XLII
25/II – 1968
ФЕРГАНА
Валерию Хорунжему
Валерию Николаевичу расти и здравствовать!
Рад, что ты меня не поздравил, тебе заплатил той же монетой. Что ты, что я – безнадежные и бесперспективные слизняки-штафирки. Представить твое милое, круглое, очкастое лицо поверх солдатской гимнастерки, покорно внимающее хрипучим фельдфебельским взрявкиваниям – нет, я не Гомер. И не Бальзак. И даже не Бабаевский. Что до твоего духовного отца, то он дослужился бы лишь до первого боевого патрона, который тут же бы вогнал в лоб тому, кто до этого патрона более всех поизмывался над салагой. Не боюсь никаких трудностей и лишений, боюсь именно этого патрона. Люди проклинают болезни, я свой порок сердца благословляю – он мне спас жизнь, ибо никому не могу подчиняться, кроме, как своей дикой цыганской Звезде. Постоянно прошибаюсь холодным потом: а вдруг порок сам собой кончится или в военкоматских комиссиях понизятся требования к здоровью? Амбразуру закрыть своим телом можно, но выполнить десятикратное приказание «лечь-встать» какой-нибудь туполобой офицерской тумбы – никак нет.
Я опять на новой квартире, четвертой уже. Вернее – мы, Вова Штан составил компанию. Квартира трехкомнатная, на третьем этаже, до консервации здесь жил Лешка Вояковский. Хозяйка, видать, намаялась с шебутным квартирантом и долго не хотела нас брать, но ежели пьяный Вова дурнее пьяного ежа, то Вова трезвый очарует любую даму средних лет. Жаль, что не имею этого замечательного умения.
Тащимся с чемоданами, саксофонами и прочими манатками, Вова осматривается на новой местности и предается философии: «Все же мы счастливые люди. Представь, – и затягивает издевательским дребезжащим тенорком: – «Пропел гудок заводской!» Восемь часов ежедневно! За сто рублей! Нет уж, как бы не было нам тяжко – саксофон при нас».
Потом вдруг взвился на баб: не верю, дескать, ни одной, все сволочи! Зацепился за свою женитьбу: «Не буду носить горшки! Не буду бегать по магазинам!» Клял жену за измену, за глупость, еще за все семьдесят семь смертных грехов. Думаю – словесная пена. Сам для бабы не подарок, вот и заводится. Увидев же мою Нунчу, резко переменил мнение о бабах, ошалел от восторга и категорически заявил, что если я не женюсь на ней, то буду дурак, профан, лох, чувырло и ханурик. Главное, на что напирал, – что жрать и пить буду, как у Христа за пазухой, сколько влезет. Барбос.
Хозяйка наша целый день на работе, нам светло и просторно. Долг Вовы уменьшился на десятку. Нет, он ничего не отдавал. Просто пару раз выгонял его из квартиры. Зачем? Гм… Хочется иногда в тиши и одиночестве поразмышлять об экзистенциальной сущности бытия.
А с той старухой у нас интеллектуальная и духовная несовместимость. Святого взбесит ее коммунальная добродетель: она счастлива, что в Средней Азии нет морозов, счастлива, что не надо тратиться на теплую одежду, а величайшими достижениями человеческого гения считает газовую плиту и унитаз. Действительно, а чего еще требовать до полного счастья?
Все эти старые добродетельные ханжи на поверку – отъявленные лисицы, трусливые и жадные. Понесла вдруг на Вову: «Не надо было ему расписываться с женой, сейчас бы не двадцать пять процентов платил, а всего пять рублей!» То-то я взъелся: «Как же, – говорю, – вам не стыдно! Ведь ребенок-то все равно остается своим, есть штамп или нет штампа!» Замолчала.
А формальным предлогом послужила гитара. Во время консервации очень много занимался, возможно, она действительно офонарела от бесконечных гамм, арпеджио и пассажей. «Ах, не могли бы вы перейти на другую квартиру? У меня от вашей гитары голова болит!» Надо было принести на квартиру еще и кларнет с альтом.
