Влад не пришел в двенадцать. Не было его и на следующий день.
Последняя лекция закончилась, Надя вышла из аудитории и бросила взгляд на подоконник напротив, где обычно кто-нибудь кого-нибудь ждал. У окна стояла Дина – секретарь деканата, а рядом с ней незнакомая женщина. Дина шагнула Наде навстречу и поздоровалась. Надя поняла, что Дина ждет ее. Надин взгляд скользнул по стоящей рядом женщине. Она улыбнулась и кивнула странной незнакомке. «Зинаида Федоровна, -- обратилась Дина к женщине, -- познакомьтесь -- Надя Млечина, -- затем, повернувшись к Наде сообщила: -- Надя, знакомься, это Зинаида Федоровна. Она разыскивала тебя и обратилась к нам за помощью. Теперь все нашлись, я рада. Но, к сожалению, вынуждена вас покинуть -- много работы, всего доброго». Закончив «официальную» часть, Дина махнула рукой и улыбнулась.
- Спасибо, Дина, -- тихо ответила Надя.
Зинаида Федоровна внимательно смотрела на Надю, чуть прищурясь.
Наде показалось болезненным ее бледное лицо. Седина придавала ему серый безжизненный оттенок. Но поразили Надю ее проницательный взгляд. Такой взгляд у людей сильных и волевых.
Зинаида Федоровна нарушила тишину первой.
-- На мать ты свою похожа: одно лицо, – отрывисто, хриплым голосом произнесла она, быстро достав из кармана пачку «Беломора». Но спохватилась и убрала папиросы в карман. – Здесь же не курят.
- Что-то с мамой?! – почти выкрикнула Надя.
-Не шуми. Письмо тебе от нее привезла, – она достала из самодельной лоскутной сумки мятый конверт и передала Наде.
Надя тут же распечатала письмо и вслух прочитала первые строчки. Потом дочитала письмо молча, еще раз прошлась по нему глазами, словно пыталась найти что-то упущенное. Потом разложила письмо на подоконнике, бережно разгладила и спрятала в тетрадь. Зинаида Федоровна уже заламывала край папироски, готовясь закурить. Надя обратила внимание на это нетерпение.
- Зинаида Федоровна, идемте на улицу.
- Я-то уж давно готова, но молчу, надо было дать тебе время почитать, -- понимающе улыбнулась она.
- Спасибо вам большое, Зинаида Федоровна.
- Ты зови меня просто: тетя Зина. А то пока выговоришь, мысль уйдет, -- сказала она и одобрила свою находку кривой улыбкой.
Они вышли. Было морозно и солнечно. Прямо у входа Зинаида Федоровна закурила и закашлялась.
- Это проклятое СИЗО! Эти подонки здоровье забрали всё! – с отчаянием выпалила она. -- Всю жизнь их буду проклинать, – добавила она чуть тише. Прищурясь, глядя в одну точку так, словно ей, этой точке, хотела отомстить. Ее маленькая, но грубая рука посинела от холода, не замечая этого, Зинаида Федоровна курила. Жадно. Словно в последний раз.
- Вы давно оттуда? – спросила Надя.
- Неделю как приехала, побыла со своими пацанами, теперь вот -- к тебе. Младший-то ваш где? Как его зовут? Забыла.
- Аркашкой… в деревне живет у двоюродной бабушки. Учится в школе. Раз в неделю встречаемся, то Аркашка приезжает ко мне, то я к нему. Деньги ему передаю. Он самостоятельный, говорит, что взрослый – четырнадцать уже. Подрабатывает, когда есть время: кочегара в выходные заменяет.
- И ты, я смотрю, молодцом. Учишься.
- Мне нельзя – не молодцом. Я теперь вожак стаи, -- пояснила Надя.
- Вот и хорошо. Лизавете напишу, что дети ее в порядке. Волнуется она очень за вас, – Зинаида снова достала пачку с папиросами, потом махнула рукой и положила в карман. -- Ладно, пора мне. На автобус бы не опоздать.
- Зинаида Федоровна, вы издалека приехали?
- Пять часов на автобусе.
- А вам сегодня нужно вернуться?
- Необязательно, пацаны у меня взрослые – старшему семнадцать, младшему пятнадцать.
