XLIX
11/III – 1968
ФЕРГАНА
В. Ф. Бондаревой
Здравствуйте, Вера Филатовна.
Я вот все думаю, что Шарль Бодлер со своими «Цветами зла» – жалкий дилетант. Что там за цветы? Букетик пыльных одичавших анютиных глазок. Вот у Вадима Далматова цветы – ого-го! Тюль-паны! Розы! Гиацинты! В пятый раз смерть прошла близко-близко, краешком савана задела. Немного уже и надоело, никак не опомнюсь.
Будь проклят тот день и час, когда на мою голову свалилось это окаянство – Вова Штан! Из-за него я с цирком мотаюсь, из-за него… Ладно.
Началось так. Шестого марта свинье этой стукнуло тридцать девять лет, ну так как же не нажраться-то? Тем более и денежки мы получили, за что – не очень понятно, но получили. Вова пустился во все тяжкие и уперся из дома, и не куда-нибудь, а к моей бывшей хо-зяйке, что имела привычку цирковой ром воровать. Когда снюхаться успели?! Загадка не для слабого ума. Дома не ночевал, к следующему дню вполне потерял человеческий облик и приобрел свой собст-венный. Встретил его, когда чинно и благородно подходил к столовой и уже облизывался, предвкушая двойную порцию бефстроганов с макарончиками (на картошку смотреть пока еще не могу), как наше вам пожалуйста – из под земли вынырнул. Поймал за рукав и, захлебываясь от восторга, принялся описывать скабрезные прелести, коими одарила его в эту ночь гнусная тетка, наглая воровка хоть и советского, но все же рома. Волосы мои зашевелились, какие-то прохожие гаврики раскрыли амбразуры, затормозили ход и навос-трили, любопытствуя, уши. Выдернул из Вовиной пятерни рукав и – давай бог ноги, за что получил в спину пригоршню отменнейшего мата.
Аппетита не лишился, поел и отправился на репетицию, шапито уже подняли давно и, к моему сожалению, втащили на оркестровку пианино (слышали б вы, как я «Патетическую» чешу!) Сидим, играем, вдруг замдиректора подходит к форгангу и кричит: «Эй, вы! Идите заберите Вову Штана, еле живой шляется по улице, паскуда такая, цирк позорит!»
Мы с Якимовичем бегом искать Вову, да толку с того: везде его видели, но нигде его не было. Возвращаемся в цирк, а Вова тут как тут: под глазом ссадина, грязный, как поросенок, ясно – где-то носом асфальт пахал. Нам потом рассказывали, что Вова разгонял на трассе грузовики и автобусы, прогуливаясь на такой манер: одну руку заложив за спину, а вторую вытянув, как при возгласе «хайль Гитлер!» Водители в ужасе огибали это движущееся чучело.
Я попытался увести Вову домой, но как увести, если человек, вернее – его подобие, уворачивается и не дается в руки?
Вова умыкнул с помойки старый стоптанный башмак и запустил им в дверь циркового фойе, если позволительно так выразиться. Звук от соприкосновения башмака с дверью получился хороший, гулкий такой звук, богатый обертонами, Вове он понравился. Вова подобрал башмак и шарахнул еще раз. Потом еще. А потом еще раз.
Где-то на кульминации этой симфонии для башмака и одинокой деревянной литавры откуда-то вылез Рамиз, пораненный в жестоких схватках с музыкантами, и осведомился, чем это Вова занимается, каким таким спортом или искусством. Вова тут же сымпровизировал в сонатном аллегро смелую модуляцию в отдаленную тональность и запустил башмаком в тюркскую физиономию Рамиза. Рамиз увернулся и с тюркским акцентом, но с совершенным знанием российской словесности изъяснил Вове свое о нем мнение и кликнул соплеменников.
Набежавшая орда пролетариев поперла Вову прочь от цирковой альма матэр. Несмотря на тычки и угрозы, Вова не покинул на произвол судьбы рваного башмака, и ретировался, прижимая его к груди. Отбежав метров на сто, он поставил башмак на землю и пнул его. Башмак отлетел. Вова к нему подошел и еще раз пнул. Башмак еще раз отлетел. Вова… Короче, так они оба и скрылись за горизонтом.
