Народ подтягивался в кабак где-то в семь-полвосьмого, рассаживался за столики. Столы стояли в три ровных ряда, словно грядки в огороде. Вот в эти полчаса происходила в нашем огороде посевная, грядки заполнялись будущим урожаем, появлялись всходы. Словно диковинными овощами столы-грядки прорастали лысыми и не очень, в причёсках и без, мужскими и женскими головами. Ухаживать и окучивать эти всходы – святая обязанность халдеев.
Почему профессию официанта назвали этим древним словом я не знаю, тайна сия велика есть!
За каждым халдеем было закреплено по нескольку столиков, и какого клиента туда посадить, во многом зависело от администратора. От этого во многом зависел и доход халдея. Впрочем, и от способностей тоже. Был у нас единственный на кабак халдей-мужчина, Серёжа Рычков, почему-то по прозвищу «Петлюра». Он обладал удивительным талантом так заворожить клиента своей мягкой обходительностью, что у того рука сама отстёгивала лишнее.
Работа, конечно и денежная, но не из лёгких: двенадцатичасовой, а зачастую и больше, рабочий день. Всё время на ногах – в «Шексну» приходило очень много народу на обед из близлежащих магазинов и контор, так что девчонки еле успевали порхать с подносами по залу. А подносы-то тяжеленные – я всё удивлялся, как они могут вместить на него такую кучу тарелок, да ещё и не пролить!
Эти обедавшие «на чай» почти ничего не оставляли, но потом и от этого контингента появилась польза.
Дело в том, что во время горбачёвской антиалкогольной кампании была установлена норма: сто грамм водки на человека. За этим следили строго, проверяли счета, сличали количество съеденного и выпитого, снимали остатки с буфета.
В первое время сверх этой сотки водяры и не давали. Народ сидел трезвый, злой и жадный: нашему же человеку этого только на одну ноздрю нюхнуть!
Все приуныли – и клиенты, и халдеи, и мы, но выход всё же нашёлся: выручили «обедники». Тем, кто приходил днём пообедать перестали закрывать обеденные счета. Торопящиеся обеденные клиенты внимания на это не обращали. Вечером в каждый счёт вписывали по сто грамм водки и выносили её в зал на «законных» основаниях. Естественно, не каждому – проверяющих высматривали зорко, хотя об их появлении, как правило, узнавали заранее. В общем, надо было ещё халдея уговорить, заинтересовать.
Даже если я сам себе хотел купить в буфете водки, сперва должен был договориться с кем-то из халдеев, чтобы на кого-то её расписать. Короче, без них – никуда…
То, что по бумагам выходило, что в обед каждый посетитель захуяривал по сто грамм водки, борцов с алкоголем не волновало вообще.
Постепенно жизнь вновь наладилась, только работы халдеям стало гораздо больше: такая уйма писанины, расчёты! Но - всё окупалось…
Была у нас такая официантка – Танюшка Тихомирова. Особой красотой, мягко говоря, не блистала, но была доброй, отзывчивой, а ещё невезучей. Всё время с ней происходила какая-то ***ня: то сама обсчитается, то клиент свалит, не рассчитавшись, то опоздает, или не в свою смену припрётся на работу. Полоротая, в общем девушка.
Так вот, ей всё нравился один представительный господин. Он заходил в кабак нечасто, раз в месяц, или около того, и Таня всегда просила посадить его за её столик. Уж как она его обихаживала, как смотрела, а этот козёл на неё – ноль внимания! В один жаркий июльский вечер господин с компанией отдыхал в нашем кабаке. В зале стояла сущая парилка, все остались в одних расстёгнутых рубашках, но господин на то и был представительным – он так и сидел в дорогом кремовом пиджаке. Ясно дело, что Танюшка вилась вокруг их столика! Господин спросил шампанского, и та со всех ног пошуршала в буфет. «Шампанское» в тот вечер там являло собой какое-то хрючево под названием «Красное игристое».
Как бы то ни было, уже минуты через две Танька, лучезарно улыбаясь, уже открывала эту бутыль для господина. Пробка никак не давалась, Танюха, всё так же лыбясь, обхватила поплотней горлышко и склонилась над фляжкой…
Мощный хлопок и визг «Ой, ****ь!» прозвучали одновременно. На потолке якро рдело метровой величины пятно, обильно стекая красными каплями на кремовый пиджак. По залу в звонкой тишине скакала срикошетившая от Танькиного глаза пробка. Сама же она, прикрыв одной рукой пол-лица, другой тщетно пыталась заткнуть тугую и упругую струю. Красная пена с радостным шипением вырывалась на кремовый пиджак.
Через три минуты на столе меняли скатерть и сервировку. Через пятнадцать – уж и позабыли об инциденте. Господина больше у нас никто не видел. Танька с фингалом две недели простояла на мойке посуды.
Пятно на потолке красовалось до осени.