А над Вовой чуть не сдох – клоун в жизни! Приехал одиннадцатого, на официальную дату начала репетиционного периода, но на квартире и не ночевал даже: оставил только саксофон и чемодан. Что он, что я – две церковные крысы, обе пропившись, проевшись, прогулявшихся, как говорится, в лоскуты, перебивались с грошика на копеечку. Из финансового кризиса выкручивались каждый по-своему: я поставил ребром на ведро картошки последний грош и мужественно то ведро сжирал в вареном виде и в жареном на постном масле, тщательно скрывая рецепты деликатесных сих блюд от прекрасной мельничихи. Вова же занялся проституцией: продался за жареную колбасу Асе, хозяйкиной подруге по нашему же подъезду. Правда, не так, чтоб долго музыка играла – пролетел Вова на своем бизнесе. Первое время хвастался, как он там и что жрет, плевался на мою картошку и смачно рассказывал, как Ася собственноручно мылила милого в ванне.
Но Ася, чуть-чуть разменявшая вторые полвека, женщина необъятная, могучая и задастая, к тому же и весьма любвеобильная, а Вова… но с Вовы – что взять? Квелый кабысдох, донжуанских достоинств у него – с воробьиный нос, больше шума, треска и пены. Сначала «на челе его высоком» проступили признаки печали – нелегко, видно, доставалось пропитание, затем явились злоба и ожесточение и, наконец, взмыленный трудами неправедными, плюнув на жирные щи и колбасу, Вова разорвал конвенцию и удрал от Аси. Смиренно испросил дозволения допустить его к ведру с картошкой. Допустил.
Трескает Вова картошку и свирепо лает на баб в целом (исключая Нунчу) и на старую лярву в частности, мотивируя частный случай тем, что наша хозяйка, якобы, преподнесла родственнице пасквиль на Вовину добродетель. Я этому верю, потому что карга, ни с того ни с сего, поперла буром на мою Нину и, чтоб насолить ей, познакомила с Зоей, внучкой своей другой подруги уже не по нашему подъезду и даже не по дому и не по району. Но арию «Фигаро тут, Фигаро там!» умеет виртуозно исполнять Вова Штан, а мои вокальные данные весьма зачаточны.
Говорят, что царь попросил Карамзина одним словом выразить сущность российской действительности и, якобы, Карамзин выразил: «Воруют!» Исследование Карамзина устарело, устарел и объем итогового резюме, который следует увеличить втрое: «Украли, пропили, в тюрьму». В полном объеме постулат относится к Васе Лыкову, но к Якимовичу имеет отношение пока лишь средняя часть формулы, ибо сей доблестный муж, хоть не ворует и сидит не в тюрьме, а в цирке, гудит без просыпа. У него объявился компаньон – новоприбывший трубач Жорик. Жорик личность необыкновенная, кроткая, седоватая и обильно пьющая. Встретил его на второй день после приезда: идет… нет! не идет – кандехает! вдрызг кирной, а глазах этакая небесная непорочность и наивность, аж за сердце берет. А еще раз было так: Станислав Борисович, наш директорствующий кагебист, обратил внимание на факт присутствия отсутствия маэстро в цирке, вернее, на его развалинах. Подзывает меня и спрашивает: «Где ваш дирижер и что он делает?» Я чересчур хорошо знал, где наш дирижер и чем он занимается, поэтому закосил под Швейка, состроил невинные глазки и категорически отпираюсь: «Понятия не имею!» «Найди его и передай, что завтра в девять утра я его жду в цирке».
Тащиться к маэстро не было ни малейшего желания, а не тащиться – нельзя. Подведешь безобидного дурака, его выгонят, а пришлют на замен какую-нибудь сволочь, еще более дурную. Собственно, боялся, что попав к Якимовичу исхитрюсь застрять на его орбите и профинтить свои последние кровные. И так до омерзения набрыдла окаянная картошка, но хоть картошка! а ежели придется перейти на картофельные очистки?! Покрутился, покрутился, когда смотрю – идет Толя Расторгуев, наш юный старший бухгалтер. «Толик, – прошу, – если делать нечего, пойдем со мной к маэстро, идти один побаиваюсь!» «Пойдем».