Не ночевал дома и вторую ночь, но восьмого утром притащился еле живой, весь изжеванный и без гроша. Может, пропился, но, скорее всего, его та таранта обшманала. Деньги воровать более рационально, чем ром или другую мануфактуру. Улегся одетый на свою кровать и погрузился в прострацию.
Мне было не до него: с Анатолием Александровичем отправились на ферганский базар закупать необходимый товар на сегодняшнее двойное торжество – день рождения и международный… и так далее. Закупили: бутылку кубинского рома, четыре бутылки сухого вина, две большущие кисти винограда – он подвялился за зиму и сладкий – как мед, купили яблок, сыра, колбасы, несколько банок разной стервиды в масле и томатном соусе. Благодать, одним словом. Кроме наших прекрасных дам в число приглашенных был зачислен Леша Вояковский.
Сидим мы с Толиком, обсуждаем последние мелочи, как вдруг – обухом по лбу. Вова Штан!!! Куда Вову-то девать?! На сегодняшний день он всего лишь отдаленно напоминал человека и в нашем благородном собрании стерпеть его присутствие было никак нельзя – он бы нас терроризировал.
«Вова, – говорю, – а ты не мог бы еще на одну ночь уйти к той знойной женщине, мечте поэта? Сделай такую милость, пожалуйста!» «Давайте пять рублей – уйду». Я опешил, но, пока приходил в себя, Анатолий Александрович (парень он здоровый – гантелями качается) одной рукой взял его за шиворот, а другой за штаны, вытащил из комнаты к порогу и положил на не весьма свежий половичок. Но Вова уютно уткнулся в него носом и, как попугай: «Пять рублей! Пять рублей! Мне не на что выпить! Пять рублей! Пять рублей!» Швыряю ему пятерку: «Бери и катись!»
И что вы думаете, Вера Филатовна? Возжа гордости вдруг залетает Вове под хвост, он поднимается с половичка, стряхивает с бороды и усов налипший песок и мелкий мусор и вопияет: «Купить меня хочешь?! Не надо мне твоих денег – я так уйду!» Я преисполнился стыда за себя и некоторой гордости за Вову, но увы – напрасно и то, и другое: Вова с достоинством сунул в карман пятишку и величественно удалился. Ecce homo.
Часам к шести пришла Зойка, мы с ней частично накрывали на стол, частично отвлекались на поздравления друг дружке, то есть, это я ее поздравлял, поэтому и не успели накрыть к приходу Анатолия Александровича и Вали. Тут я, наконец, познакомился с нею, познакомились и девушки, нас с Толиком отстранили от дел и занялись столом. Наконец, вальяжно ввалился на свою старую, а ныне нашу с Вовой квартиру, Леша Вояковский.
Пригласили за стол и хозяйку, но она выпила пол-рюмки вина и сразу ушла в свою комнату. Барышни попробовали по маленькой рюмочке рома, наморщили носики и обратились к сухому, Анатолий Александрович отважно хлестал только ром, а я, грешный, увлекся собственным изобретением: хлопну маленькую рюмочку рома и запью сверху средней рюмкой сухого вина. Очень даже приятно пьется… Леша провозгласил себя тамадой и ничего не пил. Почему не пил? Гм… Как-нибудь потом расскажу.
Ну и как же без гитары! Вот пропел «Цыганку-молдаванку», вот «Ария Мистера Икса» (всего четыре дня назад сделал себе переложение, но только диапазона в голосе не хватает, приходится мудрить), вот затянул «Утро туманное», как вдруг раздается стук в дверь и является Вова. Не Вова: картинка! Рафаэль! Ну, зачем ты так рано скопытился?! (Все бабы, будь они неладны). Это был бы твой шедевр! Курчавая, всклокоченная шевелюра, куцая бороденка, куцый пиджачишко, из боковых его карманов торчат горлышки двух бутылок портвейна. Вова был бос, а пыльные свои и порядком стоптанные туфли держал в руках, очевидно, как дополнительный доказательный мартовский тезис к следующему выступлению с броне… с половичка: «Я пришел домой! Вы не имеете права!»
Да, мы не имели права. Вова пришел домой. На свою законную жилплощадь. Но одна мысль, что это чудо в перьях влезет сейчас в зал, где сидят интеллигентные девушки и куртуазные кавалеры… «Сволочь! Тогда гони обратно пять рублей!!»
