Ради того сотворил Он из Себя святых ангелов, которые суть как малые боги, по существу и качествам целого Бога, чтобы они играли в Божественной силе, славословили, пели и звенели, и умножали восходящую из сердца Божия радость.
Якоб Бёме
Жаркий летний полдень. В комнате душно. Солнечный луч пробивается сквозь жалюзи и ползет по комнате.
Хорина следит за передвижением луча и уклоняется, как может, сдвигая кресло и компьютер в противоположную сторону. У нее не складывается пасьянс из-за того, что луч нервирует.
Макеева составляет вязальную программу. Программа не составляется. Макеева покрылась испариной и негодует.
- Надо открыть окно, девочки, - говорит она.
- За окном тридцать два, – предупреждает Субботина.
Она играет в «бродилку». На столе у нее вентилятор.
- Маша, - просит Макеева, - поверни вентилятор, чтобы на всех дуло.
Субботина не собирается поворачивать вентилятор. Ей и так хорошо.
- Нам нужен кондиционер, - философски отвечает она.
- Давайте хотя бы на пленку скинемся. Стекла заклеим, чтоб не так жарило, - говорит Хорина.
- Маша, - не унимается Макеева, - пусть нам тоже вентиляторы купят.
- Что значит «тоже», Люсьена? – недоумевает Субботина. Свой я из дома принесла.
- Не всем же из дома таскать. Пусть хоть один на всех купят, - огрызается Макеева.
- Пусть, - отвечает Субботина.
- Ты им скажи, Маша.
- Я говорила…
- И что?
- «Лето будет холодное», ответили.
Субботина «набродилась». Зевнула, потянулась.
- Бобров, - обращается Субботина к громадному телу в углу комнаты, - где слоган на рекламу чая? Третий день пошел, как ты рожаешь.
- Я, Машуня, давно его тебе перегнал, - отвечает Бобров, не открывая глаз.
- Я не видела…
Бобров притаился в углу комнаты. Луч сюда не достает. Откинувшись в кресле, дремлет в прохладной тени.
- А ты посмотри, Машуня, посмотри, - бормочет он.
Субботина открывает файл и читает: «Я ХОЧУ НАПИТЬСЯ ЧАЮ К САМОВАРУ ПОДБЕГАЮ, А ПУЗАТЫЙ ОТ МЕНЯ УБЕЖАЛ, КАК ОТ ОГНЯ». ТЕРМОСТОЙКИЕ ЧАЙНИКИ, «БРАТОК»
- Что это значит, Бобров?
- Рекламный слоган, как заказывали, - отвечает автор.
- Бобров, что такое «браток», знаешь?
- Знаю. «Белорусско-российское акционерное товарищество «Керамика».
- Смотри, что получилось. Ты пишешь: «термостойкие чайники, запятая, «браток». Получается: термостойкие чайники, браток.
- А как надо, Машуня? – спрашивает Бобров. Термостойкие чайники от братка? Или от братков?
Субботина с ненавистью смотрит на Боброва.
- Заказчик это видел? – спрашивает она.
- С заказчиком согласование проводит господин Пичугин.
- Безобразие, - в сердцах бросает Субботина.
Хорина уперлась креслом в тумбочку. Дальше хода нет. И солнечный луч бьет ей прямо в глаза.
- Пичугина больше не посылать! – со злостью говорит она.
Бобров хочет курить, но сигареты кончились.
- Пичугин козел, - тихо говорит он, чтоб не накалять обстановку.
- Все, больше не могу, - вскакивает со своего места Макеева, - я открываю окно.
- Нет! – возражает Хорина, - еще хуже будет.
- Надышали, - констатирует Субботина, - в комнате слишком много народа.
- Пусть Боброва и Пичугина от нас отсадят, - заводится Макеева.
- Да? А кто за пиццей будет бегать? – дальновидно замечает Субботина.
- Пиццу будем заказывать. Доставка бесплатно, - отвечает Хорина.
- Но у них пицца в два раза дороже, - парирует Субботина.
- Будем брать половинку, - не унимается Макеева.
- Кто за продуктами будет ходить? Ты Люсьена или ты Юля? – спрашивает Субботина.
Аргумент убийственный. Все замолкают. Никто не хочет ходить за пиццей и бегать в супермаркет за продуктами для всей компании. Макеева возвращается на свое место.
