желтый. Направо сгоревший кинотеатр, направо – особняк, скучающий по смерти. Мужик на скамейке, телефон в руке. «Ты понимаешь, свобода», - кричит он. Я всегда забывал, что в нашем городе зона. И мы шли. На окраину, где дом с резными наличниками, с башенкой, клонящейся к земле. По мостику из дерева. По мостику над серой рекой. И земля серая под ногами. Церковь, что мы любили. И по дорогам. Прямо, налево, направо. Деревья склонились. Стадион. А кухне что-то такое в горшочке, в духовке. Давно ждет. И за столом, ломая хлеб руками, хватая крупные куски помидоров. Серая соль как ты любишь. И мелкая для меня. Как я люблю. И вечер за окном был такой добрый… Один из последних счастливых в той, ушедшей жизни.
Чайник заварился. Я разлил чай в чашки. Поставил их вместе с блюдечком с медом на поднос и пошел в комнату. Катя смотрела в темное небо. Я поставил поднос на столик и подал ей чашку.
- Милый мой…
Она смотрела на меня. Хрупкими пальцами взяла чашку. Медленно поднесла к губам. Отпила. Зачерпнула меда. Зажмурилась от удовольствия. Я сел напротив.
- Ты помнишь нашу первую ночь, милая? Вернее, утро. Ты смотрела на меня, как будто я был первый мужчина в твоей жизни и ожидала чуда. И оно случилось, я знаю. Я прочитал это в твоих глазах. А потом мы пили кофе, ели вишневый пирог. Наш первый в жизни завтрак. И твои хрупкие пальцы держали чашку, а по ней бегал солнечный зайчик. Ты, я и он. Ангел на плече. Как сейчас.
В глазах Кати появилась грустинка.
- Алеша, как ты думаешь? Ангел… Он с нами. Мне кажется, что он улетел.
- Нет, Катенька, разве от нас может улететь Ангел.
Он был всегда с нами. Даже тогда, когда тебя сбил на дороге пьяный водитель. Мне позвонили. Я прибежал в больницу. Катя лежала в палате. Странное слово «реанимация». Доктор отводил глаза. Ты, бледная, с закрытыми глазами. Врач, сказал, что ты в коме. Но они, мол, будут делать все, что нужно. Тебе сделали операцию, потом вторую. Я продал, что все что можно, чтобы купить лекарства. Ходил к гадалкам, каким-то целительницам. Поил тебя травами. Осень, зима, лето… Доктор все также смотрел в сторону. А потом как-то вечером… Мне позвонил один знакомый. Он сказал, что может быть, знает как мне помочь. Он сказал, что всего лишь посредник. Он сказал, что я иду к… Он сказал, что я должен дать ответ сразу. Я сразу понял, о ком он говорит. Но Катя стоит всего. Всего ада.
Он назвал адрес. И я пошел…
…Я знал, что он умирает. В одиночестве. Знакомый так сказал. Когда я вспоминаю тот день, то вижу, как открываю дверь, пройдя по желтоватой траве. В лучах заходящего фиолетового солнца, отливающей чернотой. Скрипнувшая дверь с глухим стуком ударяется об стену. И дом встречает меня запахом близкой смерти, уходящей медленно жизни. В единственной комнате было почти темно. Сквозь плотные шторы пробивались редкие лучи света, а в них летали пылинки. Они кружились, и поднималась вверх, к потолку, заклеенному бумагой. Когда-то белой, а сейчас желтой. Засиженной мухами. Они кружились и падали. Вниз. На пол. Светло-коричневый. Перед ногами лежал половик, знавший лучшие времена, как и его хозяин. Половицы чуть прогибались. Он лежал на кровати. Лица не было видно. Лишь дыхание прерывистое, тяжелое, смрадное. Неужели я буду так умирать. На стене коврик. Зеленый. Охотники на привале. Странные и страшные. Не такие. У одного почему-то лицо перекошено в смертной муке. У другого - оторвана нога. Он держит ее в руках и сует в котелок. А третий терзает старинный фолиант, из которого к его лицу тянется когтистая рука. Я вдруг почему-то понял, что дотянется эта рука до него. И что поздно он стал рвать эту книгу. Как на табло в магазине, по ковру