От денег, конечно, остались только грустные воспоминания, ничего обратно гнать Вова не мог, ибо второе начало термодинамики неумолимо и гласит: обратить пять рублей в две бутылки портвейна можно, но обратить две бутылки портвейна обратно в пять рублей – никак нельзя. (В семь или восемь – можно, если после полуночи продать, но там действует какая-то другая физика, неизвестная Эйнштейну, не говоря уже обо мне, недоучке).
Вова термодинамику осознал и стал безбожно ругаться. На ругань явился Анатолий Александрович, никаких энтропий разводить не стал, а просто спустил Вову с лестницы. Вова завизжал, разругался еще пуще и вцепился в перила руками, ногами и, кажется, даже зубами. Поддавший рому именинник отодрал его, словно клеща, от перил и спустил еще на один пролет. Никто никому уступать не хотел, но против силы – что возразить? Вова остервенело лаялся, Толик молчаливо трудился, я шел следом и печально нес туфли Вовы. Между прочим, Вова всенародно разгласил, что я – неблагодарная скотина: он, де, поделился со мной, еще в Джамбуле, мощными прелестями какой-то мифической Аньки, а я поступаю с ним, как распоследний Иуда Искариот. Из подъезда Вова полетел в кусты, «и взгремели на павшем доспехи!» Действительно, услышался некий звяк, но что это – стало понятно только наутро. Туфли я поставил рядом с поверженным и ругающимся, но поверженный восстал, туфли подобрал и, топая в носках по асфальту с башмаками в руках, сгинул в ночи, кляня, почем зря, Расторгуева, Далматова и примкнувшего к ним жида Вояковского.
Но через полчаса явился снова, вид уже имел смиренный и не только не матюгался, но вообще рот прихлопнул на замок. Совесть меня умучила: стало жаль это жалкое существо. Контрабандой, почти пряча Вову под полой, провел его в комнату, пихнул на кровать и наказал ни в коем случае не высовывать носа и вообще – кочумать в тряпочку.
Совесть наверняка говорила и в Расторгуеве: едва ли он не заметил, что я втащил Вову в квартиру. Ну, а Вова рассыпался в изъявлениях любви к моей персоне, что я, де, друг – каких поискать надо, что отныне он любую свою бабу, даже самую раскрасивейшую, будет в первую очередь предоставлять мне, а уж потом, де, сам и так далее и тому подобное.
В паузах между филиппиками Вова лакал из горлышка свой портвейн, пришлось стащить с праздничного стола бутерброд с колбасой и веточку винограда. Жрать эта скотина отказывалась, так что хлеб и колбасу пришлось ему вколотить в глотку насильно. К винограду он отнесся более лояльно – совал ему в зубы по одной ягодке. В преизбытке дружеских чувств балбес тяпнул кормящую его руку за палец, за что получил по скуле.
А наша компания, напившись и развеселившись, затеяла игру в бутылку. То-то мы нацеловались! Правда, была установка: дамы как хотят, а мужики между собой не лижутся.
Следующий абзац – с чужих слов. А все изобретение: рюмочка рома – стопка сухого – виноградина или ломтик яблока. Ну и, после очередной, неизвестно какой по счету триады, Вадим Далматов счастливо улыбнулся и упал на пол. Руки похолодели, в лице – ни кровинки, сердце билось едва-едва. Нимало не беспокоясь, живое оно или мертвое, приятели и подруги уложили бездыханное тело на раскладушку и продолжили празднество.
Далее – смутные, черно-белые, без полутонов и без цвета вспышки сознания. Во-первых, Вова. Вова шастает по комнате и, презрев мудрые наставления коллеги, все же высовывается в банкетный зал. А высунувшись, качает какие-то права и творит свое сакраментальное заклинание: «Ах, ты, мой рыжий стрептоцид!!!»
Заклинания вызывают злого духа в образе освирепевшего Анатолия Александровича Расторгуева, который врывается в комнату с намерением дать Вове в зубы. Но не на того попал! Вова издает воинственный клич индейцев племени не то апачей, не то семинолов, не то самих грозных ирокезов, падает спиной на кровать и начинает дробно отбиваться голыми пятками от также голых кулаков циркового бухгалтера.