Надя разволновалась. Так легко и без оглядки она могла быть открытой с этой совсем незнакомой женщиной, что-то очень близкое она увидела в ней, мамино: в глазах, в жестах? Как хотелось разгадать, отыскать ту ниточку. Это была тоска по маме, искренний, детский порыв: Надя положила ей руки на плечи.
-- Зинаида Федоровна, тетя Зина, оставайтесь у меня до завтра! Сегодня суббота, девчонки уезжают. До вечера воскресенья в комнате никого-никого кроме нас не будет! Мы поговорим и выспимся, а потом я вас провожу.
- Ну… Если не помешаю, – смутилась Зинаида Федоровна и пожала плечами.
- Не помешаете, теть Зин. Не помешаете! Я скажу вахтеру, что вы моя тетя.
- А я и есть тетя, – грустно улыбнулась Зинаида.
После мороза теплая комната общежития показалась даже уютной. Зинаида огляделась.
- Сколько же вас тут живет?
- Пятеро, - снимая пальто и сапоги, ответила Надя.
- А просторно. Сколько бы еще можно поставить кроватей и народу заселить, – сделала вывод Зинаида.
- А нам кажется – тесно, еще с нами сосуществуют мыши, тараканы и клопы. Есть, правда, намек на цивилизацию -- один душ на все четыре этажа. А ключ к нему добыть не каждому под силу, я научилась, – весело сообщила Надя. -- Сейчас поедим и добудем золотой ключик. Здесь в девятнадцатом веке гимназисты жили. Видите, с тех пор ничего не менялось.
- Надька-Надька, не видела ты еще плохих условий, -- возразила Зинаида Федоровна упавшим голосом. Надя осеклась.
Открылась дверь, и в комнату ворвался праздник: шумная, благоухающая, в ярко-красном – Лена Конникова. Надя представила ее своей новой знакомой. Потом они пировали. Вершиной студенческого кулинарного искусства была вермишель, приправленная салом, а на десерт - маргарин, смешанный с какао-порошком. После обеда Лена засобиралась в гости к тетке. Пообещала вернуться завтра и, напевая, удалилась, оставив надушенный след милой беспечности.
Уже освоившись, Зинаида Федоровна подошла к вешалке и достала из внутреннего кармана своего куцего пальтеца армейскую флягу, погнутую, с едва различимыми фрагментами облезшей краски защитного цвета.
- Вещь, – сказала она со значением, -- отец мой всю войну с ней прошел. – Она спешно открутила крышку и плеснула водку в чашку из-под чая. – Тебе, Надь, не наливаю, не приучайся. Потом не отвыкнешь.
Выпила, выдохнула в кулак и на секунду зажмурилась. Надя намазала хлеб маргарином и молча подала ей.
Дай Бог тебе, Надюха! Вот бы невестку мне такую, да мать сказала, ты замужем. А муж-то твой где?
- Повздорили.
- Ничего, помиритесь. Милые бранятся – только тешатся, -- заключила она, закуривая. – Мы с Лизаветой, матерью твоей – вдовы. Вот это уже не исправишь, а все остальное такие мелочи. Вспоминаю, вот дура-то была! Ворчала на него, кричала, все мне было не так, а когда не стало его, думаю: все бы простила, лишь бы живой был, -- она махнула рукой и прослезилась. – Током его убило. Сразу ушел. Не мучился. Так и не понял, что умер. А с отцом-то вашим что? Лизавета мало о себе рассказывала, все больше отшучивалась. Но хлебнула, видно. Говорила, он художником был.
- Художником, -- подтвердила Надя, -- работал в районной и городской художественной мастерской. Оформляли город и район. В мастерской с ним работали мои дядюшки. Папа называл это родоплеменными отношениями мастеров наскальной живописи. Мы были детьми, там пропадали. А как бы они справлялись без таких помощников? Не могу привыкнуть к тому, что папы нет.
- Когда его не стало?
- Полгода назад. В аварию попал, лбом ударился о стекло. Жизнь спасли. Но ничего не помнил и не понимал. Мы не хотели его в психиатрическую больницу отправлять. Но нам сказали: там лечение, уход. В общем, два года папа был в этой жути! Когда он к нам выходил, с ним рядом был санитар с огромными ручищами, в позе гиббона. А папа от каждого его движения рукой закрывался как от удара. Я это увидела и спросила: «Вы что, его бьете?!» Молчание. Я еще раз спросила. Отвернулся.