- Умрем от духоты, - говорит она, - но прежде убью Пичугина. Пусть только вернется.
Бобров прилег на стол. Карандаши на столе нагрелись. Бобров щупает карандаши и думает про себя: «Горячие карандаши».
На часах пять минут первого. Дверь распахивается и вбегает Пичугин. Он швыряет на стол пиццу. Из пакета достает напитки.
- Пепси, кока-кола, квас, пиво, - выкрикивает он.
От стола к столу переходит и бутылки расшвыривает. Не зевай! Всеобщее оживление. Поймать, не уронить свое пойло.
Что за духота? – удивляется Пичигун.
Подбежал к окну, поднял жалюзи. Готово – окно нараспашку.
С улицы врывается свежий ветерок, там хоть и жарко, но все ж не так душно, как в комнате.
-Ты гений, Пичуга! - облегченно вздыхает Макеева.
Ей нравится Пичугин, а он Макееву игнорирует. Слишком толста. Ему нравится фигуристая Субботина, но та слишком злая.
Набросились на пиццу.
- Дурак ты все-таки, Бобер, - говорит Пичугин другу.
Девочки этого не слышат. Все трое подорвались на пицце. Выхватывают из-под рук друг у дружки теплые куски и жадно в рот запихивают.
Бобров выкатывает в недоумении глаза, хочет рассердиться, но не может. Перед ним бутылка холодного пива. Лень такая, что лишний раз языком не пошевелить.
- Что за наглость! Почему я дурак? – ворчит он, потому что ему нравится Макеева, а Люсьена, если услышала, засмеет.
- А так вот, дурак, - отвечает Пичугин.
- Почему? – допытывается Бобров.
- Пойдем, расскажу, - отвечает Пичугин.
В коридоре прохладно и ободренный глотком пива Бобров, без всякой обиды, спрашивает:
- Объясни, почему дурак всегда я?
- Ты не дурак, успокойся. Это я так сказал, - смеется Пичугин. Нет, ты конечно, не дурак. Но все дураки, - возвышает он голос и смеется.
Смех у него необычайно громкий и раскатистый. Так никто не смеется. Пичугин, когда смеется, не только выдыхает, но и втягивает воздух, отчего смех выходит непрерывный, с громким гиканьем и всхлипыванием.
«Смех настоящего идиота», - можно подумать, если кто Пичугина не знает. Но Бобров так не думает. У Пичугина все не как у людей. С ним интересно.
- Дураки потому, что ничего не понимают, - говорит Пичугин. Главное, что никто ни во что не верит. И не верят потому, что ничего не понимают и не знают, во что им верить. Никто ничего не замечает. А между тем, каждую минуту что-то происходит, но никто этого не видит…
Он долго теребит в руках пачку сигарет. Не может открыть. Бобров отобрал пачку. Открыл. Закурили.
- Вот ты не дурак, Бобров. Скажи мне: во что ты веришь?
Бобров затянулся, прищурился и стал выдыхать дым. Он знает, что на все поставленные вопросы у Пичугина есть ответы. Если нет ответа, нет и вопроса. Бобров ждет.
- Я тебе скажу, - продолжает Пичугин, - ни во что ты не веришь. А не веришь потому, что не хочешь признать того, что видишь. Чтобы видеть, нужна смелость. Вот я - ничего не боюсь, и то у меня мурашки бегут.
Он закатал рукав и обнажил руку.
- Меня всего колотит, как вспомню. Потрогай руку. Лед, лед…
- Верю, - настораживается Бобров, словно ему жабу предложили потрогать.
Бобров знает, что это может быть «провокация», но деваться некуда, трогает руку. Холодная действительно.
- Холодная, - говорит он.
Пичугин взглядом вымеривает курилку, ухмыляется. Весь так и лучится, от него будто свет исходит и Боброву заплеванная курилка светлицей кажется.
«Это оттого, что Пичугин светлая личность», - думает Бобров.
- Скажи, Бобер, ты когда-нибудь летал? – неожиданно спрашивает Пичугин.
Бобров мнется, не решается ответить, но чувствует, что на крючок попался.
- Ну, - отвечает он.
- Летал? – настаивает Пичугин.
- Во сне вроде бы летал… выдавливает из себя Бобров.
- Летал или слышал, как другие летали? – цепляется Пичугин.