Леша бросился разнимать гладиаторов и влез аккурат в исчезающе-мизерное пространство меж ничего не соображающими пятками и ничего не разбирающими кулаками. Девки, сучки, из хулиганских побуждений выключили в комнате свет, к тому же драке сильно мешали два посторонних предмета – путающиеся под ногами опрокинутая раскладушка и чей-то бессловесный труп, по которому они, сволочи, топтались.
Именно в этот момент меня посетили интересные мысли по проблемам космологии, а именно: черных дыр во Вселенной существовать не может, а начальная сингулярность – чистая абстракция. Странно, что популяризаторы теории относительности не замечают одной своей чудовищной ошибки в рассуждениях. Описывая пересечение космическим кораблем сферы Шварцшильда они говорят, что космонавт, по своему времени, пересечет ее за несколько секунд, но для внешнего наблюдателя пересечение сферы затянется на вечность, так как по мере передвижения к сфере время будет замедляться до бесконечности и наблюдатель никогда не зафиксирует исчезновение корабля.
Но позвольте, ведь само образование черной дыры как раз и является следствием пересечения коллапсирующим веществом роковой сферы! Чушь собачья. Подозреваю, что недостижимость скорости света и недостижимость пересечения сферы – явления суть глубоко родственные и взаимосвязанные.
Так же и сингулярность. Те доли секунды, когда происходил так называемый Большой Взрыв, не имеют ничего общего с секундомером футбольного судьи. Чем ближе к нулевой точке, тем медленнее течет время, а последняя, бесконечно малая доля времени, бесконечно и замедлялась. И здесь должна быть связь между двумя недостижимостями: скоростью света и точкой сингулярности.
Еще бред о разлетающейся во все стороны материи Вселенной. Что если сигналы от все более удаленных объектов поступают к нам по линиям, аналогичным архимедовой спирали, а мы считаем эту линию радиальной прямой? Вселенная в неведомом нам трехмерном или четырехмерном движении вращается вокруг некоего центра, а центром, относительно всех остальных, является каждая частица материи? И время в «центральной» частице, относительно всех остальных, имеет самый быстрый ход? И «объем» Вселенной строго ограничен, имеет постоянную величину и постоянство скорости света непосредственно связано с этой неведомой постоянной? И недостижимая «точка» Большого Взрыва не что иное, как недостижимая поверхность «сферы», с которой поступает к «центру» по архимедовой спирали информация?
…О чем это я? О, господи…
«Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос,
С нею продрал я глаза и узрил дурака Вову Штана…»
Возвращаюсь к презренной прозе: еле жив, в голове туман, сердце тарахтит, как старый мотоцикл. Продрал глаза и Вова, на кого или на что он походил описать не берусь. Возможно, на меня.
Ни с того ни с сего Вова вдруг понес на Лешу Вояковского, изо всех эпитетов, которыми он его награждал, «жидовская морда» был самый мягкий. Вот хамло – а кто тебя защищал от Расторгуевского мордобоя? В промежутке меж своими ораторскими изысканиями Вова слопал с трельяжа пузырек цветочного одеколона – разбавил тухлой водой из графина. Пойло своим цветом – чистое молоко и лицезрение поглощения чудесного напитка чуть не вывернуло меня наизнанку. У Вовы тоже глаза вытаращились, бородатую его образину перекрючило, на минуту отсох язык, но скоро все вернулось на круги своя и он с удвоенной злобой продолжил честить Лешку вкупе уже с Сашкой Бахтиным, который, по странной градации, был еще больший жид, чем Вояковский.
И вдруг – оперетта! фарс! В комнату вваливается в одних плавках… Вояковский! Собственной персоной! Он спал на диване, в зале. Вова заткнулся, как прихлопнутый мухобойкой малярийный комар, но лишь на несколько мгновений. «Хороший ты парень, Леша! Люблю я таких, как ты!» Вояковский, конечно, чистопородный еврей, но Вова – уж точно, что жидовская морда.
Спасался я виноградом и яблоками, что остались после вчерашней пьянки. Тем временем сынишка хозяйки, второклассник, портфель подмышку и – в школу, но вдруг возвращается и приносит бутылку портвейна, в кустах у подъезда, куда Вова вчера кувыркнулся, нашел. А я вспомнил вчерашнее таинственное звяканье стекла о камень. Леня преподносит бутылку Вове и говорит: «Приходила дама, – (моя бывшая хозяйка), – у которой ты две ночи проваландался, просила передать». Что вы думаете? Балбес прослезился и заскулил: «Любят меня, все-таки, женщины, любят, Вадик!» Я взглянул на Вояковского, тот сидел и облазил. Вова нежно лакал портвейн из горла`, а я думал: «Как же, дождался бы ты от той халявщицы подарка!»