Подходим к мансарде, навстречу – благородный пропойца, Жорик! А у Жорика сумка циклопических размеров, а в сумке гомерическое количество пустых бутылок. И идет Жорик в магазин сдавать эти бутылки. Бесконечно кроток был взгляд Жорика. Великий музыкант, разумеется, не снизошел узнать двух ничтожных козявок, каковыми были мы с Толиком, Жорик прошел мимо, пыхтя над сумкой, и скрылся в туманной дали. Ну, а мы вошли к маэстро.
М-м-да, сын мой… Зрелище! И хлеба не хочется. Хоть святых выноси! Якимович воздвигнулся посреди комнаты, растопырив ноги на манер Колосса Родосского, одет был Колосс в белую рубашку и идеально наглаженные брюки, на щеках, висках и подбородке пробивалась совершенно седая щетина. Маэстро Родосский зачем-то мотал головой, а взгляд его был безумен и страшен. Немудрено, если вспомнить колоссальную тяжесть, пригнувшую к земле и без того согбенную корпуленцию Жорика. Имею в виду груз пустых бутылок.
Скороговорочкой, быстренько изложил любимому дирижеру приказ директора, Толик подтверждал скороговорку строгими утвердительными кивками головы, Якимович выслушал и отрывистым голосом понес околесицу: взрыкивал нечто маловразумительное, потом предложил выпить, а на коду вытянул из кармана червонец и зачем-то начал совать его нам. Из мансардных дебрей вдруг донесся восторженно-сентиментальный вопль Гиты Львовны: «Ах, это Вадик! Иди сюда, Вадинька!!» Но мы уже пятились, извинялись и, наконец, дали чесу, от греха подальше.
Помимо разных других бредней, маэстро раззвонил нам, что Лешку Вояковского упрятали в вендиспансер. Я подумал, он уже в Фергане успел подсуетиться, но оказалось, что это продолжение истории, из-за которой он так спешно примчался в Фергану.
С этого дня мы с Толиком Расторгуевым стали как-то ближе друг к другу. Он младше меня и, как кажется, личность трезвая и совсем не серая. Жаль, что очень далек от музыки, зато читал кое-что и поговорить может, хотя по натуре немного замкнутый. Любимый его герой – Волк Ларсен, меня это чрезвычайно поразило и до сих пор не могу определиться по такому странному факту. Я от этой жестокой книги просто болел. Ну, а мой кумир – Иоганнес Крейслер. На веки вечные. Что для него, что для меня: музыка – вся жизнь. Вот только мою Юлию зовут по другому: Люда Янко!.. А может – Катя или Саша. Или – Нина?.. Подлец, подлец.
Двадцать третьего Нина работала, а мы с Вовой отправились в общежитие, вернее, нас увела Зоя, та дива, с которой, назло Нинке, познакомила меня наша бывшая хозяйка. Вове она понравилась, но, тем не менее, он при каждом удобном случае усиленно шипел на ухо, чтоб я не прохлопал своего счастья и женился бы только на Нинке. Зойка? А что – Зойка? Зойка само собой, зачем от нее отказываться? Девушка очень милая и симпатичная!.. Скинулись на бутылку кубинского рома, две бутылки сухого вина и ворох разной снеди, все это выпили и всем этим закусили. Между прочим, ром хорошо запивать сухим вином. И, между прочим, дамы пили довольно непринужденно и шестидесяти градусов не очень-то пугались. После гулянки отправились на «Королеву Шантеклера», гитару оставили у девчат в комнате. Я нервничал и втихомолку озирался: как бы, не дай бог, случайно не застукала Нунча! Вова смеялся: он в подобной малине мышей ловит пачками, а я – дурак дураком. Скучно все это, одно отрадно: Вова за все время выпил не более пятидесяти граммов рома. Неужели станет человеком?!
Скорей бы началась работа, а не репетиционное узаконенное пьянство. Звереет народ без работы. О Нине знают только Якимович и Вова и только Вова подозревает, что моя Ферганская гастроль – последняя.
Передавай привет Арине Родионовне и Наташе. Скучаю по вас. И по Майке.
Бывай здоров.
Твой Вадим.