- Ну, да… - тянет Бобров с ответом, понимая, что разговор может внезапно перемениться, и он в дураках останется.
- Если ты сам не летал, а только слышал, как другие летали, то бесполезно рассказывать – ничего не поймешь, - говорит Пичугин.
- Летал, летал. И с обрыва падал и с крыши... Все как у людей, - отвечает Бобров.
- Так вот со мной все это было на самом деле, - говорит Пичугин.
- Что «было»?- недоумевает Бобров.
- Я летал.
Бобров перестал пить пиво. Пичугин не любит, когда невнимательно слушают.
- Сколько мне было? Ну, лет пять, не больше. Был у меня дружок одногодка Костя Кондрашов. Другие дети, по старше, нам в компанию не годились. Мы для них были слишком мелкими. С утра до обеда, после обеда до темноты, мы гуляли во дворе. Летом весело, а осенью тоска. Ждем, бывало, не дождемся зимы, когда по первому морозцу зальют каток. Ледок тоненький, хрупкий, он и растает и не так схватится, не раз еще потом заливают и равняют, но знаешь, что пришла зима. Осень хуже всего. Осенью тоска. Дождь и слякоть. Целыми днями в окно глядишь. Так однажды, лил и лил дождь, и вдруг распогодилось. Ветер разогнал облака и дождь прекратился. Выглянуло солнце. Мы выкатили на улицу. На ту пору купили нам резиновые сапожки. Черненькие, блестящие, непромокаемые. Кругом лужи. На ногах сапожки. Что мы делали, угадай?
Пичугин зашелся от смеха. Он курит только для форса. Сигарета ему мешает. Он выбросил сигарету и продолжает:
- Мы скакали по лужам, в догонялки играли. Убегались, - не знаем, чем еще заняться? И, вот я влез на лавочку, раскинул руки и спрашиваю Костю, не хочет ли он посмотреть, как я летаю?
Пичугин влез на стул и раскинул руки. Бобров смотрит на Пичугина и чувствует, как по спине у него ползут мурашки. Он фантазиям Пичугина не верит, но знает, когда тот глаза таращит, как теперь то, что хочешь, может случиться.
Пичугин продолжает.
- Костя посмотрел на меня и говорит, ехидно улыбаясь, что хотел бы посмотреть, как это я буду летать. «Не знаю, - отвечаю, - смотри».
Разбежался и прыгнул. Немного пролетел и, коснувшись земли, словно шарик воздушный, взлетел. Я мог и не касаться земли, просто слишком низко опустился и землю задел по привычке, чтоб не упасть, а оттолкнувшись, натурально полетел. Тихонько так воспарил, словно бы во сне. Меня то несло вверх, то прижимало вниз, как бросает самолет на воздушных ямах. Из боязни удариться о землю, я выставлял по началу ноги и едва касался земли. Костя смотрит и ухмыляется. Мол, как я ловко надуваю его, толкаясь о землю то одной ногой, то другой. Так, дескать, и он может. Вижу, не верит. А я натурально лечу. Осторожно согнув ноги, преодолевая ужас падения, я решил продемонстрировать парение. Меня встряхнуло, рвануло и потащило вперед. Тело накренилось, словно надломилась опора подо мной, и я опрокинулся головой вниз. Сила, которая отвечала за полет, позаботилась о безопасности и предусмотрительно выправила тело. Я не упал. Оказавшись параллельно земле так близко, что едва не задел о землю ногами, полетел быстрей, чем прежде. Я чувствовал себя исключительно уверенно и без всяких усилий выполнял разные манипуляции, как будто прежде летал. Выше хотел взлететь, задирал голову кверху, и в тот же миг начинался подъем, хотел повернуть вправо или влево, только подумаю, и куда надо заворачиваю. И я понял, что если прижму пятки, подтянув колени к груди, а голову запрокину назад, то свободно перелечу через дом. Пролетая над Костей, я помахал ему руками, словно птица крыльями, и пожал плечами и рожу скорчил, дескать, «вот так летаю, а как это получается – не знаю».
Пичугин внезапно смолк. Сел и нервно хлопнул себя по коленям.
- Вот что было, Бобрина! Человек, оказывается, летает, - заключил он.
Бобров достает вторую сигарету. Он фантастику любит. Ему нравится, когда врут. Пичугин всегда рассказывает такое, чего никогда ни с кем не бывало. И Бобров с удовольствием слушает, будто книгу интересную читает.