С полчаса играл Вояковскому на балалайке и гитаре и порядком удивил своим искусством. «Чего ж ты на саксофоне не можешь такое выдавать?!» Вот поди объясни ему, чего… Он ушел, а к десяти часам и я поплелся на репетицию.
Если вы думаете, что оркестранты осуждающе косились на мою помятую рожу, то ошибаетесь. Там все рожи были потоптанные. Моя еще и не из самых худших. У маэстро вывеска так вообще являла образ полной бессмысленности.
Сидим, играем, если подобный стон на Голгофе можно назвать игрой. Как вдруг женский вопль: «Там Вова с пистолетом бушует, грозится застрелиться!» Как ни странно, первым врубился маэстро: побледнел, посерел, его вдруг одолела мелкая псовая дрожь. А я соображаю: «Голос, вроде, знакомый… Хозяйка, что ли?.. Вова… Какой пистолет?» Дошло!!! Как до жирафа – промочил копыта в понедельник, зачихал в пятницу. Подскакиваю, ноты полетели на пол, Якимович зубами щелкает: «Беги… уладь… осторожней только…»
Какое там – осторожней… Все, думаю, хана котенку, пять лет мне обеспечено, а что в армии служить, что в тюрьме сидеть, я не буду. Ни за что.
Следом потрусил и Вояковский, чего ему не очень хотелось. Но так как он был участником вчерашнего празднества, то положение обязывало.
Подбегаем к дому, на балконе ополоумевший Вова, патлы дыбом, орет: «Не подходи! Убью!» И в башку целится. Не в свою только. Лешку как ветром сдуло: мигом в подъезд намылился. Дворовые мальчишки аж заходятся от восторга: «Настоящий пистолет! Настоящий!» Подлюка, с балкона стрелял…
Ринулся в подъезд, ключ в руке, Леша на полтора пролета позади. Это мне терять нечего, а ему чего на пулю нарываться? Отмыкаю квартиру, толкаю дверь – в живот торчит дуло. Между прочим, ни во дворе, ни здесь, в прихожей, страха не было. Произошла странная психическая аберрация: я был бы рад выстрелу. Вова либо убил бы меня, либо ранил, так вот: во втором случае можно было бы избежать суда и тюрьмы, как получившего сполна за свои противозаконные дела с оружием. В том, что к нашему дому уже мчит милицейский «воронок», ничуть не сомневался, а сидеть, еще раз повторяю, не желаю ни при каких условиях. И на свободе жизнь – тошней некуда, а если еще все небо в диезах…
Но Вова не выстрелил. Либо не вовсе еще совесть потерял, либо сам уже перетрусил, либо он вообще больше косит под дурачка, чем дурачок на самом деле. Схватил его за руку, отобрал обрез, выдернул затвор и принялся избивать, матерясь при этом, как тридцать пять тысяч извозчиков. Вова выл и лишь заслонялся от плюх руками. Если бы он вздумал давать сдачи – зарядил бы пистолет и прострелил подлецу черепок.
По квартире – Мамай прошел, на ругань и скулеж, сообразив, что кризис миновал, вошел Вояковский, улицезрел отдельно валяющиеся обрез и затвор и тоже насыпался на Вову со словесностью. По полу валялось битое стекло: это Вова расстреливал пустые бутылки. Ну, не подлость ли: быть бутылкой из под портвейна и при этом быть без портвейна!!! К стенке, сволочь белогвардейская! Пардон – красногвардейская. Портвейн-то красный, а не белый.