бегут буквы: «Некоторые книги нельзя читать, не правда ли?». Я потряс головой. Что за чушь мерещится. Снова глянул на картину. Точно. Померещилось. Охотники на привале. Видимо, бессонная ночь, да игра теней сыграли странную шутку. В углу комод. Старинный. Из красного дерева. И прямо на меня смотрит лицо, нет оскал. Я подхожу ближе, и ноги подкашиваются. На комоде стоит ржавая железная матрешка. Один глаз нарисован синей краской. Другой зеленой. И из них текут слезы. Катятся вниз ручейками, разъедая металл, показывая внутренности, где в железной гнили еще одна матрешка. В нарисованном ситцевом сарафане лютикового цвета. Я поворачиваюсь к хозяину. Пот течет по спине. Пот холодный, липкий. Я знаю, что матрешка улыбается мне в спину. И я вижу, что и мужчина лежащий на кровати, улыбается… Только вот одна незадача. Я не знаю этого человека. И понимаю, что и знать не хочу. Он сидит, засунув пальцы в рот, и что-то выковыривает. Через секунду я вижу в его руке гнилой зуб в алой крови. За моей спиной слышатся шаги. Но я не в силах обернуться. Шаги легкие. Человек проходит вперед, и я вижу, что это девушка. Она приближается к старику, берет зуб и начинает облизывать его. Одна щека обожжена. На лбу звезда из гнилой кожи. Я никогда не видел гнилую кожу, но тут осознаю, что это именно она. Старик до пояса укрыт под стегаными красным одеялом. Серая простыня, серая подушка – обыденность оттеняет обыденный ужас. На мужчине черная накидка, наподобие той, что носили схимники с капюшоном. На плечах вышиты серебряной нитью кости. На среднем пальце перстень. Я смотрю на него и проваливаюсь в кровавые кристаллы.
Камень рисует мне разные картины. Про царя-мага в древней стране, вечно озаренной багровым солнцем. С помощью меча и колдовства занявшего престол. За несколько лет убившего множество людей во славу своего хозяина. И охрана дворца - мертвецы, восставшие из могил. Светится камень… Маг теряет власть. Камень видит, как мертвое тело хозяина тащат по пыльной дороге, острые камни вырывали из него кусочки плоти и текла черная кровь. И я вижу это. А еще вижу, как перстень снимает некто с черной бородой и шрамом на левой щеке и глаза у него зеленые… А потом я вижу, как холодной зимней ночью в темные века средневековья жгут на костре белокурую женщину. Пламя лижет ее нежную кожу. А перед ней стоит тот, кому она служила. И он, и незримо для всех, кроме ее и меня, вытирает слезы синим платком с золотой монограммой. А утром, в золе, смешанной со снегом, маленький нюренбергский мальчик, рисует тоненьким прутиком фигурку льва, виденного им в заезжем зверинце. И палочка находит кольцо. И ручка вытаскивает его из грязи. И пальцам холодно от снега и тепло от камня. А перед глазами мальчика лицо белокурой женщины. И маленький мальчик понимает, что сгоревшая на костре белокурая красавица его суженая. И он шепчет слова любви. Как редки венчания с Сатаной…
Рисует картинки камень. Голова кружится. «Что Алеша, понравился ли тебе мой мир? - говорит старик и продолжает.
- Истории можно рассказывать бесконечно. Хочешь? Например, про связанные колючей проволокой руки мужчины, тянущиеся к ржавому мечу, чтобы изрубить матрешку, пожирающую его ребенка. Или про девушку сидящую на пеньке на мертвой полянке в сгоревшем лесу, держащую в одной руке берестяной крестик, а другой поглаживающую голову человека, который не что иное, как разлагающийся труп. И в глазах ее печаль и любовь.
Старик замолкает, а потом продолжает:
- Ждет тебя белокурая любовь. Не ты ли тот мальчик. Не любовь ли ты хотел сохранить в этом городишке. Ту, что рождает снег и пепел, ту, что навсегда».
Я молчал. Дрожали руки. Стыла душа.