- Человек летает, Бобер, ты осознаешь? – спрашивает Пичугин.
Бобров знает, долго отмалчиваться нельзя. Что-нибудь надо вставить, а то Пичугин обидится, замкнется, из него потом слово не вытянешь.
- Понимаю тебя, - многозначительно соглашается Бобров.
- Врешь, - перебивает Пичугин. Все врешь. Ты не веришь.
Бобров удивленно смотрит на Пичугина. Чувствует, попался.
- Скажи, что не веришь? – не унимается Пичугин. Не бойся – скажи!
Бобров отводит глаза, краснеет. Куда деваться?
Пичугин зашелся от смеха.
- Да, не бойся, я сам не верю! Точнее не верил. Забыл. Если бы я не забыл, жизнь по-иному могла пойти. Не сидел бы здесь.
Он сказал это, мечтательно и улыбнулся.
- Мне иногда кажется, что жизнь не туда пошла. Изначально неверно устроилась. Не по тому пути пошла. Недра вскрыли, леса пожгли, зверье извели, реки перебросили, моря, океаны нефтью перегадили. Для чего это сделано, скажи? Кому от такого прогресса лучше стало? Как это может быть, Бобер, чтоб все текло и так быстро изменялось, а дела никому до этого нет? Ты только представь, раз человек к полету приспособлен, природой в него такая возможность заложена, значит он для чего-то более важного создан. Толком никто в этом не разобрался. Знаешь ли ты о человеке что-нибудь такое, чего никто не знает? Не знаешь. Задумывался ты над тем почему, например, рука двигается? Как она устроена? Или как мыслит человек? Зачем ему разум дан? Для чего? Скажи Бобер, для чего ты живешь? Зачем ты есть? Не знаешь. И я не знаю, зачем живу. Никто не знает. А есть план! Есть! И надобно его держаться. Да мало кто верит.
Пичугин разошелся. Мысли путаются, слова растекаются, им все просторней.
- Если можно такое забыть, то для чего тогда жить? – спрашивает. В банку меня «заформалинить» и бумажку приклеить:
«Здесь сидит гнида бацыльная, умеющая летать».
Бобров глотнул пива. Затянулся сигаретой, с Пичугина глаз не сводит. «Это только подводка к теме» - думает.
Пичугин встряхнул руками, по-петушиному подбоченился, как будто к атаке готовится.
- Обещаю тебе, Бобер, - тихо, говорит, - что искалечу твое пореформленное сознание и останешься ты атеистом только фактически, а внутри обязательно перебазируешься и станешь верить.
Слушай! Это был последний полет. Я больше не летал и никогда об этом не вспоминал. После полета, меня свалил странный недуг. Поднялась температура, начался жар. Думали воспаление легких. Но никакого воспаления не оказалось. Температура упала. Слабость только, без посторонней помощи не мог даже с боку на бок перевернуться. Вдобавок разговаривать перестал. Не то чтобы речи лишился, а лень такая опутала, что не хотел ни говорить, ни слушать. Потерял интерес к жизни. Отца с матерью капитально напугал. Прикинь, лежит ребенок: руки и ноги на месте, все слышит и понимает, но не двигается, не говорит, а главное ничего не ест. Я так пролежал недели две. Все это время спал. Мать с отцом зеркало подносили ко рту, не умер ли, проверяли. Боялись почему-то, что во сне умру. И вот однажды утром, просыпаюсь, прибегаю на кухню и как ни в чем небывало спрашиваю:
«Мамуля, можешь сделать яичницу с колбаской?»
Мать яичницу сделала, потом ушла в комнату и в обморок упала. Сильно испугалась.
Жизнь вернулась в прежнее русло. Меня никто ни о чем не расспрашивал. Всем хотелось поскорей все забыть. Костя Кондрашов никогда о полете не вспоминал, словно и не было.
Мы с родителями переехал в другой район. Новая школа, новые друзья. Институт, работа. Мы с Костей потерялись.
О полете не вспоминал, но не оставляло меня одно чувство. Необычайная, неописуемая радость. Вспомню тот осенний день, и радость нахлынет и светом чистоты озарит, таким несказанным счастьем обдаст, что вдруг подумаю: «Вот бы полететь!»