Ну, вздрючил Вову, подбил ему глаз, расквасил губу и разбил стекло на его часах (из ранки на руке осколки потом выковыривал), дальше-то как жить? Дожидаться милиции? Хорошо, дождался, дальше? Ехать с ней в КПЗ или того… сразу уж… чтоб душу себе не томить и вены потом не резать? То ли дело мелкокалиберный патрон: надежно, выгодно, удобно…
Уложил своего неразлучного спутника стольких лет в трубный футляр и, как сумасшедший, зигзагами, побрел по улице. А куда еще брести, кроме цирка? Невменяемый, с безумными глазами, влез в бухгалтерский вагончик, рассказал Расторгуеву, что случилось и показал «игрушку». Он чуть не заплакал от восторга, но тут нас накрыл дражайший Станислав Борисович Волобуев, чека-директор цирка-шапито, и мертвой хваткой взял меня за жабры. Пришлось колоться. Аж от самого Заполярья, через Черногорск, Абакан, Ермаковское до благословенной Ферганской долины.
«Немедленно иди, – сказал он мне («сукин сын» не добавил, но явственно подразумевалось), – в милицию и сам сдай оружие. Будет хуже, если за ним придут». Да еще припугнул некоей баллистической экспертизой: не был ли кто во время оно укокошен из той мелкашки? «Да паспорт не забудь!»
Вот это уже полный облом… С моим паспортом и без всякого оружия идти в милицию только лишь за тем, чтобы сдаться… Если бы не этот поганый серпастый и молоткастый, я, может быть, не побоялся бы остаться в Джамбуле и сейчас где-нибудь втихаря целовался с моей милой Сашкой…
Толик шипит: пошел он (директор) куда подальше, давай спрячем пушку, никто ничего не найдет и ничего не докажет. Но я уже сломался. Пошел и сдал верного друга блюстителям порядка. Сердце разрывалось – любил его, как человека.
Сейчас мое сердце разрывается еще больше, за мой атеизм. Непонятно? Да, я оказался нетвердым в вере, усомнился в могуществе величайшего российского божества, имя которому – Авось. А надо было быть ему верным во что бы то ни стало, и сейчас не ронял бы скупую мужскую слезу на страницу этого письма, вспоминая, как палили мы с Валеркой Хорунжим и Пашкой Давлатовым в нашей времянке по чурбану и как пугали ворон на зимних островах Абакана…
Ибо в милиции города Ферганы меня никто не задержал, никто не спросил паспорта, не спросил, кто таков, не составил протокол по факту сдачи оружия, ничего! Думаю, что два мурла, что сидели в дежурке, попросту присвоили обрез или толкнули каким-нибудь подающим надежды начинающим басмачам. Никто и ничего мне не инкриминировал: ни девятого, ни вчера, ни сегодня, а день уже склонился к вечеру…
«Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время…»
Финтифанты Вовы Штана, наконец-то, надоели дирекции и я, наконец-то, избавлен от этого бездонного ящика Пандоры: Вова вышел в тираж, с работы его вышибли, лимит на потачки кончился. Дурак обернулся ко мне и мрачно-торжественно провозгласил: «Ты – первый тенор! Поздравляю!» Спасибо. Визжу от восторга: я – первый тенор!!! Свершилось! Дослужился! Пелион взгроможден на Оссу!
Весь день вчера и сегодня утром Вова гаерствовал в окрестностях цирка, но после обеда сгинул. И сгинули с ним сорок пять рублей, которые он был мне должен. И вот ведь какая выморочная система отживающего свой век социализма (через двенадцать лет ведь коммунизм наступит? Я, лично себе по потребности, ухвачу дирижабль, буду в Абакан из Ферганы прилетать по понедельникам. А на остальные дни недели его можно к цирковой мачте привязывать, чтоб ветром не унесло): если уволишься сам – то и сам же покупай билет, а вот если напьянствуешь, насвинячишь, натворишь разного смертоубийства – то тебе купят билет за казенный кошт. Есть в этом некая великая сермяжная правда, но мне ее не понять. Туп, как дерево. В следующей жизни рожусь баобабом.
Напишу вам о погибшей звезде – Гите Львовне, супруге нашего непутевого маэстро. Во время консервации пили они – как проклятые, страшно на нее было иногда смотреть. Волосы – что твои змеи Медузы, руки трясутся, глаза безумные. Но то ли пропились до основанья, а затем… (пардон: «а затем» здесь ни к чему приплетено), то ли сердца и печенки перестали выдерживать ниагары огненной воды, а, скорее, и то и другое, но сегодня она довольно свежая, умытая и причесанная уселась на свое место у самого края оркестровки и начала потихоньку разыгрываться на скрипке. Я сроду не прислушивался к ее скрипичному чириканью, совершенно в оркестре ненужному, а тут вдруг мороз по спине: разыгрывалась она на первой части «Цыганских напевов» Сарасате. Ничего себе – разминочка… Я сидел и слушал, уничтоженный, потрясенный, чуть не плакал. Скрипачка большой руки, бриллиант, разбитый вдребезги!