«Присаживайся, Алеша», - говорит старик. В лучах света летают и падают пылинки. «Сходи, милая, отдерни, занавески, хочу увидеть наш город», - говорит старик. Девушка идет, и тут я понимаю, что шаги не такие уж и легкие. Ее ноги начинают превращаться в деревянные протезы. А платье становится балахоном из дырявой мешковины. Из прорехи ниже пояса вижу черноту промежности. Седые волосы. Лицо девушки – в лицо старухи. Иконы на стене превращаются в странные рисунки с рожами монстров. На одном из них я вижу молодого человека у разрытой могилы. К нему тянется женское тело с покрытыми язвами и следами разложения лицом. Готическими буквами внизу написано: «Некоторым может показаться, что он не опоздал». Обои слезают со стен, бумага с потолка и открываются гнилые бревна. Девушка отдергивает занавески. На улице вечер. Солнце из фиолетового становится черно-красным. И куда-то исчезает пятиэтажка напротив. Вместо нее деревянная башня, а на ней выложенный черепами крест. Неподалеку черный храм с открытой дверью. Монстры с чешуйчатыми лапами, выпученными глазами, обрезанными крыльями, истекающие черной жижей, несут в храм человека в клетке. Губу шевелятся, бормочут… За стеклом, в ста метрах от него слышу его. Слова, слетающие с сухого языка. Я не знаю, кто он такой. Лишь смутная догадка. Память услужливо подсовывает названия книг прочитанных, пережитых. Я вспоминаю странного человека, любившего единственную даму – смерть. Искавшего смерть у себя в душе, в жизни. Пропавшего в Мексике. А сейчас, сидящего в клетке у монстров.
По улице идут какие-то люди, и я понимаю, что это мертвецы. По небу снуют черные птицы. Старик смотрит на меня, его губы шевелятся:
- Ты же слышал Алеша, что в нашем городе дома не совсем обычные, открываешь дверь, а оказываешься совсем в другом месте…
Я слышал. Видел двери в никуда, людей из ниоткуда… Все это видели. Старик говорил, слюна капала из рта.
- У нас много времени. Вечность. Это там, в другом мире, минуты идут быстро. А здесь все как тогда. Можешь посмотреть на город… Настоящий. А не тот иллюзорный, в котором живете вы.
Через стекло я вижу, что где-то далеко, на окраине пожар. Вместо телебашни – небо пронзает стрела. По дороге идет тележка, а в ней куча тел. Одно из них падает. Мертвецы начинают его жрать. Возница слезает и начинает рубить их длинной косой. Из мертвецов течет гной, падают на землю руки, головы…
Мне стало дурно.
- Что же ты Алеша… Я вижу, не рад? Ты же так хотел жить спокойно, любить. Прислужница старика тащит стул, один деревянный протез ломается, она падет на пол и ползет к старику…
- А сейчас поговорим. Я умираю, мне так много надо тебе передать. А Катя… Катя будет с тобой.
А что было потом… Мерзлая земля. Первые шаги Кати по ней. И мои первый шаги в новой жизни. Старик не обманул. Катя поправилась.
Катя смотрит в ночь. Милая моя смотрит в ночь.
- Алеша, я хочу погулять.
Она медленно встает. Идет в прохожую. Я помогаю ей одеться в старенькое пальтишко, надеть выцветший берет. Мы очень бедны. Мне надо ухаживать за Катей. И нам приходится гулять по ночам. Никто в этом городе не видел Катю. Ее шрамы, ее… И никто пока не увидит. Поэтому мы гуляем по ночам…
Мы идем по пустой улице на окраине.
- Алешенька, давай зайдем на кладбище.
После болезни у Кати появилась привычка иногда заходить на кладбище. Не сказал бы, что мне приятно там бывать…
-Да, Катенька, пойдем.
И мы идем. И наши шаги убивает октябрь. Под моими ногами шелестит последняя листва, а под катиными первый снег. На асфальте еще осень, а на газоне уже зима. Как так получается? Вы не знаете? Я нет. Мы идем, взявшись за руки и луна отражается в наших глазах. По моему лицу течет холодный пот, а на твоей щеке застыла снежинка. Я ее прекрасно вижу. Шестиугольную, отливающую серебряным пурпуром в свете фонаря. Она не тает. Манит к себе. Я знаю, что если поцелую тебя, то она растает. Но с неба прилетит новая. Сегодня ночью падает снег. Мы молчим. Разве нужны слова любящим людям, идущим взявшись за руки ночью? Главное, что мы вместе. И какое мне дело до снежинок. Ты рядом. Родная, вечно моя. И нас уже ничто не разлучит. Даже смерть. Вдалеке я вижу человека идущего навстречу. Он держит за черенок лопату, ее лезвие скребет по асфальту. Мужчина приближается к нам, кричит и падает в обморок. Он не видел снежинку, но сразу понял, почему она не тает.