- Бьют они там их, конечно, -- заключила Зинаида Федоровна.
- Я как-то раз проникла в этот каземат. Там ужас! Грохот, нечленораздельные звуки, мат, шлепки, вой, крик! Страшные темные стены, гремят какие-то засовы, цепи. Вонь! Там нет воздуха. Представляете?! Нет воздуха вообще! И людей в этом держат. Я потребовала, чтобы вышел главный врач. Но вышел папин лечащий врач. Я жестко спросила: почему людей держат в таком ужасе? Потребовала проветрить помещение. Он провел меня к тому, что называют палатой: там окошки почти у потолка, с частыми решетками, настолько маленькие, что даже свет не проникает. О каком свежем воздухе вообще может идти речь? Врач был почему-то спокоен: мы с вами сейчас ничего изменить не можем, нужно, как минимум, новое здание, но кто его нам здесь построит? Я спросила, можно ли папу перевести в областную больницу. Он сказал, что там будет так же, я могу сама съездить и убедиться. Я не выдержала, завопила: ну должен же кто-то этим заниматься!? Он мне ответил, грустно так: должен, но не занимается. Вы же понимаете, где мы живем. Я приехала на зимние каникулы, мы забрали папу домой. Но через два дня пришлось вызывать «скорую». Мы уже с ним не справлялись.
- Не поймешь, что лучше: сразу умереть или вот так доживать. Это хорошо, что отец твой не понимал ничего. Вы мучились больше.
- Не знаю, кто больше. Не могу смириться с тем, что папа в этом кошмаре, без памяти, закончил жизнь! У меня до сих пор все перед глазами и преследует чувство вины. Нельзя было опускать руки, я должна была настоять на операции. – Надя подошла к окну и прислонилась лбом к холодному стеклу.
- Не кори себя. У каждого своя судьба.
- Теть Зин, человеку проще поступки списать на судьбу и не отвечать ни за что, – Надя повернулась к Зинаиде Федоровне и присела на подоконник, –- папа разбился на раздолбанной, дороге между сопками: ее называют «тещин язык» -- узкая, в гололедицу или дождь – очень скользкая.
- Знаю я эту дорогу. Там и пешком-то не пройдешь. Много там народу погибло.
- Проще развести руками и сказать: судьба у них такая. Ну какая же это судьба? Это всего лишь действие, а здесь - бездействие конкретных людей, которые должны отремонтировать эту дорогу. А следователь, который мою маму, ни в чем не виновную, посадил, тоже судьба? Странная такая судьба: то в виде крупного чиновника, то дяденьки милиционера.
- Может быть, они присланы выполнить чью-то высокую волю, да сами об этом не догадываются. Нас всю жизнь учили, что Бога нет. А я думала: есть все-таки. И ему виднее, кому какое испытание послать.
- Что-то я смотрю, он все невинных испытывает.
- Может, он и призвал их, невинных, грехи людские искупать. Кто знает? Никто не знает. Иисус–то в чем был виноват? А терпел сколько. За что?! За то, чтобы всех божьих детей спасти, братьев и сестер. А матери его каково было видеть, как дитя мучается? А самому… Богу видеть, что мы, его дети, вытворяем? Ему тоже не весело – это самое тяжелое испытание, какое только можно было придумать – видеть страдания своих детей.
- Иисус сам выбирал, спасать ему всех или нет, моим родителям же не дали выбрать.
- Не о том выборе ты говоришь, Надь, – вздохнула Зинаида, -- здесь выбор – верить или не верить. Когда веришь – все выдержишь.
- А во что верить, теть Зин? В то, что есть Бог? Я верю. В то, что есть вечная жизнь? Наверное, есть. Но Бог кроме вечной жизни дал еще и земную. Для чего-то он ее дал? Наверное, не для того, чтобы мы потеряли человеческий облик и всех и все здесь уничтожили. Бог продумал все до мелочей, талантами человека одарил. Бери, человек, твори! Вот тебе красота земная и неземная для вдохновения, вот тебе разум, воображение. Неужели мало?! Но вместо того, чтобы благодарить Его, человек недоволен. Швыряет, как капризный ребенок, божьи дары, уродует свою жизнь и, обиженный, от нее отворачивается. Испоганить свою жизнь – ему мало, нужно еще чью-нибудь, да не одну.
Продолжение следует