Но даже этим осколкам – каково им в куче глиняных черепков, разных там Вов Штанов да Вадиков Далматовых?!! Бедная женщина… Какой-то судьбой связалась с пьяницей-авантюристом – жизни нет, детей нет, карьера погублена. Остался лишь пьяный угар. Когда-то горланил под гитару блатную песню:
«Перебиты, поломаны крылья,
Дикой злобой всю душу свело,
Кокаином, серебряной пылью,
Все дороги мои замело…
Тихо струны гитары играют,
Моим думам угрюмым в ответ.
Я совсем ведь еще молодая,
А душе моей – тысяча лет».
Через два дня, в четверг, – открытие, аж сердце обмирает, так соскучился по работе! Все же это такое удовольствие – играть в оркестре. Гораздо лучше, чем солировать. Но это кому как, я, очевидно, прирожденный оркестрант.
А какую странную девушку я узнал! Иду вчера в цирк, а навстречу идет незнакомка, невысокого роста, в сером костюме, но глаза! глаза! Огромные, черные и удивительные! Как она взглянула!.. Дурак, не умею знакомиться на улице, прошел мимо с равнодушной рожей, потом оглядывался, да что толку. Только вы, пожалуйста, не ехидничайте раньше времени, извольте до конца выслушать, то бишь, прочитать, а то сразу: волокита, Дон Жуан, а то и еще чего похуже! Здесь в принципе – ледяные Памирские выси.
Незнакомку увидел сегодня утром, из окна оркестрового вагончика, где усердно долбил оркестровые партии к ее, как оказалось, номеру! Бросил саксофон, вылетел из вагончика и с таким откровенным восхищением любовался черными глазами, что вогнал бедную девчонку в порядочное смущение. Она покраснела, взяла свою маму под руку и ушла с ней. Удивительная, загадочная девушка. Ассоль какая-то цирковая.
Звать ее – Галя, вот только не знаю, Галя это Галя, или эквивалент какого-то узбекского имени? Наверное, Галя, так как мать у нее русская, а отец – Хаким Зарипов, руководитель номера узбек-ских джигитов. Он нам вчера принес ноты своего номера, эдак неб-режно бросил, что партитуру сделал сам, Якимович вытаращил глаза, тогда Хаким пояснил, что учился в Ташкентской консерватории по классу симфонического дирижирования, тут у маэстро отвисла нижняя челюсть, аж фиксой за пуп зацепилась. Так что успокойтесь, Вера Филатовна. Во-первых, она школьница, во-вторых – волочиться за дочкой заслуженного артиста Хакима Зарипова и в дурном сне не приснится, в-третьих – не желаю, чтоб джигиты из ее номера объявили джихад моей мусульманской бороде, и начали ее выщипывать, захватывая за один раз десять-пятнадцать волосков.
А Хаким – личность роскошная. Аристократ! Я такими представляю себе среднеазиатских ханов с поправкой, естественно, на чалму и шитый золотом халат.
А с точки зрения волокитства гораздо заманчивее представляется одна редкостной аппетитности дама в сиреневом платье, лет двадцати пяти, с дочкой (не слезает с ее рук). Я ее первый раз увидел в день приезда, она искоса посмотрела через дверь вагончика. Возможно, показалось, но, на всякий случай, напустивши на себя неприступный вид, раза три прошвырнулся мимо открытой двери. Но – увы! У дочки наверняка есть папа, он же владыка всех роскошных сокровищ, что находятся под складками сиреневого одеяния!.. Весьма, весьма волнительная дама. Что они делают в манеже – еще не знаю.
Все пока. Молитесь за Одинокого Странника, чтоб не упрятали его в кутузку за восьмимартовские баталии. Впрочем, вы – атеистка. Я тоже, но иногда… нападает раздумье! Уж не мечтаю – почитать! хоть в руках подержать Библию. Согласен – чепуха, но хочу сам прочитать и сказать: да, чепуха. Са-а-ам!
Ладно, Вера Филатовна, до свидания.
Король Шумавы (обезоруженный).