Веришь ли, ни разу не осмелился. Меня, словно, что-то удерживало. Мечта осталась, а мысль о полете пресеклась. Я даже стал сомневаться на счет возможности полета и склонялся к тому, что это фантазии, издержки детского воображения. О полете стал забывать и, наконец, пришел к заключению, что это вздор. И мечта ушла.
Бобров допил пиво. Он слегка захмелел. Взор у него затуманился. Пичугин присматривается.
- Ты спишь, Бобер? – спрашивает.
- Да ты что! – пугается Бобров. Не дай Бог!
- И вот сегодня, иду я за пиццей, - продолжает Пичугин. Вдруг мысль пронизывает до самых оконечностей: «Неужели так до пенсии за пиццей бегать?» Такое волнение охватило! Я вышел на набережную и думаю: «Сейчас разбегусь и, не останавливаясь у парапета, прыгну. Полечу, значит полечу. А нет, в реку бултыхнусь. Туда и дорога».
И побежал. Что-то во мне произошло. Думаю: «Я ведь летал!». Память словно ожила. Вспомнил, как полетел, как потом болел, как страх и сомнения одолели, как в забытье очутился. Бегу и перед собой один только парапет вижу. Спокойствие вдруг нашло. Твердо себя почувствовал. Думаю, только, как бы через ограду перемахнуть и ногами не зацепиться. Оставалось мне через дорогу перебежать, как вдруг вижу, из пиццерии парень выходит. Столько лет прошло, но я Костю узнал. Мы с тех пор почти не встречались. Родители дружат, а мы не спаялись. Он в другом районе живет, работает, не знаю даже где, так далеко от этих мест. И вот встреча! Будто кто подстроил.
- Ты что в нашем районе делаешь? – спрашиваю.
Костя смеется. Пожимает плечами.
- Бог знает, забрел вот. Тебя, наверное, хотел встретить.
Мы о разной ерунде поболтали, вспомнили общих друзей. Начали, было прощаться, как вдруг Костя и говорит:
- Давно хочу тебя спросить, да как-то неловко. Глупость, конечно, но все же спрошу. Помнишь, как ты летал?
У меня, клянусь, что-то в голове щелкнуло. Как будто рубильник включили. Так и засверкало в башке. И мурашки по коже.
- Помню, - отвечаю.
А вид такой равнодушный принял, мол, это мне по барабану. Костя видит, что мне наплевать на его воспоминания и быстро на другую тему переключился. Что-то говорит, а я не слышу, будто оглох. Думаю, какой же я идиот. Зачем все испортил? Ведь это мой друг, настоящий друг.
- Я часто вспоминаю, как ты летал, - говорит Костя и улыбается. - Когда мне плохо, глаза закрою, увижу тебя и все ни почем.
Я еще больше молчу. У меня ступор. Ни бе, ни ме, ни ку-ка-ре-ку. - Пока, - говорит Костя. - Извини, не буду тебя задерживать. Позвоню как-нибудь.
Пичугин вдруг сник. Он внезапно потух, как будто обессилел. Молчит и странно смотрит на Боброва. Будто бы сожалеет о том, что рассказал.
Бобров смотрит в пол. Рассказ, кажется, слегка его протащил, но он не понял, зачем Пичуга по ушам ему ездил.
Сидят молча. Пичугин шумно вздыхает.
- Пойдем, - говорит.
Бобров ни с места. Ждет, когда Пичугин встанет.
«Только бы ничего больше не говорил, - думает Бобров».
Пичугин встает, за ним поднимается Бобров. Поплелись обратно в офис.
Солнце спряталось за домом напротив. В комнате не так жарко. Кто-то собирается поработать. Но это только видимость. До обеда никто работать не начнет.
- Пичуга, когда ты за продуктами пойдешь? – спрашивает Субботина.
- Сейчас и пойду, - отвечает задумчиво Пичугин.
- Возьми, пожалуйста, мой списочек, - ласково просит Субботина.
- И мой! – вскрикивает Макеева.
- И мой! – вытягивает руку со списком Хорина.
Бобров в кресле затаился. Следит за Пичугиным, ждет, когда тот уберется, чтоб все обмозговать до возвращения.
Пичугин взял списки. Засунул в карман и пошел.
Бобров провожает его взглядом до самой двери. Пока не скроется, всего можно ожидать. Смотрит вслед Пичугину и размышляет: «Если сильно разбежится - полетит…»
*